Эстрада Корреа. Дом с золотыми ставнями

   – Эти науки дают общее развитие ума; – пояснила она экономке, отрывая меня от иглы или замши для полировки серебра.
   – Лишнего ума, как известно не бывает.
   На мою голову с медленно отраставшими косами обрушилась премудрость белого мира.
   Однако, поразмыслив, я обнаружила, что французский кардинал Ришелье по всем замашкам изрядно напоминал всесильного временщика, башоруна Гаху, что древнеримская Юнона разительно похожа на Йемоо, мою покровительницу, что арбалет неотличим от боевого самострела актанго, что в древней Греции существовали те же самые разновидности рабов, что в нашем городе, что порядки в древнегреческих полисах имели некоторое сходство с теми, что царили в родном Ибадане.
   Сопоставления рождали вопросы, а вопросы – споры, я не боялась перечить учительнице и настаивать на своем, зная, что мне это ничем не грозит. Она меня по-своему очень любила и всегда говорила, что я могла бы далеко пойти, если бы…
   Она не договаривала. Но если я пошла далеко, то во многом благодаря тому сугубо гуманитарному, несколько однобокому, но вполне приличному образованию, которое она мне дала. Я читала карты любого вида и любых проекций, знала историю настолько хорошо, что она помогала понимать сиюминутно происходящее (надо сказать, шел разгар наполеоновских войн), а мой английский, как устный, так и письменный, был безупречен. Для ребенка из африканского города это, согласитесь, целый подвиг, особенно если учесть, что это было не все, чему приходилось учиться. Мне и так не хватало времени высыпаться; а тут случай подбросил новую докуку.
   Дело было летом, больше года спустя после моего водворения в дом Митчеллов.
   Эвелин от нечего делать пошла в сад погулять и меня взяла с собой. Туда-то и явился этот "случай" в виде мрачного, куцего, гладкошерстного ублюдка приличных размеров с явной примесью бульдога. Обрывок цепи фута в три длинной, волочившийся следом, выдавал причину скверного характера. Что он делал в яблоневом саду и чем ему не понравились две девчонки, сидящие на скамейке – бог весть; но я еще шагов за тридцать обратила внимание на странную – боком – походку и косо набыченный взгляд. Оглянулась вокруг в поисках оружия – тщетно!
   Ни палки, ни штакетины, ни обломанного сука не было в ухоженном саду. Края дорожки были обложены кирпичом. Не сводя с собаки глаз, вывернула из земли подряд три увесистых обломка.
   – Касси, ради бога, что ты делаешь? – воскликнула Эвелин.
   – Заткнись, – ответила я кратко и непочтительно. Тут только барышня поглядела в ту сторону, куда неотрывно смотрела я, и завизжала благим матом.
   Псина будто ждала этого сигнала и рванулась вперед. Три подряд удачно пущенные кирпичины не задержали ее и на три секунды; пинок шнурованного ботинка под челюсть тоже. Отскочила, перевернулась и кинулась, разинув пасть, прямо к моей шее.
   Вот в эту-то жаркую, распяленную пасть я и вогнала по самый локоть левую руку.
   Нарочно или нечаянно так получилось – не знаю до сих пор; то ли мой чи – дух-покровитель – хранил меня, то ли сам Огун, который приходит на помощь всем, кто сражается и не трусит… Собака свалила меня на землю и сама упала, полузадохнувшись, а я колотила ее что было сил головой то о столбик скамейки, то о беленые кирпичи. Но на вопли уже летел садовник Мэтью с заступом и решил исход схватки одним ударом.
   Эвелин билась в истерике. Набежавшие слуги успокаивали барышню наперебой, Мэтью тем временем высвобождал мою пострадавшую руку из собачьих зубов. Впопыхах явилась сама миссис Александрина и привела в чувство перепуганную дочь. Все наперебой говорили, что собака бешеная, хотя я знала точно, что это не так:
   – Просто очень злая, мэм, вот и все.
