Страница:
Не все, однако, спали наши боги. Мой дядя, забравшись на самый верх лощинки, влез на дерево оглядеть окрестность. Вдруг с тревожным свистом он – едва не кувырком – слетел с дерева, скатился в лощинку и выдохнул: "Жандармы!" Тут-то все и закрутилось бешеной скоростью.
Некогда было собирать лагерь, укладываться – побросали все, кроме оружия, вскочили в седла и дали шенкелей.
Форы у нас почти не было. Выскочив на гребень, я поняла, почему осрамился Серый с его несравненным нюхом. Дул крепкий, устойчивый южный ветер, несший наш запах прямо на ищеек жандармерии. Уже слышался приглушенный расстоянием лай – собаки нажимали. Вдали хлопнул выстрел, другой. Собак, судя по голосам, было много.
Чтобы их перестрелять, требовалось выбраться на открытое место.
Уставшие лошади тяжело шли на очередной подъем, и это было скверно, очень скверно.
Наконец после получаса гонки на рысях открылась большая, косо поднимающаяся по склону поляна. Свора, слегка отставшая, нагоняла нас. Мы пересекли поляну и встали на противоположной стороне – успокоили лошадей, взяли наизготовку оружие.
Догов было десятка полтора, здоровых, как телята, и живучих, как бесы. Мы вывели из строя половину, когда остальные были в десяти шагах от нас. Мачете мы держали на изготовку, когда Пипо, взглянув случайно вниз и вправо, вскрикнул, указывая ножом в ту сторону.
Там, на расстоянии в три четверти мили, замелькали среди деревьев лошади, собаки, синие жандармские мундиры.
Тут-то Факундо гаркнул дико, – так, что собаки затормозили, осадив на все четыре лапы, поднял лошадь на дыбы, обрушив ее копыта на спину какому-то из догов, пригнулся, плеткой ожег лошадиный зад и тяжелым ядром вымахнул из зарослей на открытое место.
Собаки прыгали, пытаясь цапнуть его за ноги. Кому-то это удавалось, – по белым штанам расползлись алые потеки. Это произошло в одно мгновение, а в следующее он уже скакал, пригнувшись, вверх по склону, увлекая за собой собак, рычавших и хромавших. Около нас не осталось ни одной, кроме убитых. Снизу часто захлопали выстрелы – на таком расстоянии палить было, правда, бесполезно. Каники торопил: уходим, не теряй момента! Мы под прикрытием леса поднимались выше по склону, а сзади гремела стрельба, крики, лай – настоящая преисподняя. У меня сердце оборвалось, когда стрельба стихла, а шум застыл на одном месте. Это могло означать лишь одно; оно и случилось.
Мы вылетели на высокий гребень – он господствовал над местностью, и даже с нижних ветвей было видно, что происходит на прогалине. С высоты можно было разглядеть убитую лошадь, валявшуюся у кромки леса, синюю волну мундиров, стекающую по поляне, и белое пятно, затертое среди синего окружения. А позади, на отшибе – еще один синий мундир, и даже с такого расстояния осанка и посадка показалась мне знакомыми.
Каники дергал снизу за пятку.
– Давай-ка уносить ноги отсюда. Не думай, что все кончилось. Этот сеньор может прощупать его пятный след. Если дождь не пойдет прямо сейчас, будет худо.
Собак по пятному следу капитан пустил. Но дождь уже собирался, молнии рвались таким треском, что поневоле мы пригибались к лошадиным гривам. Наконец, когда погоня опять стала наступать на пятки, хлынул ливень – из тех, что четверть часа льет, как из ведра, с грохотом и шумом, а через полчаса его нет, словно и не было, и небо сияет голубизной.
Мы не останавливались пережидать дождь – себе дороже обходилось, промокшие до нитки, гнали вперед промокших лошадей – без звука, без слова, будто придавленные тем, что случилось, углублялись все дальше в горы. Кавалькаду вела я, направляясь к пещере на Аримао. В этот раз отдыха не было, хотя кони измучились. Мы не задерживались в пещере. Даже не расседлывали. Просто я зажгла факел, пробралась в дальний угол, где лежали полтора года забытые за ненадобностью мешки с серебром, и пересыпала содержимое одного в седельные сумы.
Потом мы направились к Марте. Я уже знала, что делать, но без помощи старой воровки вряд ли что смогла бы. По крайней мере, все становилось гораздо затруднительнее и опаснее.
К уединенной усадьбе подъехали наутро. Снова толстуха в одной сорочке вышла к двери без малейшей опаски – черта не баялась эта баба, не то что беглых.
Пипо я сняла с седла чуть живого. Он не спал две ночи и полтора суток пробыл в седле, так же точно, как и мы все. Он уснул, едва привалившись к моему плечу, и в предрассветных сумерках было видно, как посерело от усталости его лицо.
Марта не раскрыла рта, пока лошади не были устроены в конюшне, и там же, на мешках с овсом и кукурузой, под старой попоной спал каменным сном мой сын. Он сутки там проспал, не копнувшись.
Нам было не до того.
В доме Марта налила нам по стопке рома и только после этого произнесла:
– Слышала, что твой красавчик влип.
– Как кур в ощип, отвечала я в лад. – Теперь его надо выручать.
– Шутишь? – удивлялась Марта. – Он в Санта-Кларе, в губернаторской каталажке, – туда не сунешься. А и полезешь сдуру – все равно его оттуда не вытащишь.
– Если ты поможешь, все пройдет как по маслу, – возразила я.
– С какой стати я буду помогать? Если я разок легла с ним в постель, это еще не значит, что я ему должна по конец жизни.
На это я без слов пошарила в кармане, вытащила горсть серебра и высыпала на стол.
Толстуха хмыкнула, пухлой рукой с короткими пальцами разровняла мелкие монеты по столешнице, попробовала одну на зуб.
– В прошлый раз чешуйки были покрупнее, – сказа она.
– Один песо, десять реалов – не один ли черт? Чешуя мелка, зато ее много.
– Договоримся, – отвечала парда, сгребая монеты в горсть и подмигивая, – и еще разок переспать, когда он выберется.
– Пусть, – отвечала я, – я не жадная. Только надо торопиться, потому что у одного жандармского капитана на нашего красавчика вот такой зуб.
– Небось не охолостит, – сказала Марта. – Что от меня требуется?
– Приличное платье, записку в город, лошадь с тележкой.
– Анха, – сказала Марта. Записка установленного образца была охранной грамотой любого цветного, появлявшегося на людях без хозяина. Что-нибудь на подобие "негритянка именем Сандра принадлежит мне и отправлена в Санта-Клару с моим поручением".
Дата, подпись, печать: "Марта Карвахаль, финка Сан-Ласаро".
