Эстрада Корреа. Дом с золотыми ставнями

   – Джо, а могут белые люди делать все то, что умеют делать черные?
   – Белые могут все, красавица.
   И вот тогда, – не знаю, кой черт меня дернул, – я сказала старику:
   – Видишь вон того толстяка с корзиной? Он упадет не доходя до нас шести шагов.
   Рыжий коротышка с пузом наперевес грохнулся точно на указанном мною месте безо всякой видимой причины. Кокосовые орехи раскатились по палубе. Матрос сердито ругался. Джо опрометью кинулся помогать ему, но, складывая тяжелые орехи обратно в плетушку, смотрел на меня совершенно дикими глазами. А я в это время соображала: как же это у меня получилось? Конечно, я заметила и неровность на стыке двух досок и то, что коротышке не было видно пола из-за корзины, но по этому месту люди проходили тысячи раз за день и никто не падал. Запугать белого разговорами о духах не могла: ни слова не знала на его языке. Значит, сумела это сделать как-то иначе, для самой себя неведомо каким образом.
   Джо был в этом уверен. Когда он занял прежнее место у борта, глаза у старика оставались круглыми и испуганными.
   – Ну вот, – беспечно сказала я, с трудом скрыв собственное изумление, – пусть кто-нибудь из них сумеет то же самое. Тогда я тебе поверю.
   Старик, искоса поглядывая на меня, вновь принялся за работу. Какое-то время слышался только ожесточенный скрежет. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя.
   Но уходя, он тихо вымолвил:
   – Смотри, красавица, чтоб об этом никто не проведал.
   – Не бойся, – отвечала я. – Ты не выдай, а я смолчу.
   А у самой занозой сидело в голове: как же это у меня получилось? И я стала пробовать – раз, другой, третий, пятый…
   Сначала получалось изредка. Потом все чаще и чаще. Потом этот номер стал проходить каждый раз без осечки, и я осмелела до того, что свалила с ног самого капитана. Стоило лишь внимательно посмотреть на человека и представить место, на котором он должен был споткнуться, хотя бы и на гладком полу. Хорошая была забава, но пользоваться ею приходилось с оглядкой, не говоря о том, что проку в ловкой и странной этой шутке не видели ни мой брат, ни я сама.
   Наконец до смерти надоевшее плавание закончилось. Судно стало на якорь в Порт-Рояле, столице Ямайки, где в то время имелся самый большой невольничий рынок во всей Вест-Индии. Тогда мне до этого, конечно, было мало дела. Куда важней казалось то, что сняли наконец кандалы с растертых до крови запястий. А еще снова одолевал страх: как бы нас с братом не продали по отдельности.
   – Сделай что-нибудь, – попросил брат.
   После валкой палубы его пошатывало на земле. А что я могла сделать? В последнюю ночь на судне нас подняли затемно, расковали, вымыли всех забортной водой. Пока довели до рынка, в глазах началось мельтешение от множества незнакомых вещей. Я пришла в себя под навесом рынка, когда торг уже начался.
   Невольничий рынок в Порт-Рояле остался таким же, как был, и двадцать с лишним лет спустя, когда я вновь попала на Ямайку. Тогда уж я могла спокойно его рассмотреть, хотя, по правде, и рассматривать нечего: большой навес на высоких деревянных столбах, под ним – мощеный каменными плитами пол. На эти тесаные плиты каждый год выставлялось больше ста тысяч человеческих душ. В их число попали и мы с братом.
   Хозяин гоголем расхаживал вдоль длинного ряда. Рядом с ним шел какой-то господин в цилиндре, – то есть это теперь я понимаю, что на нем был цилиндр, а тогда подумала, что на голове у этого странного белого прилажено что-то вроде закопченной посудины с плоским дном. В руке у господина была трость с блестящим кованым кончиком, и этот кончик касался то одного, то другого, и тех, кого он коснулся, отводили в сторону.
