Эстрада Корреа. Дом с золотыми ставнями

   – Мало ли какая нужда приспеет?
   Гром долго чесал в затылке.
   – Знаешь, кум, все-таки ты китаец. Негру бы сроду до такого не додуматься.
   Это было одно из наших самых дерзких дел. После него Филомено сказал, чтобы мы посидели тихо месяц-другой.
   – Всегда так: раз, что-то случилось! Переполох, собаки, стража, шум, трах-тарарах!
   Рыщут, скачут, нюхают. Через неделю в дозорах играют в карты, через две их сняли, через месяц забыли, что что-то случалось – до нового переполоха.
   Но я уже знала, кто взялся нас искать, и не думала, что Федерико Суарес так же беспечен и непредусмотрителен, как прочие. Без сомнения, он узнал нас с Факундо по описаниям: слишком он хорошо нас знал. Времени, конечно, прошло немало – семь лет, как мы были в бегах. Но я всегда полагалась на свое чутье в людях и была уверена, что ему это не срок. Конечно, он будет искать нас не только для службы, но и для себя, и использует для этого все служебные возможности. Конечно, он будет искать прежде всего меня. А остальные? Впрочем, он должен был сначала нас поймать, а мы не собирались доставлять ему такого удовольствия. На одного умного жандармского капитана приходилась уйма людей, которые не горели служебным долгом. Они отказывались драться, если их было меньше десяти на одного симаррона.
   Благословенны испанская лень и безответственность – благодаря им мы могли надеяться много лет гулять по Эскамбраю… и были правы.
   Была еще одна опасность – охотники-негрерос. Они работали не за совесть, а за деньги. Народ, занимавшийся таким промыслом, шутить не любил и пустолаек среди собак не держал. Правда, негрерос работали в основном по горячим следам. Если беглого не удавалось изловить на второй, ну – на третий день, или хватало у негра сметки дать деру в проливной дождик, – махнув рукой и на негра, и на награду, созывали свору и убирались восвояси.
   С такими подвижными, хорошо вооруженными и обстрелянными группами, как наша, негрерос предпочитали не встречаться. Такая охота сулила тяжкий труд и неизбежные потери. Однако, когда число нулей в объявлении о розыске переваливало за какую-то критическую отметку, находились желающие рискнуть. А я подозревала, что после недавнего происшествия в Вильяверде губернатор Вилья-Клары раскошелился еще раз. Нет, куманек был прав: стоило посидеть тихонько.
   Сам куманек отправился к нинье в Касильду.
   Мы остались в паленке отдохнуть от бродяжничества и еще заняться кое-какими делами. Главным было упражнения в стрельбе из лука. Идах выстругал для каждого оружие по руке из двуцветной кедровой заболони – он чуть не все местные породы перепробовал, пока нашел ту, что лучше всего подходит. Наука эта, повторяю, не из простых, наскоком ее было не взять. Семь и семьдесят семь потов сошло с меня, прежде чем руки и глаза приобрели согласованность и сноровку. И я, и Факундо научились неплохо стрелять, хотя до дяди нам было, конечно, далеко.
   Я все мечтала об актанго – но наш кузнец Акандже не мог изготовить натяжной и спусковой механизмы в нашей примитивной кузне с каменной наковальней и каменными молотками. Приходилось усердствовать, натягивая длинные луки.
   Некоторым вещам учиться чем раньше, тем лучше. То, что стоило нам труда и терпения, у нашего сына получалось будто бы само собой. Стоило посмотреть, как он вгоняет стрелы одну за другой в белый затес на коре, а потом с видом заправского воина, без улыбки, выдергивает их, осматривает наконечники и укладывает в колчан!
   Он был очень взрослый, наш сынок. Он был самим собой в жизни, в которой каждый стоил ровно столько, сколько он стоил. Там не было ни богатства, ни титулов, ни должностей, что могут подменить истинную суть человека. Филоменито походя учился всему, чего требовали обстоятельства. Он ел, когда был голоден, спал, когда хотел, говорил, когда имел что сказать, и смеялся, когда было весело.
