Страница:
Бальзаме глубоко задумался.
— Что же вы не благодарите меня за то, что я избавила вас от знакомства с Бастилией? Это было бы не так уж несправедливо, может быть, но от этого не стало бы приятнее.
Бальзамо ничего не ответил. Он достал из кармана флакон с ярко-красной жидкостью, похожей на кровь.
— Прошу вас, графиня! — молвил он. — За свободу, которую вы мне дарите, я хочу вам предложить двадцать лет молодости.
Графиня спрятала флакончик на груди и удалилась, радуясь и празднуя победу.
Бальзамо по-прежнему был задумчив.
«Они, возможно, были бы спасены, — подумал он, — если бы не женское кокетство. А ножка этой куртизанки толкает их в бездну. Решительно, с нами Бог!»
Глава 15. КРОВЬ
Глава 16. ЧЕЛОВЕК И БОГ
Глава 17. СУД
— Что же вы не благодарите меня за то, что я избавила вас от знакомства с Бастилией? Это было бы не так уж несправедливо, может быть, но от этого не стало бы приятнее.
Бальзамо ничего не ответил. Он достал из кармана флакон с ярко-красной жидкостью, похожей на кровь.
— Прошу вас, графиня! — молвил он. — За свободу, которую вы мне дарите, я хочу вам предложить двадцать лет молодости.
Графиня спрятала флакончик на груди и удалилась, радуясь и празднуя победу.
Бальзамо по-прежнему был задумчив.
«Они, возможно, были бы спасены, — подумал он, — если бы не женское кокетство. А ножка этой куртизанки толкает их в бездну. Решительно, с нами Бог!»
Глава 15. КРОВЬ
Не успела за графиней Дю Барри закрыться дверь, а Бальзамо уже поднимался по потайной лестнице, желая как можно скорее вернуться в оружейную комнату.
Беседа с графиней продолжалась долго, и его торопливость объяснялась двумя причинами.
Во-первых, он хотел вновь увидеть Лоренцу; во-вторых, он опасался, что молодая женщина может устать от ожидания, а в новой для нее жизни не должно было оказаться места для скуки; устать она могла от того, что, как это с ней уже бывало, магнетический сон был способен перерасти в восторг.
Восторженное состояние сменялось, обыкновенно, нервными приступами, после которых Лоренца чувствовала себя совершенно разбитой, если ей вовремя не приходил на помощь Бальзамо, усилием воли приводивший ее в равновесие.
Притворив за собой дверь, Бальзамо бросил быстрый взгляд на диван, где он оставил Лоренцу.
Ее там не было.
Лишь тонкая кашемировая шаль, расшитая золотыми цветами, оставалась лежать на подушках, словно в доказательство того, что Лоренца пребывала в этой комнате, отдыхала на этом диване.
Бальзамо замер, уставившись на пустой диван. Может быть, Лоренце не понравился запах, появившийся в доме со времени ее побега; может быть, она неосознанно воспользовалась свободой и перешла в другую комнату.
Первой мыслью Бальзамо было, что Лоренца возвратилась в лабораторию, куда несколько времени назад она его сопровождала.
Он вошел в лабораторию. С первого взгляда она казалась пустой, но в тени огромной печи женщина могла бы легко укрыться за ковром восточной работы.
Он приподнял ковер, обошел вокруг печи, но так и не приметил даже следа Лоренцы.
Оставалась комната молодой женщины, куда, вероятно, она и возвратилась.
Ведь эта комната была для нее тюрьмой, только когда она находилась в состоянии бодрствования.
Он бросился в комнату, но сейчас же обнаружил, что каминная доска, служившая дверью потайного хода, оставалась запертой.
Это еще не доказывало, что Лоренца не вернулась к себе. В самом деле, Лоренца и во сне сохраняла ясность ума: почему бы ей было не вспомнить, как действует механизм?
Бальзамо привел пружину в действие.
В комнате, как и в лаборатории, никого не было: видимо, Лоренца туда не входила.
Тогда его пронзила мучительная догадка; она, как помнит читатель, уже приходила ему в голову, и теперь эта мысль овладела им целиком, не оставив ни малейшей надежды на казавшееся когда-то возможным счастье.
Должно быть, Лоренца играла роль: она притворилась спящей, усыпила недоверие, беспокойство, бдительность своего супруга и при первой же возможности, едва обретя свободу, снова сбежала, еще более уверенная в том, что ей надлежало делать, потому что была уже научена опытом.
Бальзамо так и подскочил от этой мысли. Он позвонил Фрицу.
На усидев на месте, он бросился Фрицу навстречу и столкнулся с ним на потайной лестнице.
— Синьора?.. — бросил он.
— Что угодно хозяину? — спросил Фриц, догадавшись по взволнованному виду Бальзамо, что произошло нечто из ряда вон выходящее.
— Ты ее видел?
— Нет, хозяин.
— Она никуда не выходила?
— Откуда?
— Из дому.
— Не выходил никто, за исключением графини, я только что запер за ней дверь.
Потеряв голову, Бальзамо снова побежал наверх. Он вообразил, что безумная женщина, которая во сне была совсем не похожа на себя бодрствующую, решила позабавиться. Он решил, что она притаилась в каком-нибудь уголке и читает оттуда в его сердце, хохоча над ним и его опасениями, и вот-вот выйдет, чтобы его успокоить.
Он приступил к тщательным поискам.
Он облазил все уголки, заглянул во все шкапы, перестав вил с места на место каждую ширму. Он был словно ослеплен страстью, он был похож на безумца, он шатался, как пьяный. У него даже не было сил на то, чтобы раскрыть объятья и крикнуть: «Лоренца! Лоренца!» в надежде на то, что обожаемое создание с радостным криком бросится ему на шею.
Гробовая тишина была ответом на его мысленный призыв.
Он бегал, передвигал мебель, разговаривал со стенами, звал Лоренцу, смотрел невидящим взором, прислушивался, но ничего не слышал, трепетал — вот в каком состоянии пребывал Бальзамо несколько минут, а ему казалось, что пролетела целая вечность.
Понемногу он стал приходить в себя, опустил руку в вазу с ледяной водой, смочил виски. Потом он сильно сжал одну руку другой, словно приказывая себе остановиться, и усилием воли заставил себя успокоиться: кровь перестала стучать в висках. Когда человек не замечает, как пульсирует кровь, это свидетельствует о нормальном течении жизни, но как только пульс в висках становится ощутимым и отдается в голове, это говорит о приближении смерти или безумия.
— Давай размышлять трезво, — проговорил он, обращаясь к самому себе,
— Лоренцы здесь больше нет, нечего себя обманывать. Лоренцы здесь нет, значит, она вышла. Да, вышла, разумеется, вышла!