   Вот отблеск света на острие все ближе, ближе, вот он над самой головой брата, вот задержался на мгновение, и я так и уперлась в него глазами; но нет, перелетел через голову Иданре и коснулся плеча следующего невольника. На первый раз пронесло.
   Еще несколько человек не обратили на детей внимания, но в конце концов очередь дошла и до нас.
   К хозяину подошли двое: немолодой уже мужчина и с ним дама в ярко-розовом. Это и были будущие хозяева, почтенное лондонское купеческое семейство. Брата вызвали из строя и повернули раза два туда-сюда. Все было решено, и я лишь могла буравить взглядом лицо дамы, я не сводила с нее глаз и при этом перебирала в уме всех богов.
   Я не знаю, что именно подействовало – то ли вправду помогла моя покровительница, Та, Что В Голубых Одеждах, или что-то смогла и я сама, – кто знает, какими путями ходит судьба? Однако женщина в розовом платье, растопыренном на два шага от ног по окружности, с любопытством на меня взглянула.
   – Мистер Фарнон, – спросила она, – что за девочка смотрит на меня такими страшными лиловыми глазами? Мороз по коже пробирает.
   – О-о, миссис Митчелл, эта маленькая чертовка – сестра этого парня. Я купил их вместе, и при этом вышла презанятная история.
   – Что за история, мистер Фарнон?
   Тот слегка замялся, видимо поняв, что сболтнул лишнего, но супруг дамы поддержал вопрос;
   – Да, будьте добры рассказать, это так интересно.
   – М-м… видите ли, дело в том, что эта девчонка – ведьма. Она не желала расставаться с братом и, чтобы добиться своего, напустила порчу на два десятка негров. Стоило посмотреть, как здоровенные детины падали на землю от одного ее взгляда. Но вы не волнуйтесь, мэм: все эти черные штучки действуют исключительно на черных.
   Я, конечно, ни слова не понимала, о чем они говорили, – это потом я услышала всю историю от миссис Александрины, милейшей женщины. Я только смотрела на нее пристально, не отрываясь и мысленно говорила ей: "Нас двое, и ты должна взять нас обоих". Эта мысль без конца крутилась и вертелась у меня в голове.
   – Это потрясающе! – воскликнула дама. – Такая малышка – и колдунья.
   Признаться, я не представляла их иначе, чем в виде древних согбенных старух. А ей на вид лет двенадцать или того меньше. Просто потрясающе! Покажите мне ее поближе!
   Муж пытался напомнить, что им требовался только грум для выезда их сына Уинфреда, но куда там! Меня подозвали к господам, последовали несколько минут переговоров, показавшихся бесконечными, и, наконец, сделка была совершена, и мы перешли из рук в руки.
   На твердой суше мы пробыли всего несколько часов.
   Я, впрочем, этого совершенно не помню. Когда мы выходили из-под навеса рынка в сопровождении белого слуги новых хозяев, чтобы он проводил нас на корабль "Ориент стар" – трехмачтовый клипер, принадлежавший мистеру Митчеллу, – у меня начала болеть голова. Сперва потихоньку, потом все сильнее и сильнее и, наконец, взялась так, что брату пришлось нести меня на руках почти всю дорогу.
   – Как надоела эта вода, – сказал Иданре однажды жарким полднем, примостившись на палубе в тени снастей. – Счет дням давно потерян, а ей конца нет. А после этого проклятого ветра страх берет, а вдруг он начнется снова? Хоть бы ты попросила Йемоо, чтоб больше его не было, слышишь, Марвеи?
   – Не слышу и слушать не хочу, – отрезала я.
   – Она хорошо тебя слушает, анха!
   – Йемоо не служанка и не раба, чтобы помыкать ею: сделай то, сделай это. Она сделала самое главное – не дала нас разъединить; что же тревожить ее мелочами?
   – Мелочь – такая буря? И среди этой воды?
