Дюма Александр. Джузеппе Бальзамо (Записки врача). Том 2

   — Не спешите возвращаться, погуляйте немного среди цветов, солнце пойдет вам на пользу.
   — Боже мой! Ваше высочество, мне, право, неловко! — пробормотала Андре.
   — А еще будьте любезны прислать ко мне аббата — он занимается ботаникой вон там, на квадратной клумбе с голландскими тюльпанами.
   В поисках аббата Андре была вынуждена пойти в обратную сторону через цветник.
   Она шла, опустив голову, еще не вполне оправившись от странных обмороков, от которых страдала с самого утра; она не обращала внимания ни на птиц, круживших над живыми изгородями и цветущим питомником, ни на пчел, гудевших над тимьяном и сиренью.
   Она шла, не замечая шагах в двадцати от себя двух занятых разговором человек, один из которых следил за ней смущенным, беспокойным взглядом.
   Это были Жильбер и де Жюсье.
   Первый, опершись на лопату, слушал ученого профессора, объяснявшего ему, что надо поливать легкие растения так, чтобы вода проходила в почву, не застаиваясь.
   Жильбер делал вид, будто жадно следит за тем, что ему показывают, а де Жюсье не находил ничего неестественного в такой пылкой любви к науке, тем более что демонстрация удалась и была способна заставить рукоплескать школьников, проходи она во время публичной лекции. Кроме того, для бедного ученика садовника урок прославленного ботаника, данный прямо на природе, был, как полагал де Жюсье, неоценимой удачей.
   — Здесь, перед вами, как вы видите, дитя мое, четыре типа почвы, — говорил меж тем де Жюсье, — и буде на то мое желание, я обнаружил бы с десяток других типов, в виде примесей сочетающихся с четырьмя основными. Однако для ученика садовника и этого деления будет довольно. Цветовод всегда должен пробовать почву на язык, как, например, садовник должен знать вкус фруктов. Вам это понятно, Жильбер?
   — Да, сударь, — отвечал Жильбер, глядя в одну точку и приоткрыв рот: он увидал Андре и со своего места мог продолжать наблюдать за ней, не вызывая подозрений у профессора, уверенного в том, что молодой человек с благоговением следит за ним и понимает его объяснения.
   — Чтобы узнать вкус почвы, — продолжал де Жюсье, введенный в заблуждение раскрытым ртом Жильбера, — необходимо положить горсть земли в корзинку, осторожно налить сверху немного воды, а потом попробовать воду, когда она просочится снизу. Солоноватый, едкий, пресноватый или сладковатый привкус некоторых природных масел должен будет сочетаться с соками растений, которые вы собираетесь выращивать; ведь в природе, как утверждает ваш бывший покровитель господин Руссо, все стремится к сходству, ассимиляции и единству — О Господи! — вскрикнул Жильбер, выбросив руки вперед.
   — Что такое?
   — Она падает в обморок, она падает в обморок!
   — Кто? Вы с ума сошли?
   — Она, она!
   — Она?
   — Да. — торопливо пробормотал Жильбер, — вон та дама Его испуг и бледность должны были бы ясно дать понять де Жюсье, что означало это взволнованное «она», если бы он не отвел взгляд в ту сторону, куда указывал молодой человек.
   Проследив глазами за рукой Жильбера, де Жюсье в самом деле увидел Андре: с трудом добравшись до скамейки, она упала на нее и лежала неподвижно, готовая вот-вот испустить дух.
   Это был тот самый час, когда король имел обыкновение навещать ее высочество, переходя через сад из Большого Трианона в Малый.
   И вот его величество неожиданно вышел на дорожку.
   Он нес в руках золотистый персик, первый в этом сезоне, раздумывая, как настоящий эгоист, не будет ли лучше для счастья Франции, если этот персик съест он, а не принцесса.
   Король заметил, с какой поспешностью де Жюсье бросился к Андре, которую король вследствие слабого зрения едва различал и уж во всяком случае не узнал; он услышал приглушенные крики Жильбера, испытывавшего глубочайшее потрясение, — все это заставило его величество ускорить шаг.
