Страница:
Все нашлось в отчем доме: и место для отдыха, и чаша эму – душистого пальмового вина, и еда с давно забытым вкусом. Плохо помню, как прошел этот вечер. Видно, устала от волнения и ожидания предыдущих недель и, трогая руками деревянные притолоки дома, где родилась, все думала: я это или не я? И неужели я здесь?
Пройдя такой долгий путь, я удивлялась его окончанию.
Наутро нас покинули те, кто шел дальше – Даниэль-Окелекву и люди племени ибо, с развеселым Дандой во главе. Окелекву провожал их до Илорина, а там до земель ибо было рукой подать. Мы нашли Данде повозку и запрягли одну из лошадей, посадили туда его самого, Долорес и ее детей, положили кое-что в приданое Долорес. Больше я их не видела, но думаю, что мулатка и ее дети прижились в стране ибо.
Тот день был днем рассказов и расспросов. Дивились на наши рассказы, дивились на нас самих. Недоверчиво трогали желтую кожу Гриманесы две жены Идаха; с изумлением все пялили глаза на Факундо – его голова возвышалась над клубящейся толпой, доходившей лишь до плеч; на Серого, не отдалявшегося от меня больше чем на три шага – ни одна из местных собак не могла с ним равняться; на Филомено – он успел ввязаться в драку с мальчишками, дразнившими его за диковинный выговор, и без страха отлупил какого-то парнишку года на четыре постарше себя, и ходил героем между мелюзги. Но больше всего изумлялись на лошадей, которые в Ибадане стоили куда дороже человека, и на тюки и мешки, которые мы сняли с вьюков и сложили в доме моей матери. Тут-то застилавшая глаза пелена окончательно растаяла, и я поняла, что вернулась в место, где живут люди, что люди могут быть белыми, желтыми, черными, но корысть свойственна всем расам в равной, увы, степени.
Мой брат Аганве, пользуясь непререкаемым правом главы рода, приказал освободить для нас просторную илетеми, – помещение для одной семьи, выходившее крытой галереей на обширный общий двор, а сзади имевший внутренний дворик, примыкавший к стене и отгороженный обмазанным глиной плетнем от таких же соседей – точь-в-точь как патио в кубинских городских кварталах. В этих двориках проходит вся частная жизнь семьи, а больше всего напоминают они пчелиные соты, прилепившиеся к стене, отгораживающей наш обширный двор – агболе – от десятков таких же, составлявших город Ибадан. В этот вечер мы перевели своих драгоценных лошадей, и в этот дом перенесли весь груз и на другой день стали распаковываться.
Помогали Огеденгбе, мой отец, и Тинубу, моя мать. Оба смотрели на меня почтительно, как бы с трудом узнавая – что не совсем пристало отцу главы рода и его единственной жене. Но постепенно освоились, и мать уже спрашивала меня о брате, – куда пропал ее второй, младший сын? Мои сестры давно были отданы замуж в другие роды. Об Иданре я сама не знала ничего с того времени, как покинула его в Лондоне; но Мэшем-старший увозил с собой три письма, из которых одно было адресовано брату. Я дала старику ясные инструкции: найти, выкупить вместе с семьей (если таковая окажется), не считаясь с расходами, и, если он захочет – отправить домой.
Два других письма должны были кружным путем добраться до покинутого нами острова.
Одно – передавало привет дону Федерико Суаресу и было написано тоном даже несколько фривольным:
"Дружище капитан! Пишу с африканского берега, находясь в полсотне миль от родного города. Можешь бросить пустую погоню и вплотную заняться своей карьерой.
Надеюсь, мы будем счастливы все по-своему – как ты, так и мы все.
П.с. Передайте мои приветы донье Белен и ее мужу. 19 ноября 1828 года, Нигерия, Лагос".
Другое имело своим адресом особняк на улице Ангелов в Тринидаде и было написано с осторожностью, чтобы не повредить адресату в случае, если конверт будет вскрыт:
"Драгоценная нинья Марисели!
Мы рады сообщить вам, что добрались до места назначения благополучно, а так же то, что время от времени можем посылать вам сообщения о себе и получать такие же от вас. В наши места еще не ходят почтовые кареты; но мы все будем очень признательны, если вы отправите письмо на лондонский адрес того юноши, что имел честь несколько дней быть вашим гостем. Он по роду занятий имеет много оказий переправить их нам.
Мы хотели бы знать, как ваше здоровье, нинья; а мой сын спрашивает о здоровье своего крестного, а также о том, не случилось ли прибавления в его семействе, и здорова ли бабушка Ирене. Каковы сейчас его обстоятельства? Были бы рады всякой весточке от вас.
Любящее вас – семейство Лопес".
А далее только дата, без указания места отправления. По моим расчетам, письмо никак не могло дойти раньше, чем Марисели следовало родить. А Ма Ирене уверенно говорила, что по всему следует ожидать правнучку.
Но моим старикам до этих писем дела уже не было. Их больше интересовало содержимое тюков. Мы не торопились доставать все сразу, первое, что мы распаковали, было оружие. Отец с особенным любопытством его разглядывал. Вообще, мой старик – ему, по приблизительным подсчетам, перевалило за шестьдесят – был искусный кузнец, но при этом то, что именуется "святая простота". Мать была умней, хитрей, изворотливей. В нее, кажется, пошла я, и точно в нее вышел мой брат Аганве, которого отец поставил вместо себя в боле, хотя эта должность по праву переходила к нему от его брата. Куда было старому разбираться в склоках внутри рода и вне его, хитрить, лукавить, творить то, что у белых называется дипломатией! Таким же простецом был Иданре, но вот Аганве – совсем не то.
Легок на помине, он явился в наш еще не обжитый дом, когда пришло обеденное время. Сзади две его жены тащили корзины и калебасы. Он приветствовал нас и велел женам собирать обед на глинобитном возвышении в полу, служившем вместо стола, а пока они суетились, осведомился о моем здоровье так, словно я вернулась их соседнего адугбо – квартала, а не из-за океана. Потом отослал жен и недовольно поморщился, увидев, как Филомено садится за общий стол.
– Дочь моего отца, сестра моя! В нашей земле дети не садятся за один стол с главою рода.
– Сын моего отца, брат мой! – отвечала я в том же торжественном тоне. – Мой сын – не дитя, несмотря на юные годы. Он воин, побывавший во многих битвах и разивший врагов своей рукой. Он превосходит в храбрости и учтивости многих, кто годен ему в отцы. Почему же ему не место за общим столом, где сидят достойные?