С платьем было хуже – все из-за моего роста. В штанах, ясное дело, в городе не появишься. Марта доставала мне макушкой до плеча, а ее платья едва прикрывали колени. Это тоже не годилось. Чем приличнее была одета черная женщина, тем меньше обращали на нее внимания на улице, – ели, конечно, речь не шла о юной красотке. Толстуха перемерила мне платья со своих негритянок. Одно было узко и не лезло, другое впору, но тоже коротко дюймов на десять. Проклятье!
Марта сказала, наконец:
– Знаешь что, негра? Толку от тебя сейчас все равно мало будет. Идите-ка вы все в конюшню, вам туда принесут поесть. Поспи хоть пару часов – к тому времени все будет готово.
Какое там поесть! Мы уснули, едва головы коснулись мешков.
Казалось, минуты не прошло, когда Марта трясла меня за плечо – а солнце стояло уже высоко. Парни, все трое, лежали вповалку. Я не стала их будить – были ни к чему на первый раз.
Готовая одежда лежала на кухонной скамье. К низу пришили новую оборку, и юбка подходила по длине в самый раз. Я столько лет не носила уже платьев, что казалась сама себе стреноженной лошадью, – так мешали, путаясь в ногах, подолы.
Пунцовую шелковую повязку сменила на клетчатый фуляр, завязала на спине опрятный вышитый передник.
На столе стоял горячий кофе и блюдо с лепешками. Тут же лежала записка с печатью, объемистый кошель и еще какой-то листок. Пробежала глазами: список покупок, перечень лавок, которые надо обойти. И пустой кошель. Ах, выжига! Хоть голова была занята другим, я не могла не восхититься этой бабой. На чем-нибудь да сорвать, ну и хватка. Но этот список был отличным оправдательным документом, и я уложила его в самый глубокий карман вместе с запиской. А кошель набила серебром, попутно отсыпав Марте еще горсть и условившись о том, сколько она получит, если Гром жив и невредим выберется из этой передряги. Я не склонна была скупиться, – пять тысяч реалов? – хорошо, пускай, половину вперед – договорились. Пятьсот песо, не считая по мелочам. Два года безбедной жизни. Или две негритянки-прачки, или один хороший плотник, или шорник, или каретный мастер. Я об этом думала мимоходом, – прятала под передником пистолет и заряды, ставила в одноколку корзины и коробки.
Миль пятнадцать было от финки Марты до Санта-Клары, я попала в город лишь после обеда. Я ни разу до этого там не бывала, но хорошо его знала по рассказам Факундо. Первое, что бросилось в глаза – стража! В самое пекло слоняются туда-сюда альгвасилы и жандармы. Еще на въезде мою одноколку остановили:
– Эй, бестия, ну-ка сюда поближе! Чья ты есть и куда черти несут?
Но бумажки – великое дело, без них бы я не ступила в городе ни шагу. А так – я уже знала, где поставить лошадь с тележкой, и с корзиной на голове шаталась по улицам, заходя из лавки в лавку, поглядывая по сторонам, примечая расположение улиц, церквей, таращась на кареты и повозки, заговаривая с городскими служанками, – немало кумушек в фулярах и с корзинами, как у меня, утаптывало мостовые Санта-Клары.
Две таких щеголихи в белых передниках судачили о вчерашнем событии – о, Йемоо, неужели это было только вчера? Бочком я втерлась к ним в компанию, и, зная, что хлебом их не корми, дай удивить новостью, спросила, что случилось. Так, поймали одного из шайки Каники. А что с ним сейчас? В тюрьме, конечно. Что же с ним будет? Надо думать, вздернут бедолагу. Так сразу? Нет, сеньор капитан Суарес должен выпытать у него сначала, где остальные и где сам китаезный черт, главное.
Анха, ясно все. И, по-прежнему ахая и охая, как заправская деревенщина, попавшая в город, я расспрашивала кумушек обо всем: чья это карета, а вон та коляска, где две такие сеньориты, а чей вон тот богатый дом, и много еще о чем. Эти сплетни были нужны для дела на следующий день.
А в это же самое время Факундо тоже вел разговор совсем недалеко от того места, где я болтала с черными кумушками. Он сидел в каталажке при жандармской канцелярии, один, в цепях, с внушительной стражей. В эту-то каталажку и припожаловал дон Федерико Суарес, велев слуге прихватить с собой стульчик.
Беседа предстояла долгая и наедине, а в камере не было ничего, кроме охапки маисовой соломы на полу.
Факундо сидел на этой охапке, не поднимаясь. Он сильно ушибся, когда падала под ним убитая лошадь, а на ногах места живого не оставалось, и все тело было исполосовано собачьими зубами до самых плеч. Его не разорвали лишь потому, что он был нужен капитану живым – для многих целей.
Дон Федерико принес трубку и кисет, отобранные у Грома при обыске. Сам закурил сигару, дал пленнику прикурить и начал разговор неожиданный:
– Знаешь, что ты дурак?
– Знаю, – ответил он. – Когда это негр был умным?
– На какого черта тебе потребовалось лезть вперед всех? Остальных-то мы тоже переловили.
– Врешь, – ответил Факундо. – Если б переловили, зачем бы ты со мной тут сидел? Нас бы уж вздернули, верно?
– Умный, – сказал дон Федерико. – Но все равно дурак. Знаешь, что когда ты сбежал со своей красоткой, на тебя была готова и подписана вольная?
– Дела не меняет, – проворчал Факундо. – Да я о ней и не знал.
– Твоя красотка тоже дура. Зачем ей понадобилось убивать эту старую курицу?
А когда выслушал, как было дело, вздохнул и сказал:
– Жаль, что сразу не обратились ко мне. Я бы сумел это дело утрясти.
– Вряд ли, – отвечал Гром. – Пока бы ты все утрясал, да пока бы ты узнал, ее бы повесили прямо в Карденасе, не откладывая надолго.
Потом капитан выдержал красивую паузу, пуская клубы дыма, и сказал тихо:
– Я и сейчас, если захочу, смогу это дело уладить, хотя это будет куда как труднее.
– Так это ж еще захотеть надо! – поддел его негр.
– Почему же нет; у меня есть такое желание. Мы обо всем можем договориться.
– О чем?
Капитан снова ответил не сразу, а когда заговорил, вроде бы даже не о том.
– Так где же сейчас твоя колдунья? Спит с Каники, пока ты тут сидишь?
Факундо лишь ухмыльнулся: сам догадался капитан или дошли до жандармерии наши сплетни?
– Не думаю. Он на Сандру никогда глаз не клал, у него своя хороша.
– Однако он большой привереда, Каники, если уж эта ему не хороша. Мне она, например, была очень по вкусу… разве что подурнела за это время? Сколько лет прошло, восемь? Подурнеешь, поди – ни поесть, ни поспать.
