Страница:
Энрике выглядел растерянным и озабоченным. Он сел на диван и не знал, с чего начать. Тогда Гром распорядился по-своему: он достал рому и стопки, налил всем понемногу и велел выпить. Энрике колебался. Едва ли не первый раз в жизни он держал рюмку в руках. Но чем-то надо было приводить его в себя, и старое средство помогло. Порозовели щеки, ожили любопытством глаза, развязался язык.
– Простите меня… мне до сих пор с трудом еще во все верится. Я привык быть сам по себе и даже не думал, что у меня есть родители… мать, отец. Хотя, конечно, без их помощи никто на свет не появлялся. Простите еще раз… но я привык считать себя белым.
– Тебе это был тяжелый удар, сынок? – спросил Гром, усаживаясь около мальчика на корточки.
– Как обухом по голове! – отвечал тот, не задумываясь. – Все знают, какая разница – быть белым или цветным, даже если ты всего-навсего Вальдес.
Факундо слушал и согласно покачивал головой. Ему нравилась прямота ответа.
– Я знаю того, кого ты назвала моим отцом. В той стороне мне нечего искать. А кто такие вы? Сесилия слышала что-то из семейных преданий. Беглые, симарроны.
Кажется, ходили со знаменитым Каники, потом пропали на много лет. А теперь появились, как чертик из табакерки. Как это получилось? Как вы оказались здесь, в Гаване, и разгуливаете среди бела дня? У меня не укладывается в голове.
Скажите мне, что к чему.
– У тебя в голове много мусора, сынок, – ответил Гром. – Если его оттуда вытряхнуть, все уложится хорошохонько. Черное – это черное, а белое – это белое, так вас там, в монастыре, учили? Незачем добавлять тебе головной боли.
Может быть, на первый случай тебе достаточно знать, что мы твоя семья и готовы тебе помочь в деле, которое ты посчитал безнадежным. Так? Конечно, так. Ты знаешь, что мы висельники, но все равно готов принять нашу помощь, э?
У сына блестели глаза. Ром на него сильно действовал.
– Вы отчаянные люди, – сказал он. – Наверно, только такие и могут мне помочь.
Потому что сам я не знаю, как поступить.
Мы кое-что придумали на этот счет и объяснили парню, что потребуется от него и от его возлюбленной. Выслушал, подумал и кивнул:
– Согласен. Если только согласится Сили, я согласен.
Потом я рассказала сыну историю его происхождения: откуда он взялся и как потерялся, и что из этого последовало. Я не была слишком откровенной в том, что прямо его не касалось. Не оттого, что не доверяла – того, что он знал, хватило бы препроводить нас известно куда; нет, просто мы еще не освоились достаточно, чтобы быть откровенными. Головной боли ему впрямь было достаточно на первый раз.
На прощание я дала ему денег. Он заколебался, принимая их и мне это было больно и обидно.
– Сынок, – сказала я, – эти деньги такие же честные, как у твоего патрона. Ты веришь мне на слово или рассказать, откуда они?
Энрике смутился. Взял кошелек, опустил, не глядя, в карман и молчал, не зная, как поблагодарить. Слова "мама" все не могло сойти с его языка, а не называть меня так он тоже стеснялся. Все это я понимала, и сам мальчик был как на ладони: серебристо-русые волосы, глаза цвета светлого изумруда. Цвета его характера: зеленый и серебристый. Таким он и доныне остался.
Он решился, наконец:
– Спасибо, Ма!
И поцеловал руку.
"Ма" – обычное обращение к унгане, а не к матери… но я его приняла. Нельзя же требовать все сразу от бедного мальчика.
Санди спросил, когда сын ушел:
– Отчего ты ему сразу не сказала, что вы богаты? Это сильно подсластило бы ему пилюлю.
– Ах, сынок, – ответил вместо меня Гром, – как ты не понимаешь: а вдруг ему деньги будут родные, а мы – чужие?
Санди, бедняга Санди, как его ошарашило то, что у меня есть сын почти такой же взрослый, как он сам! В течение всего разговора он молчал, вертел рюмку в руках и переводил глаза с меня на Энрике и обратно. Те десять лет, на которые я была старше его, вдруг дали себя знать таким неожиданным образом. Нет, Санди мало трогало то, что мой сын был ближе к нему по возрасту, чем я. Скорей, его задело лишнее доказательство того, что я никогда не буду его женщиной, – только его.
Санди любил меня тяжело и обреченно, и то, что он мог попросить час или два свидания наедине и не получал отказа, скорее отравляло ему душу, чем приносило облегчение.
Мы двое суток добирались до Порт-Рояля. Все мысли вертелись вокруг Энрике. Ах, трудно было об этом думать! Не будет ли он всю жизнь стыдиться своего происхождения, полюбит ли меня, брата, сестренку, станет ли другом отчиму?
Гром был немногословен:
– Я сделаю все, что могу. Я всегда хотел иметь много сыновей, – мало дела, что он беленький, был бы толк. Но монастырское, черт его побери, воспитание! Жил бы он с нами, был бы человеком. Зависит от него: захочет ли он нас понять и принять такими, какие мы есть. А не захочет… Я не стану подстраивать жизнь под него и тебе не дам.
И закончил, как подвел черту:
– Чтобы мы его уважали – пусть научится уважать нас.
Ах, у нас хватало перемыть парнишке все косточки! Только в первых числах декабря мы опять сели в лодку и отправились по знакомой дороге.
Филомено уже лихо управлялся и с суденышком, и с навигационным инструментом. Но Мэшем все же отправился с нами. Он не обращал внимания на письма дяди, где содержались строгие наказы возвращаться.
– У старика хватит клерков в конторе свести приход с расходом.
Санди насточертело думать о деньгах. Ему нравилась наша компания, и не только из-за меня. То, чего мы наглотались досыта и считали испытаниями в жизни, он называл приключениями и прямо жаждал приложиться к этой чаше. Молодость! В нем она кипела через край… а во мне уже начинала перегорать, потому что, имея двух взрослых сыновей, поневоле начинаешь по-другому смотреть на многие вещи.
Однако жизнь не дала остепениться, и в ветреный декабрьский день мы вышли в море, держа направление к Гаване.
Снова мы не стали затруднять себя прохождением через таможенную и паспортные конторы, хоть наши бумаги и были в полной исправности. Снова лодка была спрятана в укромном месте, а Филомено отправился искать брата, и привел его в то же самое уютное заведение.
– Ну что, сынок, ты не передумал?
Нет, он не передумал. Он держался уверенней и смотрел спокойней. Видно, за два месяца привык если не к нам, то к мысли о нас.
– А девушка не передумала?
