Эстрада Корреа. Дом с золотыми ставнями

   Впрочем, я не столько читала, сколько думала о своей замысловатом положении. Что ответить бравому лейтенанту, когда он вернется со службы?
   Пусть меня простят все гордые недотроги из романов, но я решила уступить.
   Благородные дамы из книжек никогда не были рабынями и не знали, что это значит.
   Стоило подумать, что я могу никогда не увидеть Факундо и маленького Энрике, как у меня в голове мутилось, и все остальное по сравнению с этим казалось и не важным, и не страшным.
   А лейтенант? Он вел себя как сильный человек. У меня были основания полагать, что он держит свое слово. Но при всем этом он оставался небескорыстным и порочным, сластолюбивым до гурманства, а я, хотя бы формально, его собственностью. Стоило ли дразнить гусей? С этим человеком следовало быть осторожным.
   Много лет спустя, нажив от дона Федерико немалые неприятности, я спрашивала себя: может, и уступала зря? Залезать в его постель мне не хотелось ни тогда, ни после, как бы ни поворачивались обстоятельства и какой бы ни заходил разговор. И пришла к выводу, что не зря. Справиться с ним я тогда не могла и получила бы неприятности куда раньше и куда сильнее. Он всегда был из тех, кого сопротивление раззадоривает.
   Ну, значит – в бой!
   Сеньор Суарес приехал поздно, сердитый и – судя по голосу, каким распекал прислугу в воротах – усталым. Я показалась в окне – во всеоружии. В середине дня принесли новое платье, и старушки меня переодели в нечто бледно-голубое, ниспадавшее складками и открывающее шею, плечи и руки. Оно напоминало одеяния гречанок из учебника по древней истории. Повязку, знак колдовского отличия, я сняла. Шестнадцать кос были уложены в корону и украшены цветами. Ах, что говорить: мне шел девятнадцатый год, и стоит ли добавлять что-то к этому?
   Дон Федерико на мое приветствие поднял глаза – и обомлел. Он не смог ничего ответить. Он шел по лестнице, не чуя под собой ног. Могу поручиться, что он очнулся только в ванной, после того как лакей вылил ему на голову ведро холодной воды.
   Евлалия пришла звать меня к ужину. В этот раз она была подчеркнуто любезна и ступала осторожно, как по льду. Мой незамысловатый фокус всегда производил впечатление. Сейчас гипнотизеры в цирке показывают еще и не такое (попади я на работу в цирк, пошла бы, наверно, далеко), но тогда… Это было так давно!
   Ничего не скажешь, обставлено все было красиво. Уголок на галерее, затянутый со всех сторон вьюнком, и сквозь зеленую решетку где-то виднеются звезды. Два трехсвечника освещают стол, на нем – огромный букет, хрусталь и серебро. Рядом два стула. Один свободен, а около второго, замерев, стоял мужчина в широкой белой рубашке, с растрепавшимися глянцево-черными волосами, в волнении приглаживая жесткие черные усы.
   Я подошла и сделала реверанс. Он поцеловал мне руку, отодвинул стул, усадил – точь-в-точь как галантные джентльмены с настоящими леди, и я старалась вести себя как леди, тем более что одежда соответствовала. Что касается манер, смею вас заверить, что хорошая горничная в манерах стоит многих леди.
   Дон Федерико налил в тонкие бокалы вино.
   – До дна за здоровье моей королевы! – сказал он.
   Пили до дна, но легкое вино не мутило голову. Начался разговор, – тонкая, дипломатичная игра, мы оба словно опасались один другого и прощупывали, изучали взглядами и словами, которые поначалу мало что значили.
   – Как здоровье королевы Кассандры?
   – Благодарю, прекрасно; я окружена такой заботой и роскошью, что порой забываю, кто я есть.
   – Ты настоящая королева, и я хотел оказать тебе прием, достойный королевы.
   – Вы наделали при этом кучу глупостей.
   – "Ты". Говори мне "ты".
