Страница:
– Почему не стреляете?
Ответом ему был взрыв оскорблений. Тогда он выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил не целясь.
Снизу грянул залп.
Его словно оттолкнуло от края, и по одежде поплыли красные потеки. Он ухватился за камень.
– А что, сам капитан Суарес здесь? – спросил он неизменившимся голосом и сплюнул после этого полный рот крови.
– Я здесь, – дон Федерико выступил из толпы.
– Капитан, – прохрипел Каники, – наш договор остается в силе.
Капитан полез наверх по шероховатому камню.
Каники сидел, прислонившись к глыбе. Он слабел с каждой секундой, но глаза смотрели ясно.
Капитан медлил, поднимая пистолет.
Каники улыбался ему сквозь розовую пену, покрывавшую губы.
Дон Федерико нажал на курок, прострелив сердце навылет.
Так умер Каники. Его забросали камнями на той же самой вершине – с одной стороны раскинулось без конца и без края море, с другой – голубел вдали зазубренными вершинами Эскамбрай. Чайки кричали, светило солнце, шлепала о берег волна, и в воздухе были разлиты спокойствие и красота.
На следующий день капитан Суарес подал рапорт об отставке.
Но еще до этого ему пришлось устроить целый ряд весьма щекотливых дел.
Во-первых, он распорядился о том, чтобы Марисели похоронили в семейном склепе, рядом с теткой и кузеном.
Во-вторых, он принял нотариуса, к которому Ма Ирене вместе с ниньей ходили в ту страстную пятницу, кипевшую страстями.
В конверте, который принес законник, оказались вольная на Ма Ирене и завещание.
Чтобы вскрыть завещание, послали за единственным близким родственником – старым доном Лоренсо. Старик пришел мрачнее тучи в родной дом, куда не заглядывал много лет.
Нотариус сломал печати в присутствии дона Лоренсо, капитана и старой няньки, которую никто не подумал выставить за дверь, вручив ей бумагу с гербовой печатью.
"…настоящим удостоверяю, что после моей смерти все мое имущество переходит к моей дочери Флор де Оро Сагел де ла Луна…" Вопроса об отце не задал никто.
Права по опекунству были отданы Ма Ирене, которая могла "избрать для помощи или на смену себе любого человека, имеющего ее доверие, по ее собственному усмотрению, кто бы он ни был".
Дон Лоренсо промолчал.
Капитан спросил:
– Завещание составлено по закону?
Нотариус ответил:
– Девочка записана свободнорожденной цветной, что соответствует истине.
Безусловно, она имеет право наследования согласно своему сословию. Несколько необычны права на опеку для черной, но, поскольку ей дана вольная, это тоже укладывается в рамки закона. Однако, принимая во внимание общественное мнение, а также преклонный возраст опекунши, я посоветовал бы ей не медлить с осуществлением ее права на подыскание себе замены.
– Я буду жить столько, сколько потребуется для моего цветочка, – отрезала нянька. – Я не дам себе умереть, пока не буду уверена в ее судьбе.
На этом совещание закончилось. Больше сеньора Суареса не видели в Тринидаде.
– Вот так теперь все идет, – сказала старуха, – уже полгода. Дон Лоренсо заглядывает время от времени. Он так и не привык к тому, что он дед цветной девочки. Он боится ее полюбить… а если он ее не полюбит, то он умрет, потому что жить ему станет незачем. А я… Детки, я не знаю сама, сколько мне лет.
Видит небо, как я устала. Я не позволяю моей душе уйти на покой, хотя давно заслужила покой. Хорошо, что вы пришли, бродяги, как хорошо, что вы пришли!
Факундо спросил:
– Ма, кто предал их?
Она отмахнулась иссохшей рукой:
– Не беспокойся об этом. Предательница отправилась впереди их, чтобы Легба открыл перекрестки мироздания перед теми, кто любил… чтобы души их, побродив среди звезд, вернулись к нам, держась за руки.
Невольно на ум пришел каменный клинок с рукояткой из слонового бивня.
– Ма, – раздался вдруг ломающийся голос Филомено, – кажется, Каники хотел меня видеть женихом своей дочери? Если только она не испугается меня, такого черного.
Невольно старуха фыркнула, но увидев, как в черных округлившихся глазенках мелькнуло любопытство и потеснило печаль, подыграла:
– Ну, если так, значит, жених…
А потом, когда мы разбирали бумаги из потайного ящика Каники, добавила:
– Не знаю, выйдет ли что из этого жениховства. Но эта игра развеселила дитя в первый раз с того страшного дня – отчего бы не поиграть в нее?
Архив смутьяна оказался невелик. Сверху лежало последнее письмо ниньи. Оно дышало любовью и усталостью. У ниньи кончились силы жить – она не была богата этой силой. Еще там было две или три записки, переданные ему, включая самую первую, коротенькую, в две строчки. Потом документ, засвидетельствовавший их брак перед лицом бога, более милосердного, чем люди. А в самом низу лежала странная бумага, написанная прыгающими буквами с кляксой посередине листа:
"…я, донья Вирхиния Уэте де Сотомайор…" Силы небесные! Расписка, которую Каники потребовал с сестры бывшей владелицы моей змеи и имения Вильяверде. За прошедшие годы воспоминание об этом документе изрядно портило ей удовольствие от нечаянного богатства. Я внимательно рассматривала пожелтевшую страничку. Да, наверняка она отдала бы за этот листок половину не совсем праведно приобретенного состояния.
– Ма, – сказала я, – твой внук был настоящий китаец. Какой черт, не то что негр, додумается эдаким про запас, на всякий случай?
И рассказала, что можно выжать из этого листка с витой подписью и датой: "I-е октября 1826-го года".
Ма знала подробности давней истории. Мы обсуждали детали этого дела, как вдруг Ма Ирене сказала, словно вспомнив:
– Не забудь навестить Марту. Ее подружка по борделю, парда из дома капитана, приезжала к ней как-то и говорила, что нашла твоего белого мальчишку. Будто бы ты заплатила ей за это задаток и уехала.
Тут-то у меня и поплыло перед глазами и закачало в удобном кресле, словно на корабельной палубе. Столько в один день было многовато даже для меня.
Глава шестнадцатая
Марта встретила нас так, будто рассталась вчера. Она, кажется, вообще никогда ничему не удивлялась. Она только растолстела, обрюзгла, но манеры не переменила.
– Евлалия? Ну да, была с год назад. Она нашла твоего мальчишку. Мало того, она подсунула его самому сеньору в помощники – капитан после отставки занялся торговлей, и ему потребовалось что-то вроде конторщика. Энрике Вальдес его зовут, и он такой же беленький, как этот сеньор, как вас, дон Алехандро? Едва ли он не белее вас, дон Алехандро. Он там и живет, в доме капитана. Но я бы советовала тебе повидать сначала Евлалию, ты ей, по-моему, задолжала. Вильяверде? Там имение оставлено на майораля, а хозяева живут в Гаване. Так что, негры, вам ехать в Гавану так или иначе.