Нет, и девушка не передумала. Впрочем, я иного и не ожидала. Дон Федерико поглядывал подозрительно, но мер никаких не предпринимал, поскольку дочка старательно соблюдала приличия. Разрешение на брак он должен был написать на днях и уложить до свадьбы в тот же самый неподъемный железный ящик, где лежали метрика дочери и другие семейные документы.
Ну, так ладно; пришлось несколько дней подождать, а заодно сделать кое-какие дела. Я снова навестила донью Вирхинию – узнать, как она управляется с опекунством, и заодно попросить об одном одолжении ее мужа… Одолжение оказалось не бесплатным, потому что потребовалось дать взятку другому таможенному чиновнику.
Наконец все было готово.
Придержать собак ночью Евлалия отказалась даже за деньги:
– Подозрение первым делом падет на меня! Я не хочу расстаться с местом, где прослужила чуть не больше полжизни.
Пришлось обходиться без нее. Сесилия впустила меня в дом через знакомую калитку в сумерках, когда было достаточно светло, до того часа, как выпустили догов.
Однако нам удалось проскользнуть незамеченными в ее комнату на втором этаже – ту самую, в которой я провела два месяца на положении не то гостьи, не то пленницы…
Вдоль одной из стен тянулся огромный шкаф с резными дверцами. Окруженная со всех сторон платьями, пропахшими лимоном и геранью, я просидела в нем до тех пор, пока дома не уснули.
Прикрыв платком маленький фонарик, нинья выпустила меня наружу. Энрике дожидался за дверью в большой сквозной зале.
Кабинет хозяина запирался на замок. Но самая нижняя дощечка в ставне была заранее подпилена и едва держалась. Она хрустнула под пальцами, а остальные выскакивали из пазов с легким костяным стуком, стоило нажать слегка. В кабинете Сесилия, плотнее прикрыв шторы, откинула платок с фонарика, и мы при свете единственной свечи разглядели огромный железный ящик. У меня в кармане лежали, припасенные заранее, два десятка ключей. Энрике видел несколько раз ключ в руках у капитана и приблизительно описал форму. Сговорчивый слесарь сделал нам по рисунку целую связку – расстояние между зубцами побольше и поменьше, желобок поуже и пошире, – словом, то ли восьмой, то ли девятый по счету подошел.
Быстренько перебрали бумаги – нашли метрику и паспорт, и разрешение на брак.
Потом дощечки ставен вставили на место, ту, что была подпилена, залепили смолой.
Потом меня водворили обратно в шкаф, где можно было даже подремать до предрассветного часа, когда закрывали собак. Потом – в калитку, а за калиткой уже застоялась крытая коляска с мальчишкой-кучером на козлах, а в коляску уже сложены нехитрые пожитки сына и дорожный баул его невесты. Гром всех просто втащил под кожаный верх, Филомено тронул вожжи, резвая лошадка пустила рысью. Мы приостановились в одном месте – у скромного домика, куда был заблаговременно отнесен кошелек с серебром. Там жил один портовый чиновник, захвативший в эту ночь домой казенную печать. Он оттиснул ее два раза – на документах наших молодых, так что получилось, будто они легальным образом выехали с острова; но, конечно, ни в одном списке пассажиров их имена не значились. Мы подняли парус в то самое время, когда дон Федерико Суарес хватился сначала своей дочери, а потом и бумаг из сейфа.
Дело было сделано тихо, без стрельбы и шума.
– Фу! – говорил Филомено, растянувшись на корме без рубахи (солнышко припекло), – это что! Обыкновенная кража. Вот выкрасть губернаторских дочек среди бела дня – это было дело, правда, Ма?
– Молчи! – остановила я его. – Помнишь, парень, как говорил твой крестный: сколько ни греши, больше одного раза не повесят!
Сесилия, к слову, знала эту историю и знала еще кое-что обо мне, частью от отца, а больше – от тетки Белен, у которой часто бывала в имении, и из разговоров нянек и горничных, которые любимой темой имеют колдовство и ворожбу. Меня в Санта-Анхелике вспоминали часто, и чем больше проходило времени, тем больше врали. Доходило до того, что утверждали, будто я летала на метле по ночам и останавливала взглядом самого злого дога… нда! Хотела бы я возмочь хоть десятую долю того, что мне приписывали.
А Гром, расположившись с трубочкой, наблюдал, как Филомено задирает старшего брата. Он выхвалялся перед ним как мог и чем мог. Он убил увязавшуюся за лодкой акулу, попав ей в глаз из пистолета. Он с видом морского волка определял высоту солнца в полдень. Когда Сесилия расспрашивала, откуда у него столько шрамов, – о, Йемоо, с каким тоном он рассказывал ей обо всем! Словно такие битвы были его еженедельным упражнением. Он разговаривал, мешая фразы на трех языках – хотя чаще всего в нашей семье говорили по-испански. Он хозяином распоряжался на лодке во время пути, и волей-неволей мы подыгрывали ему. Первый он и соскочил на берег, забросив канат и причалив суденышко. И все время поглядывал на брата: что ты, мол, скажешь?
Энрике помалкивал.
По дороге домой Филомено, изображая усердного слугу, надуваясь, чтобы не рассмеяться, тащил за братом багаж. Но едва мы вошли в дом, бросил саквояж и дал братцу тычка под ребро:
– Ей-богу, этот парень мне нравится! Я его дразнил на все лады и ждал, когда он разозлится и скажет: "Зато я беленький!" Почему ты этого не сказал, э?
– Мало проку, – ответил Энрике, покраснев (видно, фраза не раз приходила на ум!) – все же я не белый. Мы жили по-разному, и каждый учился своему. Если ты думаешь, что я не могу научить тебя кое-чему, то ты ошибаешься, братец.
У Энрике было добротное, классическое образование, которое давало всем воспитанникам семья Вальдес. Из них выходило немало приказчиков, управляющих, чиновников небольшого ранга. Вальдесов с охотой брали везде, потому что эта фамилия была как бы маркой образованности и строгого воспитания; и даже цветной паренек, вышедший с попечения этой семьи, имел право именовать себя доном таким то: "Я не мулат, я Вальдес!" Лет семьдесят-восемьдесят назад это значило немало, поверьте.
Дальше было много хлопот. В таможенной конторе отметили документы вновь прибывших и занялись приготовлениями к свадьбе – с нею медлить было нельзя.
Нашли сговорчивого попа в католической церкви и обвенчали молодых на третий день по прибытии на Ямайку. Свадьба была скромной, за шафера сошел сам Санди.
Новобрачные были очень молоды и очень красивы. На лице жениха читалась отчаянная решимость. Невеста была просто счастлива.