   – Хорошо, поскольку мы здесь вдвоем. Ты хотел удивить меня? Чем? Шелками? В Африке я не имела платьев от Урибе, но кусок ткани, в который я заворачивалась, был шелковым. Белые служанки? Если бы я не знала, как нужда перекрашивает черное в белое?
   Я заставила его растеряться, как мальчишку, пойманного с поличным на какой-то проказе.
   – Ты думаешь, я пускал пыль в глаза?
   Конечно, именно этим он и занимался. Не хуже родственника-обалдуя. Не в пример умнее, а по сути то же самое: вот, я тебя с собой равняю! Но не скажешь же ему напрямую об этом. Обидится, беды не оберешься.
   – Вовсе нет! Все женщины могут оценить, если их балуют. Но я могу оценить и риск, на который ты шел, чтобы вытащить меня из рук родственничка, и то, как ты принял мою болезнь, и то, с каким уважением относится к тебе мой муж – а он уважает не каждого белого. Это стоит много дороже, дон Федерико!
   Он вздохнул облегченно:
   – Я вдруг подумал, что могу быть неприятен тебе.
   – Ты хотел, чтобы я была искренней.
   – Наш так нелепо прерванный позавчерашний разговор…
   – Ты бы хотел его продолжить. Ведь ты для этого меня позвал, ни для чего другого… по крайней мере пока не будет дан ответ.
   – Ты слишком умна для негритянки.
   – Для дочери кузнеца – нет.
   Я взяла у него бокал и наполнила вином.
   – Я дочь кузнеца и ведьма, и вижу тебя, будто ты прозрачнее этого стекла. Я дочь кузнеца и в качестве таковой приношу несчастье мужчинам – знаешь? Даже если бы ты раньше знал, не испугался бы, ты не из робких. Ты умен, смел и влюблен, – в меня, между прочим, и меня это волнует.
   Я не могу ответить тем же, на это есть известная причина. Но я, пожалуй, в состоянии дать то, что ты просил – в сущности, это не так уж много.
   Я бы сказала что-то еще, но рот мне закрыли поцелуем.
   Бедное мое тело, чего ему не пришлось вынести в эти ночи! Этот господин в постели был неутомим и неистощим на выдумки. Он знал, как себя ублажить. Он никогда не причинял боли намеренно; но когда брал его наконец угомон, не оставалось ни одной косточки, ни жилочки, которая не ныла бы, прося пощады, хоть была и крепехонька и молода. Знаний в этом деле у Федерико Суареса хватило бы на целую академию, а, собственно, эта академия находилась через патио.
   Но все время, пока я была в этом доме, гарем оставался в забросе. Когда сеньор лейтенант приходил домой, мы уже не вылезали из постели. Подозреваю, что он отсыпался на службе, потому что возвращался, полный сил и чертей, и продолжал с того же места, на котором остановился накануне.
   Потом первая горячка сошла, и в воскресенье, помнится, мы целый час проговорили за утренним кофе, причем оба были одеты. Дальше – больше, беседы стали затягиваться, хоть не в ущерб основному занятию. Право, мне нравилось говорить с доном Федерико больше, чем кувыркаться в постели. Он был умный, тонкий, хорошо понимающий собеседник. Уж он-то знал историю с географией и много что еще: за плечами имел университет в Саламанке, а на плечах недурную голову.
   На второй неделе моего затворничества он поинтересовался, откуда я такая умная выискалась. Я не стала утаивать ничего, рассказывая и про Ибадан и про Лондон; но когда дошла до схватки на "Звезде", вдруг сердито выругался – чего себе раньше не позволял. Я было замолчала, но он велел продолжать. Потом, когда узнал, что донья Белен писала в Лондон, страдальчески сморщился.
   – Почему Белен не сказала об этом мне?
   – Наверное, не сочла нужным.
   – Ньо! – он схватился за голову. – Какую же глупость вы сделали, женщины!
   Он потащил меня к письменному столу и отпер один из ящиков.
   – Посмотри!