– На мой вкус, она тоже не плоха. И не подурнела. Разве что похудела немного, а так как была, так и осталась.
– И все так же ходит, как поет?
– Еще легче прежнего, и проворна стала как лисичка.
– Хотел бы я на нее посмотреть, – сказал капитан задумчиво.
– Не сомневаюсь, – ввернул мой негр.
– Закрой рот, – сказал дон Федерико, – сейчас не до шуток. По твою шею готова петля, и чтоб тебе в нее не попасть, слушай меня внимательно. Делаем так: ты указываешь мне, где искать остальных. Вас видели последний раз впятером, так?
Троих придется повесить, но тебе и Сандре дам возможность отвертеться. Вы поселитесь у меня в доме, там укромно и тихо, и никто не доберется до вас.
– Из этих троих, – сказал Факундо, – один – дядя Сандры, другой – сам Каники, третий – мальчишка, наш сын.
Новость о сыне капитану не понравилась, но он отмахнулся:
– Ладно, мальчишку не повесят. Главное, добраться до Каники. Я до него все равно доберусь, рано или поздно, но другой возможности спасти головы вашей семейке может не представиться, – особенно тебе. Сандру я постараюсь укрыть в любом случае, но до остальных мне дела нет.
– Я понял, – сказал Факундо. – Только вот захочет ли она?
– То есть как это – захочет ли? Выбирать между петлей и жизнью – не шутки, негр.
– Кто тут шутит? Только ты, сеньор, не знаешь дела, если думаешь, что все шутки.
Если негр сбежал, но хочет жить – он сидит в горах тихо. Но если негр стал озоровать – значит, отпетый, значит, все равно, жив или помер. Так-то, сеньор!
Капитан не сдавался.
– Ладно, вы. А мальчишка?
– А мальчишку мы таскаем за собой всюду, и в те места, где можем пропасть, тоже.
Кабы Сандра над ним дрожала, как над тем беленьким, его бы вчера не было на той поляне.
– Положим, – сказал капитан. – Но зачем же ты тогда дал себя поймать, чтоб только ушли остальные? Умный, умный, а дурак.
– Прости, сеньор, про тебя могу сказать то же самое. Если я дал себя взять, чтобы остальные ушли, – с какой стати я сейчас-то буду их выдавать? Мог бы догадаться.
– Одно дело – решить сгоряча, а другое – подумать хорошенько. Не говори, что подумал: я даю тебе время до завтрашнего вечера. Сутки, даже больше – достаточно, чтобы передумать. Полагаю, ты не будешь дураком. А если дурак – ну, была бы честь предложена!
С тем и ушел.
Они свиделись на следующий вечер, – но не так, как думал капитан.
Потому что на следующее утро Идах и я снова были в городе, а Каники и Пипо ждали с лошадьми в одном укромном месте. Я запретила куму идти в город: "Хвалиться меньше надо своей косой рожей". Его слишком хорошо знали, и это испортило бы дело.
Мы шли, не торопясь, по улице: я с корзиной на голове, Идах в новой широченной рубахе, весь обвешанный коробками. Под его рубахой и в моих юбках сидели, до поры не выглядывая, спрятанные пистолеты и удобные ножи, заменившие для этого случая громоздкие мачете. У меня в рукаве был зажат стилет, отобранной давно у покойной владелицы Вильяверде, – тонкий, извилистый, как змеиный след, он одним видом внушал страх. Может быть, потому, что его необычная форма исключала его использование как простого ножа. Видно было, что эта вещь создана для убийства и извлекается с целью лишить жизни.
А вот и то, что нам надо. Карета четверней, с толстым, важным кучером на облучке.
В карете – две молоденькие, дорого одетые девушки. С ними дебелая дама в строгом черном платье – то ли дуэнья, то ли компаньонка из родственниц… чего им в такую жару запаковываться в карету? От пыли, наверно. Карета не торопясь, шагом продвигалась по улице, мы двигались вслед за ней. Вот кучер остановил лошадей у одной из лавок, три дамы в сопровождении горничной вышли и направились туда.
Мы подошли и начали заговаривать кучеру зубы – не столько мы, сколько я, и продолжали это занятие до тех пор, пока не вернулись дамы вместе со служанкой.
Но едва девицы вместе с дуэньей забрались внутрь, а горничная, нагруженная покупками, стала на подножку, – я толкнула девчонку под зад так, что она растянулась на полу, вскочила следом и захлопнула дверцу. В двух руках у меня было по пистолету. Снаружи послышался дядин голос: "Гони!", и я знала, что в ребра кучеру кольнуло острие ножа. Карета рванулась так, что я упала на подушку сиденья. Девицы завизжали – я дала обеим хорошего тумака рукояткой пистолета и устроилась поудобнее.
Карета оказалась принадлежащей самому губернатору! Девицы были его дочки, а дама – гувернанткой-француженкой. На такое мы даже не рассчитывали – но тем лучше.
Никем не останавливаемая, карета проехала город, выкатилась на дорогу и добралась до того места, где ждали Пипо и Каники.
Карету спрятали, лошадей отпрягли. Всем захваченным завязали глаза, связали руки и водрузили на конские спины. Наверняка кто-нибудь из них падал по дороге, но меня это не касалось. Кавалькаду вели Каники и Идах. Мы с Пипо оставались делать другую половину дела.
"Сеньор капитан!
Думаю, вам известно уже, что сеньориты Бланка и Перфекта, дочери почтенного сеньора губернатора, вместе с их слугами и гувернанткой с нынешнего утра находятся в моих руках и в настоящий момент пребывают в безопасном месте. Они будут возвращены целыми и невредимыми при условии, что Факундо Лопес, схваченный вашими жандармами позавчера утром, целым и невредимым вернется в ему известную пещеру. Если Факундо умрет, сеньоритам тоже не поздоровится. Вы можете при желании устроить поиски, но уверяю, что это пустая трата времени и терпения господина губернатора и его супруги. Дайте Грому лошадь и отпустите желательно сегодня же вечером. Ему потребуются сутки, чтобы добраться до условленного места.
Еще через сутки девушки будут дома. Повторяю, если Факундо будет отпущен – в чем я не сомневаюсь – с ними ничего плохого не произойдет. Разве что побудут некоторое время в компании, которая мало подходит таким благовоспитанным молодым особам.
С уважением Кассандра Митчелл де Лопес".
Вот такое письмо. Теперь следовало его доставить. Конечно, мы с Пипо убрались подальше от того места, где оставили карету. Мне в город идти было нельзя.
Переполоха не было еще заметно на большой дороге, но в городе он поднялся уже.
На обратной стороне листка я приписала:
"Податель этого письма также должен быть отпущен восвояси, иначе наш договор не будет считаться действительным".