Чтобы удобнее и незаметнее подойти к Гаване, мы дали здоровенного крюка вокруг острова. Факундо, хорошо знавший город по прежним временам, привел нас в припортовый квартал, на улицу Меркадерес, где в маленькой гостинице не очень-то смотрели в бумаги гостей. Хозяин сразу признал в Санди моряка, какими улица кишела, а с негров при белом хозяине какой спрос? А поскольку трактирщики знают все и всех, у него же Санди узнал, как найти таможенного инспектора дона Косме Сотомайора.
С сеньоры Сотомайор я начала наши дела в Гаване.
Я давно убедилась, что наряд горничной из богатого дома – самый подходящий для негритянки, если она не хочет, чтобы прохожие глядели на нее с подозрением.
Оборванные босячки бросаются в глаза альгвасилам. Богато одетая дама вызывает любопытство: кто такая? Но если поверх хорошо сшитого платья надет белый передник с большими карманами, а на голове кружевная наколка, а еще лучше – корзина для покупок, все думают одно: доверенная служанка спешит с поручением хозяйки.
Корзинки у меня не было, но платьем лондонского покроя, наколкой и передником запаслась. Под передником в складках юбки спрятала на всякий случай пистолет, а в кармане, аккуратно переписанная, лежала копия расписки, данная одному разбойнику некоей нетерпеливой дамой.
Без особого труда нашла хорошенький особнячок на улице Агуакате. Сеньора оказалась дома – час стоял ранний, что-то около девяти. Молоденькая горничная спросила, как доложить.
Достала копию расписки и подала девчонке:
– Скажи только, что ее хочет видеть человек, принесший эту бумагу.
Та крутанула юбками и унеслась: одна нога здесь, другая там. Минуты не прошло, как уже высунула с лестницы любопытствующее лицо:
– Сеньора велела просить немедленно.
Сеньора ждала меня в маленьком кабинете на втором этаже. Начавшая полнеть дама была перепугана – бледная, с выступившим потом.
Первое, что она сказала:
– Как ты имела наглость прийти ко мне с этой бумажкой? Я этого не писал, это не моя рука!
– Совершенно верно. Это моя рука. А то же самое, только написанное вашей рукой, находится в миле отсюда, у моих друзей.
– Какое ты отношение имеешь ко всему этому?
– Я была одной из тех, что сунул вашу сестрицу – пусть в аду ее черти гложут, – головой в кожаный мешок.
Донья Вирхиния кивнула.
– Я помню, среди нападавших была одна женщина. Значит, ты? Что тебе нужно, деньги? Нет? А что?
– Речь пойдет о кое-каких услугах для Каники.
– Он умер полгода назад. В Гаване об этом говорили шепотом, жандармское управление не хотело огласки скандальной истории, но я знаю все подробности.
Меня, как можно догадаться, очень интересовало все, что касалось твоего друга.
Она говорила, а я все к ней присматривалась. Я не увидела в этой испуганной женщине ни коричневого тумана злости, ни цветных линий хитрости. Судьба ее пришибла с детства нищетой, потом – замужество за ничтожным чиновником, дети, траты, сведение концов с концами, потертые платья, стоптанные башмаки, счета из лавок, торговля на базаре до хрипоты из-за пучка зелени, чтоб выкроить лишний сентаво.
Я нарочно тянула время, – я ее попросила рассказать, откуда взялась такая несусветная злоба в обычном с виду человеке, ее сестре, и услышала историю о том, как Мария де лас Ньевес жила в приживалках у герцогини Харуко, и оттуда нетрудно было как на ладони представить судьбу второй сестрицы. Бедность! Она на многое заставляет идти. Ходить пять лет в рваных юбках, когда рядом лежит жирный кусок, который по закону тебе же достанется! Конечно, она написала ту бумагу. Конечно, она жила эти годы в постоянном страхе. Конечно, вздохнула с облегчением, узнав о смерти того, чьей мнимой сообщницей была. И едва успела успокоиться, как сваливается словно орех на голову неизвестно кто и требует неизвестно чего.
– Так что же вам всем от меня надо?
Я еще поглядела на нее минуту-другую, отчего дама заерзала на стуле. Конечно, она будет шелковая в наших руках.
– Вы, сеньора, христианка?
– Что за вопрос! Слава всевышнему, я добрая католичка. Я никогда не обижала негров. Паулина и вся ее семья получили вольные.
– А вы любопытны, донья Вирхиния?
– Во всяком случае, не сую нос в чужие дела.
– Похвально, но не всегда годится. Вы слышали, что у Каники осталась дочь?
– Разумеется. Он водил шашни со своей хозяйкой, насколько я знаю. Он умер как мужчина… Хотя не достойно мужчины убивать женщин.
– Это отдельный разговор… Но хорошо, что у вас остались уважительные воспоминания о нашем друге. Вы можете проявить человеческое любопытство заодно с христианским милосердием и оказать ему посмертную услугу.
И рассказала, в чем дело – "девочке нужны настоящая опека и забота, и мы, друзья ее отца, будем заботиться о ней, но в официальные опекуны, конечно не годимся. Нам нужен человек, которому мы могли бы доверять, – как, донья Вирхиния?" Дама успокоилась слегка, поняв, что ничего страшного ей пока не грозит. Но не совсем:
– А что же с подлинником этой расписки?
– А зачем он вам? Мы так славно обо всем договорились. Он много лет не всплывал наружу и не всплывет. До свадьбы девочки еще далеко!
Одно дело было сделано. Затруднений в нем я не предполагала и не встретила. Надо было приступать ко второму. А меня брал страх: как я скажу парню, убежденному, что он белый…
Санди попробовал посоветовать: придумай что-нибудь, мол, ты его кормилица или что-то в этом роде. Но Гром сказал, чтобы не морочили голову парню и самим себе.
Если ему врать, тогда лучше вовсе не трогать. Мол, если ты его родила, жена, куда он от этого денется?
Около пяти часов пополудни мы с Филомено стояли у кованых ворот особняка, который за пятнадцать лет до того был за городом, но со временем очутился в начале широкой, хорошо мощеной улицы, по обеим сторонам которой располагались в зеленых парках белые виллы.
Я не стала приближаться к ограде. Моя фигура всем почему-то всем хорошо запоминалась, наверно, из-за роста. Филомено подошел к воротам и серебряным реалом стал делать намеки садовнику, неторопливо ковырявшемуся в клумбе. Тот намек понял, перекинулся парой слов с моим парнем и шмыгнул на задний двор.