   Передо мной лежало отпускное свидетельство на имя Кассандры Лопес, помеченное той же датой, что и купчая. Я едва не задохнулась.
   – О, Йемоо!
   – Теперь этому, – сказал Федерико, – грош цена. Я не имел права тебя отпустить, потому что ты не моя, а какого-то мистера Митчелла, который неизвестно, помнит про твое существование или нет.
   У меня все еще в голове мутилось, и я не знала, что заказать.
   – Я рассчитывал, что Белен отпустит твоего муженька, так или иначе, я бы ее уговорил. Опеку над мальчишкой предназначали мне, вы поселились бы где-нибудь близ Гаваны, и все были бы довольны, а я – смею думать – стал бы другом вашего семейства. А теперь? Хорошо; приедут англичане за тобой, отпустит Белен твоего конюшего, но мальчишку тебе не отдадут, это точно. Если только тебя освободят твои настоящие хозяева и ты сможешь остаться здесь.
   – Я могу на это рассчитывать.
   – Пусть так; но нужно их участие в деле. Как, черт возьми, Белен писала эти письма? За полтора года можно было доплыть до Лондона и обратно даже на черепахе.
   Потом он немного успокоился.
   – Ладно! Постараемся извлечь из ситуации все, что возможно. Я сам напишу в Англию – мой жандармский статус кое-что значит. И разберусь в некоторых подробностях дела.
   Он стал меня дотошно выспрашивать о месте, где я отлеживалась после побоев – приметы, названия, имена. Он закрутил целое расследование по службе и два дня не появлялся дома. Вернулся довольный: нашли это место, нашли улики, с меня снял официальный допрос и подшил к делу. Обычно краденых негров держали в каталажках до тех пор, пока за ними не являлись хозяева. Но лейтенант Суарес без труда добился того, чтобы меня оставили на его ответственность.
   – Теперь твое освобождение – лишь вопрос времени. Если мистер Митчелл заупрямится, я его уговорю, выкуплю тебя, если потребуется. Остальное будет проще. Довольна?
   Ах, о чем он спрашивал!
   Но это было не все.
   – Ты свободна. Скажи, ты не хочешь остаться со мной? Только со мной?
   Я давно ждала этого вопроса.
   – Я не могу и не хочу быть неблагодарной. Но ты просишь больше, чем я могу дать.
   Как сейчас вижу его перед собой: закурил сигару, отошел к окну и долго смотрел в сад, пока горящий табак не стал жечь пальцы.
   – Чем он так лучше меня? Я могу дать и тебе, и ребенку куда больше, чем он.
   – Есть вещи, в которых не важны ни деньги, ни статус.
   – Ясно, по статям он не уступит никакому племенному жеребцу из своего табуна, да?
   – Как раз по части жеребячьей борзости с тобой тягаться трудно.
   – Тогда черт меня побери, если я что-нибудь понимаю.
   – Легко быть хорошим, если ты свободный, белый и богатый.
   Сел на стол, давя окурок в пепельнице, и лицо у него раздосадованное, но видно, что понять он все же хотел бы. Однако некоторые вещи объяснять не так просто.
   – Каждый человек есть только то, что он есть. Если тебя лишить чина, денег, образования, положения в обществе, раздеть донага и поставить в чистом поле – вот тогда посмотри в себя и узнаешь, что ты есть. А он – отмой его добела, забудь, что он раб, и поставь рядом с собой, и тогда посмотри, что он есть.
   Только так и будет честно сравнивать, что у каждого за душой. А если бы ты проснулся однажды утром в теле черного раба – что было бы? Можешь мне не отвечать; ответь себе.
   Зажег новую сигару, сел в качалку и долго курил, обо мне словно забыв. Затем встряхнулся и сказал:
   – Знаешь, красотка, мы с тобой заговорили о слишком заумных вещах.
   Это означало: понял, но не смирился.