Аганве посмотрел на мать, но та сидела с поджатыми губами и не собиралась раскрывать рта. Я уже давно носила саронг, но мои мужчины не расставались со штанами, рубахами и широкими кожаными поясами, на которых висели мачете. Никуда без оружия – была первая привычка симаррона. А мой сын симарроном родился.
Брат не был дурак и понял, что тут не место показывать спесь, являвшуюся, если можно так выразиться, должностной принадлежностью всякого африканского вельможи.
Он рассмеялся и обнял племянника:
– Счастлив тем, что в роду Тутуола есть славные воины! Хотел бы, однако, знать, орудует ли он мотыгой так же ловко, как актанго.
– В нашем роду много таких, кто хорошо работает мотыгой, – возразила я, – но мало тех, кого слушается актанго. А разве детям моей семьи есть необходимость отягощать руки мотыгой?
Я говорила неспроста. Наша семья принадлежала к верхушке рода и была весьма состоятельна по местным меркам. Кузнечное дело, которым занимались мои предки за много поколений до меня, дало большие возможности; одна из них – обработка полей чужими руками… Всякое случалось со мной в жизни, но одного несчастья не приключалось никогда: бедности. Даже в бегах, когда порою приходилось есть без соли и застирывать рубахи до дыр песком и листьями папайи – это было не от бедности, а от невозможности прогуляться на базар. Той нищеты, в которой жили, например, лондонские рабочие, я никогда не испытывала: голода среди изобилия, холода у горящих очагов. В момент возвращения домой мы были богаты даже с точки зрения европейца; а с точки зрения жителя африканского города наше богатство было безмерным, сказочным. Я не ошибалась, когда ожидала, что речь зайдет о нем.
Я хорошо помнила своего брата. Когда меня украли, он был уже взрослым и женатым.
Он ничуть не изменился на внешность – коренастый и широкоплечий, как отец, с большой, тяжелой головой, высокими дугами бровей над широко расставленными глазами. Себе на уме же он был всегда – впрочем, как и я сама. Но только брат жил на одном месте, не удаляясь от города дальше, чем в свою они, а я за эти годы поскиталась по свету и повидала людей и чертей. Так что я ожидала того момента, когда он начнет издалека: … – рады видеть тебя, сестра моя, на земле наших отцов…
У нас с Факундо было время обдумать и обсудить все, что мы хотели предпринять.
Пока Аганве плел ткань своей речи, – а нам, африканцам, не свойственно торопиться, наше время идет не спеша, – я, слушая брата краем уха, перебирала в уме все, чего нельзя было забыть. Мне пришлось растолковывать мужу всю иерархию и весь уклад традиционного йорубского рода, в котором могло жить до тысячи человек. Надо было хорошо знать всю лестницу, чтобы выбрать на ней для себя самую удобную ступеньку. … – горька еда, которую человек ест в одиночестве… (ага, уже ближе к делу).
Ты одна из дочерей нашего рода и нашей семьи, вышедшая замуж, а у семьи и рода все общее. Мы Тутуола – большой, сильный род. Правда, по несчастью, случившемуся с тобой, ты не можешь считаться замужней, так как не был уплачен свадебный выкуп и произведен надлежащий обряд…
Факундо чуть не фыркнул на эти слова. В грош он не ставил все церемонии и хотел было об этом сказать, да я его толкнула в колено.
– Для всего есть время, сестра моя. Он должен внести твоему отцу выкуп, соответствующий положению и красоте такой женщины, как ты.
Он долго низал слова на свою речь, словно пестрые бисерины на нитку. Конечно, я с детства хорошо помнила цветистое многословие, иносказание, хождение вокруг да около без конца, часами, хотя бы и шита белыми нитками была вся доморощенная хитрость. Однако мне к тому времени ближе стали ясность и определенность в делах белых людей, которые знают, чего хотят, чего хотят в первую очередь, а чего – потом и что могли бы заплатить за то, что хотят, и знают, как это сказать ясно и определенно.
– Брат мой, – сказала я, – давай поговорим без околичностей. За время твоей речи успело высохнуть эму на донышках чашек. Моя же речь не будет долгой.
Я знаю, что выкуп за меня должен превосходить выкуп любой другой невесты из рода Тутуола. Правда, я покидала эти стены обычной девочкой и стала тем, что я есть, там, вдали – а чем я стала, ты говорил долго и убедительно. Но мы не возьмем это во внимание, поскольку я осталась дочерью моего отца и дочерью этого дома – омоле.
Мой муж – чужак в нашем роду. Но он из тех мужчин, которые составляют славу любого рода. Он не может жить в доме моих отцов просто как житель – ара-иле, потому что ара-иле может считаться любой раб. Он может заплатить моему отцу и роду такой выкуп, которого никто никогда не платил. Но он должен жить в этом доме в числе его хозяев – ониле, так же как и наш сын.
Глаза у брата загорелись, он хотел опять разразиться речью, но я не дала.
– У тебя шесть жен, брат? Они будут одеты в цветные ткани и увешаны бисерными бусами. Мы рады одарить всю семью – тех, кто нас ждал и встретил с распростертыми объятиями. Но только в нашем городе слишком много огбони, и у каждого помногу жен, и на всех них не напасешься.
Мать пожевала фиолетовыми губами:
– Слишком многие видели богатый караван.
Аганве кивнул. Может, он и был разочарован тем, что не удалось блеснуть красноречием, но он не мог быть не доволен общим поворотом дел.
– Придется сделать хороший подарок боле, от этого никуда не денешься. Но завистникам Тутуола всегда сумеют закрыть рот.
С галереи послышался звон бубенчиков. В сопровождении трех разряженных женщин появился разряженный Идах.
– У тебя несчастливые ноги, брат, – сказала мать. – Мы только что кончили есть.
– Я не голоден, – отвечал Идах. – Но дочь моей сестры, Марвеи, сказала, что без меня сегодня не обойтись, потому что будет решаться важное дело.
Дележ дело непростое, и мать морщилась, глядя, сколько тюков уносят на головах жены Идаха (подумай о себе, дочь моя!), но все же тут были свои люди. Моя мать, в отличие от своих мужа и брата, была весьма скуповата, натерпевшись в молодости, еще до замужества, бедности и пренебрежения. Идах был много моложе ее, и трудная пора не тронула его детства, может, потому он и стал человеком, который никого не боится и всем друг? Даже если бы он не был мне родственником, все равно он был бы мне родным по праву вместе пережитого.