   — Что случилось? Что случилось? — стал спрашивать Людовик XV, приближаясь к зарослям питомника, от которого его отделяло всего несколько шагов.
   — Король! — воскликнул де Жюсье, поддерживая девушку — Король!.. — прошептала Андре, окончательно теряя сознание.
   — Да кто же все-таки там? — повторял Людовик XV. — Кто там, женщина? Что с ней?
   — Обморок, сир.
   — Неужели? — молвил Людовик XV.
   — Она без чувств, сир, — прибавил де Жюсье, указав на девушку, неподвижно лежавшую на скамье, куда он только что ее опустил.
   Король подошел ближе, узнал Андре и с содроганием вскрикнул:
   — Опять она!.. Но это возмутительно! Надо видеть дома, если ты подвержена таким болезням. Неприлично умирать вот так весь день, у всех на глазах!
   И Людовик XV вернулся на дорожку, ведшую в Малый Трианон, ругая почем зря бедную Андре, Не зная всей подоплеки, пораженный де Жюсье замер в нерешительности. Обернувшись и увидев в нескольких шагах от себя испуганного и озабоченного Жильбера, он крикнул ему:
   — Подойди сюда, Жильбер! Ты сильный, отнесешь мадмуазель де Таверне домой.
   — Я? — вздрогнув, пробормотал Жильбер. — Чтобы я ее отнес? Да как я могу дотронуться до нее? Нет, нет, она никогда мне этого не простит, никогда!
   И он в ужасе убежал прочь, изо всех сил зовя на помощь.

Глава 22. ДОКТОР ЛУИ

   В нескольких шагах от того места, где Андре лишилась чувств, работали два помощника садовника; они и прибежали на крики Жильбера. По приказанию де Жюсье они понесли Андре в ее комнату, в то время как Жильбер, опустив голову, издалека смотрел на недвижное тело девушки, словно убийца, провожавший свою жертву в последний путь.
   Когда процессия подошла к службам, де Жюсье отпустил садовников; Андре раскрыла глаза.
   Барон де Таверне вышел из комнаты, заслышав голоса и шум, сопровождающий обыкновенно любой несчастный случай: Таверне увидел дочь, еще нетвердо стоявшую на ногах и пытавшуюся собраться с духом и подняться по ступенькам, опираясь на руку де Жюсье.
   Барон подбежал с тем же вопросом, что и король!
   — Что случилось? Что случилось?
   — Ничего, отец, — тихо отвечала Андре, — мне нехорошо, голова болит.
   — Мадмуазель — ваша дочь, сударь? — спросил де Жюсье, поклонившись барону.
   — Да.
   — Я очень рад, что оставляю ее в надежных руках, но умоляю вас пригласить доктора.
   — Все это сущие пустяки!.. — молвила Андре.
   — Разумеется, пустяки! — подтвердил Таверне.
   — Я от души надеюсь, что это так, — отвечал де Жюсье, — однако, признаться, мадмуазель была очень бледна.
   Проводив Андре до двери, де Жюсье откланялся. Отец и дочь остались вдвоем.
   Пока Андре не было. Таверне обо всем поразмыслил. Он подал руку стоявшей на пороге Андре, подвел ее к софе, усадил ее и сел сам.
   — Простите, отец, — обратилась к нему Андре, — будьте добры отворить окно, я задыхаюсь.
   — Я собирался серьезно с тобой поговорить, Андре; а из клетки, которую тебе определили под жилье, отлично слышен малейший вздох. Ну хорошо, я постараюсь говорите тихо.
   И он отворил окно, Он возвратился к дочери и, качая головой, снова сел на софу.
   — Должен признать, — начал он, — что король, проявивший к нам поначалу немалый интерес, не очень-то любезен, позволяя тебе жить в этой хибаре.
   — Отец! В Трианоне не хватает места, — возразила Андре, — вы сами знаете, что в этом большой недостаток дворца, — Что места не хватает кому-нибудь другому, — вкрадчиво зашептал Таверне, — это я еще мог бы допустить, но для тебя, дочь моя!.. Нет, это невозможно!