Он еще раз огляделся и снова позвал ее.
— Вышла… — повторил он. — Напрасно Фриц утверждает, что не видел ее. Она вышла, конечно, вышла.
Возможны два варианта.
Либо Фриц в самом деле ничего не видел, в чем ничего невероятного нет, так как человеку свойственно ошибаться, либо он видел ее и состоит с Лоренцой в сговоре.
Фриц — в сговоре?
«А почему бы нет? Его прошлая верная служба еще ни о чем не говорит. Если Лоренца, если любовь, если знания могли до такой степени обмануть и предать, почему же хрупкому и грешному по природе своей человеку не обмануть меня? Я все узнаю, все! Ведь у меня есть мадмуазель де Таверне! Да, через Андре я узнаю о предательстве Фрица, Андре расскажет мне все о предательстве Лоренцы, и уж на сей раз… На сей раз, когда любовь оборачивается обманом, знания — ошибкой, верность — ловушкой, Бальзамо будет безжалостен и отомстит всем, как умеет мстить могущественный человек, не знающий пощады и руководствующийся гордыней!»
Теперь надлежало как можно скорее выйти из дому, не подав Фрицу вида, что оно чем-то догадывается, и бежать в Трианон.
Внезапно он остановился.
— Да, но прежде всего… Боже мой! Бедный старик, я совсем о нем забыл! Прежде всего надо повидаться с Альтотасом — ведь я в любовном бреду забросил несчастного старика! Какой же я неблагодарный! Как я бесчеловечен!
Бальзамо в лихорадочном возбуждении, охватившем его с некоторых пор, подошел к пружине, с помощью которой он привел в действие рычаг в потолке.
В тот же миг подъемное окно опустилось.
Бальзамо ступил на него и при помощи противовеса стал подниматься, все еще находясь в смятении, не думая ни о чем, кроме Лоренцы.
Едва подъемное окно стало на место и Бальзамо оказался в комнате Альтотаса, голос старика поразил его слух и отвлек от мучительных раздумий.
Однако, к великому изумлению Бальзамо, первые слова старика были сказаны не в упрек ему, как он того ожидал: старик встретил его настоящим взрывом веселья.
Ученик поднял на учителя удивленный взгляд.
Старик откинулся в своем необыкновенном кресле; он дышал шумно и с наслаждением, словно с каждым глотком воздуха становился моложе. Его глаза мрачно поблескивали, однако улыбка скрашивала их выражение; он в упор разглядывал своего посетителя.
Бальзамо собрался с силами и с мыслями, не желая показывать свое смятение учителю, нетерпимо относившемуся к человеческим слабостям.
В эту минуту Бальзамо почувствовал какую-то непривычную тяжесть в груди. Было очень душно, в комнате был разлит тяжелый, пресный, теплый, тошнотворный запах: этот же запах, правда, не такой сильный, Бальзамо почувствовал еще внизу: запах словно стелился по воздуху и напоминал пар, поднимающийся над озером или болотом по осени на рассвете или на закате. Запах словно материализовался и затуманил стекла.
Оказавшись в этой душной атмосфере, Бальзамо почувствовал слабость, мысли его смешались, голова пошлакругом, ему почудилось, будто ему и отказывают силы и не хватает воздуху.
— Учитель! — молвил он, ища глазами, за что бы уцепиться и пытаясь вздохнуть полной грудью. — Учитель, как вы можете здесь жить? Здесь нечем дышать!
— Ты находишь?
— Уф!
— А мне, напротив, дышится легко! — шутливо отвечал Альтотас. — И как видишь, я здесь прекрасно живу!
— Учитель! Учитель! — проговорил Бальзаме, ощущая все большую тяжесть. — Позвольте мне отворить окно, от паркета словно поднимаются пары крови.
— Крови? Ты так думаешь?.. Крови! — воскликнул Альтотас, разражаясь смехом.
— Да, да, я чувствую миазмы, исходящие от свежего трупа! Кажется, их можно потрогать руками — так они тяжелы; они давят мне и на мозг и на сердце.
— Это верно, — насмешливо проворчал старик, — я уже замечал, что у тебя нежное сердце и очень хрупкий мозг, Ашарат!
— Учитель, — обратился к Альтотасу Бальзаме, показывая на него пальцем, — учитель, у вас на руках кровь… Учитель! Кровь и на вашем столе… Учитель! Кровь — всюду, даже в ваших глазах, они мерцают, словно угли… Учитель! Царящий здесь запах, от которого у меня кружится голова, от которого я задыхаюсь, это запах крови!
— Ну и что же? — невозмутимо проговорил Альтотас. — Ты что, разве в первый раз чувствуешь этот запах?
— Нет.
— Разве ты никогда не видел меня во время опытов? Разве ты сам их не проводил?
— Но не с человеческой кровью!.. — вымолвил Бальзамо, вытирая рукою со лба пот.
— Какое у тебя тонкое обоняние! — удивился Альтотас. — Никогда бы не подумал, что можно человеческую кровь отличить от крови животного.
— Человеческая кровь! — пробормотал Бальзамо.
Пошатываясь, он по-прежнему искал, на что бы опереться, и вдруг с ужасом заметил большой медный таз, внутренние стенки которого отсвечивали пурпуром свежепущенной крови.
Огромный таз был наполовину полон.
Бальзамо в ужасе отпрянул.
— Это кровь! — вскрикнул он. — Откуда эта кровь?
Альтотас не отвечал, продолжая пристально следить за малейшим изменением в лице Бальзамо. Внезапно Бальзамо взвыл.
Он кинулся, словно хищная птица за добычей, к валявшемуся на полу клочку расшитой серебром шелковой ленты, к которой пристала длинная прядь черных волос.
Пронзительный, полный невыносимой муки крик сменился гробовой тишиной.
Потом Бальзамо медленно поднял ленту, о дрожью разглядывая прядь волос, зацепившуюся одним концом за золотую булавку, приколотую к ленте; с другой стороны прядь растрепалась, а на концах волос застыли капли крови.
По мере того, как Бальзамо поднимал руку, дрожь становилась все заметнее.
По мере того, как Бальзамо вглядывался в окровавленную ленту, он бледнел все сильнее.
— А это откуда? — пробормотал он шепотом, однако достаточно громко, чтобы можно было уловить в его голосе вопрос.
— Это? — переспросил Альтотас.
— Да, это.
— Лента для волос.
— А волосы, волосы… В чем они?
— Ты отлично видишь: в крови.
— В какой крови?
— Черт побери! Да в той, что была мне нужна для эликсира; в той, какую ты отказался для меня раздобыть; вот мне после твоего отказа и пришлось сделать это самому.
