Страница:
Солнце меж тем поднималось – окна выходили на юго-восток, ставни были открыты, и первые лучи, еще почти горизонтальные, заиграли на зеленых листьях махагуа, освежили потускневшие краски на вещах и лицах. Наступило утро – утро двадцать третьего марта тысяча восемьсот тридцать седьмого года, и какое же чудное было утро!
– Я знаю биографию этой женщины намного лучше вашего, – продолжил Санди, – и то, что вы сказали, для меня отнюдь не новость. Я согласен с капитаном, который считает, что вы волнуетесь больше из-за проигранного состояния, чем из-за дальней родственницы, погибшей давным-давно из-за собственной подлости. Я предлагаю вам откровенную сделку.
Эта женщина поселится здесь, на вашем острове, с этим она приехала сюда. Вы случайно попались на дороге (ничего себе случайно! – подумали, наверно, все мы разом), и в этом я вижу перст судьбы и госпожи Удачи. Забудьте все, что вы знали об этой женщине, и я забываю о том, сколько вы мне сегодня проиграли.
– А если нет? – спросил кабальеро.
– Не вам объяснять, сеньор, что означает неуплата карточного долга и что это влечет за собой. Для вас это в любом случае будет катастрофа! Дон Энрике сейчас возьмет бумагу и перо и в два счета напишет соответствующее соглашение. Вам останется только поставить подпись.
Словно из-под земли выросший лакей подал бумагу и письменный прибор, Энрике зашуршал пером по бумаге и, закончив, с едва скрытым выражением брезгливости на лице подал документ своему отцу.
– Прочтите и подпишите, сеньор.
Тот все еще медлил.
– Давай, дружище! – хлопнул родственника по плечу дон Федерико. – Впервые ли тебе прятаться под юбками?
Санди напрягся, ожидая, что в кого-то полетит чернильница или пресс-папье, но издевка оказала обратное действие. Кабальеро сморщился как-то по-стариковски, быстро поставил свою подпись и отодвинул бумагу.
– Полагаю, вы не обидитесь, если я вас покину? – спросил он. – Право, мне стоит отдохнуть после такой встряски.
Откланялся, взял шляпу и ушел. Больше я его не видела ни разу.
Дон Федерико сказал:
– Я устал не хуже моего драгоценного кузена. Может, нам завалиться отдохнуть прямо здесь? Я не уверен, что в силах доехать до дома.
Мне, однако, не терпелось увидеть своих и рассказать о полной победе. Что такое, право, бессонная ночь – тоже невидаль в нашей жизни! Только выпить наскоро чашечку кофе и…
Бряк! – только и успела сказать перед смертью белоснежная фарфоровая кофейная пара, падая из моих рук. Я со странным изумлением и интересом наблюдала, как медленно и беззвучно разлетаются по каменному полу осколки блюдечка и чашечки величиной с наперсток, а потом – так же медленно и беззвучно опустилась на пол сама.
Очнулась от холодной воды, которую мне брызгали на лицо. В стороне толпились мужчины, а Флавия хлопотала возле меня, бурча про себя:
– Ишь ее, все как есть белые повадки переняла, ну а теперь давай, падай в обморок, а то без этого леди не леди!
– Успокойся, голубушка, – отвечала я ей, – не хочу я быть леди, и будь я проклята, если когда-нибудь еще добровольно дам затянуть себя в корсет. Ради самой Йемоо, дайте переодеться, а потом я согласна хоть подраться с самим чертом.
После хорошей драки или того, что по напряжению сил можно к таковой приравнять – так легко рассмешить всех, кто в ней участвовал! Хохот за боковой дверью не утихал все время, пока я переодевалась. С каким наслаждением я содрала оковы из китового уса! И тяжелые жемчуга, оттянувшие шею. Я надела легкое шелковое, голубое с цветами платье, обмотала голову пунцовым тюрбаном. И только было хотела завязать на шее волосяное ожерелье Ма Обдулии, как заметила вдруг, что самое маленькое и бледное зерно в нем треснуло наискосок и едва держится на плетеном шнуре.
Когда мы всей компанией сошли вниз и ждали, пока слуга пришлет извозчика, я сказала капитану:
– Пошлите сегодня к сеньору Лопесу кого-нибудь узнать, как он. Он не умеет сносить поражений, и тут в счет не только карточный проигрыш!