Прошло, наверно, не меньше получаса, пока на дорожке показалась величественная фигура домоправительницы. Она наморщилась, увидев незнакомого мальчишку, но сын подхватил ее под руку и повел в ту сторону, где я прогуливалась взад и вперед.
Похоже, старые шлюхи никогда ничему не удивляются. Евлалия глазом не моргнула, увидев меня на дорожке, хотя отлично знала, что уезжала с Кубы.
– Здравствуй, кумушка, – сказала она мне, – что, в Африке слишком припекает?
– Пожалуй, кумушка, – отвечала я, – мне-то ничего, но для детей климат оказался плох. Ты уже выдала замуж внучек? Марта сказала, что я должна помочь им с приданым.
И с тем вложила ей в руку увесистый кошелек.
Квартеронка хмыкнула, опустила его в карман передника, – а эти карманы, надо сказать, до того здоровы – прямо бездонные! Она повела меня куда-то вбок, где в ограде, окружавшей сад, была маленькая калитка. Отперла ее своим ключом, вошла со мной и снова закрыла на замок.
– Как я нашла его? Не твоя забота, как. Сама проверяла все твои приметы, по-моему, все сошлось. Я следила за ним давно, парень неглуп, хоть и себе на уме. Когда сеньор капитан ушел в отставку, он занялся коммерцией, – отчего же нет, если деньги водятся, и ему потребовался секретарь. Мальчишка воспитывался в хорошем месте, имеет рекомендации от монастыря. Ученый, грамотный, фу-ты-ну-ты, английский, французский, даже латынь – молитвы, что ли, читать? Воспитанный, вежливый, язык подвешен… к месту пришелся. Даже слишком бойкий: завел шашни с дочкой сеньора. Знаешь, капитан овдовел три года назад? Единственная дочка, нинья Сесилия. Залетел не по чину – хоть его тут и считают за белого. Все равно, приютская вошь, что с него возьмешь? Он сам не знает, что имеет родню – я помалкивала. Обрадуется ли он тебе, неизвестно, но я свое дело сделала. Посиди на этой скамеечке, я его пришлю. А ты, парень, погулял бы пока.
Филомено заартачился – ему смерть как хотелось поглядеть на брата, но Евлалия его взяла за ухо и повела за собой:
– Побудешь, где я тебе скажу.
Вечерело, вытянутые тени ложились поперек дорожек. Деревянная скамья казалась раскаленной сковородой, и я не могла усидеть спокойно.
Наконец в дальнем конце аллеи мелькнула юношеская фигура, – узкие панталоны обтягивают ноги, просторная белая рубаха схвачена тугими манжетами в запястьях.
Пружинящим, размашистым шагом подошел он ко мне:
– Ты хотела меня видеть?
Я смотрела на него молча и долго, – так долго, что он смутился. Он был красивый юноша, почти семнадцати лет. Чуть выше среднего роста, крепок в кости, широко развернуты плечи. Кожа покрыта тем красноватым загаром, что бывает только у белых людей. Курносый нос, широко расставленные глаза, зеленые, как у кошки.
Круто вьющиеся волосы серебристо-русого цвета, нежно-розовые губы с пушком над верхней. Мастью он удался в отца. Но статью…
– Что ты меня рассматриваешь, женщина? – перебил он мое молчание. – Евлалия сказала, что меня ждет какая-то особа, имеющая сведения о моей родне. Это ты – та особа? Слушай, что ты на меня пялишься, я что, на кого-то похож?
– Похож, – сказала я, – очень похож. У тебя на запястьях – две линии из точек, по шестнадцать в каждой, и такие же на лодыжках. За левым ухом татуировка в виде крошечного молота и на шее сзади, под волосам, родинка. Так?
Он улыбаться перестал.
– Так, все так. Ну и на кого же я похож?
Я не задумывалась с ответом.
– Блондин, как твой отец. Но только папочка у тебя был хлипкий, плюнь – перешибешь. Ты пошел в дядю по матери, – лицо, фигура, походка, все манеры.
– И кто же этот дядюшка, на кого я похож?
– Эдан Митчелл, кучер богатого лондонского купца, он недавно перебрался из Англии на Ямайку. Он мальчиком был молотобойцем в кузне своего отца и мог отбиться один от пятерых балбесов.
– Неплохое родство, – отвечал юноша с задумчивой усмешкой. – Я бы предпочел в дядюшки самого купца, а еще лучше лорда, но уж если кучер – согласен, пусть будет кучер. Рассказывай дальше, женщина. Кого ты еще знаешь из моей родни?
– Могу назвать тебе имя твоего отца. Может статься, ты с ним знаком, а если и нет – его имя наверняка тебе известно.
– Ну? – и нахмурился, сведя брови тем же движением, как это делал всегда его дед, мой отец.
– Фернандо Лопес Гусман, он женат на двоюродной сестре твоего хозяина. -…ньо! – только и сказал парень, сжав кулаки. – Ты это точно знаешь?
– С осени тысяча восемьсот шестнадцатого по февраль тысяча восемьсот девятнадцатого я жила в его усадьбе "Санта-Анхелика" в качестве горничной доньи Белен. Мое имя – Кассандра Митчелл де Лопес, сынок. Может быть, оно тебе тоже известно.
Он не сразу понял. Потом раскрыл в изумлении рот, охнул и побледнел сквозь загар.
– Ты хочешь сказать, что ты… ты моя мать? Ты, черная, моя мать?
Конечно, он не захотел в это поверить.
– Как ты можешь это доказать?
– Сотней способов. Спроси Евлалию, – мы знакомы с тех пор, как твой отец проиграл меня дону Федерико в карты, и я когда-то, хоть и недолго совсем, жила в этом доме. Если есть охота, спроси самого дона Федерико, – он много чего мог бы рассказать. А всего вернее расспросить донью Белен… они по-прежнему друзья с капитаном? Или съездить в Санта-Анхелику и потолковать со старыми слугами.
Приврут, конечно, – я знаю негров, но расскажут про белого ребенка горничной, про донью Умилиаду и много что еще.
Тут у парня подкосились ноги и он сел на скамью. Я села рядом и, взяв его руку в свою, – большая, тяжелая рука, кулачище молотобойца, – расстегнула манжету, подняла рукав и обнажила узор татуировки. А потом сняла с руки браслет – мой узор был таким же точно.
– Анха, – сказал он с каким-то странным недоумением в голосе, – значит, я мулат. Я слыхал, что бывают такие белые. Ну и что ты собираешься теперь делать?
Вообще, откуда ты взялась, и как тут оказалась, и кто ты есть?
– Хороший вопрос, сынок. Кто я такая – рассказывать долго и трудно. Такая мать, как я, не подарочек. И мне хотелось бы, чтобы ты ни словом не обмолвился капитану о том, что меня видел. Я в Гаване, чтобы разыскать тебя. Что собираюсь с этим делать? Ничего. Оставайся белым, мой мальчик. Это удобнее, чем быть цветным. Евлалия не проговорится, а больше о нашем родстве никто из посторонних не знает. Договорились?