   – Белые люди не плавали бы по морю, если бы боялись всех ветров, что в нем гуляют. Разве не кончилось все хорошо?
   Этот разговор состоялся на исходе третьей недели плаванья. Первую неделю я провела, свалившись без памяти в лихорадке в крошечной каморке, отведенной нам, в которую не помнила, как попала. Обо всем потом рассказал брат – как нес меня, обхватив одной рукой под мышки, чтобы хозяева не заметили моей болезни и не вернули работорговцу негодной покупки; как уложил в каморке на веревочную койку, занимавшую девять десятых отведенного пространства, заглянул мне в глаза и остолбенел, едва не закричав в испуге: на него смотрели два голубоватых бельма без зрачков… Потом догадался, что это обморок и зрачки закатились глубоко за веки.
   Он устроил меня по возможности удобнее на туго натянутом веревочном гамаке и долго растирал голову, шею, плечи, ожидая, когда я приду в себя. Напрасно…
   Матрос, принесший еду и какие-то тряпки, даже не взглянул на тех, за кем запер засов дощатой двери. На другое утро хозяйка, пожелавшая получше рассмотреть свое приобретение, услышала, что "чертовка-то лежит в горячке, похоже, не поднимется".
   Корабельный врач с этим не согласился, совершенно правильно объяснив беспамятство и лихорадку пережитым потрясением. "Она еще ребенок, лет одиннадцати, а то, что она колдунья, означает лишь повышенную чувствительность.
   Требуется тепло, обильное питье и хороший уход. При ней брат, за которого она так переживала, – пусть он и возьмет на себя заботу о девочке".
   Я очнулась через неделю бреда, метаний, бессвязных выкриков. Темнота, покачивание, поскрипывание досок, рядом – смутные очертания какой-то темной фигуры, во рту – противная горечь, в голове – обрывки кошмарных снов. Пошарила около себя:
   – Иданре, ты со мной?
   – Да, да, тише, я тут, – и брат погладил меня по голове. – Ты меня слышишь?
   Дальше дело быстро пошло на поправку.
   Нас одели в матросское платье и разрешили слоняться по палубе, где хотим, – лишь бы не мешали. Шторм, длившийся три дня, заставил натерпеться страху не только нас и отнес судно назад к югу на изрядное расстояние, из-за чего плавание сильно затянулось. Стояли теплые спокойные дни, и мы, в потертых парусиновых штанах и рубахах, могли часами сидеть на чистых досках палубы и вести неспешный разговор.
   – Ничего на свете не бывает даром, – объясняла я брату, – ни у богов, ни у людей. Йемоо не дала нас разлучить, но за это на все дни забрала себе мою душу.
   Зачем? Да, у ее супруга Обатала полно душ тех, к кому они уже не вернутся. Но если бы она выполняла все просьбы даром, все бы требовали от нее: дай мне то, дай мне это. Мать плодородия не любит скупых и ленивых.
   – То-то я смотрю, ты полдня таскала воду хозяйской толстухе.
   – Ну и что? Мы попали к этим хозяевам, нам жить с их слугами. Надо привыкать и приспосабливаться, надо понимать их разговор, а иначе худо придется, брат!
   – Вот уж чего не смогу никогда!
   – Глупости! Помнишь, как бойко Джо лопотал с хозяином на том корабле?
   – За столько-то лет, конечно!
   Я даже рассердилась:
   – Потому что глупец! Надо только не бояться. Вот, слушай… И я, вытягивая губы трубочкой, повторила брату несколько слов: корабль, море, юбка, хлеб, вода… Не зря же я таскала ведра для Лиз, а что узнавала, я немедленно объясняла Иданре.
   Мне, впрочем, английский давался намного легче, чем ему, и по приезде в Лондон я с горем пополам понимала несколько фраз.
   Вот и Лондон. Суета и толкотня огромного города, суета и суматоха, непривычные в тихом двухэтажном особняке, взбудораженном приездом хозяев после долгой отлучки.
