Страница:
Со следующего утра закипела. Мачту вынули из гнезда и осторожно опустили. В лесу вырубили подходящую сосну, ошкурили, на лошадях подтащили к берегу. Любо-дорого было посмотреть, как распоряжался куманек: корабельный плотник на "Леди Эмили" был убит, и Филомено, с топором в руках, с грифелем, засунутым в волосы, указывал каждому его дело. Любо-дорого было и посмотреть, как работают наши негры. Ленивый портняжка Кандонго (одно прозвище чего стоит!) взмок от усердия, потому что старался для себя, так же как и все остальные, и никого не надо было взбадривать и подгонять.
Старик Мэшем все же ворчал: людей не хватало, дела шли не так быстро, как он хотел, и сам он с утра до ночи был занят вместе с остальными. Молодой Мэшем в аврале участия не принимал: у него левая рука висела на перевязи, были отрублены два пальца. Мистер Александр приводил в порядок внутренние помещения судна вместе с женской командой, приданной ему в подчинение. Конопатили и смолили заново борт, о который бился бортом неприятельский корабль – швы не текли, но отпотевали, а это ввиду сезона штормов и предстоящего неблизкого перехода было серьезно. Да и вообще на судне царил разгром, а ни один настоящий моряк не терпит бардака на борту. Аврал и ремонт само собой; но каюты и кладовые прибрали, палубу мыли каждое утро, пушки были начищены и заряжены. По-моему, зря ворчал старший Мэшем.
Старик на другой день после нашего разговора собрал остатки своей команды и объяснил им, в чем дело; а чтобы объяснения вышли доходчивей, захватил с собою кошель и распределил его содержимое между моряками.
– Это задаток, – сказал он. – А когда доберемся до Лондона, ей-богу, ребята, вам будет на что погулять.
Вдобавок к этому он, во упреждение неприятностей, добавил:
– Ребята, не трогайте негров! Их больше, они вооружены, и терять им, сорвиголовам, нечего. Мы их выгрузим в порту Лагоса и забудем; а в карманах будет приятно позванивать. Что лучше? Безо всяких штучек с ними.
Несмотря на это предупреждение, одна неприятность все же произошла, – под конец работ, когда новая мачта была уже установлена в гнездо и стояла голая: снасти на нее поднимали.
Я была внизу с другими женщинами. Надо сказать, меня не так часто звали на помощь: боцман Джаспер Скелк, так же как и другие морские бродяги, умел объясняться на каком-то жаргоне, состоящем из чудовищной смеси всех языков.
Каники не случалось гулять по портовым кабакам, но поскольку основу речи составляли названия снастей, два моряка друг друга понимали. Особого дружелюбия не было и быть не могло. Терпения и незадирания вполне хватало для совместной работы. Однако на работе-то все и произошло.
Слышу на палубе гром, треск, что-то падает на настил, и почти сразу же крики и шум. Я кинулась наверх бегом, чуя недоброе.
Так и есть: обе команды, побросав дела, стоят кольцом у мачты, со всех сторон подбегают отставшие, а в центре этого кольца мой муж с мачете в руках. Сердце так и екнуло: что еще? Но когда я растолкала всех, оказалось не то, что я думала.
На досках лежала какая-то свалившаяся снасть. По одну сторону стоял боцман Джаспер, по другую – Пабло-прыгун, у одного разбита сопатка, у другого под глазом наливается кровоподтек. Стояли, как два петуха, готовые друг на друга кинуться, а Гром держал свое мачете между ними. Казалось, опусти он руку – эти двое кинутся в драку, как по команде. И гвалт стоит страшный. Подбежал Каники, подошли оба Мэшема. Стали разбираться, в чем дело.
Все оказалось просто. Пабло плохо привязал веревку, которой тянули наверх снасть, узел развязался, тяжелые смоленые канаты рухнули вниз. Боцман действовал по привычке. Он сразу понял, кто причиной, и заехал виновнику в рыло. Он оправдывался тем, что и белому матросу заехал бы так же, потому, мол, что вина непростительная, даже для сухопутной крысы.
По сути, боцман был прав. Каники кивал, соглашаясь, но покусывал губы. Потом отвел меня и Мэшема в сторону.
– Объясни тому парню, что боцман прав, – сказал Мэшем. – За такое полагается бить.
– Объяснить-то я объясню, – сказал Каники. – Только этим делу не поможешь.
Пабло парень злопамятный, а ваши запомнят, как он ударил боцмана – двойное нарушение всех правил.
– Да за такое полагается линьков.
Филомено лишь усмехнулся.
– А знаешь, что будет, если я его накажу? Мы получим войну в команде. Тебе это надо? Мне тоже ни к чему. Их надо помирить.
– Всемогущий боже, как их помиришь? – воскликнул Мэшем. – Гляди, они опять начинают!
Начать-то им не дали, обоих держали крепко, но многоярусная ругань поднималась выше мачт.
– Слушай меня, – сказал Каники. – Их надо посадить под замок.
– А Джаспера за что? – возмутился старик.
– В одну каюту, – продолжал кум, не слушая его. Тут-то дошло и до меня:
– Выпивки хоть залейся и что получше из закуски…
– Женщин на выбор…
– И пусть сидят там пока не надоест…
– Пока не помирятся!
Ох, как мы хохотали! Сэр Джонатан, когда я перевела ему, тоже ржал по-жеребячьи.
Сказано – сделано. На глазах у оторопевшей команды обоих водворили в одну из пустых кают. Никто ничего не понял. Когда туда понесли несколько бутылок хорошего вина, окорок, лепешки, фрукты, по толпе пошел ропот. Когда в эту же каюту водворили умытых и наряженных Эву и Долорес – до всех дошло. Гогот и соленые шуточки продолжались до вечера, мешая работе, – из каюты доносились то песни, то хохот, то притворный женский визг.
– Гениально придумано, – сказал Мэшем. – Ты прав: ссору гораздо надежнее погасить шуткой, чем наказанием. Слушай, может, все же пойдешь ко мне на службу, а? Ты парень грамотный, выучу тебя навигации. Подумай-ка: первый в мире черный штурман. Идет?
Молчаливая усмешка была ему ответом. Нет, морская карьера не соблазняла Каники.
Чертов полукитаец умел заглянуть чуть-чуть вперед и понять, что проку из этого не будет.
На другое утро каюту открыли. Там стоял такой перегар – хоть топор вешай. На одной койке лежал Прыгун в обнимку с Эвой, на другой тщедушный боцман обнимал пышные телеса мулатки, и все четверо были вдрызг пьяны. Их не стали трогать, обе парочки под насмешки со всех сторон выползли из постелей лишь к обеду. Работать они не годились. Зато весь день на палубе царил смех.
