Эстрада Корреа. Дом с золотыми ставнями

   А мангровые прибрежные заросли, казалось, кишели неграми. Когда Каники условным свистом собрал их на пустой прогалине между искривленных, словно ревматических стволов, в свете зажженной смолистой головешки высветились лица, полные тревоги и надежд. Там было человек восемьдесят – конга, мина, апапа, лукуми, карабали, мандинга, бог весть кто еще, со всего западноафриканского побережья. Был тут и одноглазый мандинга из Касильды – его единственный глаз горел мрачной решимостью. Люди кратко откликались на свои имена и клички и замолкали. Шумел невдалеке прибой, кричала ночная птица, надрывалась, орала во все горло одинокая лягушка.
   – Не забыли никого? – спросил Каники, поднимая факел повыше. Мы стояли рядом с ним на небольшом сухом пригорке над низкой хлюпающей луговиной, – Факундо, я, Мэшем. Каники осветил нас поярче неровным светом.
   – Видите этих людей? Этот белый парень, он взялся отвезти вас за море. А вот этих двоих – слушайте меня! – если хотите благополучно добраться домой, то повинуйтесь каждому их слову. Они заплатили выкуп за вас всех – они и я, а больше всех – великая унгана Кассандра. Она знает то, что вам и не снилось, негры. Берегите ее и слушайтесь: без нее вас не донесет домой ветер.
   Он замолчал и обвел собравшихся из-под прищура раскосых глаз. Все безмолвствовали.
   – Что ж, пора!
   Толпа расступилась, пропуская его вперед, а за ним пропустили двух человек, гнавших упитанного белого, без единого пятнышка бычка.
   – Это еще зачем? – спросил Мэшем недоуменно.
   – Молчи, Санди, за умного сойдешь!
   Я решительно была с ним на "ты" и просила его сделать то же самое; но он робел, и оттенок, с которым он произносил you, был сбивчив и неуверен.
   – Зачем ты их напугал? – спросила я у Филомено.
   – Лишний раз попугать не помешает, – отвечал он, посмеиваясь незаметно. – Тут собрался не самый пугливый народ, надо, чтоб тебя уважали.
   Раз-два! Со стуком теленок, поднятый в воздух двумя десятками рук, свалился на палубу барки. Само суденышко крепко сидело в вязком иле. Стоял прилив, но он не достигал той высоты, что была в день нашего приезда. Однако Каники посмеивался не зря – восемьдесят пар рук схватились, восемьдесят пар ног уперлись, и барка словно перо заскользила по грязи и врезалась в воду. Шестами вытолкали на открытую воду, поставили мачту, парус. Санди стал к рулю, Каники намотал на руку шкот, и мы двинулись.
   К концу следующего дня мы уже были в укромной бухточке, где гляделся в тихую воду красавец клипер – стройный, нарядный, в полном снаряжении.
   Новости на корабле тоже были хорошими, – право, после стольких мытарств мы заслужили свою долю везения. Данда, несмотря на мрачные прогнозы английского медикуса, поправлялся и шутил:
   – Кому жить нехорошо, пусть умрет и попробует, хорошо ли это!
   Он еще лежал пластом, но видно было, что встанет. Данде было тридцать пять, здоров как бык и не измучен работой – чего б на нем не заживать ране, как на собаке! Серый выздоравливал с гораздо большим трудом. Они были ровесники с Пипо, но восемь с половиной лет по-разному считались для моего сына и его молочного брата. Кости можно было пересчитать под серой шкурой – так он отощал. Но уже пытался подняться на разъезжавшиеся, как у щенка, лапы при виде нас.
   Дюжину оставшихся в живых испанцев приготовили к высадке в последний момент. "Леди Эмили" был готова к отплытию "хоть сию же секунду", как сказал старший Мэшем.
   Пабло-прыгун, получивший кличку за то, что мог целые мили преодолевать, прыгая с дерева на дерево, как обезьяна, с успехом применял свои верхолазные способности, карабкаясь на верхушки мачт, и с ним еще несколько мужчин половчее и попроворнее осваивали работу марсовых, учась у уцелевших англичан. Вместе они составляли команду, с которой можно было дойти если не до Африки, то до Ямайки наверняка.