   Нас, озябших от майского ветерка, одуревших от обилия впечатлений, а также оттого, что нас разглядывали, как заморскую невидаль (хотя чем мы еще были?), снабдили одеялом и отправили спать в какой-то чулан до вечера, до того часа, на который была назначена раздача подарков домочадцам.
   Нелишне, пожалуй, рассказать, что это был за дом и что за люди в нем жили: со временем я хорошо узнала их.
   Адриан Митчелл, младший сын нетитулованного и не слишком богатого дворянина, начинал свою жизнь подобно всем младшим сыновьям – почти без денег. Отец позаботился об его образовании и первом офицерском звании, далее молодой джентльмен пробивался сам. Тянул служебную лямку в Вест-Индии, тщательно изучая тамошний быт, порядки и обычаи. Копил деньги и, хорошо зная местные запросы, делал небольшие обороты с мелочным товаром, – гребенками, лентами, кружевами.
   Наконец каким-то образом сумел уговорить Джозефа Пикерсгилла, владельца солидного торгового дома, войти с ним в одно предприятие, несколько сомнительное с точки зрения законности, но совершенно несомненное с точки зрения прибыльности.
   Бывалый служака Митчелл знал, с кем кого свести и какую взятку дать сержанту в береговой охране, чтобы в ясную лунную ночь ни один дозор не заметил ни английского судна на якоре, ни вереницы тяжело груженых лодок с контрабандой.
   После удачной экспедиции к берегам Пуэрто-Рико он стал обладателем некоторой суммы, позволившей тридцатипятилетнему капитану выйти в отставку, жениться на дочери своего компаньона и стать заправским купцом. Фраза "Лучше быть хорошим купцом, чем захудалым дворянином" стала его негласным девизом, хотя многие в то время придерживались иного мнения.
   Его супруга, миссис Александрина, была хорошо образована, начитана и практична, – настоящая купчиха. В свои сорок лет (она была пятнадцатью годами моложе мужа) миссис Митчелл оставалась еще свежа и недурна собой. Она иногда сопровождала мужа в поездках, не обещавших быть особенно длительными. В случае долгого отсутствия главы дома эта энергичная и самостоятельная женщина с успехом вела все дела купеческой конторы, сначала с помощью своего отца, а затем и одна.
   Детьми занималась она же. Их было трое: девятнадцатилетний сын Уинфред, которому по молодости больше нравилось щегольнуть дворянством отца, чем его торговыми оборотами; семнадцатилетняя Эдит – пышнотелая девица на выданье и девятилетняя Эвелин – любимица отца с матерью.
   Вот перед этим семейством и предстали вечером в день приезда мы с братом. Эдит получила нитку жемчуга. Остальные двое томились в ожидании.
   Не успел Уинфред получить обещанного грума, как младшая дочь вихрем сорвалась с места:
   – Папа, мама, а второй мальчик – это мне, да?
   – Тебе, тебе, только это не мальчик, а девочка.
   – А как ее зовут? – спросила Эвелин подбоченившись.
   Митчелл растерянно повернулся к жене:
   – Послушай, дорогая, а как их зовут?
   Она только пожала плечами. На корабле нас звали просто "бой" и "герл". К счастью, я уже умела ответить на вопрос, как меня зовут.
   Хозяйке понравились наши имена.
   – Вот и славно, – одобрила она. Мальчик будет Эдан, а девочка – Мэри.
   Но тут хозяин, будучи в веселом расположении духа, вздумал подшутить и спросил дочь, не испугается ли она колдуньи, и, конечно, рассказал ей все, что услышал от работорговца на ямайском невольничьем рынке.
   Эвелин пришла в совершенный восторг. Идея иметь в доме собственную колдунью ее вдохновила, но именем осталась недовольна:
   – Мэри – это слишком просто! Нужно что-нибудь поинтереснее.
   – Зачем? – спросил ее Уинфред. – Черная Мэри – чего лучше?