— А эти волосы, эта прядь, эта лента… Где вы их взяли? Ведь все это не могло принадлежать младенцу.
— Кто тебе сказал, что я прирезал младенца? — невозмутимо проронил Альтотас.
— Разве вам для эликсира была нужна не детская кровь? — вскричал Бальзамо. — Вы же сами мне сказали!
— Или кровь девственницы, Ашарат.., или девственницы…
Альтотас протянул иссохшую руку к склянке с какой-то жидкостью и с наслаждением, смакуя, отпил глоток и продолжал самым естественным и потому особенно пугающим тоном:
— Ты хорошо сделал, Ашарат, ты мудро и предусмотрительно поступил, поместив эту женщину прямо у Меня под ногами, почти на расстоянии вытянутой руки. Человечеству не на что пожаловаться, а закону не во что вмешиваться. Хе, хе! Не ты мне поставил эту девственницу, я сам ее взял. Хе, хе. Спасибо, дорогой ученик, спасибо, милый Ашарат!
Он опять поднес склянку к губам.
Бальзамо выронил из рук прядь волос — его ослепила страшная догадка.
Прямо против него огромный мраморный стол старика, заваленный обыкновенно травами, книгами, заставленный склянками, был теперь покрыт большим белым шелковым покрывалом с темными цветами; кровавые отблески от лампы Альтотаса падали на это покрывало, и под ним угадывались пугающие очертания, на что не сразу обратил внимание Бальзамо.
Он взял покрывало за один угол и дернул на себя.
Волосы у него на голове зашевелились, он задохнулся от крика: под саваном он увидел труп Лоренцы. Она вытянулась во всю длину стола, смертельная бледность была разлита по ее лицу, однако губы еще морщились в улыбке, а голова была откинута, будто изнемогая под тяжестью длинных волос.
Над ключицей зияла огромная рана, из которой уже не сочилась кровь.
Руки ее успели застыть, глаза были плотно прикрыты бледными веками сиреневого оттенка.
— Да, кровь девственницы, три последние капли артериальной крови девственницы — вот что мне было необходимо, — проговорил старик, в третий раз прикладываясь к склянке.
— Ничтожество! — крикнул Бальзамо, и этот отчаянный крик отозвался в каждой клеточке его существа. — Умри же! Знай, что она уже четыре дня, как стала моей любовницей, моей возлюбленной, моей женой! Ты убил ее напрасно… Она не была девственницей!
Ресницы Альтотаса дрогнули при этих словах, будто глаза хотели выскочить из орбит под действием электрического удара. Зрачки его страшно расширились, челюсти скрипнули, несмотря на отсутствие зубов, склянка выскользнула из рук, упала на пол и разлетелась на куски, а сам старик, потрясенный и поверженный, стал медленно и тяжело заваливаться в кресле.
Бальзамо с рыданиями склонился над телом Лоренцы и упал без чувств, прижавшись губами к ее окровавленным волосам.
Беседа с графиней продолжалась долго, и его торопливость объяснялась двумя причинами.
Во-первых, он хотел вновь увидеть Лоренцу; во-вторых, он опасался, что молодая женщина может устать от ожидания, а в новой для нее жизни не должно было оказаться места для скуки; устать она могла от того, что, как это с ней уже бывало, магнетический сон был способен перерасти в восторг.
Восторженное состояние сменялось, обыкновенно, нервными приступами, после которых Лоренца чувствовала себя совершенно разбитой, если ей вовремя не приходил на помощь Бальзамо, усилием воли приводивший ее в равновесие.
Притворив за собой дверь, Бальзамо бросил быстрый взгляд на диван, где он оставил Лоренцу.
Ее там не было.
Лишь тонкая кашемировая шаль, расшитая золотыми цветами, оставалась лежать на подушках, словно в доказательство того, что Лоренца пребывала в этой комнате, отдыхала на этом диване.
Бальзамо замер, уставившись на пустой диван. Может быть, Лоренце не понравился запах, появившийся в доме со времени ее побега; может быть, она неосознанно воспользовалась свободой и перешла в другую комнату.
Первой мыслью Бальзамо было, что Лоренца возвратилась в лабораторию, куда несколько времени назад она его сопровождала.
Он вошел в лабораторию. С первого взгляда она казалась пустой, но в тени огромной печи женщина могла бы легко укрыться за ковром восточной работы.
Он приподнял ковер, обошел вокруг печи, но так и не приметил даже следа Лоренцы.
Оставалась комната молодой женщины, куда, вероятно, она и возвратилась.
Ведь эта комната была для нее тюрьмой, только когда она находилась в состоянии бодрствования.
Он бросился в комнату, но сейчас же обнаружил, что каминная доска, служившая дверью потайного хода, оставалась запертой.
Это еще не доказывало, что Лоренца не вернулась к себе. В самом деле, Лоренца и во сне сохраняла ясность ума: почему бы ей было не вспомнить, как действует механизм?
Бальзамо привел пружину в действие.
В комнате, как и в лаборатории, никого не было: видимо, Лоренца туда не входила.
Тогда его пронзила мучительная догадка; она, как помнит читатель, уже приходила ему в голову, и теперь эта мысль овладела им целиком, не оставив ни малейшей надежды на казавшееся когда-то возможным счастье.
Должно быть, Лоренца играла роль: она притворилась спящей, усыпила недоверие, беспокойство, бдительность своего супруга и при первой же возможности, едва обретя свободу, снова сбежала, еще более уверенная в том, что ей надлежало делать, потому что была уже научена опытом.
Бальзамо так и подскочил от этой мысли. Он позвонил Фрицу.
На усидев на месте, он бросился Фрицу навстречу и столкнулся с ним на потайной лестнице.
— Синьора?.. — бросил он.
— Что угодно хозяину? — спросил Фриц, догадавшись по взволнованному виду Бальзамо, что произошло нечто из ряда вон выходящее.
— Ты ее видел?
— Нет, хозяин.
— Она никуда не выходила?
— Откуда?
— Из дому.
— Не выходил никто, за исключением графини, я только что запер за ней дверь.
Потеряв голову, Бальзамо снова побежал наверх. Он вообразил, что безумная женщина, которая во сне была совсем не похожа на себя бодрствующую, решила позабавиться. Он решил, что она притаилась в каком-нибудь уголке и читает оттуда в его сердце, хохоча над ним и его опасениями, и вот-вот выйдет, чтобы его успокоить.
Он приступил к тщательным поискам.
Он облазил все уголки, заглянул во все шкапы, перестав вил с места на место каждую ширму. Он был словно ослеплен страстью, он был похож на безумца, он шатался, как пьяный. У него даже не было сил на то, чтобы раскрыть объятья и крикнуть: «Лоренца! Лоренца!» в надежде на то, что обожаемое создание с радостным криком бросится ему на шею.