Боцман Джаспер нас с тех пор зауважал. Он тоже говорил мне "леди" и "мэм", и не стеснялся выражать свое отношение в комплиментах самых возвышенных, вроде:
– Сатана в юбке, не баба!
Мне это нравилось больше, чем самые лестные оценки бедер, талии и груди. Таких на меня тоже сыпалось немало, особенно когда мужа не было поблизости.
Но был один обожатель молчаливый и серьезный, не опускавшийся до пошлых комплиментов. Он был единственный, кого отметил Факундо, внимательный по долгу:
– Смотри-ка, младший хозяин глаз с тебя не сводит.
Не сводит и не сводит, что с этим делать? Главное, я на него не очень-то смотрела, и мой умница муж знал, почему:
– Зелен виноград, когда еще дозреет! Не бывал в переделках – бьюсь об заклад, что эта у него первая, не видал чертей близко. Белым воздыхателем тебя не удивить, а Федерико Суаресу, например, – он в подметки не годится.
Тем временем ремонт судна был почти завершен. Надо было делать прочие дела.
Все имущество с барки перенесли на корабль, оставив небольшой запас провизии и бочонок с водой.
Каники сказал:
– Едете со мной.
Поехали Факундо и я, и конечно, с нами увязался Пипо. Идах остался "для порядка, чтоб пугать", а также для того, чтоб ухаживать за Серым. Для порядка же, во избежание неприятностей, с нами ехал и мистер Санди.
Вышли из бухточки затемно, а к вечерним сумеркам уже кудрявились перед носом мангровые заросли, куда несла барку высокая приливная волна. Ловко и быстро мужчины сняли мачту, Филомено пересел за руль, и барка медленно втянула свое грузное тело в одному ему известный проход. Внизу шелестела соленая вода, вверху смыкались корявые ветви. Темнота стояла непроглядная. Каники на корме толкал барку шестом, пока она не заскребла днищем по илу.
– Вы же ее не сдвинете потом с места! – удивленно сказал Санди.
– Ее на руках отсюда вынесут, – проворчал Гром, поняв вопрос.
Мы ехали набирать себе попутчиков в Африку. Желающих было более чем достаточно – только свистнуть.
Хорошо, что я не стала одевать в дорогу новое великолепие. На мне был матросский костюм и кожаный пояс с вооружением, а ноги оставались босы. Кто не был бос, тому пришлось разуться, прежде чем лезть в жидкую грязь и пробираться по ней на ощупь. Хороши же мы оттуда вылезли!
В инхенио "Агуа Дульсе" нас ждали. Точнее, там ждали одного желанного гостя, но приветили и остальных. Каники, издали увидев условный знак "Все благополучно" – лампаду в одном из окон, свистнул собакам, знавшим его, и смело постучал в угловую ставню условным стуком.
Открыла Ма Ирене – кто ж еще! Она впустила нас через черный ход и первым делом повела на кухню мыть. Она и бровью не повела, увидев среди перемазанных тиной негров перемазанного тиной белого парнишку. Если он пришел со своими – значит, свой.
Потом пошла наверх будить Марисели, оставив нас ждать в гостиной. Свет от трехсвечника блестел на полированном кедре плотно закрытых ставен. В маленьком доме царила полуночная тишина.
Из нас в этом доме прежде бывал один Пипо. Он, заслышав на лестнице шаги, хотел первым броситься приветствовать хозяйку, но, оглянувшись, остановился, попятился и пропустил вперед крестного.
У Мэшема удивленно полезли вверх брови: он ничего не понимал. Вот прошуршал плотный шелк ночного бата, вот две тени встретились и слились в полумгле… А вот сорвиголова, вожак шайки беглых рабов, держа за руку, ведет к столу хрупкую молодую женщину с рассыпанными по плечам волосами цвета блондового шелка, и она с глазами, полными радостных слез, крепко обнимает и целует всех полуночных гостей.
Нет, не всех. Когда она увидела, что последний гость – белый, она испуганно оглянулась и спросила:
– Кто это? И где Идах? Что со стариком?
– Ничего, – успокоил ее Филомено, – он не мог отлучиться от захворавшей жены.
А это свой человек, сеньор Алехандро… А это Марсели, моя жена.
Он произнес эти слова тихо, но так, что мороз продрал по коже. Не одну меня.
Мистер Александр Мэшем поцеловал протянутую руку, и по выражению его лица я поняла, что мальчик кое-что понял.
Принесли еще свечей, накрыли поздний ужин. Свет канделябров отражался на хрустале стаканов, блики прыгали по лицам странной компании, собравшейся за столом. Черные и белые. Это и сегодня не сплошь и рядом. А тогда… Каники хотел назвать свою Марсели своей женой перед всем светом. Он имел на это право, потому что любил. Но он мог это сделать только перед нами, – теми, кому верил. Боль и досада жгли его, и он вымещал эту боль на всем постылом мире.
Капля камень долбит: за семьдесят лет с места сдвинулось многое. В этом имеет свою заслугу и Каники. Может быть, пройдет еще семьдесят лет, и другой такой же черный, с жаркой кровью парень возьмет другую нежную, стойкую белокожую девушку за руку и сможет пройти с ней через толпу в большом городе, не встретив ни единого косого взгляда. Отчего бы мне об этом не помечтать? Я надеюсь, что так и будет.
А тогда – что ж, черное и белое, белое и черное, оттенки, переходы цветов, их игра многое определяла в жизни. И если черные и белые собирались за одним столом – это было нечто из ряда вон выходящее. Но мы привыкли уже жить так – из ряда вон; я, по крайней мере, привыкла. И хотя эта жизнь была порой рискованна и всегда нелегка – в ней были свои приятные стороны. Например, чудо такой тайной вечери.
Не знаю, какие ангелы трепетали крылышками под потолком высокой залы – но дух беспокойных скитаний, сопутствовавший нам так долго, отступил в эту августовскую ночь далеко. Дружелюбие и умиротворенность царили за столом, словно предвестник счастья нашего дома, словно просыпалась золотая пыльца его ставен.
Марисели очень изменилась. Видно, много воды утекло с тех пор, как я видела ее впервые. Смягчились черты лица, пропала настороженность, скованность. Я не слышала в ней больше чувства вины, что мучило ее долгое время. Какой вины, за что, о боже?! Она будто даже пополнела немного.
Конечно, разговор шел о бурных событиях предыдущих дней. Не прошло и трех недель с того вечера, как я, гонимая странным предчувствием, прислушивалась к ночным звукам с вершины гряды. А как переменилась за это время судьба! Каники сидел во главе стола и совсем не напоминал безжалостного убийцу, человека, способного зажать в кулаке кучу разношерстного сброда.