Энрике ответил не сразу, почесывая в вихрах:
– Послушай… А кто был здоровенный черный малый, который возил меня на черной лошади?
Я удивленно уставилась на него. Цепка младенческая память! Я сказала, что это был его отчим, и что у него еще есть брат, и маленькая сестра, – и даже если ты не знаешь, что делать с такой родней, просто посмотри на нас хорошенько. Мы всякие виды видывали и можем помочь при случае, если тебе вдруг придется плохо, сынок.
Сынок сидел, обхватив руками голову, и вид у него был такой, словно парень вот-вот заплачет.
– Помощь, какая от вас помощь, господи, боже мой! Я люблю девушку из хорошей семьи. Я на что-то рассчитывал, – я молод, упорен, что-то знаю, хоть сирота и бедняк. А теперь оказывается, что я мулат, и рассчитывать мне совершенно не на что. Я ведь не сумею от нее ничего скрыть. А когда она узнает, она выставит меня за дверь.
– Неправда! – раздался вдруг голосок, от которого мы оба вздрогнули. Энрике вскочил, покрытый пунцовыми пятнами. А я обернулась назад, догадавшись, кто продирался сквозь стриженые живой изгороди, оставляя на колючках голубые батистовые лоскуты.
– Сили, что ты делаешь здесь? – спросил сын упавшим голосом.
– Хотела узнать, что делаешь здесь ты. Горничная сказала, что ты сломя голову побежал с сад, вместо того, чтоб ждать меня там, где договорились.
Ей не было еще пятнадцати, хрупкой смуглой девочке с черными прямыми волосами, черными глазами и ярко-красными губами чистокровной испанки.
– Я знаю, что подслушивать плохо, но я слышала все или почти все.
– Ничего, нинья, – сказала я. – Подслушивать плохо лишь для того, кто разинул рот и дал себя подслушать. Сама виновата, дура старая.
Девочка вдруг смутилась еще сильнее и покраснела. Опустила глаза вниз, потом подняла их, посмотрела на меня, на сына и вдруг на удивление решительно сказала:
– Я люблю тебя, Энрике, кто бы ты ни был по происхождению. Мне кажется, у тебя не может быть плохой матери. По крайней мере, она точно лучше моего отца.
И вдруг она бросилась сыну на шею и начала плакать, да так, что и меня испугала не на шутку. Я дала ей немного времени, потом взяла под локти, повернула к себе и сказала строго:
– Теперь утрись и расскажи, в чем дело.
Это на многих действует – когда приказывают ясно и твердо. Сесилия вытерла слезы, вздохнула глубоко и возможно более ровным голосом сообщила, что вопрос о ее свадьбе – дело решенное. Как только девочке исполняется пятнадцать, ее выдают замуж за какого-то господина, который годится ей в отцы.
– О, Йемоо! – только и нашла я что сказать. – Ну почему все всегда сваливается в одну кучу и спутывается в один клубок? Почему, как назло, все именно сейчас, а не раньше и не позже?
– Напасть в одиночку не ходит, – поддакнул Энрике. На него было лучше не смотреть: казалось, он был готов разорвать весь мир на части. – Я не знаю, что тебе предложить. На этом острове от твоего отца скрыться невозможно. А денег у меня не хватит даже до Пинар-дель-Рио. Я, я…
Он было хотел обругать себя последними словами, да я не дала.
– Сынок, сынок, ты забыл, что ты теперь не один. По части игры в прятки на этом острове я съела собаку, и дон Федерико всегда и неизменно оставался с носом.
Спроси, как это делается, и я тебя научу. А что касается денег… Сынок, наша семья не бедствует. Нравлюсь я тебе или нет, треть моих денег – твоя. Эй, сынок, очнись!
Парень был едва не в обмороке, пришлось его похлопать по щекам.
– Сходи-ка, поищи своего брата, Энрике. Евлалия увела его куда-то, чтоб не помешал разговору, А ты, нинья, посиди со мной.
А у ниньи глаза были сухие, и голова соображала лихорадочно:
– Но у меня нет никаких документов: отец подготовит их перед самым венчанием… а без документов нас не примут ни в одном месте!
Тут уж сомнений в породе и происхождении быть не могло. Девчонка точно была из Суаресов. И на лицо, и на стать, а самое главное – на характер. Никакой тебе паники, обмороков, охов. Всей уступки слабости – минута рыданий, когда дела кажутся безнадежными. Но едва забрезжил шанс, утерлись и думаем, как его использовать. Не из кисейных барышень. Всегда я любила таких, и эта сразу пришлась по сердцу. Сил и кипения страсти хватит с избытком на двоих.
Недостаточно решителен избранник? Восполним!
Да уж, от породы не деться никуда. И тут же я припомнила еще раз брата, позволившего себя подмять жене. И отца с матерью. Правда, у матери хватало ума и понимания, чтоб не вить из отца веревки: была ему безмерно благодарна за то, что взял в жены из босячек. Но, увы, слишком часто мягкий и порядочный мужчина рискует стать подкаблучником.
А впрочем, порода складывается с нескольких сторон, и еще не все в раскладе ясно…
Но девочка понравилась сразу и безоговорочно.
– Ох, уж эти бумаги! – сокрушалась я. – Зачем бумажка, если сам человек налицо? Придумали же люди… значит, твой отец хочет отдать тебя замуж с выгодой?
– Я надерзила ему сегодня. Я сказала, что не хочу за старика. Я сказала, что люблю другого.
– И что папенька?
– Он расхохотался. Он сказал, что знает все, что наша тайна известна всем до самого тупого негритенка с кухни. Он сказал, что мое дело – прийти к венцу невинной, а потом он сам мне поможет наставить мужу рога. Боже мой, ведь этому старику сорок шесть!
Не знаю, чему я больше смеялась.
– Узнаю дона Федерико! Суаресы, они все такие, лишь бы было шито-крыто, а там – что ни сотвори! Но насчет возраста, ты, детка, ошибаешься. Для мужчины от сорока до пятидесяти – самый расцвет, поверь мне.
Вернулись Энрике и Филомено, и пикантный разговор пришлось оставить. Но мы условились о новой встрече.
На другой день Энрике пришел в трактир, где мы остановились. Весь день до его прихода мы обсуждали дело. Оно не было таким простым. Нет, выкрасть девочку труда не составляло, а что потом? Не в паленке же ее прятать. А в Порт-Рояле могут спросить, кто такая, и без бумаг придется туго.
– Каков тебе показался братец? – спросил Факундо у сына.
– Так, ни то, ни се… и девчонка у него худышка, ни зада, ни переда.
Я беспокоилась, как Факундо поладит с пасынком. Он с трудом принял немилое дитя во младенчестве, как-то он примет его взрослым?