   Он удался очень похожим на отца – так же темнокож и с этакой прирожденной вальяжностью и чувством собственного достоинства. Он очень рано потребовал признать его на равных и не давал поблажки себе, принимая участие во всех делах – в охоте, стряпне, в стирке, и потому-то так яростно он требовал права на участие в бою.
   Он обожал крестного, который первый взял с ним, малышом, дружеский тон. Каники принес с собой войну, а на войне взрослеют быстро. Дети, заквашенные на войне, ничего не боятся, и таким был Пипо. Он был готов к войне, на нее толкала вся наша жизнь. Потому-то я полагалась на судьбу и не возразила, когда Каники предложил его взять во вторую экспедицию в Вильяверде. Потому-то, наверное, не возражал и отец. Вел себя Пипо образцово. А где было безопаснее – вопрос этот оставался без ответа… В конце концов мы решили, что лучше брать сына с собой, чем прятать под подол Долорес.
   Каники не было долго, и мы скучали. Жизнь без этого сорвиголовы становилась однообразна.
   Впрочем, один скандал все-таки случился. Но, по правде говоря, это было довольно кляузное дело.
   Из-за чего началось? Шерше ля фам, как говорят французы. Если одна женщина приходится то ли на десять, то ли на пятнадцать мужчин – как тут не быть скандалам? Перебранки и мордобои из-за благосклонности Эвы или Долорес были привычны, и прекращали их обычно сами Эва или Долорес. Иногда доставалось им самим, и тогда требовалось вмешательство Пепе. Что поделаешь, природа требовала своего; по-моему, она не оставила этого и в наши дни, хотя люди прикрыли ту же голую натуральную нужду кисейными занавесочками. Но в том месте в то время кисеи не случилось, а случились испостившиеся поневоле мужчины каждый со своей блажью.
   Хочу сказать наперед одну вещь, – ее могут счесть кощунством нынешние кисейные господа, романтики: симаррон – это совершенно необязательно благородный герой.
   Иной раз попадалась такая дрянь, что господам романтикам не худо было б взглянуть. Но в основном это были люди – просто люди, со всем, что человеку свойственно.
   Причиной для скандала оказалась Гриманеса.
   Глазастый такой заморыш, не помнящий о себе ничего, кроме чудного имени, очень худенькая и слабенькая. Ей было, по приблизительным подсчетам, лет тринадцать или четырнадцать. Негритянки обычно скороспелы, в четырнадцать я сама имела все, что полагается, в смысле форм и прочего. А эта – кости да кожа, узкие бедра, пупырышки вместо груди, одно слово – заморыш. Ее считали за ребенка, каким она, по правде, и была. И, пока ее считали за ребенка, никто девочку не трогал. У африканцев такое не в обычае.
   Но вот однажды этот чертов фула, Деметрио, от вечного нечего делать подглядел, как она стирает в ручье свою единственную рубаху, и заметил эти самые пупырышки размером не больше глазуньи. Много ли надо сухому пороху? Фулу не пускали на порог ни Эва, ни Долорес по причине того, что он у обеих что-то пытался стащить.
   Подозреваю, что он и сбежал оттого, что его свои же колотили за воровство.
   Говорят, что есть какая-то мудреная болезнь, что заставляет человека воровать.
   Ну ладно, воровство еще полбеды, беда в том, что был он сам по себе редкий поганец. Ладно, ему пригорело, черт с ним. Всем пригорает, кто носит штаны и в штанах кое-что. Он мог бы ходить перед девчонкой павлином, распустив хвост. Мог бы украсть для нее вторую рубашку – на что-нибудь он был ловкий вор. Мог бы ее уговаривать – это никому не заказано. Но он, рассчитав, что заморыш не сможет сопротивляться, подстерег ее в лесу и попытался изнасиловать. Рассчитал он верно все, кроме одного: поблизости случайно оказались Пипо и Серый.
   Пипо сразу оценил обстановку, и принялся колотить Деметрио первой попавшейся палкой. Потом Серый стерег преступника, пока Филомено галантно проводил девушку до поселка – фула ее ударил раза два, а много ли заморышу надо?