Идти должен был Пипо. У него тоже была в кармане фальшивая записка. Но я была уверена, что она не потребуется. Тем более во время всеобщей тревоги вряд ли обратят внимание на чернокожего чертенка в одних холщовых штанах и босого (ему шел восьмой год, но он казался старше: крупный рос парень, по родительской породе). А в случае чего приписка в письме обеспечивала его безопасность.
Еще у него в кармане бренчало с пяток серебряных монет, – на всякий случай.
Что он заблудится – этого я боялась меньше всего. Чувство направления у него было природное, как и у его отца, а географические подробности ложились в курчавую головенку, словно на бумагу. Мне самой потребовались годы скитаний, чтобы научиться безошибочно определять румбы, – и то по точности с ним сравниться я не могла.
Я вывела его к боковой дороге там, где дома ближе всего подходили к зарослям, переходившим в придорожные кусты, и, спрятавшись, смотрела, как он мчится вприпрыжку, взбивая накаленную солнцем пыль. Потом стала ждать.
Не знаю ничего труднее ожидания. Говорят: ждать и догонять – хуже не бывать.
Врут бессовестно. Догонять куда легче. А вот ждать, сидеть смирно и не двигаться – кто не пробовал, тот не знает, сколько всего лезет в голову, когда сидишь вот так на пригорке, непролазно заросшем дурниной, – кошехвостник пополам с ядовитой крапивой, и смотришь неотрывно на первые развалюхи-домишки, что лепятся на окраине: не мелькнет ли там маленькая черная фигурка. Парнишка никогда не был в городе, не видел домов, многолюдья, такого количества белых. Не растерялся ли он, не закружилась ли голова, не сцапал ли его какой-нибудь альгвасил? Альгвасил – это еще ничего; отведет его к начальству, а если какой-нибудь прохвост, которому плевать на губернаторских дочек и на жандармерию… Я гнала от себя эти мысли. Я знала, что если дрожать и сомневаться, можно сделать хуже для того, кого ты ждешь. Надо думать по-другому. Во-первых, все ему было рассказано, и он толком все понял: по этой улице, узкой, пыльной и немощеной, пройти до тех пор, пока ее не пересечет другая, пошире, вымощенная булыжником. Свернуть по ней налево и пройти тысячу шагов. Там площадь, и по левую же руку – двухэтажное красное здание с коновязью и большим каретным двором. Отдать письмо любому встречному черному слуге и дуть что есть силы обратно.
И это было не так-то просто для лесного мальчишки. Но меня, так же как и Идаха, наверняка приметили еще утром, – у приказчиков лавок хороший глаз, их давно уже расспросили обо всем. Как ни крути – идти больше некому. А мой парнишка не из тех, что теряют голову. Он может попасть куда-нибудь, если испугается. Но он не испугается. В это я верила настолько, что даже успокоилась на какие-то минуты, но потом снова, в который раз, стала перебирать все, что с ним могло бы случиться, и все ли я ему объяснила, и… Хвала Йемоо! Вон, вон он, несется во всю прыть, спокойно, мальчик мой, ты не должен так торопиться, это подозрительно, особенно на пустой дороге, а нет ли за ним погони? Нет, никого следом, ни одной шавки, ни человека, и вот он уже шмыгнул в кусты, зашуршал, проползая под сплетением ветвей, и вот свалился мне на руки, горячий, потный, встрепанный, с горящими глазами, бешено колотящимся сердцем. Плечи и бока в волдырях от крапивы, на спине длинная царапина сочится кровью, весь перемазан в пыли и дресве. Он не сразу отдышался, как рыбешка, хватая воздух раскрытым ртом. Я не торопила – было уже ни к чему.
Сын без особого труда нашел нужное здание. Около него – пусто. Ни лошадей у коновязи, ни синемундирников. Один негр сгребал метлой в кучу конские яблоки.
– Эй, приятель, – спросил его сын, – сеньор капитан Суарес здесь?
– А на что он тебе, чертенок? – осведомился дворник.
– У меня к нему дело, – отвечал парень. – Письмо для него.
– Ишь ты! От кого, интересно?
– Так, одна сеньора просила передать. Видишь, – он достал из кармана монетку и покрутил ею, – что мне за это дали!
– Ну, так готовься отдать деньги назад. Никого нет в конторе. Все ищут губернаторских дочек.
– Как это? – сделал изумленный вид маленький хитрец и, глазом не моргнув, выслушал рассказ о том, что "ихняя карета как сквозь землю провалилась, и видели двух чужих негров, которые садились в нее". А потом, помня о своем деле, предложил негру два реала из своих пяти, чтобы письмо положили на стол сеньору капитану, – "я, мол, так и скажу сеньоре – отдал надежному человеку!" И, отдав письмо, подрал что есть духу обратно – как я велела и еще прытче.
И еще что заметил мой глазастый сынок:
– Никого из стражи на улицах! Как провалились все.
– Сынок, они ищут нас.
– Пусть ищут, – небрежно бросил тот, – Эва!
Это он, конечно, зря. Нам еще предстояло идти пешком пятнадцать миль до финки Марты – неблизкий и небезопасный путь. За Каники и пленных я не волновалась. У них было время и возможность прятать следы.
Уже в темноте, порядком покружив, добрались до места. Толстуха облегченно вздохнула, впустив нас ночевать в конюшню. Негритянка принесла поесть – кусок не лез в горло. Опять я была в проклятом ожидании. Сын тоже – не меньше моего.
Но крепился и лишь один раз спросил:
– Скажи, точно Гром оттуда выберется?
– Я надеюсь, сынок. По крайней мере, мы сделали все, что могли – все мы.
Помолчал еще немного и спросил опять:
– А может, он уже едет в пещеру?
– Может быть. Может, даже и едет.
Он еще не ехал. Он как раз в это время разговаривал с Федерико Суаресом.
Капитан жандармов едва успел приехать в контору – уже в полной темноте. Он сам ищейкой метался по городу и окрестностям в поисках пропавших сеньорит. Он нашел карету далеко за городом, он пустил собак по следу. След ушел в реку Сагуа-ла-Гранде, а река ушла под землю.
Собаки обрыскали оба берега – без пользы. И вот капитан, едва живой от усталости, уже догадавшись, что это может означать, возвращается в канцелярию, а тут его ждет письмо на столе.
Капитан просто остервенился. Он велел позвать дворника, и тот, в простоте душевной, доложил: да, приходил мальчишка, и говорил, что какая-то дама велела передать.
– Шерше ля фам, – сказал капитан. И, внутренне успокоившись, стал расспрашивать, что это за мальчишка. Ну, отвечал негр, лет восемь-девять, шустрый такой, очень черный, кажется, лукуми.