Нам с Факундо устроили свадебную церемонию – с красным порошком, которым полагалось вымазывать лицо, с катанием на носилках, свадебным пиром и раздачей подарков. Пришлось раскошелиться, обменивая на базаре бисерные бусы на мешки со связками каури. Мать поджимала губы и качала головой, когда Гром сыпал этими раковинами на головы сородичей. Но я уповала на Мэшемов, письмо для которых отправила с подвернувшимся караваном через английскую миссию. Письменные принадлежности я захватила с собой, зная, что в лавочку за ними не сбегаешь; а когда с дощечкой, бумагой и пером уселась на галерее, меня стали обходить стороной, думая, что я колдую. Так-то… Потом я уходила писать письма во дворик, подальше от всех.
Факундо дали новое имя. Его окрестили Шанго. Бог-кузнец, хозяин грома и молнии, легендарный предок. Он отзывался на это имя, но оно ему не нравилось.
А Филомено отказался менять имя.
– Я назван в честь великого воина земли за морем, – объяснял он, освоившись с образной речью родни. Он был прав, и желание его уважили.
Нас поженили, когда прошло десять дней от нашего приезда. Стоял как раз сухой сезон – праздное время, время свадеб, танцев, гремящих по вечерам барабанов.
Барабаны рокотали, выговаривая слова, и толпа танцоров на вытоптанной площадке их подхватывала, и десятки босых пяток топали в мелкую пыль. Трудно было устоять против бешеного ритма, и даже Гром, никогда не откликавшийся на голоса бонго Ма Обдулии, выходил в общий круг, возвышаясь над ним ровно на голову… Били барабаны, пищали флейты, мальчики гроздями висели на ветвях дерева огбу, порою сваливаясь на головы танцоров. Я вспомнила детство – я тоже залезла на дерево полюбоваться на праздничную кутерьму. Но только сквозь рокот, выговаривавший отчетливо свежую сплетню: "Куда уходит по вечерам вдовушка Экеама?" мне звучало отчетливо:
Bayla, bayla, negra…
Глава тринадцатая
Мы устраивались поудобнее на облюбованной ступеньке лестницы – не слишком высоко и не слишком низко. Праздность хороша для отдыха, но она угнетает, если не от чего отдыхать. Нашей семье, как всем в роду, полагался земельный надел, и со дня на день брат обещал отвести нам участок.
Я вспоминала полузабытые лица и порядки, а Гром знакомился со всем заново.
Он был поражен, когда узнал, что едва ли не четверть населения агболе составляли рабы. Это пришлось ему объяснять, что эру-идиле – домашние рабы – совсем не то, что раб на плантации. Их никогда не продают, их дети считаются свободными, их внуки родятся на правах хозяев дома. Иное дело – арота, рабы-пленники, подлежащие продаже, или эру-керу, обрабатывающие поля, или ивофа – кабальные, продающие себя сами на какой-то срок, пока не отработают долг. Порядки относительно рабов в царстве Ойо не были так просты. В те годы, например, в Ибадане правил боле из числа рабов алафина, присланный сменить предыдущего, попавшего за что-то в немилость. Рабы занимали чиновничьи должности – собирали, например, подать за вход при городских воротах, рабы следили за порядком на базаре, рабы служили в городском войске; рабы могли быть судьями или тем, что у белых называлось "чиновник для особых поручений". Рабы могли жениться на свободных женщинах – на такие браки поглядывали косо, но они не запрещались.
Бывали среди рабов богачи, которые могли бы выкупиться на свободу, но считали это дело несущественным.
Да, порядки были не так просты. Вскоре кое-какие из них Грому пришлось усвоить на деле.
Как-то утром на нашей галерее раздался стук и звонкие голоса. Там стояли две девчонки – вряд ли им вдвоем было больше лет, чем мне одной. Они переминались, позвякивая медными браслетами.
– Нас прислал Аганве, – начала одна.
– Тебе и твоему мужу, – подхватила другая. – Аганве сказал, что если Шанго хочет быть настоящим хозяином дома, он должен иметь большую семью.
Что делать! Африка вступала в свои права. Если мой муж хотел быть влиятельным человеком, в числе прочих атрибутов достоинства он обязан был иметь гарем. А мой брат заботился о престиже ближайшей родни, поскольку его это тоже близко касалось. Вот он от щедрот своих прислал этих двух – для начала. Славные такие, слегка перепуганные мордашки. Одна постарше и покрепче, по имени Мбе, вторая – Нноли – совсем девочка. Ну что ж, обычай был законом в этой земле.
Факундо появился со двора, где возился с лошадьми.
– Что за красотки? – спросил он.
– Мой брат сказал, что одной жены тебе мало, и прислал еще двух.
Сама я в это время сдергивала с девчонок саронг и снимала браслеты и бусы. Гром покосился блудливым взглядом:
– Мне что, прямо сейчас за них приниматься?
Я была склонна скорей рассмеяться, чем рассердиться. Посмеиваясь, я и объяснила, что таков обычай. Купленного или подаренного раба новый хозяин должен переодеть в свою одежду, а старую отослать прежнему, не позднее чем на другой день.
– Иначе раб не становится твоим и прежний хозяин вправе забрать его назад, даже если за него уплачено. А этих девчонок тебе подарили, и если их не переодеть, Аганве подумает, что они тебе не понравились. Зачем лишние недоразумения? Уж лучше уважить родню и нарядить получше. Тащи-ка сюда вон тот мешок…
И пока он выуживал на ощупь два отреза плотного китайского шелка – наверняка такого не имела даже первая жена боле – шепнула ему на ухо:
– Может быть, от какой-то их них и будет сын, обещанный Ма Обдулией?
Но случилось по-другому: вскоре выяснилось, что я сама беременна…
Мы в это время жили не в городе, а в своем они. Что такое они? Можно сказать, что деревня, и в то же время не совсем деревня.
Все в городе имели свои земельные наделы. У кого-то они располагались прямо за городскими стенами, и их хозяева, проснувшись в агболе, выходили в поле с мотыгами. Те, у кого участки были далеко, строили хижины рядом с ними, и эти хижины образовывали целые селения, обитаемые обычно только во время дождей, когда на полях больше всего работы. Такие селения называются они. Кое-кто жил в они круглый год, но большинство их в сухой сезон пустовало.
Мы приехали месяца за три до начала дождей, чтобы обустроиться основательно.