   — Вы слишком высоко меня цените, отец, — с улыбкой заметила Андре. — Как жаль, что не все такого же мнения!
   — Все, кто тебя знает, дочь моя, думают, как и я. Андре поклонилась, словно разговаривала с незнакомым человеком: комплименты отца начинали ее беспокоить.
   — Ну.., ну а.., король тебя знает, я полагаю? — продолжал Таверне.
   С этими словами он устремил на дочь испытующий взгляд.
   — Король меня едва узнает, — отвечала Андре, нимало не смутившись, — и я мало что для него значу, насколько я могу судить.
   — Ты мало что для него значишь!.. — вскричал он. — Признаться, я ничего не понимаю из того, что ты говоришь! Мало что значишь!.. Ну, мадмуазель, вы слишком низко себя цените!
   Андре с удивлением посмотрела на отца.
   — Да, да, — продолжал барон, — я уже говорил и еще раз повторяю: вы из скромности готовы позабыть о чувстве собственного достоинства!
   — Вы склонны все преувеличивать: король проявил интерес к несчастной нашей семье, это верно; король соблаговолил кое-что для нас сделать; однако у трона его величества так много неудачников, король так Щедр на милости, что немудрено, если он забыл о нас после того, как облагодетельствовал нашу семью.
   Таверне пристально посмотрел на дочь, отдавая должное ее сдержанности и непроницаемой скрытности.
   — Знаете ли, дорогая Андре, ваш отец готов стать первым вашим просителем и в качестве просителя обращается к вам; надеюсь, вы его не оттолкнете.
   Андре взглянула на отца, как бы требуя объяснений.
   — Мы все вас просим, похлопочите за нас, сделайте что-нибудь для своей семьи…
   — Зачем вы все это мне говорите? Чего вы от меня ждете! — воскликнула Андре, потрясенная смыслом того, что ей сказал отец, а также его тоном.
   — Согласны вы или нет попросить что-нибудь для меня и своего брата? Отвечайте!
   — Я сделаю все, что вы прикажете, — отвечала Андре, — однако не думаете ли вы, что мы можем показаться слишком жадными? Ведь король и так подарил мне ожерелье, которое стоит, по вашим словам, более ста тысяч ливров. Кроме того, его величество обещал моему брату полк; на нашу долю и так выпала значительная часть королевских милостей.
   Таверне громко захохотал.
   — Так вы полагаете, что эта цена достаточно высока?
   — Я знаю, что ваши заслуги велики, — отвечала Андре.
   — Э-э, да кто вам говорит о моих заслугах, черт побери?
   — О чем же вы, в таком случае, говорите?
   — Уверяю вас, что вы напрасно затеяли со мной эту нелепую игру! Не надо ничего от меня скрывать!
   — Да что же я стала бы от вас скрывать. Боже мой? — спросила Андре.
   — Я все знаю, дочь моя!
   — Вы знаете?
   — Все! Повторяю вам: я знаю все.
   — Что «все»?
   Андре сильно покраснела под столь грубым натиском, особенно невыносимым для того, у кого совесть чиста.
   Естественное отцовское чувство уважения к своему ребенку удержало Таверне от дальнейших расспросов.
   — Как вам будет угодно, — молвил он, — вы вздумали скромничать. Кажется, вы скрытничаете. Пусть так! Из-за вас отец и брат должны погрязнуть в безвестности и забвении — отлично! Но запомните хорошенько мои слова: если с самого начала не возьмете власть в свои руки, вам никогда уже ее не видать!
   И Таверне круто повернулся на каблуках.
   — Я вас не понимаю, — заметила Андре.
   — Отлично! Зато я понимаю, — отвечал Таверне.
   — Этого недостаточно, когда разговаривают двое.
   — Что же, я сейчас поясню: употребите всю дипломатию, которой только вы располагаете и которая является главным оружием нашей семье, чтобы при первом же подходящем случае составить счастье вашей семьи, да и свое тоже. При первой же встрече с королем скажите ему, что ваш брат ожидает назначения, а вы чахнете в конуре, где нечем дышать и откуда нет никакого вида. Одним словом, не будьте до такой степени смешны, чтобы изображать либо слишком сильную страсть, либо совершенную незаинтересованность.