   Сэр Джонатан торопил нас с отплытием, но мы еще на несколько часов задержались у берегов уютной лагуны. В последних косых лучах солнца на утоптанной площадке у берега, образовавшейся за время стоянки корабля, расчистили место и обступили его плотной толпой, образовав проход от круглого пятачка к плавно уходящей под воду песчаной отмели.
   В центре площадки горел костер, и у костра, держа за шею белого бычка, стоял широкоплечий мужчина из племени иджебу – той ветви народа йорубов, что ближе всех жила к морю и знала и чтила его больше остальных.
   Готовилась священная жертва Олокуну, богу моря, повелителю течений и ветров.
   Иджебу не был ни жрецом, ни вождем (правда, зачастую это одно и то же). Он не знал обряда, и никто его не знал. Но жертва была необходима, чтобы непостоянный бог не сменил милость на гнев. Олокун, совмещающий в своем теле и мужчину, и женщину, изменчив и непостоянен, как судьба или море: то улыбается ласковой красавицей, то хмурится грозным мужем.
   Иджебу говорил на своем языке – мне едва понятном. Грянули гулом с четырех сторон четыре витые раковины, сверкнула сталь ножа. С шипением хлынул фонтан крови на раскаленные угли. Дым костра потемнел, поднимаясь к небу, обители ветров.
   Иджебу вырезал сердце быка и, зайдя с ним по грудь в воду, отпустил.
   Остальные, окунув руки в окровавленные внутренности, полоскали их в море, образовав бурую муть. Иджебу читал молитву, ту, что скорей могла быть услышанной, чем каноническая, потому что исходила от души:
   Отец ветров и течений, Олокун, экуэ-ямба-о!
   Прости, что не умею говорить с тобой,
   Прости, что забыл тебя, отче,
   На чужбине,
   Прими нашу жертву, Олокун, экуэ-ямба-о!
   Пропусти нас через синюю пропасть,
   Пропусти, экуэ-ямба-о!
   Пропусти нас к домам, нда,
   К нашим оставленным очагам,
   Экуэ-ямба-о,
   К нашим забытым женам,
   К нашим выросшим детям,
   К духам наших предков, нда,
   Экуэ-ямба-о.
   И снова грянули четыре витые раковины; и когда они затихли, то ли послышался, то ли почудился всем – отзвук этого гула в стороне, противоположной той, куда уходило солнце. Может, это было эхо, но это был ответ. Раковины Олокуна трубили в душах, хрипло пели о свободе и родине.
   Без единого звука толпа негров поднялась на корабль.
   Мы стояли поодаль, пропуская всех.
   Вот наступило то, чего мы ждали со страхом и болью: расставание.
   Каники стоял, крепко уперев в песок ноги в альпарагатах – словно его на твердом берегу донимала качка. Не было и тени привычной усмешки на лице, словно вырезанном из черного эбена.
   Идах плакал, обнимая его, и просил, и упрашивал в последний раз:
   – Брат, может быть, ты все же поедешь с нами вместе? Ты знаешь, что мы вместе – а что будем мы без тебя и ты без нас?
   – Прощай, мой брат, – сказал Факундо, – по голосу я поняла, что слезы душили его. – У меня не было брата, и ты им стал. Прощай, мой брат!
   – Прощай, мой брат, – сказала я, и словно колья застревали в груди, мешая говорить. – У меня есть братья на этой земле, но не было лучше брата.
   Захрустел песок на прибрежной полосе: кто-то приближался сзади. Это был Кандонго.
   – Вы скоро? Что это с вами? Шевелись, эй, Каники! Без вас мы не отплывем.
   – Я остаюсь, – сказал Каники.
   – Ах, раздери меня семь чертей… Я остаюсь с тобой, если позволишь.
   Каники посмотрел на красавца портняжку и впервые улыбнулся.