   Суд да дело – целое разбирательство. Вина Деметрио была слишком явной, и его вздули. Над Пипо добродушно посмеивались, называли женихом и спасителем. Сын досадливо отмахивался: "Пойдите вы все"…
   Пепе зашел вечерком покурить и сказал:
   – Это дело еще не кончилось. Теперь ей жить не дадут спокойно, замучают. Боли, моя голова, придумай, что с ней делать.
   Конечно, нельзя было оставить девчонку без присмотра, и конечно, Долорес не могла этого сделать. Она не оставила привычки рожать и едва управлялась со своей оравой. Я намек поняла. В тот же вечер Неса (так мы ее для краткости стали называть) ночевала в нашей хижине. Долорес вздохнула облегченно, спихнув с себя обузу. Я вздыхала по другой причине. Я бы плохо знала негров, если б не предвидела, что начнется после этого.
   Обделенные женихи стали коситься и наскакивать на Факундо: у тебя есть жена, а ты еще и девчонку заграбастал. Объяснять что-нибудь было бесполезно, тот же Данда, например, – совсем не злой и не злой и не жестокий по натуре, не хотел взять в толк, что еще хотя бы год надо было дать бедняжке окрепнуть и подрасти.
   Дело клонилось к драке, и пришлось принимать срочные меры.
   Мужчины взялись за топоры; к нашей хижине добавили просторную пристройку, и Идах, который жил с остальными земляками, теперь переселился к нам.
   Конечно, дядюшка тоже страдал от всеобщей болезни и сразу начал оказывать знаки внимания новой подопечной. Но если сказать, что я на это не рассчитывала, это будет неправда. И смешно-то и досадно было видеть, как он увивается около девочки в три раза с лишним моложе себя. Но, во-первых, в Африке в порядке вещей, если у мужчины младшая жена – ровесница старших детей. Во-вторых, я знала точно, что тут не будет никаких грубостей. А в-третьих, неожиданно обнаружилось, что самой юной особе нравится покровительство сильного мужчины, и эта маленькая каналья с природной женской ловкостью довольно долго вертела дядюшкой, как хотела, не давая ничего взамен. Все стало на свои места, оставалось только подождать. Забегая вперед, скажу, что через полгода замухрышка изрядно посвежела на изобилии дичи, а через год поправилась вовсе и уж совсем выглядела женщиной, – только никто не сомневался, чьей.
   Мороки хватило с этой глупышкой на все время, пока отсутствовал Каники. Его не было два месяца, и мы его заждались. Филомено всегда, приходя в паленке, останавливался у нас, а теперь и вовсе все сорвиголовы собрались под одной крышей, и мне это было почему-то очень приятно. Даже заморыш Неса легко вошла в нашу компанию. Глупышка твердо следовала правилу: "Молчи, дурак, за умного сойдешь", и хлопотала себе у очага молчаливой уютной тенью. Мне кажется, она даже гордилась тем, что принадлежала к нашей семье – ведь мы были семья, а куманек Каники входил в нее на правах брата – любимого брата.
 

Глава девятая

 
   Он появился под вечер, в такую страшную грозу, что, казалось, над ухом стреляют пушки, а молнии по затейливости напоминали королевские фейерверки, и ливень гудел, сшибая листву и ломая мелкие ветви. Как всегда, вылетел куму под ноги Серый. При виде Каники мой приемыш терял всю свою суровость, становясь ласковым щенком.
   – Анха, друзья! – приветствовал он нас с порога. – Хорошо стали жить, завели такие хоромы! Меня, может, пускать не захотите уже?
   – Отсохни твой язык за такие слова, брат, – сказал Факундо, вставая ему навстречу, и по сверкнувшим глазам было заметно, до чего мой муж рад видеть куманька. Помог ему стащить с плеч котомку, снять одежду, с которой текло ручьем, а я приготовила одеяло и раздула огонь в очаге.
   – Мы глаза проглядели, ожидая тебя – нет и нет. Видно, там, где ты был, тебя хорошо встретили!