Вот он снял с шеи маленький кожаный мешочек – я знала, что в нем. Сверкнули разноцветные огоньки в ожерелье, которого не постыдилась бы и королева. Марисели с испугом в глазах закрылась от снопа бьющих искр и упрекающе воскликнула:
– Ах, нет, ты же знаешь…
Но тут неожиданно для всех вмешался Санди. Он сказал:
– Леди, не отвергайте этого подарка. Он честно заслужен, это его награда за спасение моего корабля.
Марисели поняла и ответила на плохом английском:
– Но это должна быть ее награда! – и попыталась отодвинуть сияющую грудку мне.
– Не волнуйтесь, леди Марисели, – сказал Мэшем, – для всех, кто помог мне в деле справедливости, достанет благодарности.
Нинья улыбнулась и, расправив ожерелье, приложила к шее. Факундо толкнул меня ногой под столом, что означало примерно: "Сопляк, а сообразил!" Поздний ужин заканчивался. Филомено предупредил нинью, что сеньор Алехандро несколько дней проведет гостем в ее усадьбе, подождать, пока остальные закончат свои дела. А нам к завтрашней ночи нужны оседланные кони. Нинья выслушала без вздоха и ропота, – она, кажется, ко всему привыкла. Она даже переменилась в движениях, стала плавнее, осторожнее… или мне это померещилось? Да нет, не померещилось.
Когда Ма Ирене провожала нас во флигель, где нам отвели место для ночлега, я спросила:
– Давно это она?
Старуха покосилась:
– Что, очень заметно?
– Только если глаз наметан.
– Да наметан-то он у многих, вот беда!
– Так сколько?
– Почти два месяца, по моим подсчетам.
– А Филомено знает?
– Вот сейчас и узнает, прохвост!
– Что собираетесь делать?
– Что, что! Она не первая и не последняя. Сообразим, что делать. Ах, лишь бы все было хорошо: она такая слабенькая!
– Ма, – сказала я ей, – ты знаешь, что мы собрались уезжать в Африку?
Старуха замерла со свечкой в руке:
– Это как?
– С тем молоденьким инглезом. Мы приехали собрать еще людей, чтобы корабль не шел полупустым.
Ма Ирене не раздумывала.
– Мне там нечего делать. Кому нужна дряхлая карга, которую давно позабыли за столько лет? На кого я оставлю этих сумасшедших, кто будет оберегать нинью с ребенком? Нет, нет. Я рада за вас, но для меня возвращаться поздно.
– Значит, Каники остается, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Факундо.
– Разве ты в этом сомневался?
– Пожалуй, нет, – задумчиво ответил он. – Тем более теперь – посмотришь, от эдакой новости глаза у него станут круглые. Ах, черт! Я бы дал себе палец отрубить, чтоб посмотреть, какой у них будет ребенок. Я много перевидал мулатов, но у всех были белые отцы и черные матери. А если случай наоборот – будет какая-нибудь разница?
Он долго не мог успокоиться, но вдруг оборвал себя на полуслове:
– Ах, дружок, – сказал он мне, – а может, тебя тоже задор возьмет и ты подаришь мне еще одного ребятенка?
Что было отвечать? Мы перепробовали все травы и все средства. Благодарение судьбе, у нас уже был Пипо, и благодарение судьбе, что она его хранила.
На другой день Каники зашел к нам во флигель – рожа как маска, но мы-то его знали… Глаза не округлились, но читалось в них явственное: будь что будет, но сегодня я король.
– Я не поеду с вами сегодня вечером, – сказал он.
– Будешь готовить линьяо? – спросил с подковыркою в голосе Гром.
– Все-то вы, забодай вас дьявол, знаете раньше меня самого.
– Кум, твоя бабка не захотела ехать в Африку.
– Что ей там делать и что там делать мне? Скажи, кума, на милость, куда я поеду?
В страну мандингов? Я на мандинга не свяжу двух слов. Я не знаю языка, я не знаю обычаев, я не оттуда родом, та земля мне не мать и не мачеха – так… Я здешний, я креол. Тут, на этом проклятом острове, все, чем я живу и от чего помру. Тут остается моя кровь, тут будет жить мое потомство. Единственное, чего мне будет не хватать – это вас. Ясно?
Каники назвал нам места, куда непременно надо было заглянуть – укромные уголки гор, прибежища симарронов. Там мы должны были искать желающих и сообщать им место сбора. Дело предстояло мешкотное и требовало времени.
Я, однако, выбрала момент и завернула к Марте. Толстуха не обрадовала. От ее подружки по борделю не было никаких известий. Приходилось уезжать, не зная ничего о судьбе старшего сына.
Потом у нас еще осталось немного времени, и Факундо уверенно повернул коней. Мы направлялись в Санта-Анхелику.
Шел десятый год с той поры, как мы умчались в галоп, подгоняя лошадей – подумать только! Давно истлела в могиле стервозная вдовушка, истрепалась до дыр пунцовая повязка Ма Обдулии, заросли новой кожей старые рубцы, но только что-то щемило душу, когда с холмов завиднелась белая, как сахар, усадьба и знакомое каре конюшен, бараков, скотных дворов. Я недолго там прожила, но Факундо, который провел в том месте и отрочество, и юность, и молодость, который добился там многого и – как статься – мог бы добиться еще больше – Факундо переменился в лице и помрачнел. Ах, Гром! Я думала тогда, положив ему руку на плечо: в путь! Что было, то было; десять лет прошли в скитаниях, и это из-за меня. Но впереди уже дорога домой – к нашему, солнечному дому.
Откуда я знала, что эта дорога растянется еще на десять лет?
Мы знали, кого искали, и потому спустились к лугу, на котором пестрели коровьи спины. Тот же луг, и та же серая ограда вдали, и тот же длиннорукий пастух в красной повязке, надетой на лысую голову.
– Мухаммед, эй!
Он узнал нас сразу, но не сразу поверил своим глазам. И не сразу понял, зачем мы явились.
– Если бы это было так просто…
– За чем дело стало? Корабль ждет.
– Сестра моя, я тоже учен кое-чему. Я знаю, что такое земля и что она не маленькая. Твой город, он расположен примерно на полдороге между моим городом и этим забором. А еще, если бы я был один! Не знаю, поверишь или нет, но у меня четверо сыновей. Я не могу подумать о том, что с кем-то из них случится несчастье по дороге. А на дороге бед много, я знаю, я в молодости их перевидал.
– Что ж, – сказал Факундо, – ты прав, потому что ты богат. Четверо сыновей – это достояние! Мое единственное сокровище поедет со мной, и я постараюсь не допустить ничего дурного.
Нам непременно нужно было повидать Обдулию.
По правде, к ней не было никакого дела, кроме как попрощаться. Хитрыми кругами ходит судьба, и нечего удивляться, если придется невзначай наступить на свой собственный след. Надо уважать свое прошлое, каким бы трудным оно ни было, и мы приехали отдать дань уважения тому, что оставалось за спиной.