Федерико выслушал и… забыл. Вспомнил только тогда, когда мы, проспав до самого обеда, поднялись и приводили себя в порядок, – и отправил лакея. Посыльный вернулся к десерту и объявил, что дона Фернандо сегодня, поутру, почти сразу после возвращения из клуба, хватил удар… и что доктор говорит, что мало надежды на выздоровление.
– Бог ему судья, – сказал дон Федерико. – Может быть, он и не умрет, но жить ему уже незачем.
Он умер, не приходя в сознание, два дня спустя.
Простит нас бог, что мы не слишком думали о нем в тот день. Нам оставались некоторые очень приятные дела.
После обеда Факундо устроился на козлах просторной коляски, разобрал вожжи чудной серой в яблоках пары. Энрике и Сесилия удобно уселись на кожаных подушках, а мы с Филомено примостились на скамеечках снизу. Все наше грешное семейство покатило в сторону порта, где рядом с вереницами складов и пакгаузов начинался район старинной застройки – дома-города, дома-крепости, дома-усадьбы со всем необходимым для жизни, дома, выходящие на улицы либо непроницаемыми лицами фасадов, либо глухими стенами, дома-корабли, каждый из которых, соприкасаясь бортами стен с соседями, плыл тем не менее сам по себе, обособленной единицей, неся в своих недрах, как в трюмах, – одному богу известно что!
Один из таких домов – трехэтажная махина на углу бойкого перекрестка – продавался за долги. Его должны были пустить с торгов, но старинная звучная фамилия, которой принадлежал этот дом-остров, дом-фрегат, постаралась не переполнять чашу унижений лишними каплями и избежала огласки.
Санди настаивал, чтобы дом я покупала на свое имя. Я отказалась. Зачем?
Формально я имела на это право, но не хотела бросаться в глаза не весьма благожелательно настроенным горожанам. Во избежание вопросов и осложнений дом покупал респектабельный белый человек, по роду занятий – негоциант, по имени Энрике Вальдес, солидный, семейный мужчина… девятнадцати с половиной лет от роду. Он приехал осматривать возможное приобретение с юной супругой и несколькими доверенными слугами.
Вслед за унылым, пригорюнившимся дворецким мы обходили палубы этажей – анфилады парадных комнат и лабиринты закоулков, каморок и комнаток на задворках, мощеный патио с фонтаном и задние дворики, каретник и конюшню, флигеля и пристройки, крошечные садики и огромную веранду, которая сама напоминала висячий сад, – затянутую вьюнком и заскорузлым, выродившимся виноградом, закопченную на манер преисподней кухню, закуток со следами обитания кур и свиней и голубятню, которую загадили неопрятные сизари.
С фасада дом имел три высоких этажа, с внутренней, невидимой стороны – где четыре, а где пять. Я задержалась в одной из маленьких комнаток почти под чердачным перекрытием. Большое окно с кедровым жалюзи выходило на восток, в сторону бухты. По утрам эти дощечки золотило солнце, и если не прикрывать их наглухо, то на каменный пол должны были ложиться золотые полоски. Слышались сварливые голоса чаек, подравшихся из-за дохлой рыбы у причалов. Орал где-то через стенку в чужом патио петух. Слабый ветерок нес цветочные сладкие запахи из соседнего сквера.
– Ребятки, – сказала я, – похоже, тут можно жить!
Послали за хозяйским поверенным и за нотариусом; и в тот же день все бумаги были подписаны. То да се – уже сумерки стояли на улице, когда дворецкий, проводив адвокатские колымаги, хотел было вернуться в дом, но остановился среди тротуара, махнул рукой и побрел куда-то в сторону.
Нам уходить не хотелось, зато всем почему-то вдруг захотелось кофе. Филомено, с его разбойничьей цепкостью глаза, тотчас вспомнил, что видел на разгромленной кухне черепок с молотым кофе. Ни кофейника, ни кастрюльки найти не удалось, но попалась какая-то жестянка, и сын ею отлично обошелся, нащипав лучин и раздув костерок от своего огнива.
Самым светлым местом в доме была освещенная луной веранда. На ней стоял длинный, кривобокий какой-то, но стол, сиденья нашли почти на ощупь в комнатах, по которым словно прошлась мавританская конница. Ни кружки, ни стакана, ничего, похожего на посуду, разыскать было невозможно, и мы ждали, когда остынет кофе в жестянке, и вспоминали чашки из скорлупы гуиры, и доброе старое время, когда мы пили кофе с дымком у костра, и прихлебывали из жестянки по очереди, и строили на будущее сто тысяч разных планов.