   – Не говори, дружище: так, что если плохо приветишь, подумаю, да и вернусь, – отвечал Филомено, обнимая всех по очереди, улыбаясь широко, сверкая глазами и зубами. Был он весь как-то по-особому напружинен и всегдашнюю задумчивость прятал в уголках приподнятых к вискам глаз.
   Он расспрашивал о наших делах, подшучивая над Идахом ("старый кот молодую мышку ловит?" – "Не все тебе одному", – огрызнулся дядюшка.) Он не сразу выложил сногсшибательную новость.
   – Слушай, кума, видел я твоего старого приятеля, капитана Федерико Суареса.
   Дотошный этот человек не поленился приехать в Тринидад, а затем в инхенио Марисели близ Касильды, чтоб расспросить ее кое о чем.
   Он нагрянул нежданно-негаданно, наутро после той ночи, как Каники сам пришел в Агуа Дульсе – так называлось имение ниньи, и не успел даже выспаться. Марисели, сделав утренние распоряжения по хозяйству, вернулась в спальню, где в ее постели отдыхал ее бывший раб. И тут же без стука вошла Ма Ирене и объявила:
   – Внизу ждет какой-то военный.
   Марисели побледнела. Но ее возлюбленного испугать оказалось не так просто.
   – Их много? – спросил Каники, торопливо одеваясь.
   – Один, – ответила старуха. – Говорит, что ночевал в Тринидаде и приехал сюда поговорить с сеньоритой.
   – Точно, что один?
   – Не считая кучера-губошлепа, – я говорила с ним.
   – Анха!
   Теперь Каники точно знал, что гость один. Если бы устраивали охоту на него – офицер непременно заменил бы негра-кучера на солдата, обязательно. Об этом он сообщил обомлевшей нинье, добавив к тому же, что он в усадьбе лишь со вчерашнего вечера, и никто, кроме бабушки, не видел его даже из своих негров. Значит, нечего поднимать панику – надо поговорить с ним и вежливо проводить.
   Его уверенность успокоила перепуганную девушку. Она наскоро поправила помятое платье и поспешила вниз, а Филомено по галерее шмыгнул на заднюю лестницу, спустился вниз и прислушался к разговору в гостиной.
   Человек в мундире представился как капитан жандармерии Федерико Суарес.
   – Сеньорита Марисели Сагел де ла Луна, полагаю? Могу узнать, донья Марисели, чем вас так встревожил мой визит?
   Сердце екнуло у негра, – но он держал себя в руках, он весь напрягся, и дух перевел только тогда, когда услышал прерывистый от волнения голос?
   – Скажите, с моим батюшкой действительно ничего не случилось?
   – Он в полном благополучии, я видел его не далее как вчера в городе. Впрочем, мне известно, что вы не в слишком хороших отношения с отцом, сеньорита. Меня удивляет и трогает ваша дочерняя почтительность.
   – Сеньор, я покривила бы душой, если бы сказала, что мы в отличных отношениях.
   Но мой отец, он единственное, что осталось от моей семьи, и я приписала ваш визит на счет того, что с ним могло случиться какое-либо несчастье. Разве не мне бы поспешили сказать, если – не дай бог – его постигнет что-либо?
   Каники пропустил мимо ушей все комплименты дочерней почтительности. Он их навострил, только когда разговор зашел о нем самом. Что же интересовало капитана Суареса? -…весьма, весьма опасный и дерзкий преступник. Пожалуй, самый дерзкий из всех, о ком мне приходилось слышать за все время моей службы. Я хотел бы узнать о нем кое-что, что могло бы облегчить его поимку.
   – Боюсь, мало чем могу помочь вам, сеньор, – спокойствия не было в ее голосе, зато начало мелькать раздражение. – Меня уже расспрашивали о нем раз двадцать, все, что я рассказывала, записывали на бумагу. Вряд ли я что нового могу добавить или вспомнить о негре, которого не видела невесть сколько времени.
   – Вас расспрашивали олухи, сеньорита. Я заранее прошу прощения за их глупость – они не могли составить представления о том, кого должны ловить.
   Итак, беседа принимала затяжной оборот. Нинья велела принести кофе – нельзя же, право, показаться невежливой.