Ответом ему был взрыв оскорблений. Тогда он выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил не целясь.
Снизу грянул залп.
Его словно оттолкнуло от края, и по одежде поплыли красные потеки. Он ухватился за камень.
– А что, сам капитан Суарес здесь? – спросил он неизменившимся голосом и сплюнул после этого полный рот крови.
– Я здесь, – дон Федерико выступил из толпы.
– Капитан, – прохрипел Каники, – наш договор остается в силе.
Капитан полез наверх по шероховатому камню.
Каники сидел, прислонившись к глыбе. Он слабел с каждой секундой, но глаза смотрели ясно.
Капитан медлил, поднимая пистолет.
Каники улыбался ему сквозь розовую пену, покрывавшую губы.
Дон Федерико нажал на курок, прострелив сердце навылет.
Так умер Каники. Его забросали камнями на той же самой вершине – с одной стороны раскинулось без конца и без края море, с другой – голубел вдали зазубренными вершинами Эскамбрай. Чайки кричали, светило солнце, шлепала о берег волна, и в воздухе были разлиты спокойствие и красота.
На следующий день капитан Суарес подал рапорт об отставке.
Но еще до этого ему пришлось устроить целый ряд весьма щекотливых дел.
Во-первых, он распорядился о том, чтобы Марисели похоронили в семейном склепе, рядом с теткой и кузеном.
Во-вторых, он принял нотариуса, к которому Ма Ирене вместе с ниньей ходили в ту страстную пятницу, кипевшую страстями.
В конверте, который принес законник, оказались вольная на Ма Ирене и завещание.
Чтобы вскрыть завещание, послали за единственным близким родственником – старым доном Лоренсо. Старик пришел мрачнее тучи в родной дом, куда не заглядывал много лет.
Нотариус сломал печати в присутствии дона Лоренсо, капитана и старой няньки, которую никто не подумал выставить за дверь, вручив ей бумагу с гербовой печатью.
"…настоящим удостоверяю, что после моей смерти все мое имущество переходит к моей дочери Флор де Оро Сагел де ла Луна…" Вопроса об отце не задал никто.
Права по опекунству были отданы Ма Ирене, которая могла "избрать для помощи или на смену себе любого человека, имеющего ее доверие, по ее собственному усмотрению, кто бы он ни был".
Дон Лоренсо промолчал.
Капитан спросил:
– Завещание составлено по закону?
Нотариус ответил:
– Девочка записана свободнорожденной цветной, что соответствует истине.
Безусловно, она имеет право наследования согласно своему сословию. Несколько необычны права на опеку для черной, но, поскольку ей дана вольная, это тоже укладывается в рамки закона. Однако, принимая во внимание общественное мнение, а также преклонный возраст опекунши, я посоветовал бы ей не медлить с осуществлением ее права на подыскание себе замены.
– Я буду жить столько, сколько потребуется для моего цветочка, – отрезала нянька. – Я не дам себе умереть, пока не буду уверена в ее судьбе.
На этом совещание закончилось. Больше сеньора Суареса не видели в Тринидаде.
– Вот так теперь все идет, – сказала старуха, – уже полгода. Дон Лоренсо заглядывает время от времени. Он так и не привык к тому, что он дед цветной девочки. Он боится ее полюбить… а если он ее не полюбит, то он умрет, потому что жить ему станет незачем. А я… Детки, я не знаю сама, сколько мне лет.
Видит небо, как я устала. Я не позволяю моей душе уйти на покой, хотя давно заслужила покой. Хорошо, что вы пришли, бродяги, как хорошо, что вы пришли!
Факундо спросил:
– Ма, кто предал их?
Она отмахнулась иссохшей рукой:
– Не беспокойся об этом. Предательница отправилась впереди их, чтобы Легба открыл перекрестки мироздания перед теми, кто любил… чтобы души их, побродив среди звезд, вернулись к нам, держась за руки.
Невольно на ум пришел каменный клинок с рукояткой из слонового бивня.
– Ма, – раздался вдруг ломающийся голос Филомено, – кажется, Каники хотел меня видеть женихом своей дочери? Если только она не испугается меня, такого черного.
Невольно старуха фыркнула, но увидев, как в черных округлившихся глазенках мелькнуло любопытство и потеснило печаль, подыграла:
– Ну, если так, значит, жених…
А потом, когда мы разбирали бумаги из потайного ящика Каники, добавила:
– Не знаю, выйдет ли что из этого жениховства. Но эта игра развеселила дитя в первый раз с того страшного дня – отчего бы не поиграть в нее?
Архив смутьяна оказался невелик. Сверху лежало последнее письмо ниньи. Оно дышало любовью и усталостью. У ниньи кончились силы жить – она не была богата этой силой. Еще там было две или три записки, переданные ему, включая самую первую, коротенькую, в две строчки. Потом документ, засвидетельствовавший их брак перед лицом бога, более милосердного, чем люди. А в самом низу лежала странная бумага, написанная прыгающими буквами с кляксой посередине листа:
"…я, донья Вирхиния Уэте де Сотомайор…" Силы небесные! Расписка, которую Каники потребовал с сестры бывшей владелицы моей змеи и имения Вильяверде. За прошедшие годы воспоминание об этом документе изрядно портило ей удовольствие от нечаянного богатства. Я внимательно рассматривала пожелтевшую страничку. Да, наверняка она отдала бы за этот листок половину не совсем праведно приобретенного состояния.
– Ма, – сказала я, – твой внук был настоящий китаец. Какой черт, не то что негр, додумается эдаким про запас, на всякий случай?
И рассказала, что можно выжать из этого листка с витой подписью и датой: "I-е октября 1826-го года".
Ма знала подробности давней истории. Мы обсуждали детали этого дела, как вдруг Ма Ирене сказала, словно вспомнив:
– Не забудь навестить Марту. Ее подружка по борделю, парда из дома капитана, приезжала к ней как-то и говорила, что нашла твоего белого мальчишку. Будто бы ты заплатила ей за это задаток и уехала.
Тут-то у меня и поплыло перед глазами и закачало в удобном кресле, словно на корабельной палубе. Столько в один день было многовато даже для меня.
Глава шестнадцатая
Марта встретила нас так, будто рассталась вчера. Она, кажется, вообще никогда ничему не удивлялась. Она только растолстела, обрюзгла, но манеры не переменила.
– Евлалия? Ну да, была с год назад. Она нашла твоего мальчишку. Мало того, она подсунула его самому сеньору в помощники – капитан после отставки занялся торговлей, и ему потребовалось что-то вроде конторщика. Энрике Вальдес его зовут, и он такой же беленький, как этот сеньор, как вас, дон Алехандро? Едва ли он не белее вас, дон Алехандро. Он там и живет, в доме капитана. Но я бы советовала тебе повидать сначала Евлалию, ты ей, по-моему, задолжала. Вильяверде? Там имение оставлено на майораля, а хозяева живут в Гаване. Так что, негры, вам ехать в Гавану так или иначе.