За свадебным столом собрались все только свои, начиная от гувернантки и кончая стариком Пепе. Пили за здоровье молодых и все, что полагается в таких случаях.
Уже за полночь, когда пир закончился и молодых проводили в спальню, мы вышли в патио вчетвером: Санди, Филомено, Факундо и я. Санди сказал:
– Это в романах все кончается на свадьбе. В жизни со свадьбы все только начинается. Вы не боитесь, что с этим парнем у вас будут сложности?
– Да он не занозистый, – ответил Филомено, – с ним ладить можно.
Я была согласна с сыном. Я предчувствовала неприятности скорее из-за того, что он женился на дочери дона Федерико. Но разве девочка не стоила того, чтобы защищать ее?
– Она чем-то похожа на тебя, – сказал Факундо, – если что-то решено, значит, сделано. Кажется, мальчику повезло больше, чем ей. Нет, я не спорю: он славный малый и неглуп. Но приютское воспитание дает все, кроме мужества. А мужчина должен быть мужчиной. Сложности из-за дона Федерико? Это даже хорошо. Пусть жизнь его прижмет… а вот тогда-то посмотрим, для вида у него штаны или нет.
Я сама боялась, как бы в характере сына не выплыли приметы его отца, из которой главной была трусость со всем, что из нее проистекало. Но он не дал повода усомниться в себе, – а иначе я не ввела бы его в свою семью. Окажись он подлецом – нам грозил бы полный крах.
Но мы сочли его достойным доверия и не ошиблись. Решено было посвятить и его, и молодую супругу во все наши дела без утайки. Все равно того, что они знали о нас, с лихвой хватило бы для веревки. Не могли же нас, в самом деле, повесить больше одного раза!
На другое утро собрался семейный совет.
– Ты хотел знать, кто мы такие, сынок?
Одно дело – слышать что-то краем уха, а другое – узнать все доподлинно. У Сесилии разгорелись глаза, и она, казалось, сама была готова ринуться с места в бой. Но Энрике тяжело опустил взгляд на сцепленные руки и не проронил ни слова – а рассказ длился долго и звучал порой жестоко.
– И все это о нас, – подвел черту Факундо. – Что ты теперь о нас скажешь, сынок?
– Что есть, то есть; – промолвил Энрике. – Каковы бы вы ни были – все равно уже нас черт одной веревочкой связал.
Меня бы такой ответ устроил, – он свидетельствовал о сдержанности и рассудительности, хотя и был не совсем точен. Он не был замешан ни в одном из наших дел, кроме похищения девочки. Но Сесилия, зардевшись, вскричала едва не со слезами:
– Энрике, как ты можешь так говорить? Я горжусь, что с тобой вместе принадлежу к их семье! Э, что смешного в том, что я сказала?
– Это не смешно, дочка, – ответил Гром, положив ей на плечо ручищу, – это просто ты сказала – прости меня – глупость. Ты славное дитя, но ты еще не понимаешь, что почем.
– Ее поразила ваша биография, – пояснил Энрике. – Она особа очень романтичная – воспитана так. Никто из ее знакомых не может похвастать ничем необыкновенным или героическим, и сам я тоже. Единственное необыкновенное событие в жизни у меня было, когда я два часа просидел в одном шкафу с попом.
Ох! Этой историей более полувека смешит друг друга вся Куба. Ее переиначивали и так и эдак; и никто не знает, что ее истинным героем был мой сын Энрике Вальдес, имевший тогда двенадцать лет от роду. …Приют, в котором он жил, получал, конечно, довольствие от семьи Вальдес. Но при этом монашки держали собственное порядочное хозяйство, в том числе большой птичий двор. И вот, когда у одной из сестер случилась какая-то нужда в деньгах – и на божьих людей бывает проруха – та поймала жирную, раскормленную курицу, подозвала мальчишку побойчее, вручила ему птицу и сказала:
– Пойди, сын мой, и продай ее за четыре реала.
Но Энрике сначала не везло. Он бегал, бегал с этой курицей по улице и не находил на нее покупателя. Наконец мальчишка обратился к хорошо одетому господину:
– Сеньор, купите курицу!
– Мальчик, мне не нужна курица.
– Всего четыре реала!
– Мальчик, я не буду ее покупать.
Сеньор, посмотрите, какая жирная!
– Отстань, мальчик, мне она ни к чему.
И сеньор постучал в двери какого-то маленького домика.
Энрике еще побегал туда-сюда и вдруг снова оказался перед дверью того самого домика. Наудачу он постучал: "Сеньору не нужна курица, а может быть, нужна хозяйке?" Отворила женщина.
– Сеньора, купите курицу! Смотрите до чего жирна! Всего четыре реала!
– Хорошо, – сказала женщина, – неси ее на кухню.
Но когда мальчик с хозяйкой шли на кухню, в комнате открылся большой шкаф, и из него показалась голова давешнего сеньора.
– Это ты, негодник! – закричал сеньор. – Чтоб тебе лопнуть! Я-то испугался, думал, муж идет.
И вдруг в это же время раздался стук в дверь.
Хозяйка помертвела.
– Теперь это точно муж, – сказала она. – А ну, прячьтесь оба в шкаф!
Она затолкала в шкаф парнишку вместе с его курицей, заперла дверцу и побежала открывать. Снаружи доносились голоса, а в темноте и тесноте сидели мужчина, мальчик и курица, и все трое не издавали ни звука.
Первым опомнился мальчишка.
– Сеньор, а сеньор! – прошептал он.
– Чего тебе? просипел тот в ответ.
– Сеньор, купите курицу!
– Тихо, маленький придурок, какая тебе курица!
– Сеньор, купите курицу, а не то я закричу.
Сеньор прорычал что-то невразумительное и спросил:
– Сколько ты хочешь?
– Четыре песо.
– Побойся бога! Это же вдесятеро против того, что ты просил на улице!
– Четыре песо, сеньор, а не то закричу.
Сеньор раскошелился на четыре песо, и курица перешла из рук в руки. В шкафу стало тихо.
Несколько минут прошло, и мальчишка снова подал голос:
– Сеньор, эй, сеньор!
– Чего тебе, негодник?
– Сеньор, продайте курицу за один песо.
– Ты спятил? Я только что купил ее у тебя за четыре.
– Сеньор, продайте мне курицу за песо, а то закричу.
Курица снова перешла из рук в руки, но ненадолго.
– Сеньор, эй, сеньор!
– Что, бесстыжие твои глаза?
– Сеньор, купите курицу за четыре песо!
– Я тебя придушу, не выходя из шкафа!
– Сеньор, а то закричу…
Когда хозяйке удалось выпроводить мужа на улицу, туда же, получив пинка под зад, вылетел мальчишка – со своей курицей и сорока звонкими песо в кармане.