   — Но…
   — Скажите это королю сегодня же вечером…
   — Где же, по-вашему, я смогу увидеться с королем?
   — ..и прибавьте, что его величеству не пристало даже являться…
   В ту самую минуту, как Таверне вне всякого сомнения собирался выразиться яснее и тем вызвать бурю в сердце Андре, что повлекло бы за собой объяснение, способное прояснить тайну, с лестницы вдруг донеслись шаги.
   Барон сейчас же умолк и поспешил к перилам, дабы узнать, кто идет к дочери.
   Андре с удивлением увидела, как отец вытянулся вдоль стены.
   Почти в тот же миг в маленькую квартирку вошла ее высочество в сопровождении одетого в черное господина, который шагал, опираясь на длинную трость.
   — Ваше высочество! — вскрикнула Андре, собрав все силы, чтобы пойти навстречу принцессе.
   — Да, моя дорогая больная! — отвечала ее высочество — Я пришла утешить вас, а заодно привела и доктора Подойдите, доктор. А-а, господин де Таверне! — продолжала принцесса, узнав барона. — Ваша дочь больна, а вы совсем о ней не заботитесь!
   — Ваше высочество… — пролепетал Таверне.
   — Подойдите, доктор, — пригласила принцесса со свойственной лишь ей добротой в голосе. — Подойдите, пощупайте пульс, загляните в эти припухшие глазки и скажите, чем больна моя любимица.
   — Ваше высочество! Ваше высочество! Как вы добры ко мне!.. — прошептала девушка. — Мне так неловко принимать ваше высочество…
   — ..в этой лачуге, дитя мое? Вы это хотели сказать? Тем хуже для меня
   — ведь это я так скверно вас поместила. Я еще подумаю об этом. А пока, дитя мое, дайте руку господину Луи: это мой доктор, но предупреждаю вас: он не только философ, который умеет угадывать мысли, но и ученый, который видит все насквозь.
   Андре с улыбкой протянула доктору руку.
   Это был еще не очень старый человек, и его умное лицо словно подтверждало все, что сказала о нем принцесса. С той минуты, как он вошел в комнату, он внимательно изучил больную, затем жилище, потом перевел взгляд на отца больной, в выражении лица которого вместо ожидаемого беспокойства было заметно лишь смущение.
   Ученый муж только собирался увидеть то, о чем, возможно, уже догадался философ.
   Доктор Луи долго слушал у девушки пульс и расспрашивал ее, что она чувствует.
   — Отвращение к любой пище, — отвечала Андре, — а также внезапные рези, потом так же неожиданно кровь бросается в голову; спазмы, озноб, дурнота.
   Доктор все больше хмурился.
   Скоро он выпустил руку девушки и отвел глаза в сторону.
   — Ну что, доктор, quid, как говорят консультанты? — спросила принцесса у доктора. — Серьезно ли девочка больна, не грозит ли ей смертельная опасность?
   Доктор перевел взгляд на Андре и еще раз молча оглядел ее.
   — Ваше высочество! — отвечал он. — У мадмуазель простое недомогание.
   — Серьезное?
   — Нет, как правило, ничего опасного в этом нет, — с улыбкой проговорил доктор.
   — Очень хорошо! — с облегчением вздохнув, заметила принцесса. — Не мучайте ее слишком сильно.
   — Я вообще не собираюсь ее мучить, ваше высочество.
   — Как? Вы не назначите никакого лекарства?
   — Чтобы поправиться, мадмуазель не нужно никаких лекарств.
   — Это правда?
   — Да, ваше высочество.
   — В самом деле ничего не нужно?
   — Ничего.
   Словно желая избежать дальнейших объяснений, доктор откланялся под тем предлогом, что его ждут больные.
   — Доктор, доктор, если вы говорите это не только ради того, чтобы меня успокоить, значит, я сама больна серьезнее, чем мадмуазель де Таверне! Непременно принесите мне вечером обещанные снотворные пилюли.