   Все пошло словно бы по-прежнему, но дон Федерико стал задумчив. Он знал разницу между тем, что имел, и тем, что хотел получить. Такова человеческая натура: никогда-то мы, люди, не довольны тем, что имеем. Это не только денег и карьеры касается. Уж на что, кажется, неощутимая материя сердечная привязанность – и тут бывает мало! Знать он хотел все досконально, спрашивал обо всем и сам обо всем говори откровенно.
   – Скажи, а он тебя ревнует? К Фернандо, к пастуху тому, ко мне?
   – Ревнуют – это когда не знают, кого из двух или там трех предпочтут. А зачем Факундо ревновать, если он знает, что я его предпочту любому?
   – У нас, испанцев, супружеская измена со стороны жены равнозначна разводу.
   – Независимо от обстоятельств?
   – Абсолютно! Мужчине простят и подлость, женщине поставят в вину даже беду.
   Фернандо таскался направо и налево, и все сходило с рук. Но если он узнает о том, что произошло между мной и Белен, она птичкой вылетит из его дома, и приданое не вернет. Дед у нас суров по отношению к семейной репутации и скорее всего отправит в монастырь и ее и девочку.
   – Девочку?
   – Да, дочку родила… Вашими с Обдулией стараниями.
   – А ты тут ни при чем?
   – Мои усилия минимальны. Ваш курс лечения был великолепен. А меня прописали ей в качестве последней пилюли.
   – Ой ли? Я думаю, она ни на кого другого в качестве пилюли не согласилась бы. И кроме того, рисковала гораздо больше. Тебе-то даже в случае скандала ничего не было бы.
   – Ну, не совсем так. Отправили бы к родне в метрополию, наверно.
   – А ты не хочешь?
   – Что я забыл в этом захолустье Европы?
   – Все же неравноценны наказания.
   – Наш мир мужчины создавали для себя.
   – А скажи, ты ревнуешь донью Белен?
   Даже изумился:
   – С чего бы? Она ведь замужем.
   – А ты бы женился на ней, если б она не была замужем?
   Задумался надолго.
   – Знаешь, она была бы хорошей женой. Мне бы подошла во всяком случае. Но, во-первых, она не захочет развода. А во-вторых, это беспредметный разговор. Вроде того, пошла бы ты за меня замуж, если бы была беленькой? Не за черного же конюшего тебе тогда было идти.
   – Черного кобеля не отмоешь добела,- отшутилась я старой поговорочкой. – Но за предложение спасибо.
   – А скажи, ты не ревнуешь Факундо?
   Тут изумилась я.
   – К кому? И с чего?
   – Мало ли было у него баб? А вдруг без тебя кто-то греет его постель?
   Мысль эта вообще никак не приходила мне в голову, и я об этом сказала.
   – Ты на него чары наложила? Или так ему так доверяешь?
   Тут уж пришлось задуматься мне, и ответ нашла не сразу.
   – Не то чтобы доверяю или не доверяю, мне это вообще не важно. Даже если появлялась там какая-нибудь женщина в мое отсутствие, все равно. Наверно, это потому, что я родом из мест, где у мужчины может быть десяток жен. И у хорошего мужа жены всегда между собою ладят. Какая ж тут ревность? Её моим воспитанием не предусмотрели.
   И, переждав вспышку гомерического хохота, добавила:
   – Я все его прелюбодеяния простила ему заранее, так же как он простил мне мои.
   – Но твои поступки вынуждены, они проистекают из твоего положения невольницы. А он волен хотя бы в выборе женщины.
   – И я поступала не совсем вынужденно, и он не так уж свободен. Я ведь могла бы отказать тебе, так? Могла, даже если в той бумаге было написано, что я невольница. И могла бы исчезнуть из твоего дома сразу, как только та бумага потеряла значение. Но я тут, и что это значит? Грешим помаленьку, господа! А если я грешу, значит, и ему можно, иначе просто несправедливо. Меня месяц нет, а нужда приспела? Пускай встряхнется! Меня он точно не позабудет, кто б его там на себя ни затащил. Так что и спрашивать его не стану, когда вернусь.