– Почему лукуми? – спросил он, а негр объяснил, что заметил татуировку на запястьях, какую обычно носят лукуми босаль. Капитан запомнил такую же на моих руках, поэтому выругался замысловато; не стал негру бить рожу и пошел прямиком в тюрьму.
Некогда было собирать лагерь, укладываться – побросали все, кроме оружия, вскочили в седла и дали шенкелей.
Форы у нас почти не было. Выскочив на гребень, я поняла, почему осрамился Серый с его несравненным нюхом. Дул крепкий, устойчивый южный ветер, несший наш запах прямо на ищеек жандармерии. Уже слышался приглушенный расстоянием лай – собаки нажимали. Вдали хлопнул выстрел, другой. Собак, судя по голосам, было много.
Чтобы их перестрелять, требовалось выбраться на открытое место.
Уставшие лошади тяжело шли на очередной подъем, и это было скверно, очень скверно.
Наконец после получаса гонки на рысях открылась большая, косо поднимающаяся по склону поляна. Свора, слегка отставшая, нагоняла нас. Мы пересекли поляну и встали на противоположной стороне – успокоили лошадей, взяли наизготовку оружие.
Догов было десятка полтора, здоровых, как телята, и живучих, как бесы. Мы вывели из строя половину, когда остальные были в десяти шагах от нас. Мачете мы держали на изготовку, когда Пипо, взглянув случайно вниз и вправо, вскрикнул, указывая ножом в ту сторону.
Там, на расстоянии в три четверти мили, замелькали среди деревьев лошади, собаки, синие жандармские мундиры.
Тут-то Факундо гаркнул дико, – так, что собаки затормозили, осадив на все четыре лапы, поднял лошадь на дыбы, обрушив ее копыта на спину какому-то из догов, пригнулся, плеткой ожег лошадиный зад и тяжелым ядром вымахнул из зарослей на открытое место.
Собаки прыгали, пытаясь цапнуть его за ноги. Кому-то это удавалось, – по белым штанам расползлись алые потеки. Это произошло в одно мгновение, а в следующее он уже скакал, пригнувшись, вверх по склону, увлекая за собой собак, рычавших и хромавших. Около нас не осталось ни одной, кроме убитых. Снизу часто захлопали выстрелы – на таком расстоянии палить было, правда, бесполезно. Каники торопил: уходим, не теряй момента! Мы под прикрытием леса поднимались выше по склону, а сзади гремела стрельба, крики, лай – настоящая преисподняя. У меня сердце оборвалось, когда стрельба стихла, а шум застыл на одном месте. Это могло означать лишь одно; оно и случилось.
Мы вылетели на высокий гребень – он господствовал над местностью, и даже с нижних ветвей было видно, что происходит на прогалине. С высоты можно было разглядеть убитую лошадь, валявшуюся у кромки леса, синюю волну мундиров, стекающую по поляне, и белое пятно, затертое среди синего окружения. А позади, на отшибе – еще один синий мундир, и даже с такого расстояния осанка и посадка показалась мне знакомыми.
Каники дергал снизу за пятку.
– Давай-ка уносить ноги отсюда. Не думай, что все кончилось. Этот сеньор может прощупать его пятный след. Если дождь не пойдет прямо сейчас, будет худо.
Собак по пятному следу капитан пустил. Но дождь уже собирался, молнии рвались таким треском, что поневоле мы пригибались к лошадиным гривам. Наконец, когда погоня опять стала наступать на пятки, хлынул ливень – из тех, что четверть часа льет, как из ведра, с грохотом и шумом, а через полчаса его нет, словно и не было, и небо сияет голубизной.
Мы не останавливались пережидать дождь – себе дороже обходилось, промокшие до нитки, гнали вперед промокших лошадей – без звука, без слова, будто придавленные тем, что случилось, углублялись все дальше в горы. Кавалькаду вела я, направляясь к пещере на Аримао. В этот раз отдыха не было, хотя кони измучились. Мы не задерживались в пещере. Даже не расседлывали. Просто я зажгла факел, пробралась в дальний угол, где лежали полтора года забытые за ненадобностью мешки с серебром, и пересыпала содержимое одного в седельные сумы.
Потом мы направились к Марте. Я уже знала, что делать, но без помощи старой воровки вряд ли что смогла бы. По крайней мере, все становилось гораздо затруднительнее и опаснее.
К уединенной усадьбе подъехали наутро. Снова толстуха в одной сорочке вышла к двери без малейшей опаски – черта не баялась эта баба, не то что беглых.
Пипо я сняла с седла чуть живого. Он не спал две ночи и полтора суток пробыл в седле, так же точно, как и мы все. Он уснул, едва привалившись к моему плечу, и в предрассветных сумерках было видно, как посерело от усталости его лицо.
Марта не раскрыла рта, пока лошади не были устроены в конюшне, и там же, на мешках с овсом и кукурузой, под старой попоной спал каменным сном мой сын. Он сутки там проспал, не копнувшись.
Нам было не до того.
В доме Марта налила нам по стопке рома и только после этого произнесла:
– Слышала, что твой красавчик влип.
– Как кур в ощип, отвечала я в лад. – Теперь его надо выручать.
– Шутишь? – удивлялась Марта. – Он в Санта-Кларе, в губернаторской каталажке, – туда не сунешься. А и полезешь сдуру – все равно его оттуда не вытащишь.
– Если ты поможешь, все пройдет как по маслу, – возразила я.
– С какой стати я буду помогать? Если я разок легла с ним в постель, это еще не значит, что я ему должна по конец жизни.
На это я без слов пошарила в кармане, вытащила горсть серебра и высыпала на стол.
Толстуха хмыкнула, пухлой рукой с короткими пальцами разровняла мелкие монеты по столешнице, попробовала одну на зуб.
– В прошлый раз чешуйки были покрупнее, – сказа она.
– Один песо, десять реалов – не один ли черт? Чешуя мелка, зато ее много.
– Договоримся, – отвечала парда, сгребая монеты в горсть и подмигивая, – и еще разок переспать, когда он выберется.
– Пусть, – отвечала я, – я не жадная. Только надо торопиться, потому что у одного жандармского капитана на нашего красавчика вот такой зуб.
– Небось не охолостит, – сказала Марта. – Что от меня требуется?
– Приличное платье, записку в город, лошадь с тележкой.
– Анха, – сказала Марта. Записка установленного образца была охранной грамотой любого цветного, появлявшегося на людях без хозяина. Что-нибудь на подобие "негритянка именем Сандра принадлежит мне и отправлена в Санта-Клару с моим поручением".
Дата, подпись, печать: "Марта Карвахаль, финка Сан-Ласаро".