Он побежал в приют, вернул курицу монашке, отдал ей деньги и рассказал, как было дело.
Монашка подняла очи к небу, чтобы не рассмеяться. Справившись с собой, она дала мальчишке песо и сказала:
– Сын мой, ты очень находчив, но то, что ты сделал – это грех и самое настоящее вымогательство. Ты должен пойти к священнику и исповедаться. Только не к нашему – я не хочу, чтобы знали, что я тебя посылала с поручением, а в ту церковь, что в двух кварталах отсюда.
На другой день Энрике, встав пораньше, уже был в занавешенной плотным сукном исповедальне.
– Святой отец, я с курицей…
– Что-о? – просипел ему в ухо знакомый до ужаса голос. – Опять с курицей? Иди, иди отсюда с богом! … – Ей-богу, – сказал Факундо, одной рукой держась за живот, а другой вытирая слезы, – одна твоя история стоит всех наших. Парень, из тебя выйдет толк!
Далее разговор шел о делах.
Санди сказал:
– То, что твоя семья богата, надеюсь, изрядно подсластит тебе пилюлю происхождения. Про бедность можешь навеки забыть.
От имени нашей компании он предложил Энрике место управляющего торговым домом на Ямайке.
– Для твоих семнадцати это, конечно, серьезно. Но твоим занятием будет – служить вывеской и учиться делам… а вести их будет твой отчим, которому не гоже быть слишком на виду и самому подписывать бумаги. Жалованье положим приличное, не считая твоей доли дивидендов.
Это дело уладилось быстро к общему удовольствию. Второе было куда деликатнее.
– Сынок, – сказала я, положив свою руку поверх его, – ты видишь, до чего я черна? Я не пугаю, но предупреждаю: любой из ваших детей может оказаться ненамного светлее. Мы с Факундо подумали, что в таком случае лучше было бы записать ребенка на наше имя, а твоей женушке, когда придет срок родить, на какое-то время скрыться от посторонних глаз. Как ты думаешь?
Молодые испуганно переглянулись, но Энрике сказал:
– Бог не без милости, Ма: авось обойдется.
Бог-то бог, но и сам не будь плох. В таком случае я на бога не особенно рассчитывала.
Для меня настали спокойные дни. Санди наконец исчерпал все причины для оттяжек и проволочек и уехал. Энрике и Факундо проводили все дни в торговой конторе и неплохо ладили. Филомено и Мари-Лус учились. Заботы по дому взяла на себя семья моего брата. Флавия накупила фуляров и кружев, расхаживала по дому важная, как пава, гремела на кухне сковородами и кастрюлями, ругала своих ребят, обнаружив где-нибудь пыль, закупала на рынке провизию и лебезила передо мною, называя сестрицей.
На мою долю дел осталось немного. Присмотреть за дочкой, когда та не была занята учением. Исполнять роль горничной при невестке – потому что, по принятому обычаю, миссис Вальдес не могла появляться на улице без служанки, а я выглядела очень представительно. Еще я крахмалила и утюжила юбки для всех женщин в доме – не знаю почему, мне всегда нравилось это занятие, хотя стирать не люблю, и всю стирку в доме отдавала прачке на сторону.
От безделья я полюбила книги и, между прочим, в первый раз прочла Библию – с большим интересом, хотя не без труда. Прелюбопытнейшая книга! Она дала мне повод вспомнить, что я крещена, да не просто так, а дважды. И, между прочим, свела на этой почве близкое и приятное знакомство с тем самым проворным попом, что венчал Сесилию и Энрике. Я сопровождала Сили в маленькую церковь святого Фомы, где служил отец Тибурсио. Когда служка обходил зал с подносом, мы с ней непременно оказывались щедрее прочих, и падре всегда находил время перемолвиться с нами парой-другой фраз.
Мне понравился этот лукавый старик – в нем чувствовался ум, жизнерадостность и пристрастие к удовольствиям сей бренной жизни. Он частенько-таки захаживал в наш дом, причем гостиной предпочитал кухню, где всегда вкусно пахло, а на особой полке в углу поблескивали бутылки и графинчики. Ох, мы всем святым перемыли косточки на той кухне, потому что отец Тибурсио, как всякий умный человек, не был чересчур строг в вопросах догмы и допускал сомнения и толкования. Случалось, за длинным скобленым столом разгорались целые богословские диспуты, потому что послушать наши споры спускались и мой муж, и брат, и младший сын, а иногда и Энрике приходил, рассказать, как грешат добрые католики. К концу беседы одна-две бутылки оказывались опорожненными, а святой отец, изрядно нагрузившись, шел к себе домой в сопровождении старика Пепе, чтоб не вышло какого конфуза.
Славная жизнь была, грешно пожаловаться. Но меня не отпускало тревожное беспокойство. Каждый день, выбрав свободную минуту, я уходила в один из складов, где было много места – поупражнять руку в стрельбе из лука и арбалета. Поначалу это вызывало удивление у всех домашних. Но мне почему-то казалось, что это еще пригодится, и вскоре муж и сыновья тоже начали выкраивать для этих занятий немного времени.
Так прошел год.
Я пополнела от спокойной жизни, но это могло оказаться кстати: Сесилии подходил срок родить. Мы уже подыскивали укромное местечко и надежную повитуху – как вдруг грянул гром над нашими головами.
Занимались мы с Сили в тот день самым милым делом: ходили по лавкам, покупая полотно, фланель, кружева и прочее, из чего составляется младенческое приданое.
Можно представить, как увлеклись две завзятые тряпичницы, шестнадцатилетняя мамаша и бабушка, которой не исполнилось тридцати шести… Словом, мы набрали ворох добра, нинья отдала приказчику деньги и отправилась еще что-то посмотреть в соседней лавке, а я осталась упаковывать покупки в корзину. С этой-то корзиной на голове вышла я из магазинчика и вдруг слышу испуганный голос Сесилии и жесточайшие проклятия на испанском. Сердце так и екнуло! Я поспешила, заранее зная, что увижу.
И точно: среди толпы зевак, которые всегда будто из-под земли вырастают, стоит чему-то произойти, стоит собственной персоной отставной капитан дон Федерико Суарес, трясет нинью за плечо и называет такими словечками, что только держись.
Подхожу ближе, расталкивая любопытных. Капитан увлекся так, что не заметил меня до тех пор, пока я не отодвинула его в сторону. Он глянул на меня и проглотил конец фразы.
Я сказала:
– Дон Федерико, никому не позволено среди бела дня позорить женщину, которую весь город знает как честную замужнюю даму.