   – Ну что ж, если не шутишь, – сказал он. – Мы креолы, чего мы не видали в Африке? Кроме разве что вот их… Прощайте и знайте, что я люблю вас, пока жив.
   – Прощай, – сказал Пипо, – я буду с честью носить имя, которое ты мне дал.
   Прощай! Прощай! Это слово звенело в ушах, и пятки словно прирастали к земле, словно не впереди, а позади сиял призрак дома с золотыми ставнями. Я не помню, как поднялась на корабль. То ли я плакала, то ли была сама не своя? Загремели якорные цепи, заскрипели снасти, корабль дрогнул, как живой. На берегу хлопнул ружейный выстрел. В ответ я разрядила оба ствола Лепажа. Это было последнее приветствие названому брату.
 

Книга третья Раковины Олокуна
 
Глава двенадцатая

 
   На Ямайке не стояли и суток.
   Все необходимые закупки были произведены Мэшемом-старшим с молниеносной быстротой. Мэшем-младший коротал это время в моей компании. Ему эта компания казалась вполне приятной, более того – он сам предложил остаться, чтобы гарантировать порядочность дядюшки.
   По понятиям английской торговой морали сэр Джонатан был вполне порядочен. Однако многие положения этой морали не действовали в случае сделок с людьми моей расы, и это нельзя было не брать в расчет. Я доверяла старику, а я мало ошибалась в людях. Но выказывать доверие не всегда бывает благоразумно; а посему мы непринужденно беседовали, наслаждаясь видом белой набережной, пока Мэшем-старший и боцман Скелк как угорелые метались по магазинам и складам, а также по тавернам в поисках новых матросов.
   Негры сидели в трюме, не высовывая носа, кроме нескольких человек, помогавших на палубе. На берег не спускали никого.
   Мы прибыли в порт ночью, а уже утром к борту "Леди Эмили" стали подплывать барки.
   На судно перегружали бочки с водой, провизию, корм для лошадей, кое-что из вещей, необходимых на Африканском берегу. Начальство не беспокоило: не знаю, какие сказки рассказывал Мэшем по поводу моего неожиданного возвращения. Под вечер пришла последняя шлюпка, неся хозяина, боцмана и два десятка новых матросов.
   Немедленно были подняты якоря – и прощай, этот берег, мы идем к другому!
   Путь через Атлантику был благоприятен, хоть и не скор. Дни стояли ясные, ветер слабый, хоть и постоянный. Я щеголяла напоследок в платьях с каскадами оборок – скоро эти воланы, рюши, кружева сменятся саронгами, обтягивающими тело, – и перемерила на себя все жемчуга и бриллианты, имевшиеся в сундуке.
   Мэшем-старший толковал новым матросам:
   – Видите эту черную леди? Она их королева, приезжавшая выкупать из рабства своих людей. Из ее кармана платится ваше жалованье, так что тише воды, ниже травы, бездельники!
   Смех разбирал слушать его, но жалованье матросам шло двойное.
   Мэшем-младший спрашивал:
   – Почему ты, женщина с таким тонким вкусом, одевая прекрасные жемчуга, не снимаешь это варварское ожерелье?
   – Жемчуга плохо с ним вместе смотрятся? Тогда я их сниму.
   – Это ожерелье очень много значит для тебя?
   – О да, на нем написана моя судьба.
   – Что же означают эти диковинные семена?
   – Я лучше помолчу об этом, дружок.
   И молча, не желая поощрять его надеждой, о пятом безымянном зерне. Хотя от его взглядов за спиной начинал иногда болеть затылок.
   Первую треть пути думают о том, что оставляют позади. Мы тосковали о Каники.
   – Знаешь, – говорил Гром, – я никогда не видел таких и никогда не увижу.
   Я слушала не пропуская ни слова. Факундо не часто говорил о том, что выходило за пределы текущих забот. Но если он что-то решил сказать – пропускать мимо ушей не стоило, потому что слова у него были на вес золотого слитка не всегда складно, но ясно и точно по сути. Он всегда думал больше, чем говорил, и не спешил сказать все, что думал.