   — Ваше высочество! Я собственноручно приготовлю их, как только вернусь домой. Он вышел.
   Ее высочество осталась посидеть со своей чтицей.
   — Можете не волноваться, дорогая Андре, — заметила она с доброжелательной улыбкой, — ваша болезнь не представляет ничего серьезного, раз доктор Луи ушел, не прописав вам никакого лекарства.
   — Тем лучше, ваше высочество, — отвечала Андре, — потому что в этом случае ничто не помешает мне являться на службу к вашему высочеству, а я больше всего боялась того, что болезнь помешает исполнению моих обязанностей. Однако что бы ни говорил уважаемый доктор, я очень страдаю, ваше высочество, клянусь вам.
   — Ну, не так уж, видно, серьезна ваша болезнь, если она рассмешила доктора. Поспите, дитя мое, я пришлю сам кого-нибудь для услужения — я вижу, вы здесь совсем одна. Соблаговолите проводить меня, господин де Таверне.
   Она подала Андре руку и, утешив ее, как и обещала, принцесса удалилась.

Глава 23. ИГРА СЛОВ ГЕРЦОГА ДЕ РИШЕЛЬЕ

   Как видел читатель, герцог де Ришелье поспешил в Люсьенн с решительностью, свойственной венскому посланнику и победителю при Маоне.
   Он прибыл туда с сияющим лицом и непринужденным видом, молодцевато взбежал по ступенькам крыльца, отодрал за уши Замора, как в лучшие дни их знакомства, и почти силой ворвался в знаменитый будуар, отделанный голубым атласом, где бедняжка Лоренца видела, как графиня Дю Барри готовилась к отъезду на улицу Сен-Клод.
   Лежа на софе, графиня отдавала герцогу д'Эгийону утренние распоряжения.
   Они обернулись на шум и замерли в изумлении, разглядев маршала.
   — А-а, господин герцог! — вскричала Дю Барри.
   — Дядюшка! — в тон ей воскликнул д'Эгийон.
   — Да, графиня! Да, дорогой племянник!
   — Неужели это вы?
   — Я самый!
   — Лучше поздно, чем никогда, — заметила графиня.
   — Ваше сиятельство! К старости люди становятся капризными, — отвечал маршал.
   — Вы хотите сказать, что снова воспылали любовью к Люсьенн…
   — Я испытываю самую что ни на есть страсть, которая мне на время изменила только из-за каприза. Это именно так, и вы прекрасно закончили мою мысль.
   — Таким образом, вы решили вернуться…
   — Да, я вернулся, — проговорил Ришелье, устраиваясь в лучшем кресле, которое он определил с первого взгляда.
   — Наверное, есть еще что-то, о чем вы умалчиваете, — предположила графиня — Каприз.., не свойствен таким людям, как вы — Графиня! Не стоит меня упрекать. Я лучше своей репутации И раз уж я вернулся, как вы сами видите, то это — То это? — подхватила Дю Барри.
   — ..то это по велению сердца!
   Герцог д'Эгийон и графиня расхохотались.
   — Какое счастье, что мы не лишены юмора, и можем оценить вашу шутку!
   — заметила графиня.
   — Что вы хотите этим сказать?
   — Могу поклясться, что глупцы вас не поняли бы и в изумлении пытались бы найти другую причину вашего возвращения. Даю вам слово Дю Барри, только вы, герцог, умеете по-настоящему войти и выйти; Моле, сам непревзойденный Моле рядом с вами — не более, чем деревянная кукла!
   — Так вы не верите, что я пришел по зову сердца? — вскричал Ришелье.
   — Графиня! Графиня! Предупреждаю вас — вы заставляете меня плохо о вас думать. Не смейтесь, дорогой племянник, иначе я буду вас называть каменным сердцем, которое я не возьмусь на что бы то ни было употребить.
   — Даже на то, чтобы состряпать из него небольшой кабинет министров? — спросила графиня и снова расхохоталась с откровенностью, которую и не пыталась скрыть.