Как вам сказать, что это было? Конец, конец мытарствам, кочевью, бесприютности.
С той поры, куда бы не заносило нас судьбой, мы знали, что вернемся домой, В наш Дом, Дом с Золотыми Ставнями.
Голова у меня кружилась. Я чувствовала себя хмельной и думаю, остальные тоже.
Воздух Дома с Золотыми Ставнями без вина опьянил и околдовал старых бродяг.
Эпилог
Этот вечер был подобен жирной черте на белой странице, или удару колокола, отделяющего один час от другого, или пограничному рубежу. Все, что было после этого, вся жизнь имела другой вкус, цвет и запах.
Это не означало, что мы в одночасье стали домоседами, я имею в виду черную половину нашего семейства. Но только отовсюду, где бы мы ни были, мы могли вернуться в свой Дом, поэтому это были уже не скитания, а просто путешествия и отлучки. Ох, много было еще всякого, потому что жизни наши далеко еще были от исполнения, а семья росла и множилась, и каждый проходил свою жизнь своей дорогой и спотыкался на ней о свои камушки. И если взяться прослеживать эти пути – много еще придется извести бумаги, потому что сорвиголовы в нашем роду пока не перевелись.
Но это уже другие люди и другая жизнь. Если я проживу еще сколько-нибудь, я расскажу о них… хотя особенно надеяться на это не стоит. А с другой стороны, почему бы и нет? Я с удовольствием поворошу свою память, – она у меня ясна, как стекло, а ведь воспоминания – одна из главнейших радостей в старости.
Время медленно лишало меня одного удовольствия за другим. В восемьдесят пять тяжелы стали верховые прогулки. В девяносто, рассердившись на неумелость мальчишеской ватаги, – внуки, правнуки и праправнуки упражнялись в стрельбе из лука – не смогла из старого, испытанного оружия положить семь или восемь стрел подряд, как бывало. А еще пару лет спустя я не могла, как постоянно раньше, пристреливать привезенные из Англии ружья, – зная и любя всякое оружие, я перепробовала сама все, что привозили для продажи, и прикидывала, что бы могло быть, если бы эти винтовки и винчестеры нам тогда, в молодые годы… Но появились ружья с такой силой, что отдача едва не валила меня с ног, а на плечах чернели кровоподтеки. Зато семизарядный кольт так пришелся по душе, что висит у меня на стене рядом с тем, видавшим все виды двуствольным "Лепажем", с ножом в виде змеи, с тяжелым кедровым луком и арбалетом, который мастерил сам Каники.
Но разве мало осталось в жизни? Мой мир, мой дом, моя семья. Как-то само собой получилось – и уже давно повелось – все, кто в нашем доме собирался праздновать свадьбу, приходят сюда, на эту веранду, с избранником своего сердца.
Я никогда ничего не запрещала, нет. Но все знают, когда я предсказываю счастливый брак – так и бывает; если же я промолчу… Не раз случалось, что из-за этого расторгались помолвки, и не припомню, чтобы кто-то об этом жалел.
А еще я люблю дарить выходящим замуж девчонкам что-нибудь этакое из того самого сундука с "Леди Эмили". Он слывет за бездонный, но никто не знает, что я дважды, приезжая в Лондон, делала такие заказы в одной ювелирной фирме, что у хозяина, лысого ирландца, округлялся вечно прищуренный правый глаз, а уж потом хозяин, узнав мой вкус, сам стал присылать всякие милые штучки, зная, что я не откажусь.
К чему тогда деньги, если отказывать себе в удовольствии? Эсперанситу отдали-таки замуж раньше, чем я закончила свою историю, и к моменту, когда она должна была уже ехать в церковь, я появилась и нацепила ей под фату фероньеру. Их сейчас не носят, но девочке очень шел этот прозрачно-голубой камень в тонкой оправе.