   – Он – человек, который горит, будто сосна на ветру сухим летом, горит и разбрасывает искры, он сжигает свои силы в ярости, но сил у него столько, что с ним сравниться не мне и не тебе. Потому-то я без единого слова признал, что среди нас всех он – первый. Хотя каждый из нас – ты, я, Идах – сами были первые среди прочих.
   – Но только ты ревновал меня к нему – ведь так?
   Мы с ним сидели у борта: для меня стюард принес кресло, Факундо расположился прямо на досках палубы у моих ног, спиной привалившись к борту и выставив босые ноги. Странной мы выглядели парочкой. Я была разряжена в пух и прах, как герцогиня, а драгоценностей на себя навешала больше, чем имелось у какой-нибудь обедневшей королевской родни. Гром же посмеивался над теми из старых приятелей, кто поспешил переменить холстину на панталоны со штрипками и снятые с испанцев куртки с позументом: "Как на корову седло одевать, а хороший конь хорош и некованый" Поэтому он сидел у моих ног, поигрывая кружевным подбором на юбке, в длинных холщовых штанах и такой же рубахе, с распахнутым воротом и закатанными рукавами, точь-в-точь в таком виде, в каком я увидела его впервые за двенадцать лет до того.
   – Так-то оно так, – отвечал он, – да не совсем.
   Я ждала не перебивая, пока он набьет и раскурит трубку, и разгоняла дым веером.
   – Я не ревнивый, ты это знаешь. Ты попадала к другим мужчинам в постель не по своей воле – какая тут ревность? Даже если кто-то из них тебе нравился, тот же Федерико Суарес, он, дьявол, сам не из подметки сделан, – все равно я тебе нравился больше, и ты старалась вернуться ко мне, и возвращалась. Но куманек – совсем другое дело. Если бы ты пошла к нему, ко мне бы ты уже не вернулась.
   Женщина всегда выбирает того, кто сильнее, и речь идет не о той силе, что в кулаках. Так, моя унгана? Конечно, так. Потому что нет такого другого, как он и надо себе в этом признаться. Вряд ли судьба повернется так, что мы увидимся на этом свете. Я любил его, и ты тоже. А если бы он позвал тебя, кого из нас ты бы выбрала? Теперь это пустой вопрос. Может быть, потому только я сейчас сижу у твоих ног, что у него есть Марисели.
   – Может быть, ты прав, а может, и нет, – отвечала я. – Ты мужчина и судишь обо всем как мужчина. Я любила его и знала ему цену. Думаешь, если бы я захотела, я не могла бы затащить его на себя? Я была ему вместо няньки, когда ему приходилось туго, когда он бесился и едва не умирал, Не было бы трудно мне сделать это. А знаешь, почему я этого не делала? Всякому мужчине на этом свете предназначена своя женщина. Я – твоя женщина, а его – нежная белая нинья, которая не так проста и слаба, как кажется на первый взгляд. Я рада, что помогала им искать дорогу друг к другу – мне это доставило больше радости, чем если бы я с ним переспала.
   Дым от трубки поднимался струйками – ветер на закате спадал. За кормой погружалось в воду огромное солнце. Отбивал склянки колокол, и летучие рыбы стайками проносились у самого борта.
   – Что ж, – сказал Гром, может быть, даже жаль, что последнее семечко мараньона не носит его имени. Ты говоришь, каждому мужчине – своя женщина? Ты знаешь, что не все так просто.
   – Конечно, – проворчала я. – Но чаще всего бывает именно так.
   – Да, когда дело не касается таких чертовок, как ты. Я хорошо понимаю всех мужчин, которых ты сводила с ума, и я им вполне сочувствую… сам попал так-то… – улыбался одними глазами и щекотал меня за ногу, пробравшись рукой под ворох юбок. – Знаешь, кто, сдается мне, будет следующей жертвой? Это сеньорито Санди.