   – Ну нет! – возразила Эвелин. Черная Мэри – это хорошо для разбойницы или пиратки. А для колдуньи лучше всего подойдет Черная Кассандра.
   Так мне дали имя, которое ношу по сей день, так началась моя новая жизнь: в чужой стране, под чужим небом, с чужими людьми.
   В каком качестве я состояла при Эвелин? Первое время – попросту в качестве куклы. Да-да, куклы и никак иначе. Девочка забыла всех своих фарфоровых красавиц и с утра до вечера наряжала, учила, воспитывала и муштровала этакую шоколадную куколку на голову выше себя.
   Она хотела приступить к этому увлекательному занятию немедленно, в тот же вечер, но мать отослала ее в постель, невзирая на все протесты. Нас с братом тоже накормили и отправили спать, а наутро Иданре отправили во флигель при конюшне, а меня – наверх, в комнаты младшей барышни.
   Это еще мягко сказано – отправили наверх. Эвелин ни свет ни заря влетела вихрем в чулан, схватила меня, еще не проснувшуюся толком, за руку и поволокла за собой по лестнице.
   Первой пыткой была ванна. Белая фаянсовая ванна с цветочками, полная теплой воды.
   Рядом стояла целая гвардия: старая знакомая Лиз и еще двое, с кем предстояло сводить близкое знакомство. Это были Нелли – горничная Эвелин и, конечно, миссис Дули – ключница, экономка и правая рука хозяйки. Она держала наготове ножницы и острейшую бритву.
   Девчонки-горничные проворно раздели меня, и пошла работа! Я не имела возможности объяснить почтенной даме, что вши в моих волосах никогда не заводились. Даже на невольничьем корабле эта нечисть ко мне не приставала. Все мои шестнадцать косичек были острижены в мгновение ока, а оставшиеся лохмы ловко сбриты.
   Перед тем как усадить меня в воду и отмыть, экономка долго и удивленно рассматривала ярко-голубой саронг, намотанный под линялой матросской рубахой.
   – Вот чудеса! Похоже, шельма не из простых. Когда начнет понимать по-английски, скажет, наверное, что была принцессой!
   Она сложила ткань и убрала ее куда-то, несмотря на все мои умоляющие знаки.
   Потом началось мытье – уж это было мытье! Но, по правде, я была грязна, как поросенок, и опасения старой дамы, что я буду сопротивляться, оказались напрасными. Я выкупалась с удовольствием, а вода, сливаемая в лохань, была черным-черна. Экономка ворчала: "Пришло же вам в голову, мисс Эвелин, мыть ее в своей ванне! Большой лохани было бы вполне достаточно!" Ванная комната была смежной со спальней Эвелин, и меня, дрожащую от холода, повели туда. Там игра в куклы продолжалась: началось одевание. Все маленькие девочки с азартом наряжают кукол. Тем больше азарт, если кукла живая, даже если она и великовата. Увлеклись этой игрой и две взрослые дурехи, закопавшись в разноцветной груде старья, присланной Эдит.
   На меня натянули панталоны и лифчик, тонкие чулки рвались о грубые, как наждак, подошвы ног. А когда надели и застегнули розовое платье с пелериной, все покатились со смеху: до чего нелепо выглядела среди этого великолепия бритая коричневая макушка. Эвелин послала горничную раздобыть где-то парик, и скоро я разглядывала себя в зеркало, не узнавая собственное лицо в обрамлении белокурых чужих волос.
   Девчонки веселились вовсю; невозмутимой оставалась одна экономка, стоя в проходе с руками, заложенными под передник и не позволяя себе даже улыбнуться.
   – Мисс Эвелин, деточка, – спросила он вдруг, – а что вы собираетесь делать с нею дальше?
   – Как что? Сначала показать маме и папе. А потом вместе пойдем на занятия.
   – М-м, ну-ну… – проворчала она и ушла распоряжаться насчет чая.