   В маленьком двухэтажном доме было тихо. В этот утренний час все негры находились при своих делах: на плантации, на мельнице, на сахароварне. Тишина стояла ясная и звонкая, каждое слово беседующих слышалось отчетливо.
   Капитана интересовало многое. Чем занимался нынешний разбойник в доме? Не подвергали ли его чрезмерно строгим наказаниям? Кто остался в доме из его близких?
   Марисели не была словоохотлива. Да, был тайто при ее покойном брате, царство небесное мальчику. Потом стал плотником. Отлынивал от работы, не раз сбегал. Да, ему за это попадало, отец любил порядок. Несколько лет назад мать – мир ее праху – отдала его на корабль. Да, пыталась вытребовать его обратно. Зачем? В хозяйстве нужен был плотник, старик Анастасио еле ноги таскает, а другого нет до сих пор. Родня, или подружка, – словом, к кому захотелось бы прийти? Древняя старуха бабка, больше никого. Нет, никто не замечал. Видно, не очень-то ему нужна старуха. Нет, никуда не ходит – очень уж стара. Что за человек он был?
   Капитан, простите, но какое дело сеньорите до того, что любил и чего не любил сбежавший раб?
   Раздражение в голосе ниньи нарастало, и капитан его почувствовал. Что делать? Он был вынужден откланяться, что и сделал весьма сухо. Так сухо, что хозяйке, как бы извиняясь за нелюбезность, пришлось проговорить наконец:
   – Прошу меня простить великодушно: я так устала от этих разговоров про Каники.
   Меня мучают ими несколько месяцев подряд, словно я в чем-то виновата сама.
   Она, должно быть, покраснела при этих словах. Сам Каники ее уже не слушал, прихватив по дороге какую-то метлу, выскочил в боковую калитку и, зайдя справа от дома со стороны кухни, делая вид, что занят работой, поглядывал на коляску, запряженную парой гнедых с дремлющем на облучке кучером. Он внимательно рассмотрел визитера, искусно мелькая из-за угла и взглядывая искоса. Даже Марисели, провожая гостя, не заметила ничего. Он проследил за тем, как коляска отъехала, и после этого поднялся в спальню, где обнаружил нинью в слезах, на коленях перед распятием. Девушка с изумлением смотрела, как он, стянув рубаху через голову и ногами сковырнув альпарагаты, снова растянулся на кровати.
   – Как, ты не ушел? – прошептала она.
   – Зачем? – спросил он, нащупывая на коробке сигару. – Сеньор приехал и уехал; он сюда больше не явится. Иди ко мне и отдохни, ты ведь сегодня не выспалась.
   Нинья закончила все же благодарственную молитву со множеством поклонов. Но потом они долго разговаривали, и Марисели начала с того, что показала другу одну газету. Каники принес ее нам, изрядно подпорченную дождем. Бумага намокла, но не расползлась, и отчетливо видна была сумма награды – баснословная сумма под тремя рисунками мужских лиц (впрочем, сходство было довольно отдаленное).
   Женского лица не было. Да, видно, сеньор Суарес меня не забыл.
   Потом Каники, распаковывая мешок, с самого дна достал какой-то разрогаченный сверток и снял тряпку.
   – Актанго! – ахнул Идах. – Где ты его взял?
   – Арбалет! Это игрушка покойного Лоренсито. Ничего себе игрушка, мне понравилась. Я нарочно за ней ходил в Тринидад. А вот, – он развернул другую тряпку, пропитанную маслом, – натяжные рычаги и спуски. Это делал наш кузнец Николас по чертежам одной толстой книги, книгу я тоже нашел в комнате покойного.
   Остальное я выстругаю сам. Мои руки – не то что ваши крюки, с деревом я умею обращаться.
   Мы с удовольствием опробовали оружие. Даже игрушка била неожиданно сильно, стрела отскакивала от тетивы с такой быстротой, что глазом было не уследить за этим движением; и наконечник так глубоко вошел в дерево мишени, что погнулся, когда его вытащили.