С платьем было хуже – все из-за моего роста. В штанах, ясное дело, в городе не появишься. Марта доставала мне макушкой до плеча, а ее платья едва прикрывали колени. Это тоже не годилось. Чем приличнее была одета черная женщина, тем меньше обращали на нее внимания на улице, – ели, конечно, речь не шла о юной красотке. Толстуха перемерила мне платья со своих негритянок. Одно было узко и не лезло, другое впору, но тоже коротко дюймов на десять. Проклятье!
Марта сказала, наконец:
– Знаешь что, негра? Толку от тебя сейчас все равно мало будет. Идите-ка вы все в конюшню, вам туда принесут поесть. Поспи хоть пару часов – к тому времени все будет готово.
Какое там поесть! Мы уснули, едва головы коснулись мешков.
Казалось, минуты не прошло, когда Марта трясла меня за плечо – а солнце стояло уже высоко. Парни, все трое, лежали вповалку. Я не стала их будить – были ни к чему на первый раз.
Готовая одежда лежала на кухонной скамье. К низу пришили новую оборку, и юбка подходила по длине в самый раз. Я столько лет не носила уже платьев, что казалась сама себе стреноженной лошадью, – так мешали, путаясь в ногах, подолы.
Пунцовую шелковую повязку сменила на клетчатый фуляр, завязала на спине опрятный вышитый передник.
На столе стоял горячий кофе и блюдо с лепешками. Тут же лежала записка с печатью, объемистый кошель и еще какой-то листок. Пробежала глазами: список покупок, перечень лавок, которые надо обойти. И пустой кошель. Ах, выжига! Хоть голова была занята другим, я не могла не восхититься этой бабой. На чем-нибудь да сорвать, ну и хватка. Но этот список был отличным оправдательным документом, и я уложила его в самый глубокий карман вместе с запиской. А кошель набила серебром, попутно отсыпав Марте еще горсть и условившись о том, сколько она получит, если Гром жив и невредим выберется из этой передряги. Я не склонна была скупиться, – пять тысяч реалов? – хорошо, пускай, половину вперед – договорились. Пятьсот песо, не считая по мелочам. Два года безбедной жизни. Или две негритянки-прачки, или один хороший плотник, или шорник, или каретный мастер. Я об этом думала мимоходом, – прятала под передником пистолет и заряды, ставила в одноколку корзины и коробки.
Миль пятнадцать было от финки Марты до Санта-Клары, я попала в город лишь после обеда. Я ни разу до этого там не бывала, но хорошо его знала по рассказам Факундо. Первое, что бросилось в глаза – стража! В самое пекло слоняются туда-сюда альгвасилы и жандармы. Еще на въезде мою одноколку остановили:
– Эй, бестия, ну-ка сюда поближе! Чья ты есть и куда черти несут?
Но бумажки – великое дело, без них бы я не ступила в городе ни шагу. А так – я уже знала, где поставить лошадь с тележкой, и с корзиной на голове шаталась по улицам, заходя из лавки в лавку, поглядывая по сторонам, примечая расположение улиц, церквей, таращась на кареты и повозки, заговаривая с городскими служанками, – немало кумушек в фулярах и с корзинами, как у меня, утаптывало мостовые Санта-Клары.
Две таких щеголихи в белых передниках судачили о вчерашнем событии – о, Йемоо, неужели это было только вчера? Бочком я втерлась к ним в компанию, и, зная, что хлебом их не корми, дай удивить новостью, спросила, что случилось. Так, поймали одного из шайки Каники. А что с ним сейчас? В тюрьме, конечно. Что же с ним будет? Надо думать, вздернут бедолагу. Так сразу? Нет, сеньор капитан Суарес должен выпытать у него сначала, где остальные и где сам китаезный черт, главное.
Анха, ясно все. И, по-прежнему ахая и охая, как заправская деревенщина, попавшая в город, я расспрашивала кумушек обо всем: чья это карета, а вон та коляска, где две такие сеньориты, а чей вон тот богатый дом, и много еще о чем. Эти сплетни были нужны для дела на следующий день.
А в это же самое время Факундо тоже вел разговор совсем недалеко от того места, где я болтала с черными кумушками. Он сидел в каталажке при жандармской канцелярии, один, в цепях, с внушительной стражей. В эту-то каталажку и припожаловал дон Федерико Суарес, велев слуге прихватить с собой стульчик.
Беседа предстояла долгая и наедине, а в камере не было ничего, кроме охапки маисовой соломы на полу.
Факундо сидел на этой охапке, не поднимаясь. Он сильно ушибся, когда падала под ним убитая лошадь, а на ногах места живого не оставалось, и все тело было исполосовано собачьими зубами до самых плеч. Его не разорвали лишь потому, что он был нужен капитану живым – для многих целей.
Дон Федерико принес трубку и кисет, отобранные у Грома при обыске. Сам закурил сигару, дал пленнику прикурить и начал разговор неожиданный:
– Знаешь, что ты дурак?
– Знаю, – ответил он. – Когда это негр был умным?
– На какого черта тебе потребовалось лезть вперед всех? Остальных-то мы тоже переловили.
– Врешь, – ответил Факундо. – Если б переловили, зачем бы ты со мной тут сидел? Нас бы уж вздернули, верно?
– Умный, – сказал дон Федерико. – Но все равно дурак. Знаешь, что когда ты сбежал со своей красоткой, на тебя была готова и подписана вольная?
– Дела не меняет, – проворчал Факундо. – Да я о ней и не знал.
– Твоя красотка тоже дура. Зачем ей понадобилось убивать эту старую курицу?
А когда выслушал, как было дело, вздохнул и сказал:
– Жаль, что сразу не обратились ко мне. Я бы сумел это дело утрясти.
– Вряд ли, – отвечал Гром. – Пока бы ты все утрясал, да пока бы ты узнал, ее бы повесили прямо в Карденасе, не откладывая надолго.
Потом капитан выдержал красивую паузу, пуская клубы дыма, и сказал тихо:
– Я и сейчас, если захочу, смогу это дело уладить, хотя это будет куда как труднее.
– Так это ж еще захотеть надо! – поддел его негр.
– Почему же нет; у меня есть такое желание. Мы обо всем можем договориться.
– О чем?
Капитан снова ответил не сразу, а когда заговорил, вроде бы даже не о том.
– Так где же сейчас твоя колдунья? Спит с Каники, пока ты тут сидишь?
Факундо лишь ухмыльнулся: сам догадался капитан или дошли до жандармерии наши сплетни?
– Не думаю. Он на Сандру никогда глаз не клал, у него своя хороша.
– Однако он большой привереда, Каники, если уж эта ему не хороша. Мне она, например, была очень по вкусу… разве что подурнела за это время? Сколько лет прошло, восемь? Подурнеешь, поди – ни поесть, ни поспать.
– На мой вкус, она тоже не плоха. И не подурнела. Разве что похудела немного, а так как была, так и осталась.
– И все так же ходит, как поет?