Чтобы удобнее и незаметнее подойти к Гаване, мы дали здоровенного крюка вокруг острова. Факундо, хорошо знавший город по прежним временам, привел нас в припортовый квартал, на улицу Меркадерес, где в маленькой гостинице не очень-то смотрели в бумаги гостей. Хозяин сразу признал в Санди моряка, какими улица кишела, а с негров при белом хозяине какой спрос? А поскольку трактирщики знают все и всех, у него же Санди узнал, как найти таможенного инспектора дона Косме Сотомайора.
С сеньоры Сотомайор я начала наши дела в Гаване.
Я давно убедилась, что наряд горничной из богатого дома – самый подходящий для негритянки, если она не хочет, чтобы прохожие глядели на нее с подозрением.
Оборванные босячки бросаются в глаза альгвасилам. Богато одетая дама вызывает любопытство: кто такая? Но если поверх хорошо сшитого платья надет белый передник с большими карманами, а на голове кружевная наколка, а еще лучше – корзина для покупок, все думают одно: доверенная служанка спешит с поручением хозяйки.
Корзинки у меня не было, но платьем лондонского покроя, наколкой и передником запаслась. Под передником в складках юбки спрятала на всякий случай пистолет, а в кармане, аккуратно переписанная, лежала копия расписки, данная одному разбойнику некоей нетерпеливой дамой.
Без особого труда нашла хорошенький особнячок на улице Агуакате. Сеньора оказалась дома – час стоял ранний, что-то около девяти. Молоденькая горничная спросила, как доложить.
Достала копию расписки и подала девчонке:
– Скажи только, что ее хочет видеть человек, принесший эту бумагу.
Та крутанула юбками и унеслась: одна нога здесь, другая там. Минуты не прошло, как уже высунула с лестницы любопытствующее лицо:
– Сеньора велела просить немедленно.
Сеньора ждала меня в маленьком кабинете на втором этаже. Начавшая полнеть дама была перепугана – бледная, с выступившим потом.
Первое, что она сказала:
– Как ты имела наглость прийти ко мне с этой бумажкой? Я этого не писал, это не моя рука!
– Совершенно верно. Это моя рука. А то же самое, только написанное вашей рукой, находится в миле отсюда, у моих друзей.
– Какое ты отношение имеешь ко всему этому?
– Я была одной из тех, что сунул вашу сестрицу – пусть в аду ее черти гложут, – головой в кожаный мешок.
Донья Вирхиния кивнула.
– Я помню, среди нападавших была одна женщина. Значит, ты? Что тебе нужно, деньги? Нет? А что?
– Речь пойдет о кое-каких услугах для Каники.
– Он умер полгода назад. В Гаване об этом говорили шепотом, жандармское управление не хотело огласки скандальной истории, но я знаю все подробности.
Меня, как можно догадаться, очень интересовало все, что касалось твоего друга.
Она говорила, а я все к ней присматривалась. Я не увидела в этой испуганной женщине ни коричневого тумана злости, ни цветных линий хитрости. Судьба ее пришибла с детства нищетой, потом – замужество за ничтожным чиновником, дети, траты, сведение концов с концами, потертые платья, стоптанные башмаки, счета из лавок, торговля на базаре до хрипоты из-за пучка зелени, чтоб выкроить лишний сентаво.
Я нарочно тянула время, – я ее попросила рассказать, откуда взялась такая несусветная злоба в обычном с виду человеке, ее сестре, и услышала историю о том, как Мария де лас Ньевес жила в приживалках у герцогини Харуко, и оттуда нетрудно было как на ладони представить судьбу второй сестрицы. Бедность! Она на многое заставляет идти. Ходить пять лет в рваных юбках, когда рядом лежит жирный кусок, который по закону тебе же достанется! Конечно, она написала ту бумагу. Конечно, она жила эти годы в постоянном страхе. Конечно, вздохнула с облегчением, узнав о смерти того, чьей мнимой сообщницей была. И едва успела успокоиться, как сваливается словно орех на голову неизвестно кто и требует неизвестно чего.
– Так что же вам всем от меня надо?
Я еще поглядела на нее минуту-другую, отчего дама заерзала на стуле. Конечно, она будет шелковая в наших руках.
– Вы, сеньора, христианка?
– Что за вопрос! Слава всевышнему, я добрая католичка. Я никогда не обижала негров. Паулина и вся ее семья получили вольные.
– А вы любопытны, донья Вирхиния?
– Во всяком случае, не сую нос в чужие дела.
– Похвально, но не всегда годится. Вы слышали, что у Каники осталась дочь?
– Разумеется. Он водил шашни со своей хозяйкой, насколько я знаю. Он умер как мужчина… Хотя не достойно мужчины убивать женщин.
– Это отдельный разговор… Но хорошо, что у вас остались уважительные воспоминания о нашем друге. Вы можете проявить человеческое любопытство заодно с христианским милосердием и оказать ему посмертную услугу.
И рассказала, в чем дело – "девочке нужны настоящая опека и забота, и мы, друзья ее отца, будем заботиться о ней, но в официальные опекуны, конечно не годимся. Нам нужен человек, которому мы могли бы доверять, – как, донья Вирхиния?" Дама успокоилась слегка, поняв, что ничего страшного ей пока не грозит. Но не совсем:
– А что же с подлинником этой расписки?
– А зачем он вам? Мы так славно обо всем договорились. Он много лет не всплывал наружу и не всплывет. До свадьбы девочки еще далеко!
Одно дело было сделано. Затруднений в нем я не предполагала и не встретила. Надо было приступать ко второму. А меня брал страх: как я скажу парню, убежденному, что он белый…
Санди попробовал посоветовать: придумай что-нибудь, мол, ты его кормилица или что-то в этом роде. Но Гром сказал, чтобы не морочили голову парню и самим себе.
Если ему врать, тогда лучше вовсе не трогать. Мол, если ты его родила, жена, куда он от этого денется?
Около пяти часов пополудни мы с Филомено стояли у кованых ворот особняка, который за пятнадцать лет до того был за городом, но со временем очутился в начале широкой, хорошо мощеной улицы, по обеим сторонам которой располагались в зеленых парках белые виллы.
Я не стала приближаться к ограде. Моя фигура всем почему-то всем хорошо запоминалась, наверно, из-за роста. Филомено подошел к воротам и серебряным реалом стал делать намеки садовнику, неторопливо ковырявшемуся в клумбе. Тот намек понял, перекинулся парой слов с моим парнем и шмыгнул на задний двор.
Прошло, наверно, не меньше получаса, пока на дорожке показалась величественная фигура домоправительницы. Она наморщилась, увидев незнакомого мальчишку, но сын подхватил ее под руку и повел в ту сторону, где я прогуливалась взад и вперед.