В это же они одновременно с нами отправился и Идах с семьей. Ему дали новый участок взамен старого, которым пользовались в его отсутствие жены и который совсем истощился за пять лет. Расчистка кустарника под посадку ямса – тяжелое мужское дело, и хотя у Идаха было четверо сыновей, ставших совсем взрослыми к моменту возвращения отца, никто не подумал попросить у рода новое поле. Земли в избытке было у города, лежащего на границе между кустарниковой саванной и вековым влажным лесом, не хватало рабочих рук. Потому и Факундо дали изрядный кусок земли с обширным пастбищем.
Факундо тоже был глава большой семьи. В они с нами приехали не только две девчонки, но и еще несколько эру, тоже подаренных братом. Аганве, конечно, рассчитывал на ответную щедрость, и мы ее проявляли. Но, конечно, сами мы не много наработали бы, потому что я не помнила, как возделывать ямс, а Гром вовсе этого не знал. Он собирался развести со временем большой табун и для этого вез через океан полтора десятка лошадей; и расцветал от удовольствия, следя, как привольно носятся кони по траве.
Дел было – непочатый край. Строить новый дом вместо прежней хижины. Ставить конюшни и собирать все обзаведение, которое полагалось в настоящем доме. И, конечно, расчищать поле, потому что в Ибадане ни один уважающий себя человек не жил без своего поля и урожая, даже если был способен содержать семью ремеслом или торговлей. Богатство по старинке мерилось количеством припасов в амбарах, а все прочие атрибуты достоинства были приложением к этому главнейшему.
Скоро уже на нашем участке стоял дом, обнесенный изгородью, внутри изгороди, разделенной на мужскую и женскую половины, стояли хижины. Дом был без окон, со стенами, не доходящими до крыши, просторный дом из дерева и глины. За порогом начиналась своя земля, на ней стоял свой дом, а в доме я была хозяйкой, а мой муж – хозяином. Серый по вечерам ложился у моих ног, когда текла неспешная беседа; сын с луком и стрелами целые дни пропадал, приходя обвешанный связками дичи. За стеной под навесом топали лошади, загоняемые на ночь. А в чреве толкалось дитя, которое должно было родиться свободным на свободной земле. Чего еще надо для счастья? Окон с жалюзи? Глупости!
А все же словно чего-то не хватало… Но потом родилась дочь, толстая, губастая, с родимым пятном на бедре и черная-пречерная, как отец и брат. Факундо не знал, кто его отец, но очень может быть, что он был лукуми только по матери. В нашем народе не встречаются такие темнокожие, как он.
Я хотела назвать дочку Тинубу – как мою мать.
– Хорошо, – сказал Факундо. – Только пусть у нее будет второе имя – Мари-Лус.
Меня это удивило.
– А разве она не йоруба?
– А разве ты уверена, что мы сами – йоруба? – неожиданно резко отозвался муж.
– Ты всегда замечала все лучше меня, – погляди-ка хорошенько вокруг: разве мы такие же йоруба, как все остальные? Ведь я креол; да и ты, если на то пошло, больше креолка, чем африканка, хоть и родилась здесь. Заметь себе: пусть мы одеваемся, как они, живем, как они, говорим, как они – думаем-то мы по-другому!
Даже Идах – босаль, но он пообтерся в наших краях, и погляди, как он временами на все посматривает. Заметь это, душа моя!
Он был прав, Шанго, мой Гром. Я действительно на многое не обратила внимания, потому как раз, что дышала тем же воздухом, что и в детстве. Меня не раздражали многие запреты и ограничения, приводившие Факундо в бешенство.
– Почему, дьявольщина, я не могу при случае обратиться за чем-нибудь к твоей матери? Почему одна из этих девчонок не может готовить еду на всех, а непременно каждый сам себе, хотя все эру наработались на поле и падают с ног, но вынуждены готовить себе сами? Зачем уродуют лица татуировкой? Отчего всякий, кто только прыщ на ровном месте, требует, чтоб ему кланялись ниже, чем генерал-губернатору?
А человеческая жертва злым духам? Ты потерпела бы такое там – там, где мы были симарронами? Каники разнес бы там все и всех на клочки, и помогали бы ему и ты, и я, и Идах. А тут?
– Там мы были вне закона, Гром, – отвечала я. – А тут свои законы, так же как там – свои. Другое дело, что тут мы занимаем на лестнице удобную серединку, а там были на самом низу… или вовсе вне всего.
– Очень мне не нравится эта лестница, – возразил Факундо. – Мне она не кажется устойчивой.
– Чего ты хочешь? Все же мы тут свободны, а там были рабы.
– А Идах? Он тоже был свободным… и те, кого мы выручили с ним вместе, тоже. А завтра снова могут оказаться рабами, потому что ими в свою очередь помыкает какой-то раб, и все они помалкивают. Даже Идах! А он пришелся в компанию с самим Каники.
И, помолчав, добавил:
– Здешняя жизнь похожа на трясину: так же зыбка и неустойчива. Мне здесь не на что опереться… лестница! Здешняя лестница мгновенно может перевернуться с ног на голову. Здешние люди не умеют и не хотят стоять друг за друга. И душно и тошно от этого всего. Я не раб; но и свободным я себя не чувствую здесь, воля твоя, жена.
Мы говорили по-испански. Мы пользовались этим языком между собой, потому что у стен слишком часто находились уши.
Факундо, привыкший уважать только тех, кого он хотел уважать, уже имел неприятные столкновения с теми, кто был в силе. Отчасти это и послужило причиной для переезда в они. Другая была в том, чтобы обосновать на новом месте свой конный завод, но убраться подальше от всевидящих глаз огбони тоже было важно.
Аганве был человеком влиятельным и оберегал нас насколько мог – но он был лишь одним из огбони. А после того как Факундо наотрез отказался делать татуировку на лице – себе и нам с сыном, брат сам нам посоветовал удалиться и был прав.
Хитрая и поганая штука эта – союз огбони. Что это такое, рассказать не просто.
Соедините в одном лице жандармерию, совет городских старшин, судей, палачей, духовников и наследников обвиняемых – на что это кажется похоже? Правильно, на инквизицию; со своими отличиями, с поправкой на местный колорит, но – очень похоже! Разница, на мой взгляд не очень существенная, состояла в том, что инквизиция была церковной, а в союз огбони просто входили все наиболее влиятельные лица города. Не так уж редко бывало, что собратья по союзу объединялись против кого-то из своих, и горе обвиненному!
Бороться с ними было невозможно. Проще – убраться подальше с глаз.