Это надо было видеть: я нависла над ним со своей корзиной на голове, Федерико, бедняга, бледнеет, краснеет и идет лиловыми пятнами. Наконец он вымолвил:
– Кассандра? Это в самом деле ты? Откуда ты взялась и что, черт побери, тут делаешь? Разве ты не уехала в Африку?
– Простите меня… мне до сих пор с трудом еще во все верится. Я привык быть сам по себе и даже не думал, что у меня есть родители… мать, отец. Хотя, конечно, без их помощи никто на свет не появлялся. Простите еще раз… но я привык считать себя белым.
– Тебе это был тяжелый удар, сынок? – спросил Гром, усаживаясь около мальчика на корточки.
– Как обухом по голове! – отвечал тот, не задумываясь. – Все знают, какая разница – быть белым или цветным, даже если ты всего-навсего Вальдес.
Факундо слушал и согласно покачивал головой. Ему нравилась прямота ответа.
– Я знаю того, кого ты назвала моим отцом. В той стороне мне нечего искать. А кто такие вы? Сесилия слышала что-то из семейных преданий. Беглые, симарроны.
Кажется, ходили со знаменитым Каники, потом пропали на много лет. А теперь появились, как чертик из табакерки. Как это получилось? Как вы оказались здесь, в Гаване, и разгуливаете среди бела дня? У меня не укладывается в голове.
Скажите мне, что к чему.
– У тебя в голове много мусора, сынок, – ответил Гром. – Если его оттуда вытряхнуть, все уложится хорошохонько. Черное – это черное, а белое – это белое, так вас там, в монастыре, учили? Незачем добавлять тебе головной боли.
Может быть, на первый случай тебе достаточно знать, что мы твоя семья и готовы тебе помочь в деле, которое ты посчитал безнадежным. Так? Конечно, так. Ты знаешь, что мы висельники, но все равно готов принять нашу помощь, э?
У сына блестели глаза. Ром на него сильно действовал.
– Вы отчаянные люди, – сказал он. – Наверно, только такие и могут мне помочь.
Потому что сам я не знаю, как поступить.
Мы кое-что придумали на этот счет и объяснили парню, что потребуется от него и от его возлюбленной. Выслушал, подумал и кивнул:
– Согласен. Если только согласится Сили, я согласен.
Потом я рассказала сыну историю его происхождения: откуда он взялся и как потерялся, и что из этого последовало. Я не была слишком откровенной в том, что прямо его не касалось. Не оттого, что не доверяла – того, что он знал, хватило бы препроводить нас известно куда; нет, просто мы еще не освоились достаточно, чтобы быть откровенными. Головной боли ему впрямь было достаточно на первый раз.
На прощание я дала ему денег. Он заколебался, принимая их и мне это было больно и обидно.
– Сынок, – сказала я, – эти деньги такие же честные, как у твоего патрона. Ты веришь мне на слово или рассказать, откуда они?
Энрике смутился. Взял кошелек, опустил, не глядя, в карман и молчал, не зная, как поблагодарить. Слова "мама" все не могло сойти с его языка, а не называть меня так он тоже стеснялся. Все это я понимала, и сам мальчик был как на ладони: серебристо-русые волосы, глаза цвета светлого изумруда. Цвета его характера: зеленый и серебристый. Таким он и доныне остался.
Он решился, наконец:
– Спасибо, Ма!
И поцеловал руку.
"Ма" – обычное обращение к унгане, а не к матери… но я его приняла. Нельзя же требовать все сразу от бедного мальчика.
Санди спросил, когда сын ушел:
– Отчего ты ему сразу не сказала, что вы богаты? Это сильно подсластило бы ему пилюлю.
– Ах, сынок, – ответил вместо меня Гром, – как ты не понимаешь: а вдруг ему деньги будут родные, а мы – чужие?
Санди, бедняга Санди, как его ошарашило то, что у меня есть сын почти такой же взрослый, как он сам! В течение всего разговора он молчал, вертел рюмку в руках и переводил глаза с меня на Энрике и обратно. Те десять лет, на которые я была старше его, вдруг дали себя знать таким неожиданным образом. Нет, Санди мало трогало то, что мой сын был ближе к нему по возрасту, чем я. Скорей, его задело лишнее доказательство того, что я никогда не буду его женщиной, – только его.
Санди любил меня тяжело и обреченно, и то, что он мог попросить час или два свидания наедине и не получал отказа, скорее отравляло ему душу, чем приносило облегчение.
Мы двое суток добирались до Порт-Рояля. Все мысли вертелись вокруг Энрике. Ах, трудно было об этом думать! Не будет ли он всю жизнь стыдиться своего происхождения, полюбит ли меня, брата, сестренку, станет ли другом отчиму?
Гром был немногословен:
– Я сделаю все, что могу. Я всегда хотел иметь много сыновей, – мало дела, что он беленький, был бы толк. Но монастырское, черт его побери, воспитание! Жил бы он с нами, был бы человеком. Зависит от него: захочет ли он нас понять и принять такими, какие мы есть. А не захочет… Я не стану подстраивать жизнь под него и тебе не дам.
И закончил, как подвел черту:
– Чтобы мы его уважали – пусть научится уважать нас.
Ах, у нас хватало перемыть парнишке все косточки! Только в первых числах декабря мы опять сели в лодку и отправились по знакомой дороге.
Филомено уже лихо управлялся и с суденышком, и с навигационным инструментом. Но Мэшем все же отправился с нами. Он не обращал внимания на письма дяди, где содержались строгие наказы возвращаться.
– У старика хватит клерков в конторе свести приход с расходом.
Санди насточертело думать о деньгах. Ему нравилась наша компания, и не только из-за меня. То, чего мы наглотались досыта и считали испытаниями в жизни, он называл приключениями и прямо жаждал приложиться к этой чаше. Молодость! В нем она кипела через край… а во мне уже начинала перегорать, потому что, имея двух взрослых сыновей, поневоле начинаешь по-другому смотреть на многие вещи.
Однако жизнь не дала остепениться, и в ветреный декабрьский день мы вышли в море, держа направление к Гаване.
Снова мы не стали затруднять себя прохождением через таможенную и паспортные конторы, хоть наши бумаги и были в полной исправности. Снова лодка была спрятана в укромном месте, а Филомено отправился искать брата, и привел его в то же самое уютное заведение.
– Ну что, сынок, ты не передумал?
Нет, он не передумал. Он держался уверенней и смотрел спокойней. Видно, за два месяца привык если не к нам, то к мысли о нас.
– А девушка не передумала?
Нет, и девушка не передумала. Впрочем, я иного и не ожидала. Дон Федерико поглядывал подозрительно, но мер никаких не предпринимал, поскольку дочка старательно соблюдала приличия. Разрешение на брак он должен был написать на днях и уложить до свадьбы в тот же самый неподъемный железный ящик, где лежали метрика дочери и другие семейные документы.