   Закончилось все неожиданно. В один из вечеров лейтенант появился мрачнее тучи.
   – На, читай! Белен догадалась, где ты, из-за этого письма. По правде, это было не трудно. Объяснение было бурным, кажется, она обиделась. То ли за себя, то ли за тебя… во всяком случае, за то, что я задержал тебя в своем доме.
   У меня сердце ухнуло при виде размашистого почерка мужа. Он написал на хорошо известный адрес в Гаване, и письмо попало прямо в руки доньи Белен.
   Факундо писал, что все здоровы, что мальчик растет, что все спокойно без меня, но скучно и плохо. Дон Федерико еще сильнее мрачнел.
   – Поехали к кузине. Ей не терпится видеть тебя сию же минуту. Будет расспрашивать – свали все на меня: увез из дома, показал тебе купчую и никуда из дома не выпускал. И не благодари, это не я такой добрый. Это все Белен мне про меня же сказала, и я так и ждал, что надает оплеух. И лучше бы уж надавала! Она пожаловалась деду, а дед устроил такой разнос, что уши горят и в печенке тошно.
   Сеньора родила девочку (я уже об этом знала) и собиралась в непродолжительном времени домой.
   Проведя меня в свои комнаты, спросила без предисловий:
   – Почему ты перебегаешь дорогу между мной и моими мужчинами?
   Точь-в-точь разъяренная кошка она была: глаза горят, хвост трубой и когти выпущены. Что там дон Федерико говорил про пилюлю? Я подумала, что он раньше меня ее увидел в таком состоянии и свою ошибку понял. "Обиделась то ли за себя, то ли за тебя…" Перед глазами была сцена ревности в чистом виде. И что-то похожее я уже видела. Не оскорбленное самолюбие законной супруги, а именно горячая женская ревность. И совсем не хотелось опять нарваться на затрещины.
   – Вы имеете в виду мужа или кузена?
   – Федерико, конечно, я имею в виду! Фернандо ты уже даром не нужна, судя по тому, что он тебя поставил на кон!
   – Ну и зря вы так подумали. Просто, чтоб вас не волновать перед родами, никто не стал писать о том, что дон Фернандо стал вытворять в усадьбе после вашего отъезда. А дона Федерико вы, как я поняла, и слушать не стали.
   – Что его слушать, наврет с три короба в свое оправдание!
   – Ну так послушайте меня, мне-то врать не резон. Меня же легко проверить: приедете, расспросите хоть Давида или Саломе.
   Выслушать она согласилась – было, было что послушать. Подробно расписала все художества сеньора Лопеса и то, почему сеньору Фернандесу пришлось его обыгрывать. Я имела уже полное понимание и сочувствие с ее стороны, когда подошла к самому деликатному моменту – предъявлению купчей и разговору, который за ним последовал.
   Ни слова не стала я утаивать. Ни из этого разговора, ни из последующих. В особенности того, где дон Федерико говорил о том, что кузина была бы ему хорошей женой, не будь она замужем… И рассчитала верно. Растаяла и притихла маленькая смуглая фурия.
   Но то, что дон Федерико хотел меня взять в наложницы, все же ее задело.
   – Знаю, знаю, ты, паршивка этакая, хороша. Так что ж мне теперь, по гроб жизни твои огрызки подбирать?
   – Сеньора, не огорчайтесь, не расстраивайтесь! Вы же знаете, ни тот, ни этот мне не нужны. Хотите… Хотите, я вам своего отдам?
   Она запустила в меня подушкой. То, что я сказала, было непростительной дерзостью, за которую следовало пороть. Но я уже хорошо изучила донью Марию де Белен.
   Она расспрашивала меня о положении, в котором я очутилась – ни вольная, ни раба, и всплеснула руками:
   – Проклятые секреты, которые развел Федерико! Теперь я знаю, почему не было ответа из Англии. Я оба раза поручала отправить письма тетушке и оба раза они как в воду канули!