Вот мы и убрались и держались тени, живя в своей усадьбе не хуже настоящих помещиков и лишь изредка выбираясь в город. Дел хватало. Подрастала дочка.
Пройдя такой долгий путь, я удивлялась его окончанию.
Наутро нас покинули те, кто шел дальше – Даниэль-Окелекву и люди племени ибо, с развеселым Дандой во главе. Окелекву провожал их до Илорина, а там до земель ибо было рукой подать. Мы нашли Данде повозку и запрягли одну из лошадей, посадили туда его самого, Долорес и ее детей, положили кое-что в приданое Долорес. Больше я их не видела, но думаю, что мулатка и ее дети прижились в стране ибо.
Тот день был днем рассказов и расспросов. Дивились на наши рассказы, дивились на нас самих. Недоверчиво трогали желтую кожу Гриманесы две жены Идаха; с изумлением все пялили глаза на Факундо – его голова возвышалась над клубящейся толпой, доходившей лишь до плеч; на Серого, не отдалявшегося от меня больше чем на три шага – ни одна из местных собак не могла с ним равняться; на Филомено – он успел ввязаться в драку с мальчишками, дразнившими его за диковинный выговор, и без страха отлупил какого-то парнишку года на четыре постарше себя, и ходил героем между мелюзги. Но больше всего изумлялись на лошадей, которые в Ибадане стоили куда дороже человека, и на тюки и мешки, которые мы сняли с вьюков и сложили в доме моей матери. Тут-то застилавшая глаза пелена окончательно растаяла, и я поняла, что вернулась в место, где живут люди, что люди могут быть белыми, желтыми, черными, но корысть свойственна всем расам в равной, увы, степени.
Мой брат Аганве, пользуясь непререкаемым правом главы рода, приказал освободить для нас просторную илетеми, – помещение для одной семьи, выходившее крытой галереей на обширный общий двор, а сзади имевший внутренний дворик, примыкавший к стене и отгороженный обмазанным глиной плетнем от таких же соседей – точь-в-точь как патио в кубинских городских кварталах. В этих двориках проходит вся частная жизнь семьи, а больше всего напоминают они пчелиные соты, прилепившиеся к стене, отгораживающей наш обширный двор – агболе – от десятков таких же, составлявших город Ибадан. В этот вечер мы перевели своих драгоценных лошадей, и в этот дом перенесли весь груз и на другой день стали распаковываться.
Помогали Огеденгбе, мой отец, и Тинубу, моя мать. Оба смотрели на меня почтительно, как бы с трудом узнавая – что не совсем пристало отцу главы рода и его единственной жене. Но постепенно освоились, и мать уже спрашивала меня о брате, – куда пропал ее второй, младший сын? Мои сестры давно были отданы замуж в другие роды. Об Иданре я сама не знала ничего с того времени, как покинула его в Лондоне; но Мэшем-старший увозил с собой три письма, из которых одно было адресовано брату. Я дала старику ясные инструкции: найти, выкупить вместе с семьей (если таковая окажется), не считаясь с расходами, и, если он захочет – отправить домой.
Два других письма должны были кружным путем добраться до покинутого нами острова.
Одно – передавало привет дону Федерико Суаресу и было написано тоном даже несколько фривольным:
"Дружище капитан! Пишу с африканского берега, находясь в полсотне миль от родного города. Можешь бросить пустую погоню и вплотную заняться своей карьерой.
Надеюсь, мы будем счастливы все по-своему – как ты, так и мы все.
П.с. Передайте мои приветы донье Белен и ее мужу. 19 ноября 1828 года, Нигерия, Лагос".
Другое имело своим адресом особняк на улице Ангелов в Тринидаде и было написано с осторожностью, чтобы не повредить адресату в случае, если конверт будет вскрыт:
"Драгоценная нинья Марисели!
Мы рады сообщить вам, что добрались до места назначения благополучно, а так же то, что время от времени можем посылать вам сообщения о себе и получать такие же от вас. В наши места еще не ходят почтовые кареты; но мы все будем очень признательны, если вы отправите письмо на лондонский адрес того юноши, что имел честь несколько дней быть вашим гостем. Он по роду занятий имеет много оказий переправить их нам.
Мы хотели бы знать, как ваше здоровье, нинья; а мой сын спрашивает о здоровье своего крестного, а также о том, не случилось ли прибавления в его семействе, и здорова ли бабушка Ирене. Каковы сейчас его обстоятельства? Были бы рады всякой весточке от вас.
Любящее вас – семейство Лопес".
А далее только дата, без указания места отправления. По моим расчетам, письмо никак не могло дойти раньше, чем Марисели следовало родить. А Ма Ирене уверенно говорила, что по всему следует ожидать правнучку.
Но моим старикам до этих писем дела уже не было. Их больше интересовало содержимое тюков. Мы не торопились доставать все сразу, первое, что мы распаковали, было оружие. Отец с особенным любопытством его разглядывал. Вообще, мой старик – ему, по приблизительным подсчетам, перевалило за шестьдесят – был искусный кузнец, но при этом то, что именуется "святая простота". Мать была умней, хитрей, изворотливей. В нее, кажется, пошла я, и точно в нее вышел мой брат Аганве, которого отец поставил вместо себя в боле, хотя эта должность по праву переходила к нему от его брата. Куда было старому разбираться в склоках внутри рода и вне его, хитрить, лукавить, творить то, что у белых называется дипломатией! Таким же простецом был Иданре, но вот Аганве – совсем не то.
Легок на помине, он явился в наш еще не обжитый дом, когда пришло обеденное время. Сзади две его жены тащили корзины и калебасы. Он приветствовал нас и велел женам собирать обед на глинобитном возвышении в полу, служившем вместо стола, а пока они суетились, осведомился о моем здоровье так, словно я вернулась их соседнего адугбо – квартала, а не из-за океана. Потом отослал жен и недовольно поморщился, увидев, как Филомено садится за общий стол.
– Дочь моего отца, сестра моя! В нашей земле дети не садятся за один стол с главою рода.
– Сын моего отца, брат мой! – отвечала я в том же торжественном тоне. – Мой сын – не дитя, несмотря на юные годы. Он воин, побывавший во многих битвах и разивший врагов своей рукой. Он превосходит в храбрости и учтивости многих, кто годен ему в отцы. Почему же ему не место за общим столом, где сидят достойные?