Гробовая тишина была ответом на его мысленный призыв.
Он бегал, передвигал мебель, разговаривал со стенами, звал Лоренцу, смотрел невидящим взором, прислушивался, но ничего не слышал, трепетал — вот в каком состоянии пребывал Бальзамо несколько минут, а ему казалось, что пролетела целая вечность.
Понемногу он стал приходить в себя, опустил руку в вазу с ледяной водой, смочил виски. Потом он сильно сжал одну руку другой, словно приказывая себе остановиться, и усилием воли заставил себя успокоиться: кровь перестала стучать в висках. Когда человек не замечает, как пульсирует кровь, это свидетельствует о нормальном течении жизни, но как только пульс в висках становится ощутимым и отдается в голове, это говорит о приближении смерти или безумия.
— Давай размышлять трезво, — проговорил он, обращаясь к самому себе,
— Лоренцы здесь больше нет, нечего себя обманывать. Лоренцы здесь нет, значит, она вышла. Да, вышла, разумеется, вышла!
Он еще раз огляделся и снова позвал ее.
— Вышла… — повторил он. — Напрасно Фриц утверждает, что не видел ее. Она вышла, конечно, вышла.
Возможны два варианта.
Либо Фриц в самом деле ничего не видел, в чем ничего невероятного нет, так как человеку свойственно ошибаться, либо он видел ее и состоит с Лоренцой в сговоре.
Фриц — в сговоре?
«А почему бы нет? Его прошлая верная служба еще ни о чем не говорит. Если Лоренца, если любовь, если знания могли до такой степени обмануть и предать, почему же хрупкому и грешному по природе своей человеку не обмануть меня? Я все узнаю, все! Ведь у меня есть мадмуазель де Таверне! Да, через Андре я узнаю о предательстве Фрица, Андре расскажет мне все о предательстве Лоренцы, и уж на сей раз… На сей раз, когда любовь оборачивается обманом, знания — ошибкой, верность — ловушкой, Бальзамо будет безжалостен и отомстит всем, как умеет мстить могущественный человек, не знающий пощады и руководствующийся гордыней!»
Теперь надлежало как можно скорее выйти из дому, не подав Фрицу вида, что оно чем-то догадывается, и бежать в Трианон.
Внезапно он остановился.
— Да, но прежде всего… Боже мой! Бедный старик, я совсем о нем забыл! Прежде всего надо повидаться с Альтотасом — ведь я в любовном бреду забросил несчастного старика! Какой же я неблагодарный! Как я бесчеловечен!
Бальзамо в лихорадочном возбуждении, охватившем его с некоторых пор, подошел к пружине, с помощью которой он привел в действие рычаг в потолке.
В тот же миг подъемное окно опустилось.
Бальзамо ступил на него и при помощи противовеса стал подниматься, все еще находясь в смятении, не думая ни о чем, кроме Лоренцы.
Едва подъемное окно стало на место и Бальзамо оказался в комнате Альтотаса, голос старика поразил его слух и отвлек от мучительных раздумий.
Однако, к великому изумлению Бальзамо, первые слова старика были сказаны не в упрек ему, как он того ожидал: старик встретил его настоящим взрывом веселья.
Ученик поднял на учителя удивленный взгляд.
Старик откинулся в своем необыкновенном кресле; он дышал шумно и с наслаждением, словно с каждым глотком воздуха становился моложе. Его глаза мрачно поблескивали, однако улыбка скрашивала их выражение; он в упор разглядывал своего посетителя.
Бальзамо собрался с силами и с мыслями, не желая показывать свое смятение учителю, нетерпимо относившемуся к человеческим слабостям.
В эту минуту Бальзамо почувствовал какую-то непривычную тяжесть в груди. Было очень душно, в комнате был разлит тяжелый, пресный, теплый, тошнотворный запах: этот же запах, правда, не такой сильный, Бальзамо почувствовал еще внизу: запах словно стелился по воздуху и напоминал пар, поднимающийся над озером или болотом по осени на рассвете или на закате. Запах словно материализовался и затуманил стекла.
Оказавшись в этой душной атмосфере, Бальзамо почувствовал слабость, мысли его смешались, голова пошлакругом, ему почудилось, будто ему и отказывают силы и не хватает воздуху.
— Учитель! — молвил он, ища глазами, за что бы уцепиться и пытаясь вздохнуть полной грудью. — Учитель, как вы можете здесь жить? Здесь нечем дышать!
— Ты находишь?
— Уф!
— А мне, напротив, дышится легко! — шутливо отвечал Альтотас. — И как видишь, я здесь прекрасно живу!
— Учитель! Учитель! — проговорил Бальзаме, ощущая все большую тяжесть. — Позвольте мне отворить окно, от паркета словно поднимаются пары крови.
— Крови? Ты так думаешь?.. Крови! — воскликнул Альтотас, разражаясь смехом.
— Да, да, я чувствую миазмы, исходящие от свежего трупа! Кажется, их можно потрогать руками — так они тяжелы; они давят мне и на мозг и на сердце.
— Это верно, — насмешливо проворчал старик, — я уже замечал, что у тебя нежное сердце и очень хрупкий мозг, Ашарат!
— Учитель, — обратился к Альтотасу Бальзаме, показывая на него пальцем, — учитель, у вас на руках кровь… Учитель! Кровь и на вашем столе… Учитель! Кровь — всюду, даже в ваших глазах, они мерцают, словно угли… Учитель! Царящий здесь запах, от которого у меня кружится голова, от которого я задыхаюсь, это запах крови!
— Ну и что же? — невозмутимо проговорил Альтотас. — Ты что, разве в первый раз чувствуешь этот запах?
— Нет.
— Разве ты никогда не видел меня во время опытов? Разве ты сам их не проводил?
— Но не с человеческой кровью!.. — вымолвил Бальзамо, вытирая рукою со лба пот.
— Какое у тебя тонкое обоняние! — удивился Альтотас. — Никогда бы не подумал, что можно человеческую кровь отличить от крови животного.
— Человеческая кровь! — пробормотал Бальзамо.
Пошатываясь, он по-прежнему искал, на что бы опереться, и вдруг с ужасом заметил большой медный таз, внутренние стенки которого отсвечивали пурпуром свежепущенной крови.
Огромный таз был наполовину полон.
Бальзамо в ужасе отпрянул.
— Это кровь! — вскрикнул он. — Откуда эта кровь?
Альтотас не отвечал, продолжая пристально следить за малейшим изменением в лице Бальзамо. Внезапно Бальзамо взвыл.
Он кинулся, словно хищная птица за добычей, к валявшемуся на полу клочку расшитой серебром шелковой ленты, к которой пристала длинная прядь черных волос.