Старуха с трудом встала нам навстречу, опираясь на костыль. Ма Обдулия сильно сдала за эти годы.
– Вы пришли, – сказала она, ловя наши руки своей сухой горячей рукой. – Хорошо, что не забыли меня. Слышала, слышала про вас.
Ее под локоть поддерживала Амор. Что осталось от худышки с грудями в пол-апельсина?
Статная, крепка женщина с сильными руками и пышными формами, с каскадом стеклянных бус, прикрывавших гирлянду из уродливых рубцов – след одной душной ночи.
– Слышала, и не один раз, – продолжала унгана, кряхтя и усаживаясь в качалку.
– Хозяйский братец, жандарм, не оставил привычки заглядывать к нам время от времени, а хозяйка нет-нет да и зайдет сюда, по старой памяти, когда гуляет в саду с ниньей. Последнее время, правда, все реже и реже: сварлива стала и сердита, и все дела забрала в свои руки. Сеньора иногда заносит в загулы, но не так, как прежде; Давид по-прежнему майораль, а конюшего наняли со стороны. Все вспоминают про вас, дети, но я – чаще всех. Помните, как мы сиживали здесь?
Помнила все, но больше всего мне помнились вечера и ночи в неторопливых беседах, и я ей сказала об этом.
Ма Обдулия смеялась, трясясь рыхлым телом.
– Помню, как же! Ты была умной девчонкой, дочка. И знала столько, что меня могла кое-чему научить. Но, прости меня, скажу: тебе, моя милая, никогда не стать матушкой Лоа.
– Почему, Ма?
– Потому что ты не живешь в мире духов, ты живешь в мире людей. Твои способности – видеть людей насквозь и знать, кто чего стоит, и ты сможешь вертеть ими при необходимости, как захочешь. Твоя способность предчувствовать будущее касается только тебя, твой трюк с веревочкой – что-то вроде вечной детской шалости. Нет, ты унгана по праву, по праву твоей Силы, но жрицей Лоа тебе не быть. Легба не отворит тебе дверей храма. Но, сколько я тебя знаю, тебя не слишком это огорчит.
Это она сказала правду. Каждому свое; если среди духов и божеств будет толочься слишком много людей, в небесах наступит беспорядок. Мы рассказали Обдулии о том, что происходило с нами за эти годы – она покачивала головой и как будто подремывала, только пальцами перебирала бусины маленьких четок.
– Что ж, мне будет легче умирать, – сказала она под конец. – Легче уходить, когда знаешь, что небывалое может стать возможным. Я не помню своего рода и племени, я не знаю того берега. Но если ты вспомнишь обо мне и произнесешь мое имя, ступив на ту землю – считай, что я вернулась туда на твоем корабле.
– Нам пора, – сказал Гром. – Нельзя, чтобы нас застало утро. Очень было бы обидно попасть куда-нибудь, когда корабль ждет.
– Не торопись, сынок: успеешь. Ничего не случится с вами по дороге. Не хотите передать ничего донье Белен? Пожелания благополучия и здоровья? Хорошо; а остальное я добавлю от себя, если понадобится. А теперь подведите ко мне поближе этого молодца.
Филомено без боязни подошел к старухе, заложив руки за широкий пояс. Унгана долго глядела в его круглые блестящие глаза.
– Он хороший боец, – сказала она, – хотя и молод. Сила, стойкость и смех – вот что я вижу в нем. Он настоящий мужчина, и проживет долго и счастливо. Он не был рабом и никогда им не будет. Элегуа будет хранить его. Это мое благословение, и это правда. В вашем роду, дети, не будет больше рабов.
Она пошарила за пазухой и достала шнур, сплетенный из волос, и надела его на шею Пипо. Потом обняла нас всех:
– Теперь пора! Прощайте!
Мы ушли, потому что больше не хотели видеть никого.
Каники ждал нас в инхенио Марисели: он вернулся днем раньше нас. В Агуа Дульсе мы провели еще два дня.
До сих пор вживе ощущаю аромат этих дней, их цвет, вкус, запах, и горький дым сигар во время долгих бесед запомнился мне как дым расставания.
Мы перемешивали воспоминания с мечтами. Мы прощались. А это всегда нелегко, даже если впереди ждет дом с золотыми ставнями. Но мы не говорили о том, что больше не увидимся. Мы и так это знали – к чему говорить? Много было нерешенных дел и без того. Одно, например, не давало покоя.
– Послушай-ка, куманек, ты знаешь, что мы богаты?
Каники вынул изо рта сигару.
– Знаю, на двух кораблях было много барахла.
– Как мы его будем делить?
– С кем?
– С тобой и остальными.
– Хм… Задачка. Меня она не касается: я свою долю получил, а с остальными разбирайся как знаешь.
– Твоя доля куда больше того, что ты получил.
– Не забудь, кума, про те мешки с серебром, что остались в пещере. Вряд ли я ими воспользуюсь, но – лежат, есть не просят. Я прошу тебя об одном: не давай денег тем, кто не может ими распорядиться. Дураков всегда больше, чем умных.
Иногда с нами сидела Марисели. Она не вмешивалась в наши разговоры и больше потихоньку переговаривалась с Пипо, а я незаметно наблюдала за ней. Да, я оказалась права, и все стало на свои места. Она даже молиться стала как будто реже. А может, она напиталась силой от своего мужчины, и не стало надобности просить ее у бога? Она тихо рдела, когда Санди расписывал ей, что за отчаянный парень Филомено и какой он замечательный моряк.
Санди был не посвящен в наши разговоры и однажды остановил меня на внешней галерее флигелька:
– Миссис Кассандра, скажите, неужели он оставит ее? Эту чудную женщину, переступившую все ради любви?
Мне захотелось назвать его дураком.
– Кто тебе сказал, что он уезжает?
– А разве нет? Что его может ждать здесь, кроме виселицы?
– Пуля в лоб.
– Так почему же он не уезжает?
– Санди, ты дурак.
Поморгал глазами и сказал:
– Действительно дурак.
Ну, значит, не все было потеряно. Безнадежен лишь тот дурак, кто считает себя умнее всех прочих.
В назначенный вечер мы прощались с Ма Ирене и Марисели. Старухе я пожелала сил, – я знала, что их понадобится много. Нинье сказала:
– Береги свое счастье – ты им жива. Жаль, ты не сразу поняла, что оно для тебя – в этом мужчине: он сильно страдал из-за этого. Но теперь он счастлив, и ты тоже. Каждый день осушайте до дна, потому что ваши дни полны. Прощай! Будь мужественна. Храни тебя Элегуа, душа моя.
– Храни вас господь и святая дева! – сказала она и каждого перекрестила на дорогу.