Аганве посмотрел на мать, но та сидела с поджатыми губами и не собиралась раскрывать рта. Я уже давно носила саронг, но мои мужчины не расставались со штанами, рубахами и широкими кожаными поясами, на которых висели мачете. Никуда без оружия – была первая привычка симаррона. А мой сын симарроном родился.
Брат не был дурак и понял, что тут не место показывать спесь, являвшуюся, если можно так выразиться, должностной принадлежностью всякого африканского вельможи.
Он рассмеялся и обнял племянника:
– Счастлив тем, что в роду Тутуола есть славные воины! Хотел бы, однако, знать, орудует ли он мотыгой так же ловко, как актанго.
– В нашем роду много таких, кто хорошо работает мотыгой, – возразила я, – но мало тех, кого слушается актанго. А разве детям моей семьи есть необходимость отягощать руки мотыгой?
Я говорила неспроста. Наша семья принадлежала к верхушке рода и была весьма состоятельна по местным меркам. Кузнечное дело, которым занимались мои предки за много поколений до меня, дало большие возможности; одна из них – обработка полей чужими руками… Всякое случалось со мной в жизни, но одного несчастья не приключалось никогда: бедности. Даже в бегах, когда порою приходилось есть без соли и застирывать рубахи до дыр песком и листьями папайи – это было не от бедности, а от невозможности прогуляться на базар. Той нищеты, в которой жили, например, лондонские рабочие, я никогда не испытывала: голода среди изобилия, холода у горящих очагов. В момент возвращения домой мы были богаты даже с точки зрения европейца; а с точки зрения жителя африканского города наше богатство было безмерным, сказочным. Я не ошибалась, когда ожидала, что речь зайдет о нем.
Я хорошо помнила своего брата. Когда меня украли, он был уже взрослым и женатым.
Он ничуть не изменился на внешность – коренастый и широкоплечий, как отец, с большой, тяжелой головой, высокими дугами бровей над широко расставленными глазами. Себе на уме же он был всегда – впрочем, как и я сама. Но только брат жил на одном месте, не удаляясь от города дальше, чем в свою они, а я за эти годы поскиталась по свету и повидала людей и чертей. Так что я ожидала того момента, когда он начнет издалека: … – рады видеть тебя, сестра моя, на земле наших отцов…
У нас с Факундо было время обдумать и обсудить все, что мы хотели предпринять.
Пока Аганве плел ткань своей речи, – а нам, африканцам, не свойственно торопиться, наше время идет не спеша, – я, слушая брата краем уха, перебирала в уме все, чего нельзя было забыть. Мне пришлось растолковывать мужу всю иерархию и весь уклад традиционного йорубского рода, в котором могло жить до тысячи человек. Надо было хорошо знать всю лестницу, чтобы выбрать на ней для себя самую удобную ступеньку. … – горька еда, которую человек ест в одиночестве… (ага, уже ближе к делу).
Ты одна из дочерей нашего рода и нашей семьи, вышедшая замуж, а у семьи и рода все общее. Мы Тутуола – большой, сильный род. Правда, по несчастью, случившемуся с тобой, ты не можешь считаться замужней, так как не был уплачен свадебный выкуп и произведен надлежащий обряд…
Факундо чуть не фыркнул на эти слова. В грош он не ставил все церемонии и хотел было об этом сказать, да я его толкнула в колено.
– Для всего есть время, сестра моя. Он должен внести твоему отцу выкуп, соответствующий положению и красоте такой женщины, как ты.
Он долго низал слова на свою речь, словно пестрые бисерины на нитку. Конечно, я с детства хорошо помнила цветистое многословие, иносказание, хождение вокруг да около без конца, часами, хотя бы и шита белыми нитками была вся доморощенная хитрость. Однако мне к тому времени ближе стали ясность и определенность в делах белых людей, которые знают, чего хотят, чего хотят в первую очередь, а чего – потом и что могли бы заплатить за то, что хотят, и знают, как это сказать ясно и определенно.
– Брат мой, – сказала я, – давай поговорим без околичностей. За время твоей речи успело высохнуть эму на донышках чашек. Моя же речь не будет долгой.
Я знаю, что выкуп за меня должен превосходить выкуп любой другой невесты из рода Тутуола. Правда, я покидала эти стены обычной девочкой и стала тем, что я есть, там, вдали – а чем я стала, ты говорил долго и убедительно. Но мы не возьмем это во внимание, поскольку я осталась дочерью моего отца и дочерью этого дома – омоле.
Мой муж – чужак в нашем роду. Но он из тех мужчин, которые составляют славу любого рода. Он не может жить в доме моих отцов просто как житель – ара-иле, потому что ара-иле может считаться любой раб. Он может заплатить моему отцу и роду такой выкуп, которого никто никогда не платил. Но он должен жить в этом доме в числе его хозяев – ониле, так же как и наш сын.
Глаза у брата загорелись, он хотел опять разразиться речью, но я не дала.
– У тебя шесть жен, брат? Они будут одеты в цветные ткани и увешаны бисерными бусами. Мы рады одарить всю семью – тех, кто нас ждал и встретил с распростертыми объятиями. Но только в нашем городе слишком много огбони, и у каждого помногу жен, и на всех них не напасешься.
Мать пожевала фиолетовыми губами:
– Слишком многие видели богатый караван.
Аганве кивнул. Может, он и был разочарован тем, что не удалось блеснуть красноречием, но он не мог быть не доволен общим поворотом дел.
– Придется сделать хороший подарок боле, от этого никуда не денешься. Но завистникам Тутуола всегда сумеют закрыть рот.
С галереи послышался звон бубенчиков. В сопровождении трех разряженных женщин появился разряженный Идах.
– У тебя несчастливые ноги, брат, – сказала мать. – Мы только что кончили есть.
– Я не голоден, – отвечал Идах. – Но дочь моей сестры, Марвеи, сказала, что без меня сегодня не обойтись, потому что будет решаться важное дело.
Дележ дело непростое, и мать морщилась, глядя, сколько тюков уносят на головах жены Идаха (подумай о себе, дочь моя!), но все же тут были свои люди. Моя мать, в отличие от своих мужа и брата, была весьма скуповата, натерпевшись в молодости, еще до замужества, бедности и пренебрежения. Идах был много моложе ее, и трудная пора не тронула его детства, может, потому он и стал человеком, который никого не боится и всем друг? Даже если бы он не был мне родственником, все равно он был бы мне родным по праву вместе пережитого.