   Мы изготовили и тщательно отделали четыре арбалета. Это оружие славно послужило нам; оно до сих пор хранится в укромном месте рядом с двуствольным кремневым пистолетом "Лепаж". Пусть смеются над ними нынешние кольты и винчестеры, как смеется над стариками молодежь. Для своего места и своего времени оружие было грозным.
   Каники все же качал головой:
   – Хорошая вещь, спору нет. Но ружье все равно надо брать с собой, хоть одно. И ты не бросай пистолет, бери его, когда пойдем прогуляться.
   Прогуляться он собрался в сторону Тринидада, взяв с собой одного Идаха. Он уже знал, куда идет.
   – Надо снова пошарить в конюшне у Чучо Рото. Слишком много своих грехов норовит свалить на меня.
   – А почему не сразу к альгвасилу? – спросила я. – Заодно заработал ба десять песо.
   – Слишком много стирки будет его жене, если я сам к нему загляну. Одних испорченных штанов хватит. Без нас найдутся те, кто притащит к альгвасилу конокрада.
   Как и в прошлый визит к Чучо, завернули сначала на улицу Ангелов, пешком, чтобы не быть заметными. Дело было не только в том, что куманек соскучился по Марисели, хотя, конечно, он по ней скучал. Первое, что он попросил наутро, – газеты, где выискал все объявления о пропаже лошадей. Несколько оказалось совсем свежих, и Филомено довольно усмехался, запоминая место жительства и имена обокраденных владельцев. Потом попросил бумагу, перо, чернил и крепкой суровой нитки. Написал несколько записок и перевязал накрепко нитками.
   Оставалось ждать ночи и идти делать дело. Но до ночи было еще далеко.
   Нет, я совсем не удивилась тому, что Марисели захотела увидать Идаха, – как только узнала, что Филомено пришел не один, тут же отправилась посмотреть на его товарища. Я хорошо понимала ее любопытство, которое заставило преодолеть страх и все вбитые в голову с детства представления о приличиях. Но снявши голову, по волосам не плачут; ее слишком уж занимал Филомено и все, что с ним было связано – с превращением из себе на уме губошлепа и озорника в яростного, дерзкого и упорного бойца. Другое дело, что от Идаха она мало что смогла добиться – он неважно говорил по-испански и не очень был склонен пускаться в разговоры, дичился, смущался и не всегда понимал, что хочет от него узнать эта странная белая женщина. Она спрашивала его о значении татуировки, трогала обрубки ушей, взяла в руки и осмотрела длинный лук и стрелы. Думаю, что если она и не очень поняла его путаный ленгвахе, то вполне поняла и почувствовала исходящую от него внутреннюю, первобытную силу и человеческое достоинство, то, что не дает человеку быть рабом в любом случае в жизни.
   Она захотела узнать о семье, оставленной в Африке. Дядя рассказывать не стал – растравливать душу зря не хотелось. Каники, посмеиваясь, сообщил, – у этого парня есть невеста, вот так и так, нинья не изумилась, сказала только: "Я приготовлю ей подарок!" Едва стемнело, покинули дом и отправились обходить обокраденные ранчо и финки.
   Сколько миль они одолели в ту ночь, знает лишь хозяин дорог, – чтобы в пяти или шести местах на видном месте оставить вбитую в дверь или деревянную стенку стрелу с привязанной к ней бумажкой. Во всех бумажках было написано одно и то же:
   "Твою лошадь украл Чучо Рото. Поищи в его конюшне".
   В окошко Ма Ирене успели прошмыгнуть, когда небо уже серело.
   – Дело сделано, – сказал Каники. – Если сегодня хоть одна лошадь в конюшне Чучо будет краденой, ему несдобровать. Но готов биться об заклад, что их окажется больше.