Пронзительный, полный невыносимой муки крик сменился гробовой тишиной.
Потом Бальзамо медленно поднял ленту, о дрожью разглядывая прядь волос, зацепившуюся одним концом за золотую булавку, приколотую к ленте; с другой стороны прядь растрепалась, а на концах волос застыли капли крови.
По мере того, как Бальзамо поднимал руку, дрожь становилась все заметнее.
По мере того, как Бальзамо вглядывался в окровавленную ленту, он бледнел все сильнее.
— А это откуда? — пробормотал он шепотом, однако достаточно громко, чтобы можно было уловить в его голосе вопрос.
— Это? — переспросил Альтотас.
— Да, это.
— Лента для волос.
— А волосы, волосы… В чем они?
— Ты отлично видишь: в крови.
— В какой крови?
— Черт побери! Да в той, что была мне нужна для эликсира; в той, какую ты отказался для меня раздобыть; вот мне после твоего отказа и пришлось сделать это самому.
— А эти волосы, эта прядь, эта лента… Где вы их взяли? Ведь все это не могло принадлежать младенцу.
— Кто тебе сказал, что я прирезал младенца? — невозмутимо проронил Альтотас.
— Разве вам для эликсира была нужна не детская кровь? — вскричал Бальзамо. — Вы же сами мне сказали!
— Или кровь девственницы, Ашарат.., или девственницы…
Альтотас протянул иссохшую руку к склянке с какой-то жидкостью и с наслаждением, смакуя, отпил глоток и продолжал самым естественным и потому особенно пугающим тоном:
— Ты хорошо сделал, Ашарат, ты мудро и предусмотрительно поступил, поместив эту женщину прямо у Меня под ногами, почти на расстоянии вытянутой руки. Человечеству не на что пожаловаться, а закону не во что вмешиваться. Хе, хе! Не ты мне поставил эту девственницу, я сам ее взял. Хе, хе. Спасибо, дорогой ученик, спасибо, милый Ашарат!
Он опять поднес склянку к губам.
Бальзамо выронил из рук прядь волос — его ослепила страшная догадка.
Прямо против него огромный мраморный стол старика, заваленный обыкновенно травами, книгами, заставленный склянками, был теперь покрыт большим белым шелковым покрывалом с темными цветами; кровавые отблески от лампы Альтотаса падали на это покрывало, и под ним угадывались пугающие очертания, на что не сразу обратил внимание Бальзамо.
Он взял покрывало за один угол и дернул на себя.
Волосы у него на голове зашевелились, он задохнулся от крика: под саваном он увидел труп Лоренцы. Она вытянулась во всю длину стола, смертельная бледность была разлита по ее лицу, однако губы еще морщились в улыбке, а голова была откинута, будто изнемогая под тяжестью длинных волос.
Над ключицей зияла огромная рана, из которой уже не сочилась кровь.
Руки ее успели застыть, глаза были плотно прикрыты бледными веками сиреневого оттенка.
— Да, кровь девственницы, три последние капли артериальной крови девственницы — вот что мне было необходимо, — проговорил старик, в третий раз прикладываясь к склянке.
— Ничтожество! — крикнул Бальзамо, и этот отчаянный крик отозвался в каждой клеточке его существа. — Умри же! Знай, что она уже четыре дня, как стала моей любовницей, моей возлюбленной, моей женой! Ты убил ее напрасно… Она не была девственницей!
Ресницы Альтотаса дрогнули при этих словах, будто глаза хотели выскочить из орбит под действием электрического удара. Зрачки его страшно расширились, челюсти скрипнули, несмотря на отсутствие зубов, склянка выскользнула из рук, упала на пол и разлетелась на куски, а сам старик, потрясенный и поверженный, стал медленно и тяжело заваливаться в кресле.
Бальзамо с рыданиями склонился над телом Лоренцы и упал без чувств, прижавшись губами к ее окровавленным волосам.
Глава 16. ЧЕЛОВЕК И БОГ
Минуты, похожие на легкокрылых богинь, взявшись за руки, имеют обыкновение медленно парить над несчастным, зато стремительно проносятся над головами счастливцев; минуты беззвучно пали, сложив крылья, в комнате, полной рыданий и слез: время остановилось.
С одной стороны была смерть, с другой — агония.
А посредине царило отчаяние, столь же мучительное, как агония, такое же бездонное, как смерть.
Бальзамо не проронил ни звука с той самой минуты, как у него из груди вырвался душераздирающий крик.
Со времени ошеломляющего открытия, сразившего злорадного Альтотаса, Бальзамо не двинулся с места.
А мерзкий старик, безжалостно сброшенный с высоты бессмертия и попавший в условия жизни простых смертных, казалось, чувствовал себя раненой птицей, свалившейся с небес прямо в озеро, на поверхности которого она бьется, не имея сил расправить крылья.
Недоумение, написанное на его бледном взволнованном лице, свидетельствовало о крайней растерянности старика.
Действительно, Альтотас даже не давал себе труда сосредоточиться с той минуты, как цель его жизни, которая казалась ему непоколебимой, словно скала, в одно мгновение растаяла на его глазах, как дым.
Его угрюмое и безмолвное отчаяние напоминало отчасти отупение. Для человека, не знакомого со стариком, его молчание могло бы, вероятно, показаться задумчивостью, попыткой найти выход из создавшегося положения; для Бальзамо, даже не повернувшего в его сторону головы, было ясно, что это — агония, что его могуществу, разуму, жизни приходит конец.
Альтотас не сводил глаз с разбитой склянки, олицетворявшей для него гибель его надежд; можно было подумать, что он пересчитывает бесчисленные осколки: разлетевшись, каждый из этих осколков словно сократил жизнь старика на один день; можно было подумать, что он хотел взглядом собрать драгоценную, растекшуюся по паркету жидкость, которую он совсем недавно считал залогом своего бессмертия.
Когда боль разочарования становилась невыносимой, старик поднимал затуманенный взор на Бальзамо, а потом переводил его на труп Лоренцы.
В такие минуты он походил на попавшего в ловушку дикого зверя, которого охотник находит поутру пойманным за лапу; охотник долго пинает его ногой, так и не заставив повернуться к нему мордой, а когда человек закалывает его охотничьим ножом или ружейным штыком, зверь косит в его сторону налитым кровью глазом, в котором — и ненависть, и жажда мести, и упрек, и удивление.