Нам с Факундо устроили свадебную церемонию – с красным порошком, которым полагалось вымазывать лицо, с катанием на носилках, свадебным пиром и раздачей подарков. Пришлось раскошелиться, обменивая на базаре бисерные бусы на мешки со связками каури. Мать поджимала губы и качала головой, когда Гром сыпал этими раковинами на головы сородичей. Но я уповала на Мэшемов, письмо для которых отправила с подвернувшимся караваном через английскую миссию. Письменные принадлежности я захватила с собой, зная, что в лавочку за ними не сбегаешь; а когда с дощечкой, бумагой и пером уселась на галерее, меня стали обходить стороной, думая, что я колдую. Так-то… Потом я уходила писать письма во дворик, подальше от всех.
Факундо дали новое имя. Его окрестили Шанго. Бог-кузнец, хозяин грома и молнии, легендарный предок. Он отзывался на это имя, но оно ему не нравилось.
А Филомено отказался менять имя.
– Я назван в честь великого воина земли за морем, – объяснял он, освоившись с образной речью родни. Он был прав, и желание его уважили.
Нас поженили, когда прошло десять дней от нашего приезда. Стоял как раз сухой сезон – праздное время, время свадеб, танцев, гремящих по вечерам барабанов.
Барабаны рокотали, выговаривая слова, и толпа танцоров на вытоптанной площадке их подхватывала, и десятки босых пяток топали в мелкую пыль. Трудно было устоять против бешеного ритма, и даже Гром, никогда не откликавшийся на голоса бонго Ма Обдулии, выходил в общий круг, возвышаясь над ним ровно на голову… Били барабаны, пищали флейты, мальчики гроздями висели на ветвях дерева огбу, порою сваливаясь на головы танцоров. Я вспомнила детство – я тоже залезла на дерево полюбоваться на праздничную кутерьму. Но только сквозь рокот, выговаривавший отчетливо свежую сплетню: "Куда уходит по вечерам вдовушка Экеама?" мне звучало отчетливо:
Bayla, bayla, negra…
Глава тринадцатая
Мы устраивались поудобнее на облюбованной ступеньке лестницы – не слишком высоко и не слишком низко. Праздность хороша для отдыха, но она угнетает, если не от чего отдыхать. Нашей семье, как всем в роду, полагался земельный надел, и со дня на день брат обещал отвести нам участок.
Я вспоминала полузабытые лица и порядки, а Гром знакомился со всем заново.
Он был поражен, когда узнал, что едва ли не четверть населения агболе составляли рабы. Это пришлось ему объяснять, что эру-идиле – домашние рабы – совсем не то, что раб на плантации. Их никогда не продают, их дети считаются свободными, их внуки родятся на правах хозяев дома. Иное дело – арота, рабы-пленники, подлежащие продаже, или эру-керу, обрабатывающие поля, или ивофа – кабальные, продающие себя сами на какой-то срок, пока не отработают долг. Порядки относительно рабов в царстве Ойо не были так просты. В те годы, например, в Ибадане правил боле из числа рабов алафина, присланный сменить предыдущего, попавшего за что-то в немилость. Рабы занимали чиновничьи должности – собирали, например, подать за вход при городских воротах, рабы следили за порядком на базаре, рабы служили в городском войске; рабы могли быть судьями или тем, что у белых называлось "чиновник для особых поручений". Рабы могли жениться на свободных женщинах – на такие браки поглядывали косо, но они не запрещались.
Бывали среди рабов богачи, которые могли бы выкупиться на свободу, но считали это дело несущественным.
Да, порядки были не так просты. Вскоре кое-какие из них Грому пришлось усвоить на деле.
Как-то утром на нашей галерее раздался стук и звонкие голоса. Там стояли две девчонки – вряд ли им вдвоем было больше лет, чем мне одной. Они переминались, позвякивая медными браслетами.
– Нас прислал Аганве, – начала одна.
– Тебе и твоему мужу, – подхватила другая. – Аганве сказал, что если Шанго хочет быть настоящим хозяином дома, он должен иметь большую семью.
Что делать! Африка вступала в свои права. Если мой муж хотел быть влиятельным человеком, в числе прочих атрибутов достоинства он обязан был иметь гарем. А мой брат заботился о престиже ближайшей родни, поскольку его это тоже близко касалось. Вот он от щедрот своих прислал этих двух – для начала. Славные такие, слегка перепуганные мордашки. Одна постарше и покрепче, по имени Мбе, вторая – Нноли – совсем девочка. Ну что ж, обычай был законом в этой земле.
Факундо появился со двора, где возился с лошадьми.
– Что за красотки? – спросил он.
– Мой брат сказал, что одной жены тебе мало, и прислал еще двух.
Сама я в это время сдергивала с девчонок саронг и снимала браслеты и бусы. Гром покосился блудливым взглядом:
– Мне что, прямо сейчас за них приниматься?
Я была склонна скорей рассмеяться, чем рассердиться. Посмеиваясь, я и объяснила, что таков обычай. Купленного или подаренного раба новый хозяин должен переодеть в свою одежду, а старую отослать прежнему, не позднее чем на другой день.
– Иначе раб не становится твоим и прежний хозяин вправе забрать его назад, даже если за него уплачено. А этих девчонок тебе подарили, и если их не переодеть, Аганве подумает, что они тебе не понравились. Зачем лишние недоразумения? Уж лучше уважить родню и нарядить получше. Тащи-ка сюда вон тот мешок…
И пока он выуживал на ощупь два отреза плотного китайского шелка – наверняка такого не имела даже первая жена боле – шепнула ему на ухо:
– Может быть, от какой-то их них и будет сын, обещанный Ма Обдулией?
Но случилось по-другому: вскоре выяснилось, что я сама беременна…
Мы в это время жили не в городе, а в своем они. Что такое они? Можно сказать, что деревня, и в то же время не совсем деревня.
Все в городе имели свои земельные наделы. У кого-то они располагались прямо за городскими стенами, и их хозяева, проснувшись в агболе, выходили в поле с мотыгами. Те, у кого участки были далеко, строили хижины рядом с ними, и эти хижины образовывали целые селения, обитаемые обычно только во время дождей, когда на полях больше всего работы. Такие селения называются они. Кое-кто жил в они круглый год, но большинство их в сухой сезон пустовало.
Мы приехали месяца за три до начала дождей, чтобы обустроиться основательно.