– Еще легче прежнего, и проворна стала как лисичка.
– Хотел бы я на нее посмотреть, – сказал капитан задумчиво.
– Не сомневаюсь, – ввернул мой негр.
– Закрой рот, – сказал дон Федерико, – сейчас не до шуток. По твою шею готова петля, и чтоб тебе в нее не попасть, слушай меня внимательно. Делаем так: ты указываешь мне, где искать остальных. Вас видели последний раз впятером, так?
Троих придется повесить, но тебе и Сандре дам возможность отвертеться. Вы поселитесь у меня в доме, там укромно и тихо, и никто не доберется до вас.
– Из этих троих, – сказал Факундо, – один – дядя Сандры, другой – сам Каники, третий – мальчишка, наш сын.
Новость о сыне капитану не понравилась, но он отмахнулся:
– Ладно, мальчишку не повесят. Главное, добраться до Каники. Я до него все равно доберусь, рано или поздно, но другой возможности спасти головы вашей семейке может не представиться, – особенно тебе. Сандру я постараюсь укрыть в любом случае, но до остальных мне дела нет.
– Я понял, – сказал Факундо. – Только вот захочет ли она?
– То есть как это – захочет ли? Выбирать между петлей и жизнью – не шутки, негр.
– Кто тут шутит? Только ты, сеньор, не знаешь дела, если думаешь, что все шутки.
Если негр сбежал, но хочет жить – он сидит в горах тихо. Но если негр стал озоровать – значит, отпетый, значит, все равно, жив или помер. Так-то, сеньор!
Капитан не сдавался.
– Ладно, вы. А мальчишка?
– А мальчишку мы таскаем за собой всюду, и в те места, где можем пропасть, тоже.
Кабы Сандра над ним дрожала, как над тем беленьким, его бы вчера не было на той поляне.
– Положим, – сказал капитан. – Но зачем же ты тогда дал себя поймать, чтоб только ушли остальные? Умный, умный, а дурак.
– Прости, сеньор, про тебя могу сказать то же самое. Если я дал себя взять, чтобы остальные ушли, – с какой стати я сейчас-то буду их выдавать? Мог бы догадаться.
– Одно дело – решить сгоряча, а другое – подумать хорошенько. Не говори, что подумал: я даю тебе время до завтрашнего вечера. Сутки, даже больше – достаточно, чтобы передумать. Полагаю, ты не будешь дураком. А если дурак – ну, была бы честь предложена!
С тем и ушел.
Они свиделись на следующий вечер, – но не так, как думал капитан.
Потому что на следующее утро Идах и я снова были в городе, а Каники и Пипо ждали с лошадьми в одном укромном месте. Я запретила куму идти в город: "Хвалиться меньше надо своей косой рожей". Его слишком хорошо знали, и это испортило бы дело.
Мы шли, не торопясь, по улице: я с корзиной на голове, Идах в новой широченной рубахе, весь обвешанный коробками. Под его рубахой и в моих юбках сидели, до поры не выглядывая, спрятанные пистолеты и удобные ножи, заменившие для этого случая громоздкие мачете. У меня в рукаве был зажат стилет, отобранной давно у покойной владелицы Вильяверде, – тонкий, извилистый, как змеиный след, он одним видом внушал страх. Может быть, потому, что его необычная форма исключала его использование как простого ножа. Видно было, что эта вещь создана для убийства и извлекается с целью лишить жизни.
А вот и то, что нам надо. Карета четверней, с толстым, важным кучером на облучке.
В карете – две молоденькие, дорого одетые девушки. С ними дебелая дама в строгом черном платье – то ли дуэнья, то ли компаньонка из родственниц… чего им в такую жару запаковываться в карету? От пыли, наверно. Карета не торопясь, шагом продвигалась по улице, мы двигались вслед за ней. Вот кучер остановил лошадей у одной из лавок, три дамы в сопровождении горничной вышли и направились туда.
Мы подошли и начали заговаривать кучеру зубы – не столько мы, сколько я, и продолжали это занятие до тех пор, пока не вернулись дамы вместе со служанкой.
Но едва девицы вместе с дуэньей забрались внутрь, а горничная, нагруженная покупками, стала на подножку, – я толкнула девчонку под зад так, что она растянулась на полу, вскочила следом и захлопнула дверцу. В двух руках у меня было по пистолету. Снаружи послышался дядин голос: "Гони!", и я знала, что в ребра кучеру кольнуло острие ножа. Карета рванулась так, что я упала на подушку сиденья. Девицы завизжали – я дала обеим хорошего тумака рукояткой пистолета и устроилась поудобнее.
Карета оказалась принадлежащей самому губернатору! Девицы были его дочки, а дама – гувернанткой-француженкой. На такое мы даже не рассчитывали – но тем лучше.
Никем не останавливаемая, карета проехала город, выкатилась на дорогу и добралась до того места, где ждали Пипо и Каники.
Карету спрятали, лошадей отпрягли. Всем захваченным завязали глаза, связали руки и водрузили на конские спины. Наверняка кто-нибудь из них падал по дороге, но меня это не касалось. Кавалькаду вели Каники и Идах. Мы с Пипо оставались делать другую половину дела.
"Сеньор капитан!
Думаю, вам известно уже, что сеньориты Бланка и Перфекта, дочери почтенного сеньора губернатора, вместе с их слугами и гувернанткой с нынешнего утра находятся в моих руках и в настоящий момент пребывают в безопасном месте. Они будут возвращены целыми и невредимыми при условии, что Факундо Лопес, схваченный вашими жандармами позавчера утром, целым и невредимым вернется в ему известную пещеру. Если Факундо умрет, сеньоритам тоже не поздоровится. Вы можете при желании устроить поиски, но уверяю, что это пустая трата времени и терпения господина губернатора и его супруги. Дайте Грому лошадь и отпустите желательно сегодня же вечером. Ему потребуются сутки, чтобы добраться до условленного места.
Еще через сутки девушки будут дома. Повторяю, если Факундо будет отпущен – в чем я не сомневаюсь – с ними ничего плохого не произойдет. Разве что побудут некоторое время в компании, которая мало подходит таким благовоспитанным молодым особам.
С уважением Кассандра Митчелл де Лопес".
Вот такое письмо. Теперь следовало его доставить. Конечно, мы с Пипо убрались подальше от того места, где оставили карету. Мне в город идти было нельзя.
Переполоха не было еще заметно на большой дороге, но в городе он поднялся уже.
На обратной стороне листка я приписала:
"Податель этого письма также должен быть отпущен восвояси, иначе наш договор не будет считаться действительным".
Идти должен был Пипо. У него тоже была в кармане фальшивая записка. Но я была уверена, что она не потребуется. Тем более во время всеобщей тревоги вряд ли обратят внимание на чернокожего чертенка в одних холщовых штанах и босого (ему шел восьмой год, но он казался старше: крупный рос парень, по родительской породе). А в случае чего приписка в письме обеспечивала его безопасность.