   – Хотела бы я, чтобы ты оказалась права, – произнесла она с сомнением в голосе.
   Но спешно вызванный доктор подтвердил мои слова. Ему и без бешенства досталось много хлопот – оказались повреждены вены, повязки стремительно намокали, потребовалось наложить жгут и зашивать раны. Это пришлось солонее самой драки, но делать нечего, вытерпела все.
   Нашли и владельца собаки – им оказался хозяин бакалейной лавки неподалеку. Он долго лебезил и кланялся перед хозяйкой, принес мне целую корзину сладостей и с радостью согласился уплатить за мое лечение, а на физиономии явственно читалось:
   "Фу! Дешево отделался!" – Дешево отделалась, голубушка! – сказал мне и доктор, когда убедился, что повязки уже не промокают с прежней стремительностью.
   Миссис Александрина просидела со мной весь день.
   – А вы меня простите, мэм? – спросила я ее.
   Та удивилась:
   – За что, Касси?
   – За грубость, мэм, – когда мисс Эвелин не велела брать кирпичи с дорожки, я сказала ей, чтоб она заткнулась.
   – Ах, вот как! – вздохнула хозяйка. – Если ты соберешься еще раз спасти жизнь кому-либо из моих детей, разрешаю тебе при этом грубить как вздумается. Но во все остальное время ты обязана быть благовоспитанной девочкой!
   На другой день меня, освобожденную от всех работ, навестила миссис Дули и устроилась около меня с какой-то починкой.
   – Дитятко, – сказала она, – я не поверю, чтобы ты сама, без чудесной помощи свыше, могла справиться с этой бестией.
   Я от скуки была не прочь поболтать.
   – Главное, мэм, это не испугаться, – отвечала я, – владыка сражений Огун не терпит трусливых, а Йемоо всегда прикрывает краем своей одежды тех, кто не ленится помочь себе сам.
   У доброй старушки вытянулось лицо, и упавшим голосом он спросила:
   – Касса, детка, разве ты не слышала ничего о господе нашем Иисусе Христе?
   – Как же нет! Когда поваренок Майк на кухне что-то врет горничным, он всегда приговаривает: "Христом-богом клянусь!" – И все?!! – с невыразимым ужасом спросила экономка.
   – И все, – отвечала я чистосердечно.
   Миссис Дули едва не задыхалась от ужаса: в течение года с лишним в уважаемом доме жили двое безбожных язычников, и никто даже не подумал об их обращении! Эту страшную ошибку следовало немедленно исправлять. Бросив все дела, почтенная дама отправилась к хозяйке. Вопрос был решен молниеносно, и на другой день ко мне явилась сухонькая, сморщенная старушка и начала рассказывать детские сказочки на библейские темы. Многие истории оказывались занимательными, но если я скажу, что всему верила, то совру. Я в детстве была не без хитрости и слушала, посмеиваясь в душе и не подавая вида. У каждого народа свои боги, что удивительного в том, что у белых есть Христос? Старушка была из тех, каких много около любой церковной общины: добрая душа, но ханжа до мозга костей. Я ее слушала внимательно, задавала вопросы – ей очень нравилось, когда маленькая язычница проявляла любопытство. Но не особенно тронула меня англиканская проповедь. Моей покровительницей всегда оставалась Йемоо, и мой чи, дух-покровитель, всегда сидел на моем правом плече, заменяя христианского ангела-хранителя. Другое дело, что проповедь закона божия отнимала время, предназначенное для занятий с миссис Джексон, в чем я видела куда больше пользы.
   Не избежал обращения и мой брат. К нему тоже приставили какого-то пасторского ученика, и Эдан, хотя мало что понимал в его заумных речах, был рад возможности отлынивать время от времени от работы. Нас обоих крестили наскоро этой же зимой, и мы вместе с хозяевами были обязаны ходить к обедне по воскресеньям, вместо того, чтобы развлекаться дома, пользуясь их отсутствием. Вот докука!