В это же они одновременно с нами отправился и Идах с семьей. Ему дали новый участок взамен старого, которым пользовались в его отсутствие жены и который совсем истощился за пять лет. Расчистка кустарника под посадку ямса – тяжелое мужское дело, и хотя у Идаха было четверо сыновей, ставших совсем взрослыми к моменту возвращения отца, никто не подумал попросить у рода новое поле. Земли в избытке было у города, лежащего на границе между кустарниковой саванной и вековым влажным лесом, не хватало рабочих рук. Потому и Факундо дали изрядный кусок земли с обширным пастбищем.
Факундо тоже был глава большой семьи. В они с нами приехали не только две девчонки, но и еще несколько эру, тоже подаренных братом. Аганве, конечно, рассчитывал на ответную щедрость, и мы ее проявляли. Но, конечно, сами мы не много наработали бы, потому что я не помнила, как возделывать ямс, а Гром вовсе этого не знал. Он собирался развести со временем большой табун и для этого вез через океан полтора десятка лошадей; и расцветал от удовольствия, следя, как привольно носятся кони по траве.
Дел было – непочатый край. Строить новый дом вместо прежней хижины. Ставить конюшни и собирать все обзаведение, которое полагалось в настоящем доме. И, конечно, расчищать поле, потому что в Ибадане ни один уважающий себя человек не жил без своего поля и урожая, даже если был способен содержать семью ремеслом или торговлей. Богатство по старинке мерилось количеством припасов в амбарах, а все прочие атрибуты достоинства были приложением к этому главнейшему.
Скоро уже на нашем участке стоял дом, обнесенный изгородью, внутри изгороди, разделенной на мужскую и женскую половины, стояли хижины. Дом был без окон, со стенами, не доходящими до крыши, просторный дом из дерева и глины. За порогом начиналась своя земля, на ней стоял свой дом, а в доме я была хозяйкой, а мой муж – хозяином. Серый по вечерам ложился у моих ног, когда текла неспешная беседа; сын с луком и стрелами целые дни пропадал, приходя обвешанный связками дичи. За стеной под навесом топали лошади, загоняемые на ночь. А в чреве толкалось дитя, которое должно было родиться свободным на свободной земле. Чего еще надо для счастья? Окон с жалюзи? Глупости!
А все же словно чего-то не хватало… Но потом родилась дочь, толстая, губастая, с родимым пятном на бедре и черная-пречерная, как отец и брат. Факундо не знал, кто его отец, но очень может быть, что он был лукуми только по матери. В нашем народе не встречаются такие темнокожие, как он.
Я хотела назвать дочку Тинубу – как мою мать.
– Хорошо, – сказал Факундо. – Только пусть у нее будет второе имя – Мари-Лус.
Меня это удивило.
– А разве она не йоруба?
– А разве ты уверена, что мы сами – йоруба? – неожиданно резко отозвался муж.
– Ты всегда замечала все лучше меня, – погляди-ка хорошенько вокруг: разве мы такие же йоруба, как все остальные? Ведь я креол; да и ты, если на то пошло, больше креолка, чем африканка, хоть и родилась здесь. Заметь себе: пусть мы одеваемся, как они, живем, как они, говорим, как они – думаем-то мы по-другому!
Даже Идах – босаль, но он пообтерся в наших краях, и погляди, как он временами на все посматривает. Заметь это, душа моя!
Он был прав, Шанго, мой Гром. Я действительно на многое не обратила внимания, потому как раз, что дышала тем же воздухом, что и в детстве. Меня не раздражали многие запреты и ограничения, приводившие Факундо в бешенство.
– Почему, дьявольщина, я не могу при случае обратиться за чем-нибудь к твоей матери? Почему одна из этих девчонок не может готовить еду на всех, а непременно каждый сам себе, хотя все эру наработались на поле и падают с ног, но вынуждены готовить себе сами? Зачем уродуют лица татуировкой? Отчего всякий, кто только прыщ на ровном месте, требует, чтоб ему кланялись ниже, чем генерал-губернатору?
А человеческая жертва злым духам? Ты потерпела бы такое там – там, где мы были симарронами? Каники разнес бы там все и всех на клочки, и помогали бы ему и ты, и я, и Идах. А тут?
– Там мы были вне закона, Гром, – отвечала я. – А тут свои законы, так же как там – свои. Другое дело, что тут мы занимаем на лестнице удобную серединку, а там были на самом низу… или вовсе вне всего.
– Очень мне не нравится эта лестница, – возразил Факундо. – Мне она не кажется устойчивой.
– Чего ты хочешь? Все же мы тут свободны, а там были рабы.
– А Идах? Он тоже был свободным… и те, кого мы выручили с ним вместе, тоже. А завтра снова могут оказаться рабами, потому что ими в свою очередь помыкает какой-то раб, и все они помалкивают. Даже Идах! А он пришелся в компанию с самим Каники.
И, помолчав, добавил:
– Здешняя жизнь похожа на трясину: так же зыбка и неустойчива. Мне здесь не на что опереться… лестница! Здешняя лестница мгновенно может перевернуться с ног на голову. Здешние люди не умеют и не хотят стоять друг за друга. И душно и тошно от этого всего. Я не раб; но и свободным я себя не чувствую здесь, воля твоя, жена.
Мы говорили по-испански. Мы пользовались этим языком между собой, потому что у стен слишком часто находились уши.
Факундо, привыкший уважать только тех, кого он хотел уважать, уже имел неприятные столкновения с теми, кто был в силе. Отчасти это и послужило причиной для переезда в они. Другая была в том, чтобы обосновать на новом месте свой конный завод, но убраться подальше от всевидящих глаз огбони тоже было важно.
Аганве был человеком влиятельным и оберегал нас насколько мог – но он был лишь одним из огбони. А после того как Факундо наотрез отказался делать татуировку на лице – себе и нам с сыном, брат сам нам посоветовал удалиться и был прав.
Хитрая и поганая штука эта – союз огбони. Что это такое, рассказать не просто.
Соедините в одном лице жандармерию, совет городских старшин, судей, палачей, духовников и наследников обвиняемых – на что это кажется похоже? Правильно, на инквизицию; со своими отличиями, с поправкой на местный колорит, но – очень похоже! Разница, на мой взгляд не очень существенная, состояла в том, что инквизиция была церковной, а в союз огбони просто входили все наиболее влиятельные лица города. Не так уж редко бывало, что собратья по союзу объединялись против кого-то из своих, и горе обвиненному!
Бороться с ними было невозможно. Проще – убраться подальше с глаз.
Вот мы и убрались и держались тени, живя в своей усадьбе не хуже настоящих помещиков и лишь изредка выбираясь в город. Дел хватало. Подрастала дочка.