   Учинить тетке допрос немедленно было невозможно. Ее, чтоб не надоедала в доме, отправили в какое-то дальнее имение. Но донья Белен была совершенно уверена:
   – Ее рук дело! Если бы Федерико сказал мне все сразу, было бы достаточно бумаги, которую он оформил, и ты была бы свободна. Но он поосторожничал: а вдруг наши письма в Лондон дошли, но с опозданием, и отправил свое… Так или иначе, придется опять ждать. Я не могу тебе приказать теперь, – где ты останешься дожидаться результатов – у Федерико или у меня?
   – С вашего позволения, вернусь с вами в Санта-Анхелику.
   – Хорошо… мой муженек тебя не тронет: теперь ты не его.
   – Мне ехать в имение или остаться при вас?
   – В имении без меня все же не появляйся. При мне тоже оставаться не стоит, потому что совсем тебе не стоит попадаться на глаза деду Фульхенсио. Знаешь что…
   Я склонна согласиться с тем, что сказал однажды твой муж: теперь значения не имеет, разом больше, разом меньше. А то еще подумает, я ревную.
   Что ж, возвращайся в гарем благодарить благородного султана: он много постарался для тебя. Если он за эти две недели не уговорит остаться насовсем…
   Нет, не уговорил. Я оценила этого человека и от души была ему благодарна.
   Прощаясь, я сказала:
   – Что бы ни случилось, мы останемся друзьями – навсегда, навсегда.
   Он лишь посверкивал на меня черными глазами снизу вверх, и в зрачках плясали красные сумасшедшие искры. Дон Федерико, как большинство, был меньше меня ростом, но с ним это почему-то почти не замечалось.
   А потом – домой, домой! Запряженная доброй четверней коляска неслась во всю прыть, но мне казалось, она ползет, как черепаха. Вот, наконец, знакомый поворот, белые колонны в зелени сада, и на ответвлении дороги на огромном вороном ждет, приподнимаясь на стременах, огромный всадник. Сеньора делает знак, и вот он дает шенкеля коню и гонит его галопом навстречу, и видно, как в одной руке он сжимает поводья, а другой – придерживает сидящего перед ним малыша, который с невозмутимым видом цепляется за луку седла.
   Рассказ о моих приключениях в Гаване Факундо выслушал с какой-то странной полуулыбкой, – сидел в дверном проеме, отдыхая после суетливого дня, прислоняясь спиною к стене.
   – Широки же юбки у тебя, жена! – заметил он наконец.
   – К чему это ты?
   – Да к тому, что под ними поместился даже я – а уж какой, кажется, здоровенный негр!
   – Разве ты не рад свободе? Она близко, она так близко, как никогда не бывало!
   – Так-то она так, – отвечал он, да только… Ах, жена, ничем тебя не удивить: ни нарядами, ни украшениями. Хотел я подарить тебе свободу и сказать: это я тебе, мое сердечко. А получилось наоборот. Как же это, а?
   – Поплюй через левое плечо, – отвечала я. – Проси всех богов, чтобы не пришла такая беда, с какой мне не справиться, чтоб не пришлось тебе за меня вступаться, а мне – прятаться за твоей спиной.
   А беда ходила уже совсем рядом, и хриплые раковины гудели вовсю; но сияние позолоченных солнцем ставен, такое близкое, кружило и туманило голову, и я принимала тревожный гул за победные трубы.
   Но все до поры шло своим чередом.
   Факундо рассказал продолжение истории, начавшейся при моем деятельном участии.