   Примерно к этому времени относится нечто вроде экзамена, который устраивала нам экономка. С некоторых пор при уборке комнат мне стали попадаться в самом неподходящем месте то разные интересные вещи, вроде серебряной брошки или вышитого бисером кошелька, то деньги. Однажды я вымела из-под ковра золотую гинею! Это был большой соблазн, и, может, я бы попалась на удочку, если бы уже не догадалась, что это означает. Первую же подкинутую вещицу (не помню точно, что это было, кажется, какое-то колечко) я оставила лежать на том же подоконнике, на котором нашла, а потом заметила, как потихоньку к этому месту подошла наша премудрая экономка и удивленно покачала головой. Незамысловатая проверка на честность, о которой я предупредила и моего простоватого братца, иначе он попался бы с первого же раза. Когда я отдала старушке гинею, та даже прослезилась. Она считала себя ужасно дипломатичной, бедняга!
   Экзамен был успешно сдан, и меня утвердили в правах и обязанностях горничной мисс Эвелин вместо вертихвостки Нелл, вышедшей замуж и попросившей расчет.
   В ежедневных хлопотах и непрерывной учебе прошли почти пять лет с тех пор, как мы с братом водворились в богатом купеческом особняке на респектабельной лондонской улице. Много утекло воды в мутной и вонючей Темзе, много изменилось и в нашей жизни.
   Брат стал камердинером мастера Уинфреда и неделями пропадал из дома, потому что молодой хозяин постоянно отлучался по делам. Я же, напротив, постоянно жила в доме и стала в нем не последним человеком, несмотря на молодость.
   В феврале мне исполнилось шестнадцать, и тогда я смотрела на себя в зеркало не с меньшим удовольствием, чем сейчас. Ей-ей, я была недурна собою. Мой рост был впору бравому рекруту, и рыжий поваренок Майк, крестный папаша, подшучивал постоянно по этому поводу, напевая:
   "Шесть футов, помнится, без трех -
   Пойду-ка я в солдаты!" Ровно столько во мне и было, не считая каблуков и прически. Широкая в кости, хорошо сложенная, с округлым личиком, курносым носом, большими черно-фиолетовыми глазами и пухлыми лиловыми губами, я везде бросалась в глаза. Когда у хозяев собирались гости, я всегда подавала в гостиную напитки, – наряженная как кукла, двигалась по ковру так плавно, что вино в бокалах на подносе не вздрагивало. Я была диковинкой и достопримечательностью, не раз меня пытались перекупить, предлагая хозяйке большие деньги, но миссис Александрина не соглашалась ни за что. И не то чтобы она увлекалась Руссо. Просто считала, что не все на свете продается и покупается.
   Я вела постоянный надзор за Эвелин – за ней требовался глаз да глаз. В свои четырнадцать девица грозила доставить много неприятностей родителям. Эдит была замужем, но вокруг младшей сестрицы кружился рой искателей приданого, и мне порой сулили золотые горы, если я соглашусь передать в руки молодой хозяйке нежное послание. Эти послания попадали прямиком к миссис Александрине, вместе с точными данными о том, что представляет из себя тот или иной воздыхатель, – право, лондонские горничные знают все!
   За Эвелин я следовала неотлучно, куда бы та ни шла и что бы ни делала, и не было во всем Лондоне дуэньи строже. У меня же находился и ключ от вмурованного в стену ящика с ее украшениями, – собственно, такой юной особе они не полагались, но под моим присмотром мать разрешала ей одевать даже бриллианты. Судите, насколько доверяла Александрина Митчелл горничной своей дочери.