Похоже, старые шлюхи никогда ничему не удивляются. Евлалия глазом не моргнула, увидев меня на дорожке, хотя отлично знала, что уезжала с Кубы.
– Здравствуй, кумушка, – сказала она мне, – что, в Африке слишком припекает?
– Пожалуй, кумушка, – отвечала я, – мне-то ничего, но для детей климат оказался плох. Ты уже выдала замуж внучек? Марта сказала, что я должна помочь им с приданым.
И с тем вложила ей в руку увесистый кошелек.
Квартеронка хмыкнула, опустила его в карман передника, – а эти карманы, надо сказать, до того здоровы – прямо бездонные! Она повела меня куда-то вбок, где в ограде, окружавшей сад, была маленькая калитка. Отперла ее своим ключом, вошла со мной и снова закрыла на замок.
– Как я нашла его? Не твоя забота, как. Сама проверяла все твои приметы, по-моему, все сошлось. Я следила за ним давно, парень неглуп, хоть и себе на уме. Когда сеньор капитан ушел в отставку, он занялся коммерцией, – отчего же нет, если деньги водятся, и ему потребовался секретарь. Мальчишка воспитывался в хорошем месте, имеет рекомендации от монастыря. Ученый, грамотный, фу-ты-ну-ты, английский, французский, даже латынь – молитвы, что ли, читать? Воспитанный, вежливый, язык подвешен… к месту пришелся. Даже слишком бойкий: завел шашни с дочкой сеньора. Знаешь, капитан овдовел три года назад? Единственная дочка, нинья Сесилия. Залетел не по чину – хоть его тут и считают за белого. Все равно, приютская вошь, что с него возьмешь? Он сам не знает, что имеет родню – я помалкивала. Обрадуется ли он тебе, неизвестно, но я свое дело сделала. Посиди на этой скамеечке, я его пришлю. А ты, парень, погулял бы пока.
Филомено заартачился – ему смерть как хотелось поглядеть на брата, но Евлалия его взяла за ухо и повела за собой:
– Побудешь, где я тебе скажу.
Вечерело, вытянутые тени ложились поперек дорожек. Деревянная скамья казалась раскаленной сковородой, и я не могла усидеть спокойно.
Наконец в дальнем конце аллеи мелькнула юношеская фигура, – узкие панталоны обтягивают ноги, просторная белая рубаха схвачена тугими манжетами в запястьях.
Пружинящим, размашистым шагом подошел он ко мне:
– Ты хотела меня видеть?
Я смотрела на него молча и долго, – так долго, что он смутился. Он был красивый юноша, почти семнадцати лет. Чуть выше среднего роста, крепок в кости, широко развернуты плечи. Кожа покрыта тем красноватым загаром, что бывает только у белых людей. Курносый нос, широко расставленные глаза, зеленые, как у кошки.
Круто вьющиеся волосы серебристо-русого цвета, нежно-розовые губы с пушком над верхней. Мастью он удался в отца. Но статью…
– Что ты меня рассматриваешь, женщина? – перебил он мое молчание. – Евлалия сказала, что меня ждет какая-то особа, имеющая сведения о моей родне. Это ты – та особа? Слушай, что ты на меня пялишься, я что, на кого-то похож?
– Похож, – сказала я, – очень похож. У тебя на запястьях – две линии из точек, по шестнадцать в каждой, и такие же на лодыжках. За левым ухом татуировка в виде крошечного молота и на шее сзади, под волосам, родинка. Так?
Он улыбаться перестал.
– Так, все так. Ну и на кого же я похож?
Я не задумывалась с ответом.
– Блондин, как твой отец. Но только папочка у тебя был хлипкий, плюнь – перешибешь. Ты пошел в дядю по матери, – лицо, фигура, походка, все манеры.
– И кто же этот дядюшка, на кого я похож?
– Эдан Митчелл, кучер богатого лондонского купца, он недавно перебрался из Англии на Ямайку. Он мальчиком был молотобойцем в кузне своего отца и мог отбиться один от пятерых балбесов.
– Неплохое родство, – отвечал юноша с задумчивой усмешкой. – Я бы предпочел в дядюшки самого купца, а еще лучше лорда, но уж если кучер – согласен, пусть будет кучер. Рассказывай дальше, женщина. Кого ты еще знаешь из моей родни?
– Могу назвать тебе имя твоего отца. Может статься, ты с ним знаком, а если и нет – его имя наверняка тебе известно.
– Ну? – и нахмурился, сведя брови тем же движением, как это делал всегда его дед, мой отец.
– Фернандо Лопес Гусман, он женат на двоюродной сестре твоего хозяина. -…ньо! – только и сказал парень, сжав кулаки. – Ты это точно знаешь?
– С осени тысяча восемьсот шестнадцатого по февраль тысяча восемьсот девятнадцатого я жила в его усадьбе "Санта-Анхелика" в качестве горничной доньи Белен. Мое имя – Кассандра Митчелл де Лопес, сынок. Может быть, оно тебе тоже известно.
Он не сразу понял. Потом раскрыл в изумлении рот, охнул и побледнел сквозь загар.
– Ты хочешь сказать, что ты… ты моя мать? Ты, черная, моя мать?
Конечно, он не захотел в это поверить.
– Как ты можешь это доказать?
– Сотней способов. Спроси Евлалию, – мы знакомы с тех пор, как твой отец проиграл меня дону Федерико в карты, и я когда-то, хоть и недолго совсем, жила в этом доме. Если есть охота, спроси самого дона Федерико, – он много чего мог бы рассказать. А всего вернее расспросить донью Белен… они по-прежнему друзья с капитаном? Или съездить в Санта-Анхелику и потолковать со старыми слугами.
Приврут, конечно, – я знаю негров, но расскажут про белого ребенка горничной, про донью Умилиаду и много что еще.
Тут у парня подкосились ноги и он сел на скамью. Я села рядом и, взяв его руку в свою, – большая, тяжелая рука, кулачище молотобойца, – расстегнула манжету, подняла рукав и обнажила узор татуировки. А потом сняла с руки браслет – мой узор был таким же точно.
– Анха, – сказал он с каким-то странным недоумением в голосе, – значит, я мулат. Я слыхал, что бывают такие белые. Ну и что ты собираешься теперь делать?
Вообще, откуда ты взялась, и как тут оказалась, и кто ты есть?
– Хороший вопрос, сынок. Кто я такая – рассказывать долго и трудно. Такая мать, как я, не подарочек. И мне хотелось бы, чтобы ты ни словом не обмолвился капитану о том, что меня видел. Я в Гаване, чтобы разыскать тебя. Что собираюсь с этим делать? Ничего. Оставайся белым, мой мальчик. Это удобнее, чем быть цветным. Евлалия не проговорится, а больше о нашем родстве никто из посторонних не знает. Договорились?