   Точнее, он ею уже стал. Когда он на тебя смотрит, от него идет звон, как от натянутой тетивы, а глаза… Но только он тебя побаивается, если не сказать хуже.
   Когда ты сегодня от передней мачты всадила в среднюю одну за другой восемь стрел сверху вниз как по цепочке – он поежился, будто его огрели дубинкой, бедный мальчик.
   – Еще бы, – отвечала я, – до сих пор так получалось у одного Идаха, а у меня не было больше чем шесть или семь. А если мальчик меня побаивается… Что с того?
   В его возрасте пора становиться мужчиной. Кроме того, он хорошо воспитан и уважает мое положение замужней дамы. Он не мешает мне, Гром. Он славный парень, и Пипо таскается за ним хвостом и лезет во все дырки, так что ручонки стесаны канатами до волдырей. Нечего смеяться над бедолагой – он такой, какой он есть.
   Смеяться над Санди Мэшемом не стоило, он был не хуже многих других. И он на самом деле был в меня влюблен – жестоко и безнадежно. Когда он разговаривал со мной, речь его становилась медленной, а когда, приветствуя, пожимал мне руку – от его ладоней исходили странные теплые волны, а в глазах появлялись искры, словно там порхали крошечные мотыльки с мерцающими яркими, красными и синими крылышками. Но Санди не терял головы, не плакал и сдерживался, а сдержанность всегда вызывает уважение. Единственное, что он себе позволял – обжечь меня взглядом, и я чувствовала на себе его взгляд, даже если не знала, откуда он смотрит. Но даже кошка может смотреть на короля, а я ходила королевой на "Леди Эмили".
   Белые матросы мне кланялись, говорили "мэм" и исполняли все приказания; черная команда слушалась беспрекословно. Через меня шли дела между неграми, не знавшими английского, и англичанами, не понимавшими испанского, и без меня не могли обходиться ни боцман, ни Мэшем-старший.
   Что касается сэра Джонатана, то я мало-помалу стала замечать, как пропадает из его речи нарочитая изысканная учтивость, как разговор приобретает все более деловой тон, а "вы" становится все более естественным и непринужденным. Это была моя победа – и одна из причин того, что я почувствовала себя королевой. Старый делец знал выгоду не хуже тех старушек, которых некогда дон Федерико нанимал прислуживать мне; но он обладал и чувством собственного достоинства и справедливостью. Думая, именно эти три качества заставили его однажды сказать:
   – Миссис Кассандра, я не люблю иметь серьезных дел с женщинами, и никогда их не имел с женщинами вашей расы. Но я рад, что случай нас свел, ибо с вами можно делать дело.
   По-моему, на старика тоже произвели впечатление восемь стрел, легших как по линейке. Однако его слова я зарубила на носу.
   Дни сменялись днями, ветер – безветрием, на палубу лили дожди – путь был далек, конца ему не предвиделось. А потом однажды случайным штормом корабль отнесло к северу – вреда сильного не причинило, но перепугало до смерти сухопутных крыс.
   Нас болтало двое суток почти без парусов, и эти двое суток Мэшемы провели на ногах. Старик опасался, что мачта после починки недостаточно прочна, – однако сошло благополучно. Оба, и дядя, и племянник, почти все время провели наверху, и лишь на третьи сутки, когда стих ветер и сквозь поредевшие облака стали просвечивать звезды, спустились вниз, оставив наверху обычную вахту. Вид у обоих был измученный.
   Без лишних церемония я распоряжалась внизу, подгоняя ленивого стюарда: приготовить сухую одежду, горячую пищу, воду для умывания и конечно, по стопке виски. Сэр Джонатан с Даниэлем прошел в свою каюту, смежную с нашей, а Санди – в ту, что была напротив нашей двери, которую до этого занимал Каники, но которая, вообще-то говоря, была его собственной. Парня пошатывало, и заметно было, что в глазах у него плывет.
   – Давай помогу, – сказала я, сдергивая с него за рукав промокшую насквозь куртку. – Я-то знаю, что такое три ночи не поспать.