Наше дело называется "Мэшем и Вальдес", хотя Энрике ведет сейчас дела с собственным внуком… Санди выкупил у кузин их паи после смерти дяди, и все осталось Мануэле и ее детям. Нет, конечно, деньги – это то, что может стать большой заботой в любой семье; поэтому, хотя Энрике и ведет дела, вместе со своими сыновьями, официальной владелицей всего являюсь я. Это я завела порядок, согласно которому каждому из семьи к бракосочетанию дается некая сумма, а дальше от супругов зависит, пойдет ли она впрок. И завещание у меня готово давно, и там никто не обижен. А если кто-то обидится – что ж! Я делала так, как считала справедливым. Я всегда старалась соблюдать то хрупкое равновесие, что называется справедливостью, – в меру своих сил.
Да, когда семья разрастается, становится трудно. Кое-кто из праправнуков по линии Энрике стал стыдиться своей чернокожей родни; но я рада, что таких мало.
Во всяком случае, несколько лет назад, в феврале месяце, дом гудел от народа.
Февраль – особый месяц для нас. Моему мужу в тот год исполнялось сто, мне девяносто, семьдесят Филомено и по пятьдесят двойняшкам. Только Мари-Лус уже не было в живых. Но за столом было оставлено ее место и произнесено ее имя. Помнить и любить! Только это греет душу в беспощадной старости.
И Любовь покуда царит в нашем доме – Доме С Золотыми ставнями, – они золотятся от солнца, когда я просыпаюсь в комнате с окнами на восток. Я люблю греться в первых, еще не жарких лучах, и густеющая кровь веселей бежит по жилам. Я знаю, что жизнь моя с лихвой исполнилась, и давно без трепета жду перехода в иной круг, в царство Обатала или, может, Христа, который тоже был славный малый. Я знаю, что встречу там всех, кого любила, и все там усядутся за один стол, без различия цвета, чина и звания. Там не кипит, убыстряясь, жизнь – там покой, тишина, там враги станут друзьями, там ленивая тихая вода забвения будет плескать на берега, смывая нас из памяти по нас идущих. Может быть, я сумею перехитрить саму Лету, оставив на этом берегу большую кипу исписанной бумаги? Может быть; я на это надеюсь.
А если я задержусь еще немного на этом берегу, потому что всякому судьба отмеривает свой срок – пусть не сердятся на меня те, кто стоит на другом, ведь здесь меня тоже любят, и здесь – смертные люди, которым положен краткий предел.
А там у вас впереди целая вечность, и я там уже стою одной ногой. Подождите меня еще немного, чего вам стоит?
Март 1995 -
Февраль 1997
Кандонго – исп. – лодырь, сачок.
Лоба – исп. – волчица.
Ныне г. Сьенфуэгос.
– Я знаю биографию этой женщины намного лучше вашего, – продолжил Санди, – и то, что вы сказали, для меня отнюдь не новость. Я согласен с капитаном, который считает, что вы волнуетесь больше из-за проигранного состояния, чем из-за дальней родственницы, погибшей давным-давно из-за собственной подлости. Я предлагаю вам откровенную сделку.
Эта женщина поселится здесь, на вашем острове, с этим она приехала сюда. Вы случайно попались на дороге (ничего себе случайно! – подумали, наверно, все мы разом), и в этом я вижу перст судьбы и госпожи Удачи. Забудьте все, что вы знали об этой женщине, и я забываю о том, сколько вы мне сегодня проиграли.
– А если нет? – спросил кабальеро.
– Не вам объяснять, сеньор, что означает неуплата карточного долга и что это влечет за собой. Для вас это в любом случае будет катастрофа! Дон Энрике сейчас возьмет бумагу и перо и в два счета напишет соответствующее соглашение. Вам останется только поставить подпись.
Словно из-под земли выросший лакей подал бумагу и письменный прибор, Энрике зашуршал пером по бумаге и, закончив, с едва скрытым выражением брезгливости на лице подал документ своему отцу.
– Прочтите и подпишите, сеньор.
Тот все еще медлил.
– Давай, дружище! – хлопнул родственника по плечу дон Федерико. – Впервые ли тебе прятаться под юбками?
Санди напрягся, ожидая, что в кого-то полетит чернильница или пресс-папье, но издевка оказала обратное действие. Кабальеро сморщился как-то по-стариковски, быстро поставил свою подпись и отодвинул бумагу.
– Полагаю, вы не обидитесь, если я вас покину? – спросил он. – Право, мне стоит отдохнуть после такой встряски.
Откланялся, взял шляпу и ушел. Больше я его не видела ни разу.
Дон Федерико сказал:
– Я устал не хуже моего драгоценного кузена. Может, нам завалиться отдохнуть прямо здесь? Я не уверен, что в силах доехать до дома.