   В самом деле, напоив меня чаем со сдобой, маленькая хозяйка потащила меня в классную комнату, к великому удивлению гувернантки. Но многоопытная миссис Джексон тут же нашла мне применение в качестве учебного пособия по географии, а затем предложила Эвелин попробовать себя в качестве преподавательницы, обучая меня английскому. Молодая мисс была в восторге! Она до бесконечности заставляла меня повторять названия всех предметов в комнате. Мне это тоже нравилось, но утомляло гораздо сильнее, поэтому я поглядывала на дверь, где опять появилась миссис Дули и потихоньку шепталась с гувернанткой, как я догадывалась, обо мне, потому что обе на меня поглядывали. Эта беседа у притолоки имела далеко идущие последствия; но тогда просто невозможно было догадаться, чем я стану обязана двум почтенным английским дамам.
   Эвелин отпустили на ленч. Она собралась было посадить меня за общий стол, но после строгого внушения маменьки уступила меня экономке.
   Этот ленч на кухне тоже был уроком. Я понятия не имела, что такое столовые приборы! С ложкой, правда, успела освоиться за время плавания до Лондона, но вилка казалась совершенным излишеством: зачем же тогда руки?! Старушка, однако, стояла над душой и пресекала все мои попытки выудить пальцами из тарелки лакомый кусочек. Волей-неволей, чтобы не остаться голодной, пришлось накалывать кусочки диковинным трезубым инструментом…
   – Умница! – похвалила меня экономка. – Вот будет к обеду жаркое, научу тебя пользоваться столовым ножом.
   Я не поняла ни слова, но на всякий случай ответила:
   – Большое спасибо, Берта.
   – Берта? Ах ты маленькая шельма! Запомни, ко мне обращаются только так: миссис Дули! Запомнила?
   – Да, миссис Дули, – ответила я, различив под ворчанием ласковые ноты.
   Владычицу чуланов и кладовых подкупило, что я умела поблагодарить и даже знала ее имя. С того дня и на всю мою жизнь в доме я обрела могущественную покровительницу.
   Моему брату в первый день повезло меньше. Если образованные господа старались пусть не быть, так хоть казаться гуманными, то на заднем дворе, где помещались конюшни и каретники, такого слова не слыхивали. Мальчишки начали дразнить ничего не понимавшего чернокожего, строили рожи, щипали исподтишка. Иданре (то есть, конечно, уже Эдан) старался не обращать внимания. Когда несколько парней постарше стали одаривать его тычками и пинками, он крепился сколько мог, но в конце концов не выдержал и показал, чего стоят упражнения с кузнечным инструментом. На пятнадцатом году жизни он был и ладно скроен и крепко сшит, бил пудовыми кулаками как молотом и на счет раз-два раскидал в стороны обидчиков.
   Кто-то из взрослых бросился вступаться за обиженных парней и поплатился парой выбитых зубов… Дело кончилось всеобщей свалкой, брату пришлось бы худо, если бы не вмешался Уинфред, хозяйский сын, не без удовольствия наблюдавший за дракой из окна. Побитый, но непобежденный, Эдан был приведен на кухню и отдан в руки той же экономке для починки одежды и перевязки ран.
   Бертрис Дули сделала все, что требовалось, но при этом хмурилась, ворчала, и, закончив работу, немедленно поднялась из кухни к хозяйке, к которой имела доступ в любое время.
   – Миссис Александрина, вы хотите сделать двух болванчиков из этих негритят?
   – Почему же болванчиков, Берта? – изумилась хозяйка.
   – Потому что ничего иного не получится из них, если все будет продолжаться так, как пошло! Девчонкой мисс Эвелин играет в куклы, мальчишка от безделья подрался с конюхами. Нет, так дело не пойдет! Если хотите получить двух хороших слуг, а не двух бестолковых лодырей, послушайте моего совета.