Ну, так ладно; пришлось несколько дней подождать, а заодно сделать кое-какие дела. Я снова навестила донью Вирхинию – узнать, как она управляется с опекунством, и заодно попросить об одном одолжении ее мужа… Одолжение оказалось не бесплатным, потому что потребовалось дать взятку другому таможенному чиновнику.
Наконец все было готово.
Придержать собак ночью Евлалия отказалась даже за деньги:
– Подозрение первым делом падет на меня! Я не хочу расстаться с местом, где прослужила чуть не больше полжизни.
Пришлось обходиться без нее. Сесилия впустила меня в дом через знакомую калитку в сумерках, когда было достаточно светло, до того часа, как выпустили догов.
Однако нам удалось проскользнуть незамеченными в ее комнату на втором этаже – ту самую, в которой я провела два месяца на положении не то гостьи, не то пленницы…
Вдоль одной из стен тянулся огромный шкаф с резными дверцами. Окруженная со всех сторон платьями, пропахшими лимоном и геранью, я просидела в нем до тех пор, пока дома не уснули.
Прикрыв платком маленький фонарик, нинья выпустила меня наружу. Энрике дожидался за дверью в большой сквозной зале.
Кабинет хозяина запирался на замок. Но самая нижняя дощечка в ставне была заранее подпилена и едва держалась. Она хрустнула под пальцами, а остальные выскакивали из пазов с легким костяным стуком, стоило нажать слегка. В кабинете Сесилия, плотнее прикрыв шторы, откинула платок с фонарика, и мы при свете единственной свечи разглядели огромный железный ящик. У меня в кармане лежали, припасенные заранее, два десятка ключей. Энрике видел несколько раз ключ в руках у капитана и приблизительно описал форму. Сговорчивый слесарь сделал нам по рисунку целую связку – расстояние между зубцами побольше и поменьше, желобок поуже и пошире, – словом, то ли восьмой, то ли девятый по счету подошел.
Быстренько перебрали бумаги – нашли метрику и паспорт, и разрешение на брак.
Потом дощечки ставен вставили на место, ту, что была подпилена, залепили смолой.
Потом меня водворили обратно в шкаф, где можно было даже подремать до предрассветного часа, когда закрывали собак. Потом – в калитку, а за калиткой уже застоялась крытая коляска с мальчишкой-кучером на козлах, а в коляску уже сложены нехитрые пожитки сына и дорожный баул его невесты. Гром всех просто втащил под кожаный верх, Филомено тронул вожжи, резвая лошадка пустила рысью. Мы приостановились в одном месте – у скромного домика, куда был заблаговременно отнесен кошелек с серебром. Там жил один портовый чиновник, захвативший в эту ночь домой казенную печать. Он оттиснул ее два раза – на документах наших молодых, так что получилось, будто они легальным образом выехали с острова; но, конечно, ни в одном списке пассажиров их имена не значились. Мы подняли парус в то самое время, когда дон Федерико Суарес хватился сначала своей дочери, а потом и бумаг из сейфа.
Дело было сделано тихо, без стрельбы и шума.
– Фу! – говорил Филомено, растянувшись на корме без рубахи (солнышко припекло), – это что! Обыкновенная кража. Вот выкрасть губернаторских дочек среди бела дня – это было дело, правда, Ма?
– Молчи! – остановила я его. – Помнишь, парень, как говорил твой крестный: сколько ни греши, больше одного раза не повесят!
Сесилия, к слову, знала эту историю и знала еще кое-что обо мне, частью от отца, а больше – от тетки Белен, у которой часто бывала в имении, и из разговоров нянек и горничных, которые любимой темой имеют колдовство и ворожбу. Меня в Санта-Анхелике вспоминали часто, и чем больше проходило времени, тем больше врали. Доходило до того, что утверждали, будто я летала на метле по ночам и останавливала взглядом самого злого дога… нда! Хотела бы я возмочь хоть десятую долю того, что мне приписывали.
А Гром, расположившись с трубочкой, наблюдал, как Филомено задирает старшего брата. Он выхвалялся перед ним как мог и чем мог. Он убил увязавшуюся за лодкой акулу, попав ей в глаз из пистолета. Он с видом морского волка определял высоту солнца в полдень. Когда Сесилия расспрашивала, откуда у него столько шрамов, – о, Йемоо, с каким тоном он рассказывал ей обо всем! Словно такие битвы были его еженедельным упражнением. Он разговаривал, мешая фразы на трех языках – хотя чаще всего в нашей семье говорили по-испански. Он хозяином распоряжался на лодке во время пути, и волей-неволей мы подыгрывали ему. Первый он и соскочил на берег, забросив канат и причалив суденышко. И все время поглядывал на брата: что ты, мол, скажешь?
Энрике помалкивал.
По дороге домой Филомено, изображая усердного слугу, надуваясь, чтобы не рассмеяться, тащил за братом багаж. Но едва мы вошли в дом, бросил саквояж и дал братцу тычка под ребро:
– Ей-богу, этот парень мне нравится! Я его дразнил на все лады и ждал, когда он разозлится и скажет: "Зато я беленький!" Почему ты этого не сказал, э?
– Мало проку, – ответил Энрике, покраснев (видно, фраза не раз приходила на ум!) – все же я не белый. Мы жили по-разному, и каждый учился своему. Если ты думаешь, что я не могу научить тебя кое-чему, то ты ошибаешься, братец.
У Энрике было добротное, классическое образование, которое давало всем воспитанникам семья Вальдес. Из них выходило немало приказчиков, управляющих, чиновников небольшого ранга. Вальдесов с охотой брали везде, потому что эта фамилия была как бы маркой образованности и строгого воспитания; и даже цветной паренек, вышедший с попечения этой семьи, имел право именовать себя доном таким то: "Я не мулат, я Вальдес!" Лет семьдесят-восемьдесят назад это значило немало, поверьте.
Дальше было много хлопот. В таможенной конторе отметили документы вновь прибывших и занялись приготовлениями к свадьбе – с нею медлить было нельзя.
Нашли сговорчивого попа в католической церкви и обвенчали молодых на третий день по прибытии на Ямайку. Свадьба была скромной, за шафера сошел сам Санди.
Новобрачные были очень молоды и очень красивы. На лице жениха читалась отчаянная решимость. Невеста была просто счастлива.
За свадебным столом собрались все только свои, начиная от гувернантки и кончая стариком Пепе. Пили за здоровье молодых и все, что полагается в таких случаях.