Мне, однако, не терпелось увидеть своих и рассказать о полной победе. Что такое, право, бессонная ночь – тоже невидаль в нашей жизни! Только выпить наскоро чашечку кофе и…
Бряк! – только и успела сказать перед смертью белоснежная фарфоровая кофейная пара, падая из моих рук. Я со странным изумлением и интересом наблюдала, как медленно и беззвучно разлетаются по каменному полу осколки блюдечка и чашечки величиной с наперсток, а потом – так же медленно и беззвучно опустилась на пол сама.
Очнулась от холодной воды, которую мне брызгали на лицо. В стороне толпились мужчины, а Флавия хлопотала возле меня, бурча про себя:
– Ишь ее, все как есть белые повадки переняла, ну а теперь давай, падай в обморок, а то без этого леди не леди!
– Успокойся, голубушка, – отвечала я ей, – не хочу я быть леди, и будь я проклята, если когда-нибудь еще добровольно дам затянуть себя в корсет. Ради самой Йемоо, дайте переодеться, а потом я согласна хоть подраться с самим чертом.
После хорошей драки или того, что по напряжению сил можно к таковой приравнять – так легко рассмешить всех, кто в ней участвовал! Хохот за боковой дверью не утихал все время, пока я переодевалась. С каким наслаждением я содрала оковы из китового уса! И тяжелые жемчуга, оттянувшие шею. Я надела легкое шелковое, голубое с цветами платье, обмотала голову пунцовым тюрбаном. И только было хотела завязать на шее волосяное ожерелье Ма Обдулии, как заметила вдруг, что самое маленькое и бледное зерно в нем треснуло наискосок и едва держится на плетеном шнуре.
Когда мы всей компанией сошли вниз и ждали, пока слуга пришлет извозчика, я сказала капитану:
– Пошлите сегодня к сеньору Лопесу кого-нибудь узнать, как он. Он не умеет сносить поражений, и тут в счет не только карточный проигрыш!
Федерико выслушал и… забыл. Вспомнил только тогда, когда мы, проспав до самого обеда, поднялись и приводили себя в порядок, – и отправил лакея. Посыльный вернулся к десерту и объявил, что дона Фернандо сегодня, поутру, почти сразу после возвращения из клуба, хватил удар… и что доктор говорит, что мало надежды на выздоровление.
– Бог ему судья, – сказал дон Федерико. – Может быть, он и не умрет, но жить ему уже незачем.
Он умер, не приходя в сознание, два дня спустя.
Простит нас бог, что мы не слишком думали о нем в тот день. Нам оставались некоторые очень приятные дела.
После обеда Факундо устроился на козлах просторной коляски, разобрал вожжи чудной серой в яблоках пары. Энрике и Сесилия удобно уселись на кожаных подушках, а мы с Филомено примостились на скамеечках снизу. Все наше грешное семейство покатило в сторону порта, где рядом с вереницами складов и пакгаузов начинался район старинной застройки – дома-города, дома-крепости, дома-усадьбы со всем необходимым для жизни, дома, выходящие на улицы либо непроницаемыми лицами фасадов, либо глухими стенами, дома-корабли, каждый из которых, соприкасаясь бортами стен с соседями, плыл тем не менее сам по себе, обособленной единицей, неся в своих недрах, как в трюмах, – одному богу известно что!
Один из таких домов – трехэтажная махина на углу бойкого перекрестка – продавался за долги. Его должны были пустить с торгов, но старинная звучная фамилия, которой принадлежал этот дом-остров, дом-фрегат, постаралась не переполнять чашу унижений лишними каплями и избежала огласки.
Санди настаивал, чтобы дом я покупала на свое имя. Я отказалась. Зачем?
Формально я имела на это право, но не хотела бросаться в глаза не весьма благожелательно настроенным горожанам. Во избежание вопросов и осложнений дом покупал респектабельный белый человек, по роду занятий – негоциант, по имени Энрике Вальдес, солидный, семейный мужчина… девятнадцати с половиной лет от роду. Он приехал осматривать возможное приобретение с юной супругой и несколькими доверенными слугами.
Вслед за унылым, пригорюнившимся дворецким мы обходили палубы этажей – анфилады парадных комнат и лабиринты закоулков, каморок и комнаток на задворках, мощеный патио с фонтаном и задние дворики, каретник и конюшню, флигеля и пристройки, крошечные садики и огромную веранду, которая сама напоминала висячий сад, – затянутую вьюнком и заскорузлым, выродившимся виноградом, закопченную на манер преисподней кухню, закуток со следами обитания кур и свиней и голубятню, которую загадили неопрятные сизари.