– Отвори Легба ваши пути, – вздохнула Ма Ирене, когда мы выбирались из дома через заднюю дверь.
Луны еще не было. Стояла душная ночь конца августа. В звезду превратилась и затерялась среди прочих звезд одинокая лампада в окне маленькой усадьбы, у ручья со сладкой водой.
Старик Мэшем все же ворчал: людей не хватало, дела шли не так быстро, как он хотел, и сам он с утра до ночи был занят вместе с остальными. Молодой Мэшем в аврале участия не принимал: у него левая рука висела на перевязи, были отрублены два пальца. Мистер Александр приводил в порядок внутренние помещения судна вместе с женской командой, приданной ему в подчинение. Конопатили и смолили заново борт, о который бился бортом неприятельский корабль – швы не текли, но отпотевали, а это ввиду сезона штормов и предстоящего неблизкого перехода было серьезно. Да и вообще на судне царил разгром, а ни один настоящий моряк не терпит бардака на борту. Аврал и ремонт само собой; но каюты и кладовые прибрали, палубу мыли каждое утро, пушки были начищены и заряжены. По-моему, зря ворчал старший Мэшем.
Старик на другой день после нашего разговора собрал остатки своей команды и объяснил им, в чем дело; а чтобы объяснения вышли доходчивей, захватил с собою кошель и распределил его содержимое между моряками.
– Это задаток, – сказал он. – А когда доберемся до Лондона, ей-богу, ребята, вам будет на что погулять.
Вдобавок к этому он, во упреждение неприятностей, добавил:
– Ребята, не трогайте негров! Их больше, они вооружены, и терять им, сорвиголовам, нечего. Мы их выгрузим в порту Лагоса и забудем; а в карманах будет приятно позванивать. Что лучше? Безо всяких штучек с ними.
Несмотря на это предупреждение, одна неприятность все же произошла, – под конец работ, когда новая мачта была уже установлена в гнездо и стояла голая: снасти на нее поднимали.
Я была внизу с другими женщинами. Надо сказать, меня не так часто звали на помощь: боцман Джаспер Скелк, так же как и другие морские бродяги, умел объясняться на каком-то жаргоне, состоящем из чудовищной смеси всех языков.
Каники не случалось гулять по портовым кабакам, но поскольку основу речи составляли названия снастей, два моряка друг друга понимали. Особого дружелюбия не было и быть не могло. Терпения и незадирания вполне хватало для совместной работы. Однако на работе-то все и произошло.
Слышу на палубе гром, треск, что-то падает на настил, и почти сразу же крики и шум. Я кинулась наверх бегом, чуя недоброе.
Так и есть: обе команды, побросав дела, стоят кольцом у мачты, со всех сторон подбегают отставшие, а в центре этого кольца мой муж с мачете в руках. Сердце так и екнуло: что еще? Но когда я растолкала всех, оказалось не то, что я думала.
На досках лежала какая-то свалившаяся снасть. По одну сторону стоял боцман Джаспер, по другую – Пабло-прыгун, у одного разбита сопатка, у другого под глазом наливается кровоподтек. Стояли, как два петуха, готовые друг на друга кинуться, а Гром держал свое мачете между ними. Казалось, опусти он руку – эти двое кинутся в драку, как по команде. И гвалт стоит страшный. Подбежал Каники, подошли оба Мэшема. Стали разбираться, в чем дело.
Все оказалось просто. Пабло плохо привязал веревку, которой тянули наверх снасть, узел развязался, тяжелые смоленые канаты рухнули вниз. Боцман действовал по привычке. Он сразу понял, кто причиной, и заехал виновнику в рыло. Он оправдывался тем, что и белому матросу заехал бы так же, потому, мол, что вина непростительная, даже для сухопутной крысы.
По сути, боцман был прав. Каники кивал, соглашаясь, но покусывал губы. Потом отвел меня и Мэшема в сторону.
– Объясни тому парню, что боцман прав, – сказал Мэшем. – За такое полагается бить.
– Объяснить-то я объясню, – сказал Каники. – Только этим делу не поможешь.
Пабло парень злопамятный, а ваши запомнят, как он ударил боцмана – двойное нарушение всех правил.
– Да за такое полагается линьков.
Филомено лишь усмехнулся.
– А знаешь, что будет, если я его накажу? Мы получим войну в команде. Тебе это надо? Мне тоже ни к чему. Их надо помирить.
– Всемогущий боже, как их помиришь? – воскликнул Мэшем. – Гляди, они опять начинают!
Начать-то им не дали, обоих держали крепко, но многоярусная ругань поднималась выше мачт.
– Слушай меня, – сказал Каники. – Их надо посадить под замок.
– А Джаспера за что? – возмутился старик.
– В одну каюту, – продолжал кум, не слушая его. Тут-то дошло и до меня:
– Выпивки хоть залейся и что получше из закуски…
– Женщин на выбор…
– И пусть сидят там пока не надоест…
– Пока не помирятся!
Ох, как мы хохотали! Сэр Джонатан, когда я перевела ему, тоже ржал по-жеребячьи.
Сказано – сделано. На глазах у оторопевшей команды обоих водворили в одну из пустых кают. Никто ничего не понял. Когда туда понесли несколько бутылок хорошего вина, окорок, лепешки, фрукты, по толпе пошел ропот. Когда в эту же каюту водворили умытых и наряженных Эву и Долорес – до всех дошло. Гогот и соленые шуточки продолжались до вечера, мешая работе, – из каюты доносились то песни, то хохот, то притворный женский визг.
– Гениально придумано, – сказал Мэшем. – Ты прав: ссору гораздо надежнее погасить шуткой, чем наказанием. Слушай, может, все же пойдешь ко мне на службу, а? Ты парень грамотный, выучу тебя навигации. Подумай-ка: первый в мире черный штурман. Идет?
Молчаливая усмешка была ему ответом. Нет, морская карьера не соблазняла Каники.
Чертов полукитаец умел заглянуть чуть-чуть вперед и понять, что проку из этого не будет.
На другое утро каюту открыли. Там стоял такой перегар – хоть топор вешай. На одной койке лежал Прыгун в обнимку с Эвой, на другой тщедушный боцман обнимал пышные телеса мулатки, и все четверо были вдрызг пьяны. Их не стали трогать, обе парочки под насмешки со всех сторон выползли из постелей лишь к обеду. Работать они не годились. Зато весь день на палубе царил смех.
Боцман Джаспер нас с тех пор зауважал. Он тоже говорил мне "леди" и "мэм", и не стеснялся выражать свое отношение в комплиментах самых возвышенных, вроде:
– Сатана в юбке, не баба!
Мне это нравилось больше, чем самые лестные оценки бедер, талии и груди. Таких на меня тоже сыпалось немало, особенно когда мужа не было поблизости.