«Ужели возможно, — говорил взгляд старика, еще довольно выразительный, несмотря на близкую кончину, — мыслимо ли, чтобы столько несчастий, столько поражений свалилось на мою голову, а всему виной — этот ничтожный человек, всего в нескольких шагах от меня стоящий на коленях перед такой заурядностью, как эта мертвая женщина? Ведь это противоестественно, антинаучно, это противоречит здравому смыслу, чтобы такое грубое создание, как мой ученик, обмануло такого необыкновенного учителя, как я. Не чудовищно ли, наконец, что пылинка на полном ходу остановила колесо великолепной стремительно мчавшейся повозки?»
Бальзаме был разбит, повержен; он не издавал ни единого звука, не мог шевельнуть пальцем; в его воспаленном мозгу не рождалось ни одной мысли, словно жизнь его была кончена.
Лоренца, его Лоренца! Лоренца, его жена, его кумир! Вдвойне дорогое ему существо, воплощавшее в себе для него ангела чистоты и любимую женщину! Лоренца, дарившая ему наслаждение и славу, настоящее и будущее, силу и веру! Лоренца, сочетавшая в себе все, что он любил, все, чего он желал, все, к чему стремился в жизни! Лоренца навсегда была для него потеряна! Он не плакал, не рыдал, не вздыхал.
Едва ли он успел осмыслить, какое ужасное несчастье пало на его голову. Он был похож на несчастного, застигнутого наводнением в своей постели в кромешной темноте; ему снится, что вокруг — вода; потом он просыпается, раскрывает глаза и, видя, что его вот-вот накроет ревущая волна, не успевает даже крикнуть, прежде чем наступает небытие.
Вот уже несколько часов Бальзаме казалось, что он погребен и лежит глубоко в земле; сквозь невыносимую боль он принимал все происходившее за одно из тех кошмарных сновидений, что посещают умирающих в ночь перед кончиной.
Для него не существовало более Альтотаса, а значит, не было в его сердце ни ненависти, ни жажды мщения.
Для него не было более Лоренцы, а вместе с ней были навсегда потеряны жизнь и любовь. Сон, тьма, небытие!
Так проходило время — ненавистное, неслышное, бесконечное — в этой комнате, где кровь остывала, отдав свою животворную силу требовавшим того частицам.
Неожиданно среди ночного безмолвия три раза прозвенел колокольчик.
Очевидно, Фриц знал, что хозяин находится у Альтотаса, потому что колокольчик звонил в комнате старика.
Резкий звонок растаял в воздухе — Бальзамо даже не поднял головы.
Спустя несколько минут колокольчик зазвонил вновь, однако Бальзамо был по-прежнему в состоянии оцепенения.
Фриц выдержал паузу, однако меньшую, чем та, что разделяла первые два звонка, и в третий раз в комнате нетерпеливо зазвонил назойливый колокольчик.
Нимало не удивившись, Бальзамо медленно поднял голову, вопросительно глядя в пространство с важностью мертвеца, восставшего из гроба.
Так, должно быть, смотрел Лазарь, когда голос Христа трижды воззвал к нему.
Колокольчик звонил не умолкая.
Его все возраставшая настойчивость пробудила, наконец, интерес у возлюбленного Лоренцы.
Он отнял руку от трупа.
Тепло оставило его, но так и не перетекло в тело Лоренцы.
«Великая новость или большая опасность, — сказал себе Бальзамо. — Хорошо бы, если бы это была опасность!»
Он поднялся на ноги.
— «А почему, собственно говоря, я должен отвечать на этот зов?» — продолжал он, не слыша того, как гулко отозвались его слова под мрачными сводами похожей на склеп комнаты. — Может ли отныне что-нибудь меня заинтересовать или напугать в этом мире?
Словно отвечая ему, колокольчик так оглушительно зазвенел медным языком по бронзовым бокам, что язык не выдержал, сорвался и упал на стеклянную реторту: она звякнула и разлетелась на мелкие кусочки.
Бальзамо не стал долее упорствовать; да кроме того, было важно, чтобы ни единая душа, в том числе и Фриц, не застали его в этой комнате.
Он размеренным шагом подошел к пружине, привел ее в действие и встал на подъемное окно, плавно опустившее его в оружейную комнату.
Проходя мимо дивана, он задел шаль, упавшую с плеч Лоренцы, которую безжалостный старик, невозмутимый, как сама смерть, унес в своих лапах.
Прикосновение шали, еще более волнующее, чем прикосновение самой Лоренцы, вызвало у Бальзамо дрожь.
Он взял шаль в руки и прижался к ней губами, удерживая рыдания.
Потом он подошел к двери, ведшей на лестницу, и отворил ее.
На верхней ступеньке стоял бледный, запыхавшийся Фриц. В одной руке он держал факел, а другой продолжал машинально дергать шнурок звонка, с нетерпением ожидая появления хозяина.
При виде Бальзамо он сначала удовлетворенно вскрикнул, потом из груди его снова вырвался крик, на сей раз — удивленный и испуганный.
Не понимая причину испуга Фрица, Бальзамо взглянул на него вопросительно.
Фриц ничего не ответил, однако позволил себе, несмотря на глубокую почтительность, взять хозяина за руку и подвести его к огромному венецианскому зеркалу, украшавшему полку камина, через который можно было проникнуть в комнату Лоренцы.
— Взгляните, ваше превосходительство! — сказал он, указывая Бальзамо на его собственное отражение.
Бальзамо содрогнулся.
Затем по лицу его пробежала горькая усмешка, свойственная глубоко страдающим или неизлечимо больным людям.
Теперь он понимал, что в его облике так напугало Фрица. За один час Бальзамо состарился лет на двадцать: глаза утратили блеск, исчез румянец; черты лица застыли, взгляд стал безучастным, на губах запеклась кровь, огромное кровавое пятно растеклось по белоснежной когда-то батистовой рубашке.
Бальзамо с минуту разглядывал себя не узнавая, потом с решимостью вперил взгляд в глаза смотревшему на него из зеркала незнакомцу.
— Да, Фриц, да, — молвил он, — ты прав. — Заметив, что верный слуга обеспокоен, он спросил;
— Зачем ты меня звал?
— Это из-за них, хозяин.
— Из-за них?
— Да.
— Кто же это?
— Ваше превосходительство! — прошептал Фриц, наклоняясь к уху Бальзамо. — Там пять верховных членов. Бальзамо вздрогнул.
— Все пятеро? — спросил он.
— Да.
— Они внизу?, — Да.
— Одни?
— Нет. При каждом из них — вооруженный лакей, слуги дожидаются во дворе.
— Они пришли все вместе?
— Да, хозяин, и они уже начинают терять терпение, вот почему я так долго и громко звонил.
Не пытаясь скрыть под кружевным жабо кровавое пятно, даже не приводя себя в порядок, Бальзамо стал спускаться по лестнице, справившись у Фрица, где расположились гости: в гостиной или в большом кабинете.