Энрике ответил не сразу, почесывая в вихрах:
– Послушай… А кто был здоровенный черный малый, который возил меня на черной лошади?
Я удивленно уставилась на него. Цепка младенческая память! Я сказала, что это был его отчим, и что у него еще есть брат, и маленькая сестра, – и даже если ты не знаешь, что делать с такой родней, просто посмотри на нас хорошенько. Мы всякие виды видывали и можем помочь при случае, если тебе вдруг придется плохо, сынок.
Сынок сидел, обхватив руками голову, и вид у него был такой, словно парень вот-вот заплачет.
– Помощь, какая от вас помощь, господи, боже мой! Я люблю девушку из хорошей семьи. Я на что-то рассчитывал, – я молод, упорен, что-то знаю, хоть сирота и бедняк. А теперь оказывается, что я мулат, и рассчитывать мне совершенно не на что. Я ведь не сумею от нее ничего скрыть. А когда она узнает, она выставит меня за дверь.
– Неправда! – раздался вдруг голосок, от которого мы оба вздрогнули. Энрике вскочил, покрытый пунцовыми пятнами. А я обернулась назад, догадавшись, кто продирался сквозь стриженые живой изгороди, оставляя на колючках голубые батистовые лоскуты.
– Сили, что ты делаешь здесь? – спросил сын упавшим голосом.
– Хотела узнать, что делаешь здесь ты. Горничная сказала, что ты сломя голову побежал с сад, вместо того, чтоб ждать меня там, где договорились.
Ей не было еще пятнадцати, хрупкой смуглой девочке с черными прямыми волосами, черными глазами и ярко-красными губами чистокровной испанки.
– Я знаю, что подслушивать плохо, но я слышала все или почти все.
– Ничего, нинья, – сказала я. – Подслушивать плохо лишь для того, кто разинул рот и дал себя подслушать. Сама виновата, дура старая.
Девочка вдруг смутилась еще сильнее и покраснела. Опустила глаза вниз, потом подняла их, посмотрела на меня, на сына и вдруг на удивление решительно сказала:
– Я люблю тебя, Энрике, кто бы ты ни был по происхождению. Мне кажется, у тебя не может быть плохой матери. По крайней мере, она точно лучше моего отца.
И вдруг она бросилась сыну на шею и начала плакать, да так, что и меня испугала не на шутку. Я дала ей немного времени, потом взяла под локти, повернула к себе и сказала строго:
– Теперь утрись и расскажи, в чем дело.
Это на многих действует – когда приказывают ясно и твердо. Сесилия вытерла слезы, вздохнула глубоко и возможно более ровным голосом сообщила, что вопрос о ее свадьбе – дело решенное. Как только девочке исполняется пятнадцать, ее выдают замуж за какого-то господина, который годится ей в отцы.
– О, Йемоо! – только и нашла я что сказать. – Ну почему все всегда сваливается в одну кучу и спутывается в один клубок? Почему, как назло, все именно сейчас, а не раньше и не позже?
– Напасть в одиночку не ходит, – поддакнул Энрике. На него было лучше не смотреть: казалось, он был готов разорвать весь мир на части. – Я не знаю, что тебе предложить. На этом острове от твоего отца скрыться невозможно. А денег у меня не хватит даже до Пинар-дель-Рио. Я, я…
Он было хотел обругать себя последними словами, да я не дала.
– Сынок, сынок, ты забыл, что ты теперь не один. По части игры в прятки на этом острове я съела собаку, и дон Федерико всегда и неизменно оставался с носом.
Спроси, как это делается, и я тебя научу. А что касается денег… Сынок, наша семья не бедствует. Нравлюсь я тебе или нет, треть моих денег – твоя. Эй, сынок, очнись!
Парень был едва не в обмороке, пришлось его похлопать по щекам.
– Сходи-ка, поищи своего брата, Энрике. Евлалия увела его куда-то, чтоб не помешал разговору, А ты, нинья, посиди со мной.
А у ниньи глаза были сухие, и голова соображала лихорадочно:
– Но у меня нет никаких документов: отец подготовит их перед самым венчанием… а без документов нас не примут ни в одном месте!
Тут уж сомнений в породе и происхождении быть не могло. Девчонка точно была из Суаресов. И на лицо, и на стать, а самое главное – на характер. Никакой тебе паники, обмороков, охов. Всей уступки слабости – минута рыданий, когда дела кажутся безнадежными. Но едва забрезжил шанс, утерлись и думаем, как его использовать. Не из кисейных барышень. Всегда я любила таких, и эта сразу пришлась по сердцу. Сил и кипения страсти хватит с избытком на двоих.
Недостаточно решителен избранник? Восполним!
Да уж, от породы не деться никуда. И тут же я припомнила еще раз брата, позволившего себя подмять жене. И отца с матерью. Правда, у матери хватало ума и понимания, чтоб не вить из отца веревки: была ему безмерно благодарна за то, что взял в жены из босячек. Но, увы, слишком часто мягкий и порядочный мужчина рискует стать подкаблучником.
А впрочем, порода складывается с нескольких сторон, и еще не все в раскладе ясно…
Но девочка понравилась сразу и безоговорочно.
– Ох, уж эти бумаги! – сокрушалась я. – Зачем бумажка, если сам человек налицо? Придумали же люди… значит, твой отец хочет отдать тебя замуж с выгодой?
– Я надерзила ему сегодня. Я сказала, что не хочу за старика. Я сказала, что люблю другого.
– И что папенька?
– Он расхохотался. Он сказал, что знает все, что наша тайна известна всем до самого тупого негритенка с кухни. Он сказал, что мое дело – прийти к венцу невинной, а потом он сам мне поможет наставить мужу рога. Боже мой, ведь этому старику сорок шесть!
Не знаю, чему я больше смеялась.
– Узнаю дона Федерико! Суаресы, они все такие, лишь бы было шито-крыто, а там – что ни сотвори! Но насчет возраста, ты, детка, ошибаешься. Для мужчины от сорока до пятидесяти – самый расцвет, поверь мне.
Вернулись Энрике и Филомено, и пикантный разговор пришлось оставить. Но мы условились о новой встрече.
На другой день Энрике пришел в трактир, где мы остановились. Весь день до его прихода мы обсуждали дело. Оно не было таким простым. Нет, выкрасть девочку труда не составляло, а что потом? Не в паленке же ее прятать. А в Порт-Рояле могут спросить, кто такая, и без бумаг придется туго.
– Каков тебе показался братец? – спросил Факундо у сына.
– Так, ни то, ни се… и девчонка у него худышка, ни зада, ни переда.
Я беспокоилась, как Факундо поладит с пасынком. Он с трудом принял немилое дитя во младенчестве, как-то он примет его взрослым?