   Зато можете вообразить, какие скандалы порой устраивала молодая барышня у себя в спальне, с бросанием туфель, с битьем чашек, с угрозой, когда станет взрослой и выйдет замуж, и получит меня в приданое… уж каких только кар она не придумывала! Впрочем, все равно мы мирились. И девочка была не так глупа, и я научилась соблюдать дипломатию: где-то настоять на своем, где-то уступить, где-то посочувствовать, где-то подольститься… Я чувствовала себя гораздо старше ее, не на два года, как значилось по метрикам, – куда больше. Ее защищали родители, слуги, закон, богатство. Совсем как у меня когда-то в детстве.
   Нет, не скажу, что жилось плохо или плохо ко мне относились. Хозяйка меня любила и баловала, ценила в качестве толковой помощницы и прочила положение при дочке такое же, какое при ней имела Бертрис Дули. В доме я ходила королевой, и никто никогда не сказал "черная" или "рабыня". Отношения с прочей прислугой были вполне дружелюбные, даже если рыжий Майк, сверстник, пытался меня ущипнуть и получал за это хорошего тычка, отчего часто летел вверх тормашками, – крестный макушкой не доходил мне до уха. Прочие горничные могли сплетничать втихомолку о том, что мне позволяют и что я себе позволяю, и завидовать сколько угодно.
   Известно, чему завидуют девчонки! Одевала меня хозяйка на свой манер не хуже молодой мисс. Я носила самое лучшее полотно и тонкий шерстяной креп, фламандские кружева наколки, закрывавшей уложенные на голове косы, непременно туго накрахмалены, передник снежной белизны, а для зимы, к которой я привыкла, хоть и не любила, имелись и высокие сапоги, и барашковая накидка с капюшоном. У кого из них имелось подобное великолепие? И никто не подумал, что все это не мое, а хозяйское, вместе с самою мною, и пусть хозяева любят и ценят, себе все равно не принадлежишь.
   А с другой стороны, велика ли радость принадлежать себе в бедняцких закоулках Лондона? Там тоже жили рабы. Рабы голода, грязи, дикости в одном из величайших городов мира. И они были ничуть не свободнее, чем я. И виды на будущее у них были куда поскучнее моих. Конечно, молодая госпожа из богатого дома в своем городе – это не экономка молодой госпожи из чужого города. Но с судьбой не поспоришь. Будущей экономке будущей молодой госпожи могли позавидовать сорок тысяч девчонок из этого города, где хлеб насущный давался с таким трудом.
   Жилось, повторю вам, совсем не плохо, – но только по весне на меня нападала странная тоска.
   Брат всю зиму пропадал вместе со своим хозяином, и я думала, что скучаю без него.
   Я всегда очень любила брата – честного, простодушного и до бесконечности доброго.
   Ну да, многим он уступал в сообразительности. И книжная премудрость ему не давалась совсем никак, на философские темы с ним потолковать не вышло бы. Но житейского здравого смысла брату хватало, и никто никогда лучше него не мог утешить и приголубить сверх меры шуструю сестренку. А что во мне он души не чаял, об этом нечего и говорить. И что он был образцом родственной порядочности, тоже.
   И я до сих пор не уверена, была ли я ему такой же хорошей сестрой, как он мне – братом.
   Но вот Эдан вернулся, я ему обрадовалась, но тем не менее все валилось из рук…
   Миссис Джексон обиделась за то, что я назвала ее любимого "Эмиля" чушью, которой невозможно читать без зевоты, и еще, что боготворимый Руссо ничегошеньки не знал о том, как живут настоящие, а не придуманные "природные" люди; Эвелин дулась за очередного поклонника, переданного в руки маменьки с поличным; экономка рассердилась за плохо нагретые утюги. Все было не так, и от всего было тошно.
   Тогда я попросила брата поздно вечером пойти со мной посидеть в саду, поболтать о том, о сем. Стоял теплый вечер конца апреля, днем шел дождь, но к сумеркам тучи размело. Яблоневые почки набухли, на тонких березовых ветвях, в сети которых запуталась круглая, словно сыр, луна, листочки были в ноготь мизинца.