— В гостиной, ваше превосходительство, — отвечал Фриц, следуя за хозяином.
Спустившись до конца лестницы, он отважился задержать Бальзамо.
— Не будет ли каких-нибудь приказаний вашего превосходительства?
— Нет, Фриц.
— Ваше превосходительство… — робко пробормотал Фриц.
— Что такое? — ласково обратился к нему Бальзамо.
— Ваше превосходительство отправляется к ним без оружия?
— Да, без оружия.
— Даже без шпаги?
— Зачем мне шпага, Фриц?
— Не знаю, право, — замялся преданный слуга, опустив глаза, — я думал.., я полагал.., я боялся, что…
— Ну хорошо, вы свободны, Фриц. Фриц пошел было прочь и снова вернулся.
— Разве вы не слыхали, что я сказал? — спросил Бальзамо.
— Ваше превосходительство! Я хотел только сказать, что ваши двухзарядные пистолеты лежат в шкатулке черного дерева на золоченом столике.
— Идите, говорят вам! — сказал Бальзамо. И вошел в гостиную.
С одной стороны была смерть, с другой — агония.
А посредине царило отчаяние, столь же мучительное, как агония, такое же бездонное, как смерть.
Бальзамо не проронил ни звука с той самой минуты, как у него из груди вырвался душераздирающий крик.
Со времени ошеломляющего открытия, сразившего злорадного Альтотаса, Бальзамо не двинулся с места.
А мерзкий старик, безжалостно сброшенный с высоты бессмертия и попавший в условия жизни простых смертных, казалось, чувствовал себя раненой птицей, свалившейся с небес прямо в озеро, на поверхности которого она бьется, не имея сил расправить крылья.
Недоумение, написанное на его бледном взволнованном лице, свидетельствовало о крайней растерянности старика.
Действительно, Альтотас даже не давал себе труда сосредоточиться с той минуты, как цель его жизни, которая казалась ему непоколебимой, словно скала, в одно мгновение растаяла на его глазах, как дым.
Его угрюмое и безмолвное отчаяние напоминало отчасти отупение. Для человека, не знакомого со стариком, его молчание могло бы, вероятно, показаться задумчивостью, попыткой найти выход из создавшегося положения; для Бальзамо, даже не повернувшего в его сторону головы, было ясно, что это — агония, что его могуществу, разуму, жизни приходит конец.
Альтотас не сводил глаз с разбитой склянки, олицетворявшей для него гибель его надежд; можно было подумать, что он пересчитывает бесчисленные осколки: разлетевшись, каждый из этих осколков словно сократил жизнь старика на один день; можно было подумать, что он хотел взглядом собрать драгоценную, растекшуюся по паркету жидкость, которую он совсем недавно считал залогом своего бессмертия.
Когда боль разочарования становилась невыносимой, старик поднимал затуманенный взор на Бальзамо, а потом переводил его на труп Лоренцы.
В такие минуты он походил на попавшего в ловушку дикого зверя, которого охотник находит поутру пойманным за лапу; охотник долго пинает его ногой, так и не заставив повернуться к нему мордой, а когда человек закалывает его охотничьим ножом или ружейным штыком, зверь косит в его сторону налитым кровью глазом, в котором — и ненависть, и жажда мести, и упрек, и удивление.
«Ужели возможно, — говорил взгляд старика, еще довольно выразительный, несмотря на близкую кончину, — мыслимо ли, чтобы столько несчастий, столько поражений свалилось на мою голову, а всему виной — этот ничтожный человек, всего в нескольких шагах от меня стоящий на коленях перед такой заурядностью, как эта мертвая женщина? Ведь это противоестественно, антинаучно, это противоречит здравому смыслу, чтобы такое грубое создание, как мой ученик, обмануло такого необыкновенного учителя, как я. Не чудовищно ли, наконец, что пылинка на полном ходу остановила колесо великолепной стремительно мчавшейся повозки?»
Бальзаме был разбит, повержен; он не издавал ни единого звука, не мог шевельнуть пальцем; в его воспаленном мозгу не рождалось ни одной мысли, словно жизнь его была кончена.
Лоренца, его Лоренца! Лоренца, его жена, его кумир! Вдвойне дорогое ему существо, воплощавшее в себе для него ангела чистоты и любимую женщину! Лоренца, дарившая ему наслаждение и славу, настоящее и будущее, силу и веру! Лоренца, сочетавшая в себе все, что он любил, все, чего он желал, все, к чему стремился в жизни! Лоренца навсегда была для него потеряна! Он не плакал, не рыдал, не вздыхал.
Едва ли он успел осмыслить, какое ужасное несчастье пало на его голову. Он был похож на несчастного, застигнутого наводнением в своей постели в кромешной темноте; ему снится, что вокруг — вода; потом он просыпается, раскрывает глаза и, видя, что его вот-вот накроет ревущая волна, не успевает даже крикнуть, прежде чем наступает небытие.
Вот уже несколько часов Бальзаме казалось, что он погребен и лежит глубоко в земле; сквозь невыносимую боль он принимал все происходившее за одно из тех кошмарных сновидений, что посещают умирающих в ночь перед кончиной.
Для него не существовало более Альтотаса, а значит, не было в его сердце ни ненависти, ни жажды мщения.
Для него не было более Лоренцы, а вместе с ней были навсегда потеряны жизнь и любовь. Сон, тьма, небытие!
Так проходило время — ненавистное, неслышное, бесконечное — в этой комнате, где кровь остывала, отдав свою животворную силу требовавшим того частицам.
Неожиданно среди ночного безмолвия три раза прозвенел колокольчик.
Очевидно, Фриц знал, что хозяин находится у Альтотаса, потому что колокольчик звонил в комнате старика.
Резкий звонок растаял в воздухе — Бальзамо даже не поднял головы.
Спустя несколько минут колокольчик зазвонил вновь, однако Бальзамо был по-прежнему в состоянии оцепенения.
Фриц выдержал паузу, однако меньшую, чем та, что разделяла первые два звонка, и в третий раз в комнате нетерпеливо зазвонил назойливый колокольчик.
Нимало не удивившись, Бальзамо медленно поднял голову, вопросительно глядя в пространство с важностью мертвеца, восставшего из гроба.
Так, должно быть, смотрел Лазарь, когда голос Христа трижды воззвал к нему.
Колокольчик звонил не умолкая.
Его все возраставшая настойчивость пробудила, наконец, интерес у возлюбленного Лоренцы.
Он отнял руку от трупа.
Тепло оставило его, но так и не перетекло в тело Лоренцы.
«Великая новость или большая опасность, — сказал себе Бальзамо. — Хорошо бы, если бы это была опасность!»
Он поднялся на ноги.