Но был один обожатель молчаливый и серьезный, не опускавшийся до пошлых комплиментов. Он был единственный, кого отметил Факундо, внимательный по долгу:
– Смотри-ка, младший хозяин глаз с тебя не сводит.
Не сводит и не сводит, что с этим делать? Главное, я на него не очень-то смотрела, и мой умница муж знал, почему:
– Зелен виноград, когда еще дозреет! Не бывал в переделках – бьюсь об заклад, что эта у него первая, не видал чертей близко. Белым воздыхателем тебя не удивить, а Федерико Суаресу, например, – он в подметки не годится.
Тем временем ремонт судна был почти завершен. Надо было делать прочие дела.
Все имущество с барки перенесли на корабль, оставив небольшой запас провизии и бочонок с водой.
Каники сказал:
– Едете со мной.
Поехали Факундо и я, и конечно, с нами увязался Пипо. Идах остался "для порядка, чтоб пугать", а также для того, чтоб ухаживать за Серым. Для порядка же, во избежание неприятностей, с нами ехал и мистер Санди.
Вышли из бухточки затемно, а к вечерним сумеркам уже кудрявились перед носом мангровые заросли, куда несла барку высокая приливная волна. Ловко и быстро мужчины сняли мачту, Филомено пересел за руль, и барка медленно втянула свое грузное тело в одному ему известный проход. Внизу шелестела соленая вода, вверху смыкались корявые ветви. Темнота стояла непроглядная. Каники на корме толкал барку шестом, пока она не заскребла днищем по илу.
– Вы же ее не сдвинете потом с места! – удивленно сказал Санди.
– Ее на руках отсюда вынесут, – проворчал Гром, поняв вопрос.
Мы ехали набирать себе попутчиков в Африку. Желающих было более чем достаточно – только свистнуть.
Хорошо, что я не стала одевать в дорогу новое великолепие. На мне был матросский костюм и кожаный пояс с вооружением, а ноги оставались босы. Кто не был бос, тому пришлось разуться, прежде чем лезть в жидкую грязь и пробираться по ней на ощупь. Хороши же мы оттуда вылезли!
В инхенио "Агуа Дульсе" нас ждали. Точнее, там ждали одного желанного гостя, но приветили и остальных. Каники, издали увидев условный знак "Все благополучно" – лампаду в одном из окон, свистнул собакам, знавшим его, и смело постучал в угловую ставню условным стуком.
Открыла Ма Ирене – кто ж еще! Она впустила нас через черный ход и первым делом повела на кухню мыть. Она и бровью не повела, увидев среди перемазанных тиной негров перемазанного тиной белого парнишку. Если он пришел со своими – значит, свой.
Потом пошла наверх будить Марисели, оставив нас ждать в гостиной. Свет от трехсвечника блестел на полированном кедре плотно закрытых ставен. В маленьком доме царила полуночная тишина.
Из нас в этом доме прежде бывал один Пипо. Он, заслышав на лестнице шаги, хотел первым броситься приветствовать хозяйку, но, оглянувшись, остановился, попятился и пропустил вперед крестного.
У Мэшема удивленно полезли вверх брови: он ничего не понимал. Вот прошуршал плотный шелк ночного бата, вот две тени встретились и слились в полумгле… А вот сорвиголова, вожак шайки беглых рабов, держа за руку, ведет к столу хрупкую молодую женщину с рассыпанными по плечам волосами цвета блондового шелка, и она с глазами, полными радостных слез, крепко обнимает и целует всех полуночных гостей.
Нет, не всех. Когда она увидела, что последний гость – белый, она испуганно оглянулась и спросила:
– Кто это? И где Идах? Что со стариком?
– Ничего, – успокоил ее Филомено, – он не мог отлучиться от захворавшей жены.
А это свой человек, сеньор Алехандро… А это Марсели, моя жена.
Он произнес эти слова тихо, но так, что мороз продрал по коже. Не одну меня.
Мистер Александр Мэшем поцеловал протянутую руку, и по выражению его лица я поняла, что мальчик кое-что понял.
Принесли еще свечей, накрыли поздний ужин. Свет канделябров отражался на хрустале стаканов, блики прыгали по лицам странной компании, собравшейся за столом. Черные и белые. Это и сегодня не сплошь и рядом. А тогда… Каники хотел назвать свою Марсели своей женой перед всем светом. Он имел на это право, потому что любил. Но он мог это сделать только перед нами, – теми, кому верил. Боль и досада жгли его, и он вымещал эту боль на всем постылом мире.
Капля камень долбит: за семьдесят лет с места сдвинулось многое. В этом имеет свою заслугу и Каники. Может быть, пройдет еще семьдесят лет, и другой такой же черный, с жаркой кровью парень возьмет другую нежную, стойкую белокожую девушку за руку и сможет пройти с ней через толпу в большом городе, не встретив ни единого косого взгляда. Отчего бы мне об этом не помечтать? Я надеюсь, что так и будет.
А тогда – что ж, черное и белое, белое и черное, оттенки, переходы цветов, их игра многое определяла в жизни. И если черные и белые собирались за одним столом – это было нечто из ряда вон выходящее. Но мы привыкли уже жить так – из ряда вон; я, по крайней мере, привыкла. И хотя эта жизнь была порой рискованна и всегда нелегка – в ней были свои приятные стороны. Например, чудо такой тайной вечери.
Не знаю, какие ангелы трепетали крылышками под потолком высокой залы – но дух беспокойных скитаний, сопутствовавший нам так долго, отступил в эту августовскую ночь далеко. Дружелюбие и умиротворенность царили за столом, словно предвестник счастья нашего дома, словно просыпалась золотая пыльца его ставен.
Марисели очень изменилась. Видно, много воды утекло с тех пор, как я видела ее впервые. Смягчились черты лица, пропала настороженность, скованность. Я не слышала в ней больше чувства вины, что мучило ее долгое время. Какой вины, за что, о боже?! Она будто даже пополнела немного.
Конечно, разговор шел о бурных событиях предыдущих дней. Не прошло и трех недель с того вечера, как я, гонимая странным предчувствием, прислушивалась к ночным звукам с вершины гряды. А как переменилась за это время судьба! Каники сидел во главе стола и совсем не напоминал безжалостного убийцу, человека, способного зажать в кулаке кучу разношерстного сброда.
Вот он снял с шеи маленький кожаный мешочек – я знала, что в нем. Сверкнули разноцветные огоньки в ожерелье, которого не постыдилась бы и королева. Марисели с испугом в глазах закрылась от снопа бьющих искр и упрекающе воскликнула:
– Ах, нет, ты же знаешь…
Но тут неожиданно для всех вмешался Санди. Он сказал:
– Леди, не отвергайте этого подарка. Он честно заслужен, это его награда за спасение моего корабля.