   — Хорошо, бейте, бейте! — надув губы, пробормотал Ришелье. — Я, к сожалению, не могу ответить вам тем же: ведь я слишком стар, мне нечем защищаться, пользуйтесь, пользуйтесь моей слабостью, графиня — теперь это неопасное удовольствие.
   — Что вы, графиня! Вам, напротив, следует поостеречься, — предупредил д'Эгийон. — Вели дядюшка еще раз упомянет о своей немощи — мы пропали. Нет, господин герцог, мы не будем на вас нападать: как бы вы ни были слабы или ни напускали на себя вид немощного старца, вы с лихвой вернете нам все удары. Нет, мы и впрямь рады вашему возвращению.
   — Да! — радостно подхватила графиня. — И по случаю этого возвращения мы прикажем устроить фейерверк, а вы знаете, герцог…
   — Я ничего не знаю, графиня, — с наивностью младенца пролепетал маршал.
   — Во время фейерверков всегда бывает сколько-нибудь опаленных искрами париков, несколько помятых под ударами палок шляп…
   Герцог поднес руку к парику и осмотрел свою шляпу.
   — Да, да, верно, — поддакнула графиня, — впрочем, вы к нам вернулись
   — так-то лучше! А я, как вам сказал д'Эгийон, безумно счастлива. И знаете, почему?
   — Графиня! Графиня! Вы опять скажете какую-нибудь гадость.
   — Да, но это уж будет последняя.
   — Хорошо, говорите!
   — Я счастлива, маршал, потому что ваше возвращение предвещает хорошую погоду. Ришелье поклонился.
   — Да, — продолжала графиня, — вы — как те поэтические птички, что предсказывают затишье. Как они называются, господин д'Эгийон? Вы ведь пишете стихи и должны это знать.
   — Альционы, ваше сиятельство.
   — Совершенно верно! Ах, маршал, надеюсь, вы не рассердитесь, что я сравниваю вас с птицей, носящей столь звонкое имя!
   — Я не рассержусь, графиня, потому что сравнение точное, — сказал Ришелье с гримасой, означавшей удовлетворение, а удовлетворение Ришелье предвещало всегда какую-нибудь пакость.
   — Вот видите!
   — Да, я принес хорошие, просто замечательные новости!
   — Неужели? — небрежно бросила графиня.
   — Какие же? — поинтересовался д'Эгийон.
   — Зачем вы так торопитесь, герцог? — перебила его графиня. — Дайте же маршалу время что-нибудь придумать.
   — Нет, черт меня побери! Я могу сообщить вам их теперь же. Они готовы и даже несколько устарели.
   — Маршал! Если вы принесли старье .
   — Ну знаете, графиня, хотите берите, хотите нет.
   — Хорошо, возьмем, пожалуй.
   — Кажется, король угодил в западню, графиня.
   — В западню?
   — Именно.
   — В какую западню?
   — В ту, что вы ему расставили.
   — Я расставила западню королю? — переспросила графиня.
   — Тысяча чертей! Вы не хуже меня это знаете.
   — Нет, даю слово, мне ничего об этом не известно.
   — Ax, графиня, как нелюбезно с вашей стороны так меня мистифицировать!
   — Правда, маршал, я ничего не понимаю! умоляю вас, объясните, в чем дело!
   — Да, дядюшка, объяснитесь, — поддакнул д'Эгийон, угадывавший некий злой умысел под двусмысленной улыбкой маршала, — ее сиятельство с нетерпением ждет ваших объяснений.
   Старый герцог повернулся к племяннику.
   — Было бы странно, черт побери, если бы ее сиятельство не посвятила вас в свою тайну, дорогой д'Эгийон. В таком случае, это было бы еще тоньше, чем я предполагал.
   — Чтобы она меня посвятила?.. — переспросил д'Эгийон.
   — Ну конечно! Поговорим начистоту, графиня. Да вы раскрыли хотя бы половину своих секретов, своих происков против его величества.., бедному герцогу, сыгравшему в них столь значительную роль!
   Графиня Дю Барри покраснела. Было еще так рано, она не успела ни нарумяниться, ни налепить мушки; покраснеть ей было легко.