— «А почему, собственно говоря, я должен отвечать на этот зов?» — продолжал он, не слыша того, как гулко отозвались его слова под мрачными сводами похожей на склеп комнаты. — Может ли отныне что-нибудь меня заинтересовать или напугать в этом мире?
Словно отвечая ему, колокольчик так оглушительно зазвенел медным языком по бронзовым бокам, что язык не выдержал, сорвался и упал на стеклянную реторту: она звякнула и разлетелась на мелкие кусочки.
Бальзамо не стал долее упорствовать; да кроме того, было важно, чтобы ни единая душа, в том числе и Фриц, не застали его в этой комнате.
Он размеренным шагом подошел к пружине, привел ее в действие и встал на подъемное окно, плавно опустившее его в оружейную комнату.
Проходя мимо дивана, он задел шаль, упавшую с плеч Лоренцы, которую безжалостный старик, невозмутимый, как сама смерть, унес в своих лапах.
Прикосновение шали, еще более волнующее, чем прикосновение самой Лоренцы, вызвало у Бальзамо дрожь.
Он взял шаль в руки и прижался к ней губами, удерживая рыдания.
Потом он подошел к двери, ведшей на лестницу, и отворил ее.
На верхней ступеньке стоял бледный, запыхавшийся Фриц. В одной руке он держал факел, а другой продолжал машинально дергать шнурок звонка, с нетерпением ожидая появления хозяина.
При виде Бальзамо он сначала удовлетворенно вскрикнул, потом из груди его снова вырвался крик, на сей раз — удивленный и испуганный.
Не понимая причину испуга Фрица, Бальзамо взглянул на него вопросительно.
Фриц ничего не ответил, однако позволил себе, несмотря на глубокую почтительность, взять хозяина за руку и подвести его к огромному венецианскому зеркалу, украшавшему полку камина, через который можно было проникнуть в комнату Лоренцы.
— Взгляните, ваше превосходительство! — сказал он, указывая Бальзамо на его собственное отражение.
Бальзамо содрогнулся.
Затем по лицу его пробежала горькая усмешка, свойственная глубоко страдающим или неизлечимо больным людям.
Теперь он понимал, что в его облике так напугало Фрица. За один час Бальзамо состарился лет на двадцать: глаза утратили блеск, исчез румянец; черты лица застыли, взгляд стал безучастным, на губах запеклась кровь, огромное кровавое пятно растеклось по белоснежной когда-то батистовой рубашке.
Бальзамо с минуту разглядывал себя не узнавая, потом с решимостью вперил взгляд в глаза смотревшему на него из зеркала незнакомцу.
— Да, Фриц, да, — молвил он, — ты прав. — Заметив, что верный слуга обеспокоен, он спросил;
— Зачем ты меня звал?
— Это из-за них, хозяин.
— Из-за них?
— Да.
— Кто же это?
— Ваше превосходительство! — прошептал Фриц, наклоняясь к уху Бальзамо. — Там пять верховных членов. Бальзамо вздрогнул.
— Все пятеро? — спросил он.
— Да.
— Они внизу?, — Да.
— Одни?
— Нет. При каждом из них — вооруженный лакей, слуги дожидаются во дворе.
— Они пришли все вместе?
— Да, хозяин, и они уже начинают терять терпение, вот почему я так долго и громко звонил.
Не пытаясь скрыть под кружевным жабо кровавое пятно, даже не приводя себя в порядок, Бальзамо стал спускаться по лестнице, справившись у Фрица, где расположились гости: в гостиной или в большом кабинете.
— В гостиной, ваше превосходительство, — отвечал Фриц, следуя за хозяином.
Спустившись до конца лестницы, он отважился задержать Бальзамо.
— Не будет ли каких-нибудь приказаний вашего превосходительства?
— Нет, Фриц.
— Ваше превосходительство… — робко пробормотал Фриц.
— Что такое? — ласково обратился к нему Бальзамо.
— Ваше превосходительство отправляется к ним без оружия?
— Да, без оружия.
— Даже без шпаги?
— Зачем мне шпага, Фриц?
— Не знаю, право, — замялся преданный слуга, опустив глаза, — я думал.., я полагал.., я боялся, что…
— Ну хорошо, вы свободны, Фриц. Фриц пошел было прочь и снова вернулся.
— Разве вы не слыхали, что я сказал? — спросил Бальзамо.
— Ваше превосходительство! Я хотел только сказать, что ваши двухзарядные пистолеты лежат в шкатулке черного дерева на золоченом столике.
— Идите, говорят вам! — сказал Бальзамо. И вошел в гостиную.
Глава 17. СУД
Фриц был совершенно прав, гости Бальзамо явились в дом на улице Сен-Клод далеко не с мирными намерениями и были отнюдь не благожелательно настроены.
Пять всадников сопровождали дорожную карету, в которой прибыли пять верховных членов ложи. Пятеро надменных господ мрачного вида были вооружены до зубов; они заперли ворота и стали их охранять в ожидании хозяев.
Кучер и два лакея, сидевшие на облучке кареты, прятали под плащами охотничьи ножи и мушкетоны. Все эти люди прибыли на улицу Сен-Клод не с визитом, а, скорее, для нападения.
Кроме того, такое ночное вторжение страшных людей, которых признал Фриц, такое взятие приступом особняка сначала вселило в немца невыразимый ужас. Он попытался было преградить непрошеным гостям путь, как вдруг увидел в глазок эскорт и приметил оружие. Однако всесильные условные знаки — неумолимое свидетельство права прибывших на вторжение — не позволили ему вступать в пререкания. Едва ступив за ворота, пришельцы, словно бывалые служаки, заняли места на страже у каждого выхода из дома, даже не пытаясь скрыть своих недоброжелательных намерений.
Пять всадников сопровождали дорожную карету, в которой прибыли пять верховных членов ложи. Пятеро надменных господ мрачного вида были вооружены до зубов; они заперли ворота и стали их охранять в ожидании хозяев.
Кучер и два лакея, сидевшие на облучке кареты, прятали под плащами охотничьи ножи и мушкетоны. Все эти люди прибыли на улицу Сен-Клод не с визитом, а, скорее, для нападения.
Кроме того, такое ночное вторжение страшных людей, которых признал Фриц, такое взятие приступом особняка сначала вселило в немца невыразимый ужас. Он попытался было преградить непрошеным гостям путь, как вдруг увидел в глазок эскорт и приметил оружие. Однако всесильные условные знаки — неумолимое свидетельство права прибывших на вторжение — не позволили ему вступать в пререкания. Едва ступив за ворота, пришельцы, словно бывалые служаки, заняли места на страже у каждого выхода из дома, даже не пытаясь скрыть своих недоброжелательных намерений.