   Следующий день был воскресным, и Марисели, бледная после бессонной ночи, поехала, как всегда, к утренней мессе, – промолившись всю ночь в домашней часовне за благополучное возвращение своего язычника-возлюбленного, поехала благодарить бога за то, что он вернулся живым и невредимым. (Если бы дело касалось чего-то другого, я посмеялась бы над такой набожностью. Но я знала, знали мы все, что ожидание – это Сила, способная спасти и сохранить, и что молитва – это умноженное ожидание. Может, эти-то молитвы и спасали смутьяна, выносили из бед, пока…) Сам Филомено считал, что нельзя ей пропускать службу, поскольку не пропускала ее никогда. К тому же в церкви собираются все самые свежие сплетни – как среди слуг, так и среди господ. А свежие слухи им как раз и были нужны.
   Их принесла Ма Ирене, сопровождавшая нинью.
   – Хесуса Рото сегодня посадили под замок у альгвасила. Три пропавшие лошади обнаружились у него в конюшне; надо думать, скажет, куда подевал остальных.
   Собственно, дело было на этом закончено, а поскольку следов Каники в нем не искали, можно было бы спокойно возвращаться. Но он задержался на два дня – он имел на это право. …Идах принес подарки для Гриманесы: новую ситцевую рубаху, кусок холста, какие-то ленты, гребень. Девчонка сказать ничего не могла – млела от счастья.
   Каники всегда в первые дни по возвращении от Марисели был задумчив, – мысленно он оставался в плену этих глаз и рук, он ощущал эти призрачные объятия до того живо, что тело сводило судорогой, и приходилось прикусывать губы, чтобы сдержать стон. В этот раз он был задумчив по-другому. Факундо, тоже заметивший, что было что-то неладно, хотел было расспросить друга, но сдержался. Что могло быть ладного в нашей неладной, неустойчивой жизни?
   Никто ни о чем куманька не расспрашивал, но однажды – на второй или третий день после того возвращения, вечером, тихим и теплым, мы сидели у костерка, мужчины курила, а я так, без всякого дела валялась на прогретой за день каменистой земле, он сам заговорил о том, что сидело где-то с левой стороны груди, что жгло изнутри лиловую кожу. Слова его были непривычны для его речи, медлительны, тяжелы и прозрачны, словно капли, стекающие с листьев в траву, когда дождь уже прошел и радуга повисает между облаками. … – она отдалась мне, она моя, – полгода назад, придя к ней с повинной головой, разве я мог об этом подумать? Однако это случилось, и она сама пошла мне навстречу, сама – и я чуть не умер от счастья. А вот теперь, чертов негр, тебе этого мало, ты уже больше хочешь. Хочешь знать: что, отчего, почему? Могу ли я поверить, что она в самом деле меня любит? Кажется, чего тебе еще нужно: вот ты, такой черный, лежишь в ее постели, обнимаешь ее, такую белую и нежную, и думаешь: вот, бог позволил непозволенное, и мы вместе, мы одно, и пусть будет хотя бы сильным то, что не может быть ни долгим, ни прочным. Хочется, чтобы она зодохнулась от счастья… как я, закричала бы. Нет, понимаешь, – она делает все для того, чтобы мне было хорошо, но она не принимает ничего для себя, будто отдается мне не по любви, а по какому-то обету, данному перед богом, будто я для нее то же самое, что отточенный гвоздь, каким она терзала себя шесть лет тому назад, в часовне, помнишь? Она отстраняется, мягко, незаметно, чтобы ничего не получить для себя, – ни капли радости, ни капли счастья от… от моей любви, хоть, может быть, что такое моя любовь для нее? Можно, можно руками сжать, стиснуть ее бедра так, что пятна видны наутро на белой коже, можно не дать ей уйти в себя, заставить вздрогнуть тонкое нежное тело, влить в него едва не силой весь жар, все, что жжет сердце, заставить вырваться то ли стон, то ли вздох, он звучит почти как раскаяние, – можно, ладно! Ну и что? Серые глаза полуприкрыты, куда они смотрят – на тебя или мимо, куда-то в небо? Что там, в этих глазах под веками? Порой готов разорвать ее, чтобы увидеть, что же она там прячет? Есть ли вправду там место для меня? Или она вправду любит одного господа бога, а я… я не знаю даже, зачем я ей. Убей меня бог – не могу понять. Неужели мужчина, которого она любит? Или плетка в божьей руке? Если б я ее не знал… а я ее знаю, что с неё станется.