Уже за полночь, когда пир закончился и молодых проводили в спальню, мы вышли в патио вчетвером: Санди, Филомено, Факундо и я. Санди сказал:
– Это в романах все кончается на свадьбе. В жизни со свадьбы все только начинается. Вы не боитесь, что с этим парнем у вас будут сложности?
– Да он не занозистый, – ответил Филомено, – с ним ладить можно.
Я была согласна с сыном. Я предчувствовала неприятности скорее из-за того, что он женился на дочери дона Федерико. Но разве девочка не стоила того, чтобы защищать ее?
– Она чем-то похожа на тебя, – сказал Факундо, – если что-то решено, значит, сделано. Кажется, мальчику повезло больше, чем ей. Нет, я не спорю: он славный малый и неглуп. Но приютское воспитание дает все, кроме мужества. А мужчина должен быть мужчиной. Сложности из-за дона Федерико? Это даже хорошо. Пусть жизнь его прижмет… а вот тогда-то посмотрим, для вида у него штаны или нет.
Я сама боялась, как бы в характере сына не выплыли приметы его отца, из которой главной была трусость со всем, что из нее проистекало. Но он не дал повода усомниться в себе, – а иначе я не ввела бы его в свою семью. Окажись он подлецом – нам грозил бы полный крах.
Но мы сочли его достойным доверия и не ошиблись. Решено было посвятить и его, и молодую супругу во все наши дела без утайки. Все равно того, что они знали о нас, с лихвой хватило бы для веревки. Не могли же нас, в самом деле, повесить больше одного раза!
На другое утро собрался семейный совет.
– Ты хотел знать, кто мы такие, сынок?
Одно дело – слышать что-то краем уха, а другое – узнать все доподлинно. У Сесилии разгорелись глаза, и она, казалось, сама была готова ринуться с места в бой. Но Энрике тяжело опустил взгляд на сцепленные руки и не проронил ни слова – а рассказ длился долго и звучал порой жестоко.
– И все это о нас, – подвел черту Факундо. – Что ты теперь о нас скажешь, сынок?
– Что есть, то есть; – промолвил Энрике. – Каковы бы вы ни были – все равно уже нас черт одной веревочкой связал.
Меня бы такой ответ устроил, – он свидетельствовал о сдержанности и рассудительности, хотя и был не совсем точен. Он не был замешан ни в одном из наших дел, кроме похищения девочки. Но Сесилия, зардевшись, вскричала едва не со слезами:
– Энрике, как ты можешь так говорить? Я горжусь, что с тобой вместе принадлежу к их семье! Э, что смешного в том, что я сказала?
– Это не смешно, дочка, – ответил Гром, положив ей на плечо ручищу, – это просто ты сказала – прости меня – глупость. Ты славное дитя, но ты еще не понимаешь, что почем.
– Ее поразила ваша биография, – пояснил Энрике. – Она особа очень романтичная – воспитана так. Никто из ее знакомых не может похвастать ничем необыкновенным или героическим, и сам я тоже. Единственное необыкновенное событие в жизни у меня было, когда я два часа просидел в одном шкафу с попом.
Ох! Этой историей более полувека смешит друг друга вся Куба. Ее переиначивали и так и эдак; и никто не знает, что ее истинным героем был мой сын Энрике Вальдес, имевший тогда двенадцать лет от роду. …Приют, в котором он жил, получал, конечно, довольствие от семьи Вальдес. Но при этом монашки держали собственное порядочное хозяйство, в том числе большой птичий двор. И вот, когда у одной из сестер случилась какая-то нужда в деньгах – и на божьих людей бывает проруха – та поймала жирную, раскормленную курицу, подозвала мальчишку побойчее, вручила ему птицу и сказала:
– Пойди, сын мой, и продай ее за четыре реала.
Но Энрике сначала не везло. Он бегал, бегал с этой курицей по улице и не находил на нее покупателя. Наконец мальчишка обратился к хорошо одетому господину:
– Сеньор, купите курицу!
– Мальчик, мне не нужна курица.
– Всего четыре реала!
– Мальчик, я не буду ее покупать.
Сеньор, посмотрите, какая жирная!
– Отстань, мальчик, мне она ни к чему.
И сеньор постучал в двери какого-то маленького домика.
Энрике еще побегал туда-сюда и вдруг снова оказался перед дверью того самого домика. Наудачу он постучал: "Сеньору не нужна курица, а может быть, нужна хозяйке?" Отворила женщина.
– Сеньора, купите курицу! Смотрите до чего жирна! Всего четыре реала!
– Хорошо, – сказала женщина, – неси ее на кухню.
Но когда мальчик с хозяйкой шли на кухню, в комнате открылся большой шкаф, и из него показалась голова давешнего сеньора.
– Это ты, негодник! – закричал сеньор. – Чтоб тебе лопнуть! Я-то испугался, думал, муж идет.
И вдруг в это же время раздался стук в дверь.
Хозяйка помертвела.
– Теперь это точно муж, – сказала она. – А ну, прячьтесь оба в шкаф!
Она затолкала в шкаф парнишку вместе с его курицей, заперла дверцу и побежала открывать. Снаружи доносились голоса, а в темноте и тесноте сидели мужчина, мальчик и курица, и все трое не издавали ни звука.
Первым опомнился мальчишка.
– Сеньор, а сеньор! – прошептал он.
– Чего тебе? просипел тот в ответ.
– Сеньор, купите курицу!
– Тихо, маленький придурок, какая тебе курица!
– Сеньор, купите курицу, а не то я закричу.
Сеньор прорычал что-то невразумительное и спросил:
– Сколько ты хочешь?
– Четыре песо.
– Побойся бога! Это же вдесятеро против того, что ты просил на улице!
– Четыре песо, сеньор, а не то закричу.
Сеньор раскошелился на четыре песо, и курица перешла из рук в руки. В шкафу стало тихо.
Несколько минут прошло, и мальчишка снова подал голос:
– Сеньор, эй, сеньор!
– Чего тебе, негодник?
– Сеньор, продайте курицу за один песо.
– Ты спятил? Я только что купил ее у тебя за четыре.
– Сеньор, продайте мне курицу за песо, а то закричу.
Курица снова перешла из рук в руки, но ненадолго.
– Сеньор, эй, сеньор!
– Что, бесстыжие твои глаза?
– Сеньор, купите курицу за четыре песо!
– Я тебя придушу, не выходя из шкафа!
– Сеньор, а то закричу…
Когда хозяйке удалось выпроводить мужа на улицу, туда же, получив пинка под зад, вылетел мальчишка – со своей курицей и сорока звонкими песо в кармане.
Он побежал в приют, вернул курицу монашке, отдал ей деньги и рассказал, как было дело.