Марисели поняла и ответила на плохом английском:
– Но это должна быть ее награда! – и попыталась отодвинуть сияющую грудку мне.
– Не волнуйтесь, леди Марисели, – сказал Мэшем, – для всех, кто помог мне в деле справедливости, достанет благодарности.
Нинья улыбнулась и, расправив ожерелье, приложила к шее. Факундо толкнул меня ногой под столом, что означало примерно: "Сопляк, а сообразил!" Поздний ужин заканчивался. Филомено предупредил нинью, что сеньор Алехандро несколько дней проведет гостем в ее усадьбе, подождать, пока остальные закончат свои дела. А нам к завтрашней ночи нужны оседланные кони. Нинья выслушала без вздоха и ропота, – она, кажется, ко всему привыкла. Она даже переменилась в движениях, стала плавнее, осторожнее… или мне это померещилось? Да нет, не померещилось.
Когда Ма Ирене провожала нас во флигель, где нам отвели место для ночлега, я спросила:
– Давно это она?
Старуха покосилась:
– Что, очень заметно?
– Только если глаз наметан.
– Да наметан-то он у многих, вот беда!
– Так сколько?
– Почти два месяца, по моим подсчетам.
– А Филомено знает?
– Вот сейчас и узнает, прохвост!
– Что собираетесь делать?
– Что, что! Она не первая и не последняя. Сообразим, что делать. Ах, лишь бы все было хорошо: она такая слабенькая!
– Ма, – сказала я ей, – ты знаешь, что мы собрались уезжать в Африку?
Старуха замерла со свечкой в руке:
– Это как?
– С тем молоденьким инглезом. Мы приехали собрать еще людей, чтобы корабль не шел полупустым.
Ма Ирене не раздумывала.
– Мне там нечего делать. Кому нужна дряхлая карга, которую давно позабыли за столько лет? На кого я оставлю этих сумасшедших, кто будет оберегать нинью с ребенком? Нет, нет. Я рада за вас, но для меня возвращаться поздно.
– Значит, Каники остается, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Факундо.
– Разве ты в этом сомневался?
– Пожалуй, нет, – задумчиво ответил он. – Тем более теперь – посмотришь, от эдакой новости глаза у него станут круглые. Ах, черт! Я бы дал себе палец отрубить, чтоб посмотреть, какой у них будет ребенок. Я много перевидал мулатов, но у всех были белые отцы и черные матери. А если случай наоборот – будет какая-нибудь разница?
Он долго не мог успокоиться, но вдруг оборвал себя на полуслове:
– Ах, дружок, – сказал он мне, – а может, тебя тоже задор возьмет и ты подаришь мне еще одного ребятенка?
Что было отвечать? Мы перепробовали все травы и все средства. Благодарение судьбе, у нас уже был Пипо, и благодарение судьбе, что она его хранила.
На другой день Каники зашел к нам во флигель – рожа как маска, но мы-то его знали… Глаза не округлились, но читалось в них явственное: будь что будет, но сегодня я король.
– Я не поеду с вами сегодня вечером, – сказал он.
– Будешь готовить линьяо? – спросил с подковыркою в голосе Гром.
– Все-то вы, забодай вас дьявол, знаете раньше меня самого.
– Кум, твоя бабка не захотела ехать в Африку.
– Что ей там делать и что там делать мне? Скажи, кума, на милость, куда я поеду?
В страну мандингов? Я на мандинга не свяжу двух слов. Я не знаю языка, я не знаю обычаев, я не оттуда родом, та земля мне не мать и не мачеха – так… Я здешний, я креол. Тут, на этом проклятом острове, все, чем я живу и от чего помру. Тут остается моя кровь, тут будет жить мое потомство. Единственное, чего мне будет не хватать – это вас. Ясно?
Каники назвал нам места, куда непременно надо было заглянуть – укромные уголки гор, прибежища симарронов. Там мы должны были искать желающих и сообщать им место сбора. Дело предстояло мешкотное и требовало времени.
Я, однако, выбрала момент и завернула к Марте. Толстуха не обрадовала. От ее подружки по борделю не было никаких известий. Приходилось уезжать, не зная ничего о судьбе старшего сына.
Потом у нас еще осталось немного времени, и Факундо уверенно повернул коней. Мы направлялись в Санта-Анхелику.
Шел десятый год с той поры, как мы умчались в галоп, подгоняя лошадей – подумать только! Давно истлела в могиле стервозная вдовушка, истрепалась до дыр пунцовая повязка Ма Обдулии, заросли новой кожей старые рубцы, но только что-то щемило душу, когда с холмов завиднелась белая, как сахар, усадьба и знакомое каре конюшен, бараков, скотных дворов. Я недолго там прожила, но Факундо, который провел в том месте и отрочество, и юность, и молодость, который добился там многого и – как статься – мог бы добиться еще больше – Факундо переменился в лице и помрачнел. Ах, Гром! Я думала тогда, положив ему руку на плечо: в путь! Что было, то было; десять лет прошли в скитаниях, и это из-за меня. Но впереди уже дорога домой – к нашему, солнечному дому.
Откуда я знала, что эта дорога растянется еще на десять лет?
Мы знали, кого искали, и потому спустились к лугу, на котором пестрели коровьи спины. Тот же луг, и та же серая ограда вдали, и тот же длиннорукий пастух в красной повязке, надетой на лысую голову.
– Мухаммед, эй!
Он узнал нас сразу, но не сразу поверил своим глазам. И не сразу понял, зачем мы явились.
– Если бы это было так просто…
– За чем дело стало? Корабль ждет.
– Сестра моя, я тоже учен кое-чему. Я знаю, что такое земля и что она не маленькая. Твой город, он расположен примерно на полдороге между моим городом и этим забором. А еще, если бы я был один! Не знаю, поверишь или нет, но у меня четверо сыновей. Я не могу подумать о том, что с кем-то из них случится несчастье по дороге. А на дороге бед много, я знаю, я в молодости их перевидал.
– Что ж, – сказал Факундо, – ты прав, потому что ты богат. Четверо сыновей – это достояние! Мое единственное сокровище поедет со мной, и я постараюсь не допустить ничего дурного.
Нам непременно нужно было повидать Обдулию.
По правде, к ней не было никакого дела, кроме как попрощаться. Хитрыми кругами ходит судьба, и нечего удивляться, если придется невзначай наступить на свой собственный след. Надо уважать свое прошлое, каким бы трудным оно ни было, и мы приехали отдать дань уважения тому, что оставалось за спиной.
Старуха с трудом встала нам навстречу, опираясь на костыль. Ма Обдулия сильно сдала за эти годы.
– Вы пришли, – сказала она, ловя наши руки своей сухой горячей рукой. – Хорошо, что не забыли меня. Слышала, слышала про вас.