С фасада дом имел три высоких этажа, с внутренней, невидимой стороны – где четыре, а где пять. Я задержалась в одной из маленьких комнаток почти под чердачным перекрытием. Большое окно с кедровым жалюзи выходило на восток, в сторону бухты. По утрам эти дощечки золотило солнце, и если не прикрывать их наглухо, то на каменный пол должны были ложиться золотые полоски. Слышались сварливые голоса чаек, подравшихся из-за дохлой рыбы у причалов. Орал где-то через стенку в чужом патио петух. Слабый ветерок нес цветочные сладкие запахи из соседнего сквера.
– Ребятки, – сказала я, – похоже, тут можно жить!
Послали за хозяйским поверенным и за нотариусом; и в тот же день все бумаги были подписаны. То да се – уже сумерки стояли на улице, когда дворецкий, проводив адвокатские колымаги, хотел было вернуться в дом, но остановился среди тротуара, махнул рукой и побрел куда-то в сторону.
Нам уходить не хотелось, зато всем почему-то вдруг захотелось кофе. Филомено, с его разбойничьей цепкостью глаза, тотчас вспомнил, что видел на разгромленной кухне черепок с молотым кофе. Ни кофейника, ни кастрюльки найти не удалось, но попалась какая-то жестянка, и сын ею отлично обошелся, нащипав лучин и раздув костерок от своего огнива.
Самым светлым местом в доме была освещенная луной веранда. На ней стоял длинный, кривобокий какой-то, но стол, сиденья нашли почти на ощупь в комнатах, по которым словно прошлась мавританская конница. Ни кружки, ни стакана, ничего, похожего на посуду, разыскать было невозможно, и мы ждали, когда остынет кофе в жестянке, и вспоминали чашки из скорлупы гуиры, и доброе старое время, когда мы пили кофе с дымком у костра, и прихлебывали из жестянки по очереди, и строили на будущее сто тысяч разных планов.
Как вам сказать, что это было? Конец, конец мытарствам, кочевью, бесприютности.
С той поры, куда бы не заносило нас судьбой, мы знали, что вернемся домой, В наш Дом, Дом с Золотыми Ставнями.
Голова у меня кружилась. Я чувствовала себя хмельной и думаю, остальные тоже.
Воздух Дома с Золотыми Ставнями без вина опьянил и околдовал старых бродяг.
Эпилог
Этот вечер был подобен жирной черте на белой странице, или удару колокола, отделяющего один час от другого, или пограничному рубежу. Все, что было после этого, вся жизнь имела другой вкус, цвет и запах.
Это не означало, что мы в одночасье стали домоседами, я имею в виду черную половину нашего семейства. Но только отовсюду, где бы мы ни были, мы могли вернуться в свой Дом, поэтому это были уже не скитания, а просто путешествия и отлучки. Ох, много было еще всякого, потому что жизни наши далеко еще были от исполнения, а семья росла и множилась, и каждый проходил свою жизнь своей дорогой и спотыкался на ней о свои камушки. И если взяться прослеживать эти пути – много еще придется извести бумаги, потому что сорвиголовы в нашем роду пока не перевелись.
Но это уже другие люди и другая жизнь. Если я проживу еще сколько-нибудь, я расскажу о них… хотя особенно надеяться на это не стоит. А с другой стороны, почему бы и нет? Я с удовольствием поворошу свою память, – она у меня ясна, как стекло, а ведь воспоминания – одна из главнейших радостей в старости.
Время медленно лишало меня одного удовольствия за другим. В восемьдесят пять тяжелы стали верховые прогулки. В девяносто, рассердившись на неумелость мальчишеской ватаги, – внуки, правнуки и праправнуки упражнялись в стрельбе из лука – не смогла из старого, испытанного оружия положить семь или восемь стрел подряд, как бывало. А еще пару лет спустя я не могла, как постоянно раньше, пристреливать привезенные из Англии ружья, – зная и любя всякое оружие, я перепробовала сама все, что привозили для продажи, и прикидывала, что бы могло быть, если бы эти винтовки и винчестеры нам тогда, в молодые годы… Но появились ружья с такой силой, что отдача едва не валила меня с ног, а на плечах чернели кровоподтеки. Зато семизарядный кольт так пришелся по душе, что висит у меня на стене рядом с тем, видавшим все виды двуствольным "Лепажем", с ножом в виде змеи, с тяжелым кедровым луком и арбалетом, который мастерил сам Каники.