   А когда совет был спрошен, заявила: во-первых, отдать обоих негритят под ее, Берты, начало, во-вторых, непременно обоих учить. "Не пожалейте заплатить гувернантке лишнего, мэм, от дураков толку не бывает! Что? Старого дурака новым шуткам не выучишь; а дети все схватят на лету".
   Наша участь была решена.
   От матери мне достались рост, фигура, житейская хватка и не боязливый характер.
   От отца – умение ладить с людьми и чувствовать равновесие справедливости в жизни. Всем прочим я обязана Бертрис Дули и Салли-Энн Джексон. Не хочу ничем плохим помянуть миссис Александрину и хозяина. Но экономка и гувернантка значили для меня гораздо больше.
   Бертрис Дули не любила пустого баловства, потому что сама не была избалована: сирота с юности, она успела хлебнуть горя и попутешествовать по Англии и колониям, прежде чем попала в кухарки преуспевающему офицеру и вышла замуж за его камердинера. Ее положение упрочилось с женитьбой хозяина, потому что молодая хозяйка, занятая делами в конторе, отдала дом в полное распоряжение этой строгой сухопарой дамы. В ту пору Берте было за пятьдесят. Ее добродетелями были честность, трудолюбие, здравый смысл, практический житейский ум, а также набожность с примесью ханжества, и сама хозяйка не перечила ей, если дело касалось хозяйства и дома. Миссис Дули твердо была уверена, что все в жизни должно иметь свое место, а всякий сверчок – знать свой шесток.
   Она поселила меня и брата в комнатке в мезонине, предназначенном для слуг – рядом со своим помещением. Эдана отдала на выучку своему мужу, являвшемуся чем-то вроде камер-лакея, а мною занялась сама.
   Бертрис Дули учила меня шить, стирать, убирать, штопать чулки, чистить обувь и платье, одевать и причесывать хозяйку и делать еще тысячи вещей, которые должна уметь и знать хорошо вышколенная горничная; кроме того, она учила меня торговаться в бакалейных лавках, заводить знакомства в людских и лакейских, сплетничать, судачить, знать всю подноготную своих хозяев, а также всей родни и всех, с кем хозяева ведут дела и знакомство, и не пропускать ни одного мало-мальски занимательного городского слуха, потому что лондонская прислуга без этого просто немыслима.
   Салли-Энн Джексон была особой иного склада, хотя ей тоже приходилось в жизни несладко. Она пользовалась уважением строгой экономки – а заслужить его было не так-то просто. Миссис Джексон, получившая в юности хорошее образование, вышла замуж за армейского офицера и рано осталась вдовой с ребенком на руках и с нищенской пенсией. Она пошла в гувернантки, чтобы обеспечить сыну образование, а следовательно, возможность карьеры. Вдове удалось устроить чадо в дорогой пансион, и все ее силы уходили на оплату ученья. Лишние ученики и, стало быть, добавка к жалованью были очень кстати этой до срока постаревшей женщине, хотя работа обещала быть нелегкой. Однако Салли-Энн Джексон была воспитана на Вольтере и Руссо и принялась за дело с вдохновением: не часто английской гувернантке приходится учить двух маленьких дикарей.
   Она учила нас в первую очередь английскому, – разговору, и одновременно чтению и письму; потом, когда основы языка были заложены, началось все остальное. Мне наука давалась легко, потому что детство восприимчиво; но брату, который был старше меня на три года, приходилось много труднее. Он научился понимать и говорить по-английски, но речь его оставалась корявой, грамоты он не одолел, и четыре действия арифметики вкупе с умением считать деньги стали вершиной образования Эдана Митчелла.
   А что касается вашей покорной слуги, то воспитательница, убедившись в том, что языковой барьер преодолен, стала меня сажать за одну парту с Эвелин. Она не хотела заполнять голову ребенку, предназначенному в слуги, лишней премудростью вроде латыни, французского, танцев и многого другого. Но мое присутствие на уроках истории, географии и, разумеется, английского было обязательным.