Ее под локоть поддерживала Амор. Что осталось от худышки с грудями в пол-апельсина?
Статная, крепка женщина с сильными руками и пышными формами, с каскадом стеклянных бус, прикрывавших гирлянду из уродливых рубцов – след одной душной ночи.
– Слышала, и не один раз, – продолжала унгана, кряхтя и усаживаясь в качалку.
– Хозяйский братец, жандарм, не оставил привычки заглядывать к нам время от времени, а хозяйка нет-нет да и зайдет сюда, по старой памяти, когда гуляет в саду с ниньей. Последнее время, правда, все реже и реже: сварлива стала и сердита, и все дела забрала в свои руки. Сеньора иногда заносит в загулы, но не так, как прежде; Давид по-прежнему майораль, а конюшего наняли со стороны. Все вспоминают про вас, дети, но я – чаще всех. Помните, как мы сиживали здесь?
Помнила все, но больше всего мне помнились вечера и ночи в неторопливых беседах, и я ей сказала об этом.
Ма Обдулия смеялась, трясясь рыхлым телом.
– Помню, как же! Ты была умной девчонкой, дочка. И знала столько, что меня могла кое-чему научить. Но, прости меня, скажу: тебе, моя милая, никогда не стать матушкой Лоа.
– Почему, Ма?
– Потому что ты не живешь в мире духов, ты живешь в мире людей. Твои способности – видеть людей насквозь и знать, кто чего стоит, и ты сможешь вертеть ими при необходимости, как захочешь. Твоя способность предчувствовать будущее касается только тебя, твой трюк с веревочкой – что-то вроде вечной детской шалости. Нет, ты унгана по праву, по праву твоей Силы, но жрицей Лоа тебе не быть. Легба не отворит тебе дверей храма. Но, сколько я тебя знаю, тебя не слишком это огорчит.
Это она сказала правду. Каждому свое; если среди духов и божеств будет толочься слишком много людей, в небесах наступит беспорядок. Мы рассказали Обдулии о том, что происходило с нами за эти годы – она покачивала головой и как будто подремывала, только пальцами перебирала бусины маленьких четок.
– Что ж, мне будет легче умирать, – сказала она под конец. – Легче уходить, когда знаешь, что небывалое может стать возможным. Я не помню своего рода и племени, я не знаю того берега. Но если ты вспомнишь обо мне и произнесешь мое имя, ступив на ту землю – считай, что я вернулась туда на твоем корабле.
– Нам пора, – сказал Гром. – Нельзя, чтобы нас застало утро. Очень было бы обидно попасть куда-нибудь, когда корабль ждет.
– Не торопись, сынок: успеешь. Ничего не случится с вами по дороге. Не хотите передать ничего донье Белен? Пожелания благополучия и здоровья? Хорошо; а остальное я добавлю от себя, если понадобится. А теперь подведите ко мне поближе этого молодца.
Филомено без боязни подошел к старухе, заложив руки за широкий пояс. Унгана долго глядела в его круглые блестящие глаза.
– Он хороший боец, – сказала она, – хотя и молод. Сила, стойкость и смех – вот что я вижу в нем. Он настоящий мужчина, и проживет долго и счастливо. Он не был рабом и никогда им не будет. Элегуа будет хранить его. Это мое благословение, и это правда. В вашем роду, дети, не будет больше рабов.
Она пошарила за пазухой и достала шнур, сплетенный из волос, и надела его на шею Пипо. Потом обняла нас всех:
– Теперь пора! Прощайте!
Мы ушли, потому что больше не хотели видеть никого.
Каники ждал нас в инхенио Марисели: он вернулся днем раньше нас. В Агуа Дульсе мы провели еще два дня.
До сих пор вживе ощущаю аромат этих дней, их цвет, вкус, запах, и горький дым сигар во время долгих бесед запомнился мне как дым расставания.
Мы перемешивали воспоминания с мечтами. Мы прощались. А это всегда нелегко, даже если впереди ждет дом с золотыми ставнями. Но мы не говорили о том, что больше не увидимся. Мы и так это знали – к чему говорить? Много было нерешенных дел и без того. Одно, например, не давало покоя.
– Послушай-ка, куманек, ты знаешь, что мы богаты?
Каники вынул изо рта сигару.
– Знаю, на двух кораблях было много барахла.
– Как мы его будем делить?
– С кем?
– С тобой и остальными.
– Хм… Задачка. Меня она не касается: я свою долю получил, а с остальными разбирайся как знаешь.
– Твоя доля куда больше того, что ты получил.
– Не забудь, кума, про те мешки с серебром, что остались в пещере. Вряд ли я ими воспользуюсь, но – лежат, есть не просят. Я прошу тебя об одном: не давай денег тем, кто не может ими распорядиться. Дураков всегда больше, чем умных.
Иногда с нами сидела Марисели. Она не вмешивалась в наши разговоры и больше потихоньку переговаривалась с Пипо, а я незаметно наблюдала за ней. Да, я оказалась права, и все стало на свои места. Она даже молиться стала как будто реже. А может, она напиталась силой от своего мужчины, и не стало надобности просить ее у бога? Она тихо рдела, когда Санди расписывал ей, что за отчаянный парень Филомено и какой он замечательный моряк.
Санди был не посвящен в наши разговоры и однажды остановил меня на внешней галерее флигелька:
– Миссис Кассандра, скажите, неужели он оставит ее? Эту чудную женщину, переступившую все ради любви?
Мне захотелось назвать его дураком.
– Кто тебе сказал, что он уезжает?
– А разве нет? Что его может ждать здесь, кроме виселицы?
– Пуля в лоб.
– Так почему же он не уезжает?
– Санди, ты дурак.
Поморгал глазами и сказал:
– Действительно дурак.
Ну, значит, не все было потеряно. Безнадежен лишь тот дурак, кто считает себя умнее всех прочих.
В назначенный вечер мы прощались с Ма Ирене и Марисели. Старухе я пожелала сил, – я знала, что их понадобится много. Нинье сказала:
– Береги свое счастье – ты им жива. Жаль, ты не сразу поняла, что оно для тебя – в этом мужчине: он сильно страдал из-за этого. Но теперь он счастлив, и ты тоже. Каждый день осушайте до дна, потому что ваши дни полны. Прощай! Будь мужественна. Храни тебя Элегуа, душа моя.
– Храни вас господь и святая дева! – сказала она и каждого перекрестила на дорогу.
– Отвори Легба ваши пути, – вздохнула Ма Ирене, когда мы выбирались из дома через заднюю дверь.
Луны еще не было. Стояла душная ночь конца августа. В звезду превратилась и затерялась среди прочих звезд одинокая лампада в окне маленькой усадьбы, у ручья со сладкой водой.