   Тут-то я и услышала впервые за прошедшие годы этот низкий, гудящий, будоражащий звук и схватила брата за руку:
   – Слышишь?
   Он отрицательно покачал головой.
   – Трубят раковины Олокуна; ветер судьбы переменится.
   Брат встревожился.
   – Я не хотел бы этого. Наша жизнь совсем не плоха.
   – Раковины Олокуна не всегда предвещают перемены к лучшему… а может, тебя ничто не коснется.
   – Кто знает, куда этот ветер может унести тебя?
   Я только могла, что вздохнуть:
   – Поживем – увидим.
   Я плохо спала в эту ночь. А наутро меня позвала хозяйка.
   – Касси, скажи-ка, а не хочешь ли ты замуж?
   – Хочу! – отвечала я, секунды не задумавшись. – А за кого?
   Ой, как смеялась миссис Александрина! Она едва не падала со стула.
   – Значит, хочешь замуж, плутовка?
   – А почему же мне не хотеть замуж? – спросила я, уперев руки в бока. – А если я хочу замуж, почему мне не сказать об этом?
   – Ладно, – сказала хозяйка, отсмеявшись. – За этим я тебя позвала сюда. Наш корабль снаряжается в Вест-Индию. Едет вся наша семья, кроме Уинфреда. Мы заедем на Ямайку, и там ты выберешь жениха для себя и невесту для брата. Эй, очнись? Ты что, уже вообразила себя под венцом? Смотри не выбери кого попало в мае месяце – сама будешь потом маяться!
   Я стояла, хлопая глазами, это хозяйка считала, что у меня одни женихи на уме, но у меня-то совсем другое в голове крутилось: вот они, раковины Олокуна! И, не помня себя, брякнула даме:
   – Плохое это будет плавание.
   Та даже рассердилась:
   – Дуреха, ты что, замуж передумала?
   – Думайте, что хотите, мэм, – отрезала я. – Если хотите, считайте за грубость то, что я скажу, но я знаю, что говорю. Вам эта поездка будет чистой бедой и мне тоже. Замуж-то я выйду, не опоздаю… Но если я поеду с вами, то брата мне увидать придется не скоро, если увижу его вообще. Мне нет никакой выгоды вас пугать, наоборот. Я сказала, а вы вольны услышать или не услышать.
   Выругала меня еще раз и велела идти прочь, а у самой в голове, видно, тоже застряло что-то… Мужу она все же доложила об этом странном разговоре, ожидая, видимо, что он отмахнется как от явной глупости. Вышло иначе, потому что мистер Адриан, как все моряки и все торговые люди, – а он являлся и тем и другим – склонен был к тому, что называли суевериями и не раз проверял на себе правильность вроде бы нелепых предчувствий и примет. Он вызвал меня к себе в кабинет и велел рассказать все по порядку, и я рассказала ему все, начиная с раковин Олокуна.
   – Так ты, красавица, опять за старое, колдовать?
   – Думайте как хотите, сэр.
   – Положим, врать тебе резона нет. А вдруг ты просто решила поморочить нам голову?
   Я отошла на три шага в сторону, провела носком туфли по ковру черту.
   – Пройдите три раза по этому ровному месту, сэр Адриан. Все три раза вы упадете на этой черте. А после, хотите, верьте, хотите – нет.
   С недоверчивой миной на лице хозяин прошелся раз… упал, встал и другой раз уже не пробовал.
   – Что ж по-твоему, детка, никуда плыть не надо?
   – Сэр, – отвечала я, – сказать мне больше нечего. Дальше дело ваше. Судьба захочет наказать – судьба везде найдет. Но если уж она дала знать – может быть, неприятности не застанут врасплох?
   – Хорошо сказано, Касси. Предупрежденный вооружен, или как там это по-латыни?
   Спасибо, я приму к сведению.