Монашка подняла очи к небу, чтобы не рассмеяться. Справившись с собой, она дала мальчишке песо и сказала:
– Сын мой, ты очень находчив, но то, что ты сделал – это грех и самое настоящее вымогательство. Ты должен пойти к священнику и исповедаться. Только не к нашему – я не хочу, чтобы знали, что я тебя посылала с поручением, а в ту церковь, что в двух кварталах отсюда.
На другой день Энрике, встав пораньше, уже был в занавешенной плотным сукном исповедальне.
– Святой отец, я с курицей…
– Что-о? – просипел ему в ухо знакомый до ужаса голос. – Опять с курицей? Иди, иди отсюда с богом! … – Ей-богу, – сказал Факундо, одной рукой держась за живот, а другой вытирая слезы, – одна твоя история стоит всех наших. Парень, из тебя выйдет толк!
Далее разговор шел о делах.
Санди сказал:
– То, что твоя семья богата, надеюсь, изрядно подсластит тебе пилюлю происхождения. Про бедность можешь навеки забыть.
От имени нашей компании он предложил Энрике место управляющего торговым домом на Ямайке.
– Для твоих семнадцати это, конечно, серьезно. Но твоим занятием будет – служить вывеской и учиться делам… а вести их будет твой отчим, которому не гоже быть слишком на виду и самому подписывать бумаги. Жалованье положим приличное, не считая твоей доли дивидендов.
Это дело уладилось быстро к общему удовольствию. Второе было куда деликатнее.
– Сынок, – сказала я, положив свою руку поверх его, – ты видишь, до чего я черна? Я не пугаю, но предупреждаю: любой из ваших детей может оказаться ненамного светлее. Мы с Факундо подумали, что в таком случае лучше было бы записать ребенка на наше имя, а твоей женушке, когда придет срок родить, на какое-то время скрыться от посторонних глаз. Как ты думаешь?
Молодые испуганно переглянулись, но Энрике сказал:
– Бог не без милости, Ма: авось обойдется.
Бог-то бог, но и сам не будь плох. В таком случае я на бога не особенно рассчитывала.
Для меня настали спокойные дни. Санди наконец исчерпал все причины для оттяжек и проволочек и уехал. Энрике и Факундо проводили все дни в торговой конторе и неплохо ладили. Филомено и Мари-Лус учились. Заботы по дому взяла на себя семья моего брата. Флавия накупила фуляров и кружев, расхаживала по дому важная, как пава, гремела на кухне сковородами и кастрюлями, ругала своих ребят, обнаружив где-нибудь пыль, закупала на рынке провизию и лебезила передо мною, называя сестрицей.
На мою долю дел осталось немного. Присмотреть за дочкой, когда та не была занята учением. Исполнять роль горничной при невестке – потому что, по принятому обычаю, миссис Вальдес не могла появляться на улице без служанки, а я выглядела очень представительно. Еще я крахмалила и утюжила юбки для всех женщин в доме – не знаю почему, мне всегда нравилось это занятие, хотя стирать не люблю, и всю стирку в доме отдавала прачке на сторону.
От безделья я полюбила книги и, между прочим, в первый раз прочла Библию – с большим интересом, хотя не без труда. Прелюбопытнейшая книга! Она дала мне повод вспомнить, что я крещена, да не просто так, а дважды. И, между прочим, свела на этой почве близкое и приятное знакомство с тем самым проворным попом, что венчал Сесилию и Энрике. Я сопровождала Сили в маленькую церковь святого Фомы, где служил отец Тибурсио. Когда служка обходил зал с подносом, мы с ней непременно оказывались щедрее прочих, и падре всегда находил время перемолвиться с нами парой-другой фраз.
Мне понравился этот лукавый старик – в нем чувствовался ум, жизнерадостность и пристрастие к удовольствиям сей бренной жизни. Он частенько-таки захаживал в наш дом, причем гостиной предпочитал кухню, где всегда вкусно пахло, а на особой полке в углу поблескивали бутылки и графинчики. Ох, мы всем святым перемыли косточки на той кухне, потому что отец Тибурсио, как всякий умный человек, не был чересчур строг в вопросах догмы и допускал сомнения и толкования. Случалось, за длинным скобленым столом разгорались целые богословские диспуты, потому что послушать наши споры спускались и мой муж, и брат, и младший сын, а иногда и Энрике приходил, рассказать, как грешат добрые католики. К концу беседы одна-две бутылки оказывались опорожненными, а святой отец, изрядно нагрузившись, шел к себе домой в сопровождении старика Пепе, чтоб не вышло какого конфуза.
Славная жизнь была, грешно пожаловаться. Но меня не отпускало тревожное беспокойство. Каждый день, выбрав свободную минуту, я уходила в один из складов, где было много места – поупражнять руку в стрельбе из лука и арбалета. Поначалу это вызывало удивление у всех домашних. Но мне почему-то казалось, что это еще пригодится, и вскоре муж и сыновья тоже начали выкраивать для этих занятий немного времени.
Так прошел год.
Я пополнела от спокойной жизни, но это могло оказаться кстати: Сесилии подходил срок родить. Мы уже подыскивали укромное местечко и надежную повитуху – как вдруг грянул гром над нашими головами.
Занимались мы с Сили в тот день самым милым делом: ходили по лавкам, покупая полотно, фланель, кружева и прочее, из чего составляется младенческое приданое.
Можно представить, как увлеклись две завзятые тряпичницы, шестнадцатилетняя мамаша и бабушка, которой не исполнилось тридцати шести… Словом, мы набрали ворох добра, нинья отдала приказчику деньги и отправилась еще что-то посмотреть в соседней лавке, а я осталась упаковывать покупки в корзину. С этой-то корзиной на голове вышла я из магазинчика и вдруг слышу испуганный голос Сесилии и жесточайшие проклятия на испанском. Сердце так и екнуло! Я поспешила, заранее зная, что увижу.
И точно: среди толпы зевак, которые всегда будто из-под земли вырастают, стоит чему-то произойти, стоит собственной персоной отставной капитан дон Федерико Суарес, трясет нинью за плечо и называет такими словечками, что только держись.
Подхожу ближе, расталкивая любопытных. Капитан увлекся так, что не заметил меня до тех пор, пока я не отодвинула его в сторону. Он глянул на меня и проглотил конец фразы.
Я сказала:
– Дон Федерико, никому не позволено среди бела дня позорить женщину, которую весь город знает как честную замужнюю даму.
Это надо было видеть: я нависла над ним со своей корзиной на голове, Федерико, бедняга, бледнеет, краснеет и идет лиловыми пятнами. Наконец он вымолвил:
– Кассандра? Это в самом деле ты? Откуда ты взялась и что, черт побери, тут делаешь? Разве ты не уехала в Африку?