Еще у него в кармане бренчало с пяток серебряных монет, – на всякий случай.
Что он заблудится – этого я боялась меньше всего. Чувство направления у него было природное, как и у его отца, а географические подробности ложились в курчавую головенку, словно на бумагу. Мне самой потребовались годы скитаний, чтобы научиться безошибочно определять румбы, – и то по точности с ним сравниться я не могла.
Я вывела его к боковой дороге там, где дома ближе всего подходили к зарослям, переходившим в придорожные кусты, и, спрятавшись, смотрела, как он мчится вприпрыжку, взбивая накаленную солнцем пыль. Потом стала ждать.
Не знаю ничего труднее ожидания. Говорят: ждать и догонять – хуже не бывать.
Врут бессовестно. Догонять куда легче. А вот ждать, сидеть смирно и не двигаться – кто не пробовал, тот не знает, сколько всего лезет в голову, когда сидишь вот так на пригорке, непролазно заросшем дурниной, – кошехвостник пополам с ядовитой крапивой, и смотришь неотрывно на первые развалюхи-домишки, что лепятся на окраине: не мелькнет ли там маленькая черная фигурка. Парнишка никогда не был в городе, не видел домов, многолюдья, такого количества белых. Не растерялся ли он, не закружилась ли голова, не сцапал ли его какой-нибудь альгвасил? Альгвасил – это еще ничего; отведет его к начальству, а если какой-нибудь прохвост, которому плевать на губернаторских дочек и на жандармерию… Я гнала от себя эти мысли. Я знала, что если дрожать и сомневаться, можно сделать хуже для того, кого ты ждешь. Надо думать по-другому. Во-первых, все ему было рассказано, и он толком все понял: по этой улице, узкой, пыльной и немощеной, пройти до тех пор, пока ее не пересечет другая, пошире, вымощенная булыжником. Свернуть по ней налево и пройти тысячу шагов. Там площадь, и по левую же руку – двухэтажное красное здание с коновязью и большим каретным двором. Отдать письмо любому встречному черному слуге и дуть что есть силы обратно.
И это было не так-то просто для лесного мальчишки. Но меня, так же как и Идаха, наверняка приметили еще утром, – у приказчиков лавок хороший глаз, их давно уже расспросили обо всем. Как ни крути – идти больше некому. А мой парнишка не из тех, что теряют голову. Он может попасть куда-нибудь, если испугается. Но он не испугается. В это я верила настолько, что даже успокоилась на какие-то минуты, но потом снова, в который раз, стала перебирать все, что с ним могло бы случиться, и все ли я ему объяснила, и… Хвала Йемоо! Вон, вон он, несется во всю прыть, спокойно, мальчик мой, ты не должен так торопиться, это подозрительно, особенно на пустой дороге, а нет ли за ним погони? Нет, никого следом, ни одной шавки, ни человека, и вот он уже шмыгнул в кусты, зашуршал, проползая под сплетением ветвей, и вот свалился мне на руки, горячий, потный, встрепанный, с горящими глазами, бешено колотящимся сердцем. Плечи и бока в волдырях от крапивы, на спине длинная царапина сочится кровью, весь перемазан в пыли и дресве. Он не сразу отдышался, как рыбешка, хватая воздух раскрытым ртом. Я не торопила – было уже ни к чему.
Сын без особого труда нашел нужное здание. Около него – пусто. Ни лошадей у коновязи, ни синемундирников. Один негр сгребал метлой в кучу конские яблоки.
– Эй, приятель, – спросил его сын, – сеньор капитан Суарес здесь?
– А на что он тебе, чертенок? – осведомился дворник.
– У меня к нему дело, – отвечал парень. – Письмо для него.
– Ишь ты! От кого, интересно?
– Так, одна сеньора просила передать. Видишь, – он достал из кармана монетку и покрутил ею, – что мне за это дали!
– Ну, так готовься отдать деньги назад. Никого нет в конторе. Все ищут губернаторских дочек.
– Как это? – сделал изумленный вид маленький хитрец и, глазом не моргнув, выслушал рассказ о том, что "ихняя карета как сквозь землю провалилась, и видели двух чужих негров, которые садились в нее". А потом, помня о своем деле, предложил негру два реала из своих пяти, чтобы письмо положили на стол сеньору капитану, – "я, мол, так и скажу сеньоре – отдал надежному человеку!" И, отдав письмо, подрал что есть духу обратно – как я велела и еще прытче.
И еще что заметил мой глазастый сынок:
– Никого из стражи на улицах! Как провалились все.
– Сынок, они ищут нас.
– Пусть ищут, – небрежно бросил тот, – Эва!
Это он, конечно, зря. Нам еще предстояло идти пешком пятнадцать миль до финки Марты – неблизкий и небезопасный путь. За Каники и пленных я не волновалась. У них было время и возможность прятать следы.
Уже в темноте, порядком покружив, добрались до места. Толстуха облегченно вздохнула, впустив нас ночевать в конюшню. Негритянка принесла поесть – кусок не лез в горло. Опять я была в проклятом ожидании. Сын тоже – не меньше моего.
Но крепился и лишь один раз спросил:
– Скажи, точно Гром оттуда выберется?
– Я надеюсь, сынок. По крайней мере, мы сделали все, что могли – все мы.
Помолчал еще немного и спросил опять:
– А может, он уже едет в пещеру?
– Может быть. Может, даже и едет.
Он еще не ехал. Он как раз в это время разговаривал с Федерико Суаресом.
Капитан жандармов едва успел приехать в контору – уже в полной темноте. Он сам ищейкой метался по городу и окрестностям в поисках пропавших сеньорит. Он нашел карету далеко за городом, он пустил собак по следу. След ушел в реку Сагуа-ла-Гранде, а река ушла под землю.
Собаки обрыскали оба берега – без пользы. И вот капитан, едва живой от усталости, уже догадавшись, что это может означать, возвращается в канцелярию, а тут его ждет письмо на столе.
Капитан просто остервенился. Он велел позвать дворника, и тот, в простоте душевной, доложил: да, приходил мальчишка, и говорил, что какая-то дама велела передать.
– Шерше ля фам, – сказал капитан. И, внутренне успокоившись, стал расспрашивать, что это за мальчишка. Ну, отвечал негр, лет восемь-девять, шустрый такой, очень черный, кажется, лукуми.
– Почему лукуми? – спросил он, а негр объяснил, что заметил татуировку на запястьях, какую обычно носят лукуми босаль. Капитан запомнил такую же на моих руках, поэтому выругался замысловато; не стал негру бить рожу и пошел прямиком в тюрьму.