   Однако это было опасно.
   — Вы оба удивленно смотрите на меня своими прекрасными глазами, — продолжал Ришелье, — неужели я должен раскрывать вам ваши дела?
   — Раскрывайте, раскрывайте! — в один голос воскликнули герцог и графиня.
   — Благодаря своей необычайной проницательности король, должно быть, уже все разгадал и ужаснулся.
   — Что он мог разгадать? — спросила графиня. — Ну же, маршал, я умираю от нетерпения!
   — Ну, например, ваше взаимопонимание с моим присутствующим здесь племянником…
   Д'Эгийон побледнел и, казалось, его взгляд говорил графине:
   — Как видите, я не зря был уверен, что он задумал какую-то гадость!
   Женщины в таких случаях бывают отважнее, гораздо отважнее мужчин. Графиня немедля бросилась в бой.
   — Герцог! — начала она. — Я боюсь загадок, когда вы играете роль сфинкса, потому что тогда мне кажется, что я рано или поздно проиграю: успокойте меня, а если вы пошутили, то позвольте вам заметить, что это была глупая шутка.
   — Глупая? Да что вы, графиня, напротив — великолепная! — вскричал Ришелье. — Не моя, а ваша, разумеется.
   — Я не понимаю ни слова, маршал, — заметила Дю Барри, кусая губы и постукивая ножкой от нетерпения.
   — Ну, ну, оставим в покое самолюбие, графиня, — продолжал Ришелье. — Итак, вы опасались, как бы король не увлекся мадмуазель де Таверне. О, не отрицайте, для меня это совершенно очевидно!
   — Это правда, я этого и не скрываю.
   — Ну, а испугавшись, вы вознамерились помешать, насколько это будет возможно, игре его величества.
   — Я и этого не отрицаю. Что же дальше?
   — Мы подходим к главному, графиня. Чтобы уколоть его величество, у которого довольно толстая кожа, нужна была довольно тонкая игла… Ха-ха-ха! Я и не заметил, до чего ужасная вышла игра слов. Понимаете?
   И маршал рассмеялся или сделал вид, что смеется во все горло, чтобы в приступе веселости насладиться озабоченным видом своих жертв.
   — Какую игру слов вы тут усматриваете, дядюшка? — спросил д'Эгийон, первым придя в себя и изображая наивность.
   — Ты не понял? — удивился маршал. — Тем лучше! Шутка вышла отвратительная. Одним словом, я хотел сказать, что ее сиятельство, желая пробудить в короле ревность, выбрала для этого господина приятной наружности, неглупого, в общем — чудо природы.
   — Кто это сказал? — вскричала графиня, разозлившись, как любой сильный мира сего, чувствующий свою неправоту.
   — Все, графиня.
   — Все — значит, никто, вы отлично это знаете, герцог.
   — Напротив, ваше сиятельство: все — это тысяча человек в одном только Версале; это шестьсот человек в Париже; это двадцать пять миллионов во Франции! Заметьте, что я не принимаю во внимание Гаагу, Гамбург, Роттердам, Лондон, Берлин, где столько же газет, сколько в Париже мнений.
   — И что говорят в Версале, в Париже, во Франции, в Гааге, в Гамбурге, в Роттердаме, в Лондоне, в Берлине?..
   — Говорят, что вы — самая умная и очаровательная женщина в Европе; говорят, что благодаря гениальной стратегии, согласно которой вы стараетесь Выглядеть так, будто у вас есть любовник…
   — Любовник! Какие же основания для такого нелепого обвинения, скажите на милость?
   — Обвинения? Как вы можете так говорить, графиня? Все знают, что на самом деле ничего нет, просто восхищаются стратегией. На чем основано это восхищение, это воодушевление? Оно основано на вашем изумительно тонком поведении, на вашей безупречной тактике; оно держится на том, что вы сделали вид, — и до чего же мастерски! — что остаетесь ночевать одной в ту ночь.., ну, вы знаете, когда я заезжал к вам, у вас еще были король и д'Эгийон, в тот вечер я вышел первым, король — вторым, а д'Эгийон — третьим…