   Сборы пошли своим чередом, и оказалось, что хозяин воспринял предупреждение куда серьезнее, чем я подумала. Не прошло и трех дней после нашего разговора, как он вновь позвал меня в свой кабинет.
   Там сидело трое почтенных, немолодых, хорошо одетых господ, и я, полагая, что это хозяйские гости и что надо распорядиться насчет чая или выпивки в кабинет, и спросила, как водится:
   – Чем могу сложить, сэр?
   Однако хозяин не попросил ни чая, ни коньяка.
   – Пройди сюда и сядь.
   Удивилась, но исполнила без слова.
   – Подойдите сюда, доктор Саммер. А ты, Касси, устрой ему тот же фокус, что и мне.
   Я и устроила. Этот фокус с невидимым шнурочком был у меня безотказен, как часовой механизм.
   Потом попробовали второй и третий, не запомнила их имен.
   Потом меня стали расспрашивать и исследовать. Расспрашивали дотошно про все шестнадцать колен предков-кузнецов, порчу живого товара в невольничьем лагере, безмолвные уговоры хозяев на лишнюю покупку (Касси, тебе цены бы не было в модной лавке приказчицей!). Осмотрели, измерили пульс, постучали по колену молоточком, велели распустить шнуровку и выслушали со всех сторон.
   Потом разрешили привести одежду в порядок, и хозяин отослал с указанием для экономки накрывать ленч с учетом трех гостей.
   Однако не все еще было закончено, и после ленча доктора с хозяином и, конечно, со мной вернулись в кабинет. Разговор продолжился. Меня спрашивали о предвидении и всему, что к этому относится. Расспросили о Тинубу, моей матери, которая предчувствовала пленение своих младших детей, о раковинах Олокуна и в особенности о том, что заставило меня подумать о неудаче грядущей поездки.
   Тем временем в кабинет позвали и брата. Осмотрели, задали пару вопросов и не задержали. Меня на некоторое время оставили в покое, сами продолжали разговаривать. Я догадывалась, что говорят обо мне, но разговор почти не понимала. Немудрено, потому что доктора ученые перешли на ученую латынь. Не знаю, понимал ли что-нибудь хозяин, он сидел за столом с заинтересованным видом. Если подумать, он и был самым заинтересованным лицом, поскольку из своего кармана оплатил консилиум трех профессоров, ни больше и не меньше.
   Наконец доктор Саммер поднялся и подошел ко мне, уже слегка заскучавшей.
   – Милочка, полагаю, ты не испугаешься последнего, можно так сказать, испытания.
   Мы тебя подвергнем гипнозу. Будь добра, вот в это кресло…
   Посмотрела на хозяина, тот кивнул: мол, давай. Уселась, как утонула, в огромном кожаном кресле, по слову профессора откинула голову на подголовник, руки устроила на коленях.
   – Делай то, что я прикажу. Расслабились, веки полуприкрыты… голова и руки тяжелеют, ты засыпаешь, засыпаешь…
   Веки и впрямь были у меня полуприкрыты – раз уж приказали, но вот сонливости и в помине не было, просто полулежала тихо-тихо и смотрела на профессора, который старался вовсю:
   – По счету "три" ты засыпаешь… один, два, три…
   "Три" было произнесено резко и повелительно, так что я раскрыла глаза, и тут…
   Тут произошло неожиданное и необъяснимое. По этому самому счету "три" плотный немолодой профессор покачнулся, слегка присел… и мягко повалился набок, на пушистый ухоженный ковер.
   Остальные доктора и хозяин, а следом и я, кинулись к упавшему. Перевернули на спину, похлопали по щекам. Безрезультатно. Профессор Саммер спал гипнотическим сном.
   Не помогли ни коньяк, отыскавшийся у хозяина в стенном шкафу, ни проверенная хозяйкина нюхательная соль, за которой я сбегала со скоростью пули.
   Коллеги доктора многозначительно переглянулись. Один из них начал проделывать те же непонятные движения руками, что и пострадавший, но в обратном порядке.