   Он попытался отстраниться:
   – Я сам справлюсь, Кассандра, я не маленький.
   – Что такое двухдневный ливень, я тоже знаю, – продолжала я, снимая его прилипшую к телу рубаху. – Сейчас разотру тебя полотенцем…
   Тут он неожиданно вспыхнул – я пальцами ощутила, как он вспыхнул всей кожей.
   – Не дразни меня, женщина, пожалуйста! Тебе не надо говорить многих вещей – ты и так все понимаешь.
   – Больше, чем ты думаешь, – рассердилась я. – Если ты считаешь, что сейчас не главное – позаботиться о твоем здоровье, значит, ты еще больше мальчишка, чем я думала. Черт возьми тебя со всеми твоими английскими приличиями!
   – Благодарю покорно за заботу, – сказал он тихо и бешено, и затуманенные усталостью глаза сверкнули. – Я хочу тебя так, что мне плевать на приличия и мокрые штаны. Уходи, пока я держу себя в руках. Ты знаешь, что приличия тут ни при чем. Уходи!
   Я не ушла. Я позвала Грома, чтобы он мне помог. Этого взрыва не могло хватить надолго, потому что мальчик был обессилен. Вдвоем мы его раздели, растерли, уложили в постель, заставили проглотить кружку бульона. Санди покорно сносил все манипуляции и уснул, едва коснувшись щекой подушки.
   На другой день он улучил момент, когда я была одна в каюте, и подошел просить прощения – За что? – удивилась я. – Разве ты в чем-то виноват?
   – Как смотреть, – отвечал он. – Может быть, твой муж так не считает.
   – Мой муж понимает больше, чем ему скажут, – возразила я. – Да разве что-то произошло?
   – К сожалению, нет, – произнес он.
   – Так о чем же речь?
   – Я люблю тебя, – ответил он. – Я пропал в первый же миг, как увидел тебя, прекрасную, обнаженную, с каскадом кос на плечах, с окровавленным кинжалом в руке и заколдованным ожерельем на шее. Я люблю тебя, колдунья Кассандра, и не знаю, что мне с этим делать.
   – Мало тебе твой дядя читал молитв насчет меня, – отвечала я. – Ведь он прав – от первого до последнего слова. Я все что угодно, кроме кроткой овечки. Я дважды крещена и при этом закоренелая язычница, я повинна во всех смертных грехах, а число людей, которых я отправила на тот свет – белых! – отмечено точками на прикладе моего арбалета. Тебе хватит или еще?
   – Как хочешь, – усмехнулся мальчик. – Мне это все равно, и я заранее считаю тебя ни в чем не виноватой.
   Тут в открытую дверь заглянул сэр Джонатан и увел племянника. Вряд ли он слышал наш разговор, но ему не понравилось то, что мы разговаривали наедине, хотя бы и с открытой дверью, и я слышала, как он читал парню длинную и жестокую мораль.
   Суть ее выражалась одним из присловьев остряка Данды: "Кто с открытыми глазами согласится осыпать себя горящими угольями?" Санди молчал, и ясно было, что он готов опрокинуть себе на голову целый костер.
   Пришел Факундо и прислушался к воркотне за переборкой.
   – О чем это они?
   Я объяснила. Грому все можно было объяснить – он действительно понимал больше, чем слышал. Он слушал, пыхтя трубочкой, кивнул головой и молчал долго, странно как-то на меня поглядывая.
   – Жаль, что я сам не могу потолковать с парнишкой, – вымолвил он, наконец.
   – Передать ему что-нибудь от тебя? – огрызнулась я.
   – Да, большой привет, – отозвался Гром, – очень, очень большой привет. Скажи ему – добро пожаловать в компанию тех, кого ты сводила с ума. Это, в общем, неплохая компания, если не считать обалдуя, сеньора Лопеса, благополучно ушедшего в прошлое так же, как и все остальные. Ведь у тебя осталось одно безымянное семя мараньона на ожерелье – или забыла? Признаться, я думал, на нем появится имя Филомено, куманька, – ну, не судьба, а против судьбы не пойдешь. Я разве не вижу, как его глаза жгут твою спину, когда ты проходишь мимо? И то, что он сказал тебе вчера – правильно сказал… это слова мужчины. Я бы сказал и поступил не так, но каждому дано свое. Он заслуживает уважения, этот мальчик.