   – Представь: Амор приходит к Давиду, вся из себя фу-ты нуты, в том, во что ты ее нарядила, и с красным бантом на голове. Тот увидел ее и сморщился, будто раскусил карамболу. Спросил, зачем пришла. "Поставьте меня, сеньор, на работу в коровник". "Какого дьявола тебе там надо?" Рабочие руки везде нужны, не все ли вам равно, к какому делу меня приставить? Почему бы не в коровник?" "Знаешь, – отвечает Давид, – впору сеньору на коровнике разводить черных колдунов". А знаешь, что она ответила? "Бросьте их бояться. Ма Обдулия сказала, что она вам не враг, и Сандра просила благодарить и сказала, что при случае поможет вам избавиться от камня на шее". Тот усмехается: "Положим, мне все равно, где ты будешь работать. Но я хотел бы знать, какого черта тебе надо именно в коровнике?" Тут она и ляпает: "Сеньор, я хочу замуж за лысого Мухаммеда". "Вот дура, он тебе в отцы годится". "Но это же не значит, сеньор, что он старый. Это просто я очень молоденькая". "Вот ты ему нужна!" А она: "Это мое уже дело, мне бы только к нему поближе, а там я найду способ". "Тьфу, пропасть, дурища, – ругается старик, – ладно, пусть будет по-твоему.
   Отошлю я тебя в коровник, будешь ходить за телятами. Насчет лысого старайся сама.
   Но только вот этого, – показал на ленту, – чтоб я больше на тебе не видел, а то, ей-богу, выдеру. Хватит с нас и тех, что есть – без сопливых обойдутся".
   Вот она сейчас там и, похоже, лысому от нее никуда не деться. Они оба, чуть минута выдается, торчат у старухи в маслобойне. Знаешь, что это за местечко.
   Маслобойня была нашим деревенским кабильдо, и не каждый мог так запросто отираться около ее дощатых стен. Если Ма признала это право за девчонкой, из нее мог выйти толк. Значит, у нее все должно было сложиться хорошо, а с нею вместе и у Мухаммеда, и у меня гора упала с плеч, потому что я чувствовала себя виноватой перед ними обоими.
   Новости в тесном мирке усадьбы быстро, и скоро всем стало известно, что мы с Факундо без пяти минут вольные.
   "Без пяти минут" – хорошо, конечно, но приходилось ждать. Меня официально исключили из списка невольников семьи Лопес. Оставаясь по-прежнему горничной доньи Белен, я числилась теперь наемной и получала жалованье – двенадцать песо в месяц. Впятеро меньше, чем получали чистенькие старушки в доме дона Федерико, но я не была в претензии. Главное, что мое положение лишало дона Фернандо возможности надо мною покуражиться, не выходя за рамки закона. Он меня избегал, и я его по возможности тоже, чтобы не дразнить гусей. Управляющий меня называл кумушкой, поскольку я через Энрике приходилась ему родней, и обращался очень дружелюбно.
   Спустя месяц после нас явилась тетушка Умилиада. Ох, лучше бы она сгинула где-нибудь по дороге… Но она приехала и так была встречена вспыльчивой, не сдержанной на язык сеньорой, что, казалось, тут-то ей и придет конец. Но донья Белен при всей своей резкости была отходчива. А может быть, не решилась нарушить приказ грозного деда, который гласил, что тетушка водворяется в Санта-Анхелике на веки вечные. Так или иначе, вдовушка снова поселилась в своей комнате, но уж прежнего раздолья ей не стало.
   Факундо весь был в мыслях о доме с золотыми ставнями. Сеньора поговаривала о том, чтобы он в качестве вольнонаемного остался бы управляющим конным заводом, но тот, не говоря ей ни да ни нет, считал за благо убраться подальше от ее супруга. Он хотел вернуться в Гавану, которую знал и любил, и заделаться там то ли лошадиным барышником, то ли содержателем извозчичьей конюшни, то ли и тем и другим одновременно. В Англию Гром не слишком-то рвался, плохо себе ее представляя и зная точно, что он и на этом острове может неплохо устроиться.
   Он был в делах и ожидании, но между делом находил время на то, чтобы повозиться с пасынком (которого родной отец видел лишь случайно), и научил его держаться в седле раньше, чем ходить. Ах, Энрике был чудный младенец: светловолосый, кудрявый, пухленький. Таким я его помнила многие годы, пока не увидала снова совсем взрослым.
   Гроза над нами собиралась постепенно.