Но разве мало осталось в жизни? Мой мир, мой дом, моя семья. Как-то само собой получилось – и уже давно повелось – все, кто в нашем доме собирался праздновать свадьбу, приходят сюда, на эту веранду, с избранником своего сердца.
Я никогда ничего не запрещала, нет. Но все знают, когда я предсказываю счастливый брак – так и бывает; если же я промолчу… Не раз случалось, что из-за этого расторгались помолвки, и не припомню, чтобы кто-то об этом жалел.
А еще я люблю дарить выходящим замуж девчонкам что-нибудь этакое из того самого сундука с "Леди Эмили". Он слывет за бездонный, но никто не знает, что я дважды, приезжая в Лондон, делала такие заказы в одной ювелирной фирме, что у хозяина, лысого ирландца, округлялся вечно прищуренный правый глаз, а уж потом хозяин, узнав мой вкус, сам стал присылать всякие милые штучки, зная, что я не откажусь.
К чему тогда деньги, если отказывать себе в удовольствии? Эсперанситу отдали-таки замуж раньше, чем я закончила свою историю, и к моменту, когда она должна была уже ехать в церковь, я появилась и нацепила ей под фату фероньеру. Их сейчас не носят, но девочке очень шел этот прозрачно-голубой камень в тонкой оправе.
Наше дело называется "Мэшем и Вальдес", хотя Энрике ведет сейчас дела с собственным внуком… Санди выкупил у кузин их паи после смерти дяди, и все осталось Мануэле и ее детям. Нет, конечно, деньги – это то, что может стать большой заботой в любой семье; поэтому, хотя Энрике и ведет дела, вместе со своими сыновьями, официальной владелицей всего являюсь я. Это я завела порядок, согласно которому каждому из семьи к бракосочетанию дается некая сумма, а дальше от супругов зависит, пойдет ли она впрок. И завещание у меня готово давно, и там никто не обижен. А если кто-то обидится – что ж! Я делала так, как считала справедливым. Я всегда старалась соблюдать то хрупкое равновесие, что называется справедливостью, – в меру своих сил.
Да, когда семья разрастается, становится трудно. Кое-кто из праправнуков по линии Энрике стал стыдиться своей чернокожей родни; но я рада, что таких мало.
Во всяком случае, несколько лет назад, в феврале месяце, дом гудел от народа.
Февраль – особый месяц для нас. Моему мужу в тот год исполнялось сто, мне девяносто, семьдесят Филомено и по пятьдесят двойняшкам. Только Мари-Лус уже не было в живых. Но за столом было оставлено ее место и произнесено ее имя. Помнить и любить! Только это греет душу в беспощадной старости.
И Любовь покуда царит в нашем доме – Доме С Золотыми ставнями, – они золотятся от солнца, когда я просыпаюсь в комнате с окнами на восток. Я люблю греться в первых, еще не жарких лучах, и густеющая кровь веселей бежит по жилам. Я знаю, что жизнь моя с лихвой исполнилась, и давно без трепета жду перехода в иной круг, в царство Обатала или, может, Христа, который тоже был славный малый. Я знаю, что встречу там всех, кого любила, и все там усядутся за один стол, без различия цвета, чина и звания. Там не кипит, убыстряясь, жизнь – там покой, тишина, там враги станут друзьями, там ленивая тихая вода забвения будет плескать на берега, смывая нас из памяти по нас идущих. Может быть, я сумею перехитрить саму Лету, оставив на этом берегу большую кипу исписанной бумаги? Может быть; я на это надеюсь.
А если я задержусь еще немного на этом берегу, потому что всякому судьба отмеривает свой срок – пусть не сердятся на меня те, кто стоит на другом, ведь здесь меня тоже любят, и здесь – смертные люди, которым положен краткий предел.
А там у вас впереди целая вечность, и я там уже стою одной ногой. Подождите меня еще немного, чего вам стоит?
Март 1995 -
Февраль 1997
Кандонго – исп. – лодырь, сачок.
Лоба – исп. – волчица.
Ныне г. Сьенфуэгос.