   – При счете "три" вы просыпаетесь… Один, два, три…
   Ничего не произошло.
   Доктор попробовал еще раз. Снова ничего не вышло.
   – Может быть, оставить его, пока сам проснется? – предложил было третий доктор, самый молодой из всех. – У мистера Митчелла найдется место, а я сам подежурил бы и проследил за коллегой…
   Прозвучало это как-то не очень уверенно.
   И тогда вмешался хозяин:
   – Касси, хватит, деточка. Побаловалась – и довольно.
   Я испугалась.
   – Сэр, я знать не знаю, что у него за странный обморок!
   – Может, и не знаешь. Даже скорее всего не знаешь. Но как ты его не зная нокаутировала, так, я уверен, и приведешь в чувство. Давай, не бойся, попытайся.
   Я уверен, все у тебя получится.
   Делать нечего. Взяла флакон с солью и для начала стала растирать виски.
   – Счет,- подсказал второй профессор. – И пассы. Ну, руками делай!
   Не уверена, что пассы делала правильно. Но, по-моему, они были делом пятым.
   Постаравшись, чтоб голос звучал так же твердо и повелительно, как у профессора, сосчитала до трех. И на третьем счете, двигая руками, как показывали, вдруг нечаянно хлопнула в ладоши.
   Действие это произвело самое бурное.
   Во-первых, профессор открыл глаза. Во-вторых, он немедленно даже не сел, а как-то сложился на ковре, поджав колени к груди. Потом обвел всех взглядом и сказал:
   – Боже мой, как глупо… А я-то о себе воображал…
   Адриан Митчелл, забыв о платке, рукавом, словно босяк какой, вытирал со лба испарину.
   Профессора остались до самого обеда. Меня из кабинета не выпустили, позволив только сходить за вязанием, чтоб занять руки и не скучать во время пауз, пока профессора вдавались в латынь.
   Приговор консилиума был единодушен. У пациентки (то есть у меня) наследственные, врожденные, необычайно сильные, хотя никаким обучением не развитые способности к гипнозу. Тем не менее когда профессор Саммер, признанное светило в этой области, попытался погрузить меня в гипнотическое оцепенение, я не только не поддалась, а неведомым науке способом вернула профессору его усилие. Как бы, объясняли мне, срикошетила его собственная пуля. Или камень отскочил от упругой стенки и угодил в того, кто его бросил. Поэтому коллеги не могли привести его в чувство. Это же общее правило гипноза: кто в него ввел, тот и выводить должен.
   И в связи с этим возник у почтенных медиков вопрос: если это делает девчонка, умеющая только крахмалить юбки, что же будет, если она возьмется по всей науке?
   – Да что вы все о гипнозе, господа! – перебил хозяин. – Мне хотелось бы узнать поподробнее о ее способностях к предсказаниям.
   Тут профессора дружно замялись, и Саммер, как наиболее сведущий, сказал:
   – Видите ли, сэр, наука имеет о предсказаниях еще более смутное представление, чем о гипнозе. Но я бы к девочке прислушался. Тем более личной корысти в ей никакой. И сама она редчайший экземпляр, так что я на вашем месте подыскал бы в горничные кого попроще, а Кассандру с ее уникальными способностями поставил бы на службу науке. Возможно, вы откажетесь от путешествия или перенесете его на более поздний срок? А мы бы тем временем занялись исследованиями, взяв девочку, скажем, внаймы. Или вовсе купив, поскольку, как мы поняли, она невольница?
   Продавать меня хозяин, разумеется, отказался. Отдавать меня внаймы тоже ему не хотелось. Пообещав посоветоваться с женой, вежливо проводил загостившихся докторов и на самом деле пошел в кабинет к миссис Александрине и, оставался там довольно долго. Потом, уже совсем на ночь глядя, позвали меня в хозяйкин кабинет.