   Ему не хватает силы – ну что ж, дай ему своей. Если, конечно, захочешь, потому что выбираешь ты.
   – Похоже, что ты выбрал за меня.
   – Почему? Я только думаю, что судьба всегда сбывается. Если Обдулия вплела в твое ожерелье пять семян – верно, что это сделано недаром. По мне, лучше он, чем кто-либо другой. По крайней мере, у него не хватит сил увести тебя от меня, – это я знаю точно.
   Если только этого хочется тебе самой… а я думаю, что хочется, потому что когда по тебе вот так сходят с ума – это дурман, отрава. Это как огонь, на который хочется смотреть, даже если тебе и не холодно. Иди… Это будет словно жертва тем, кто наверху распоряжается нашими судьбами, как знак повиновения Элегуа и Легба.
   Что добавить к этому? Право, нечего.
   Дня три спустя я, улучив момент, подошла к Санди, стоявшему на палубе с какими-то навигационными инструментами.
   – Мистер Санди, я имею к вам дело.
   – Что угодно, моя волшебница, – откликнулся он.
   – Мне не нравится слово "Волшебница" – заметила ему я. – Оно не точно передает, кто я есть на самом деле. Лучше называй меня так, как все – унгана.
   Так будет точнее.
   – Хорошо, унгана, – поправился он. – Чем могу служить?
   – Потолковать надо, дружок, – отвечала я. – Будет у тебя время поговорить со мною с глаза на глаз, хотя бы в твоей каюте?
   Конечно, время нашлось, конечно, нашлось очень скоро. Часа не прошло, как Санди сказал, что свободен, и просил прийти.
   Мальчик волновался – уши горели под волнистыми льняными волосами, но держаться старался ровно и по возможности холодно. Холодность ему давалась плохо, но дистанцию вытянутой руки соблюдал.
   – Поскольку речь о делах, миссис Кассандра, на столе ничего, кроме кофе и сладостей.
   – Вот и хорошо, – отозвалась я, – дело особого рода, весьма деликатное, требует ясной головы. Речь пойдет о колдовстве, сэр Александр Элиас Мэшем – так, кажется, твое полное имя?
   – Ну да, так, хотя не пойму, при чем тут мое имя. Или ты хочешь сказать, что меня заколдовала? Совсем этому не удивлюсь, судя по тому, как себя чувствую.
   – В жизни никого никогда не привораживала.
   – Не было нужды.
   – Совершенно верно. Нет ли у тебя чего-нибудь твердого с острым концом – иголки, булавки? И дай сюда зеркальце для бритья.
   Он ничего не понял, но подал шило для прокалывания бумаг и маленькое зеркало.
   Глядя в него, я распутывала, расплетала шнурок, свалявшийся за годы. Долго ничего не получалось, и Санди взялся помогать. У него тоже на лад не шло, потому что дрожали руки (бьюсь об заклад, колени тоже), он скрипел зубами и предложил разрезать чертову бечевку, а потом надрать волос из хвоста у вороного и заплести снова.
   – При чем тут вороной, это человеческие волосы!
   – Час от часу не легче! – вздохнул тот. Но постарался взять себя в руки, и мало-помалу по волосинке распутал шнур. И глядя на то, как он держится – как снял ожерелье и положил на стол передо мной, не задев меня ни рукой, ни плечом, я поняла, что Факундо прав: из мальчишки выйдет толк, хотя ума-разума набираться придется долго.
   Усадив Санди напротив, я стала рассказывать ему историю этого ожерелья. Я начала издали, потому что не хотела, чтобы он догадался обо всем сразу. Я рассказала о тайной силе и о старой унгане Обдулии, у которой была на выучке, – мальчик слушал с горящими глазами. Потом сказала: