Страница:
наложницей, я просил бы позволить ей придти сюда, я хотел бы ее
образумить...
- Это я могу обещать, - легко согласился Цофар, - желание смертника
может быть выполнено.
После ухода Цофара долго не мог успокоиться Маттафия. Он теперь ясно
осознал - это был вестник смерти. Маттафия осуждал себя за свое смирение, за
то, что унизился до просьб. Свидание с Зулуной, конечно, было необходимо,
неизвестно, каких дел она может натворить, желая спасти его. Бросят в
темницу и ее, и Рахиль, отыщут и сыновей. Все они могут пострадать из-за
него. Теперь надо ждать суда - это просто оттяжка смерти, приговор известен
заранее. Но положение, в которое он сам себя поставил, обязывает его
защищаться. Брошенный и неизвестный отцу сын, он теперь должен исполнить
предначертанное Господом, ибо сказано мудрыми, что сын всегда должен быть
щитом отца, и порочащий отца, проклят Богом. И сказано еще - никогда не надо
искать спасения в бесчестии отца своего. Но можно ли оправдать гибель
невинных. Саул знал, что предстоит гибель не только ему, но и сыновьям его -
Ионафану, Аминодаву, Мелхису. Последним двум не было и шестнадцати. Ионафан
старше, но всегда казался юным - и лицо почти девичье с нежной полуулыбкой,
и удивительно чистые глаза. Он так хотел всех спасти, всех примирить, ему
даже удавалось мирить отца с Давидом.
Мог ли отец обречь на гибель своих сыновей? Хотел ли он гибели Давида?
Давида, слагающего ему хвалебные псалмы, Давида, которого поначалу он
возлюбил, как родного сына. Ему, Маттафии, не досталось и капли такой
отцовской любви. Теперь сын должен стать отцом и за нелюбовь расплатиться
любовью.
Зачем правителю города нужен суд, что он хочет показать этим судом - об
этом можно только догадываться. Может быть, здесь заключена ловушка для
Давида. Все думают, что Давид ненавидел Саула, что это были два непримиримых
врага. Так думают потому, что не видели, с какой нежностью смотрел Саул на
Давида, перебирающего струны арфы. Давид был искренне предан Саулу, эту его
любовь к первому царю Израиля, одолеваемому злыми духами, не уничтожили ни
гонения, ни копье, не раз направленное царем на него. Может быть, Давид не
мог убить Саула, потому что любил Ионафана, а может быть, чувство
собственной вины тяготило его. Ведь великий пророк Самуил помазал Давила на
царство при живом царе. Почему было угодно Богу Израиля столкнуть двух
помазанников? Может быть, ошибся Самуил... И потом, эти предсказания о
смерти - Самуил явился из подземного царства, чтобы принести весть о гибели
- почему? Если человеку предсказать, что он будет убит, он сам станет искать
свою погибель. Знал ли Давид об этом предсказании? Наверное, знал... А если
знал, почему сразу не бросился на подмогу, почему ждал исхода битвы?
Вопросов было больше, чем ответов.
На суде будут пытаться представить все так, чтобы каждому было ясно,
что большего злодея, чем Саул, не знала земля. Всегда найдутся лжесвидетели.
А те, кого спас Саул, будут молчать.
Саул был прав - нельзя быть слишком милосердным. Если Цофар заподозрил,
что он, Маттафия, все помнит - дело может не дойти до суда. Цофару не нужен
этот суд. Каждый день может для него, Маттафии, стать последним - это он
отчетливо понимал. Теперь уже не отречься от имени Саула, им нужен только
Саул, хотя еще живо столько свидетелей гибели Саула, никого из них не
допустят на суд, а если и прорвется голос правды - и на это найдется ответ:
разве у царей нет двойников? Он, Маттафия, ведь тоже был не единожды
двойником. Саул считал, что Маттафия предан ему, что ради верности царю
отбросит все клятвы дружбы. Саул ведь знал, как дружны были он, Маттафия,
Давид и Ионафан. Он считал, что ему удалось разрушить эту дружбу, он сам
послал Маттафию к Давиду - может быть, тем самым Саул спас жизнь ему,
Маттафии. Теперь из подземного Шеола Саул воззвал к Господу и требует эту
жизнь. Саул погиб так рано, что многие и раньше не верили в его смерть.
Маттафия не мог сомневаться. Он, Маттафия, очевидец тех кровавых событий...
Страшный был год. В тот год отвернулся Господь от воинства Израилева. И
когда Давиду донесли соглядатаи, что филистимляне теснят войска Саула в
Изреельской долине, то решил Давид собрать своих воинов в городе Секелаге и
выйти на бой с филистимлянами, обрушиться на них с тыла, но почему-то медлил
Давид... А потом было поздно. Примчался гонец из стана Саулова, молодой
амаликитянин. Маттафия, состоявший тогда в страже, не допускал его к Давиду,
сказал: "Почему не можешь поведать нам, с какой вестью явился, почему только
Давиду можешь сказать ее?" Давид услышал шум и вышел из своего шатра,
поставленного рядом со строящимся дворцом. Амаликитянин был явно не в себе.
Одежды на нем были разодраны, и голова его была усыпана пеплом. Увидев
Давида, он пал на землю перед ним. Давид его поднял и спросил: "Откуда ты
пришел?" Он ответил, что бежал из Изреельской долины. "Что произошло там,
говори!" - крикнул Давид. Амаликитянин поклонился и сказал: "Народ побежал с
поля брани, и множество народа пало, и нашли там погибель воины, и пали на
поле битвы и Саул, и сын его Ионафан, и другие сыновья его."
Маттафию тогда как громом поразили эти слова, он не хотел верить
амаликитянину, тот не похож был на воина из отрядов Саула...
- Откуда ты знаешь, что пали Саул и сыновья его? - спросил Давид и
посмотрел с гневом на бежавшего с поля битвы.
Рука Маттафии сжала копье, он готов был пронзить вестника поражения. Он
почувствовал, что нет в словах амаликитянина печали, и хотя разодраны его
одежда и волосы в пепле, но есть какая-то фальшь в его уж чересчур бодром
голосе.
- Кто же послал тебя, если все пали? - спросил Давид у амаликитянина.
- Не был я при войске, - стал оправдываться вестник печали, - отец мой
из царства Амалика, потому все считали меня ненадежным и не взяли в
сражение. Случайно я остался на горе Гелвуй, битва там была жестокая, я
пребывал в страхе... Меня никто не посылал, я сам понял, что должен принести
тебе, мой господин, эти вести!
- Откуда ты знаешь, что Саул и сын его Ионафан умерли? - спросил Давид.
И амаликитянин стал говорить быстро, боясь, что ему не поверят, клялся,
что говорит истину. И он, Маттафия, понял тогда, что вестник ждет награды за
сообщение, что наслышан о вражде Саула и Давила и думает, что будет щедро
вознагражден за весть о смерти гонителя Давида. И глупый амаликитянин не
просто рассказывал о гибели царя, он выставлял себя чуть ли не убийцей
Саула, утверждал, что собственной рукой завершил дело, стараясь окончательно
убедить Давида в том, что Саул мертв.
Амаликитянин говорил о том, как прижатые к склону горы Гелвуй, пытались
прорваться отряды Саула, как испугались колесниц и дрогнули лучники, и все
побежали за ними следом, часть воинов прорвалась в долину и ушла по руслу
высохшей реки, Саул со своими сыновьями не успел за ними. Отбиваясь от
наседавших филистимлян он взбирался на взгорье. Здесь филистимлянские
лучники и поразили его. Он весь был изранен стрелами, но держался еще и
возвышался надо всеми. Стоял израненный, откинув кожаный щит, его окружили,
со всех сторон крались филистимляне. Саул не хотел быть плененным и упал на
свой меч, но и после этого его не настигла смерть.
- Тогда он увидел меня, - продолжал свой рассказ амаликитянин,- и в это
время колесницы и всадники филистимлян уже показались на склонах Гелвуя, и
Саул сказал мне: подойди ко мне и убей меня, ибо тоска смертная объяла меня,
а душа моя еще во мне. И я исполнил его слова, потому что знал, что не будет
он жить, пронзенный стрелами и мечом, но будет еще долго мучиться его душа,
и станут измываться над ним филистимляне...
Маттафия тогда поверил окончательно вестнику, когда тот сказал, что
взял царскую корону и браслет из драгоценных камней, бывший на руке Саула. И
в подтверждение вынул из-за пазухи корону и браслет и протянул Давиду. Давид
был напряжен, словно струна. Маттафия сразу почувствовал, что сейчас
свершится расплата. Кто-то ударил посланца по руке, корона и браслет упали в
песок к ногам Давида. Давид долго стоял недвижно, а потом скинул одежды и
разодрал их. И все стали рвать на себе одежды и посыпать головы землей в
знак своей печали. А сдержанный и повидавший много смертей военачальник
Авесса зарыдал навзрыд.
Амаликитянин не уходил, он все еще ждал награды. И Давид сказал ему:
- Как не побоялся ты поднять руку, чтобы убить помазанника Господня!
Твои мерзкие уста свидетельствуют против тебя. Ты думал, хитроумный, что я
вознагражу тебя за эту весть? Что я жду погибели Саула? Ты получишь свою
награду!
Давид говорил громко, яростно. Слишком яростно - это смутило тогда его,
Маттафию. Все, что делал Давид, каждый его поступок - были бочкой с двойным
дном. В тот миг Давид явно хотел, чтобы все услышали его.
Закончив слова свои, Давид повернулся к своему оруженосцу и повелел
умертвить вестника печали. И одним ударом меча оруженосец поразил
амаликитянина. И тот пал окровавленный и, умирая у ног Давида, он все тянул
вздрагивающую руку к тому, от кого ожидал награды, и Маттафия услышал, как
сквозь смертный хрип прорываются слова: "Ты же хотел, ты же..." И второй
оруженосец прервал смертные муки ударом копья.
Тоска тогда охватила всех в стане Давида, и небо казалось темным и не
шли в рот ни шекер, ни снедь. Хотя, казалось бы, пал гонитель, пал тот,
из-за озлобленности которого приходилось скрываться в пещерах и в безводной
пустыне, пал преследователь, и можно теперь вздохнуть свободно, и путь к
престолу открылся Давиду. Но горе стерло обиды. Он, Маттафия, бродил как
тень среди умолкшего стана, в разорванных одеждах, с головой, посыпанной
пеплом. Горе его было безотрадно. Умер тот, кто дал ему жизнь, тот, о кем
были связаны надежды всех сынов Израиля. Злые духи сломили Саула и ослабли
руки его. Разве смогли бы поразить филистимляне этого могучего воина, если
бы не было смятения в его душе. Господи, за что? - повторял тогда Маттафия.
- За что? Первый царь Израиля и он поражен, пал на поле брани. Сыновья
поражены вместе с ним. Нет и не будет теперь Ионафана. И казалось тогда, что
кровоточит от их ран вся земля обетованная. И не было в стане Давида того,
кто не оплакивал бы героев...
И уже после заката солнца услышал Маттафия звуки арфы, и необычайная
печаль была в них, будто тонкими голосами плакали ангелы в небесных высях.
Он, Маттафия, пошел на эти звуки. Будто вчера это было - звучат они и
сейчас. А тогда увидел он склонившегося над арфой Давида. Маттафия
остановился, скрытый тенью широколистного тамарискового дерева, и услышал
рождение поминальной песни, которую и сейчас поют в дни тоски во всей земле
Израиля. Песней этой оплакал Давид смерть царя Саула и сына его Ионафана -
лучшего своего друга и бесстрашного заступника.
И не умолкает и по сей день, не забывается проникновенный голос Давида,
и слышатся стоны его арфы. Прошло столько лет, казалось бы, прошла печаль и
долго ли нужно горевать о мертвых, а вот вспоминаются слова, и тоской
овевает душу. Так печальна эта песня:
Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
Как пали сильные!
Горы Гелвуйские!
Да не падет на вас ни роса, ни дождь - поле мертвых!
Ибо там повержен щит Саула...
Саул и Ионафан, исполненные любви,
Не разлучились и в смерти своей.
Быстрее орлов, сильнее львов они были.
Дочери Израильские! Плачьте о Сауле!
Он одевал вас в багряницу с драгоценностями,
И привешивал к одеждам вашим дорогие украшения.
Как пали сильные на поле брани!
Сражен Ионафан на высотах твоих!
Скорблю о тебе, брат мой Ионафан!
Ты был очень дорог для меня.
Любовь твоя была для меня превыше женской любви.
Как пали сильные! ..
Давид пел тогда всю ночь. Пел, восхваляя подвиги Саула и Ионафана. Он
был полон неподдельной скорби. А утром долго пришлось упрашивать его, чтобы
послал людей отбить у филистимлян тела убитых. Его, Маттафию, он не хотел
отпускать от себя. Он давно уже знал, что Маттафия подослан Саулом. Знал ,но
не подавал вида, что ему все известно. Тогда он, Маттафия, часто не понимал
Давида - он и теперь остался неразрешенной загадкой. Каким он стал, трудно
даже предположить. Кто он теперь? Что осталось в нем от бескорыстного
песнопевца. Царь Израиля, подавивший восстание своего сына Авессалома,
беспощадный и могучий царь. Можно ли ожидать от него помощи?..
Как изменилось его лицо, когда он понял, что может стать царем.
Властность и жестокость сменили печаль. Тогда, казалось, нет препятствий.
Ждали гонцов из Гивы, ждали приглашения. Не было иного мужа в Израиле,
достойного занять место Саула. Но Авенир, военачальник Саула, решил
по-иному, он был убежден, что скипетр власти не должен быть отнят у дома
Саула, ибо остался в живых еще один сын Саула - Иевосфей. И Авенир прятал
этого сына, бездарного и трусливого, будто и не от семени Саула был рожден
этот горемыка, прятал его в городе Маханаиме за Иорданом. Сам же Авенир
оставался в Гиве, в главном городе дома Саула. И остатки разбитого войска
стягивались к нему. Иевосфей не смог бы управлять Израилем, это был бы позор
для всего народа. Может быть, ему, Маттафии, надо было тогда срочно покинуть
стан Давида и найти Авенира, и открыться во всем Авениру. Сказать: вот я -
сын Саула и воин, я готов повести воинов за собой, я готов отомстить
филистимлянам... Но это значило бы - встать на пути Давида, который никогда
не отступал от задуманного, который уже надел на голову корону, принесенную
амаликитянином. Ведь Давид был помазан на царство самим Самуилом, помазан
много лет назад. Это открыли посланцы Давида упрямому Авениру. Но Авенир
никого не хотел слушать, и над Израилем навис меч междуусобной войны.
Он, Маттафия, тогда понял, что опасно оставаться с Давидом, что Давиду
не нужен человек, столь похожий на Саула. Смерть же Саула освобождала
Маттафию от всяких обязательств перед царем. Поначалу он, Маттафия, рвался
отыскивать тела убитых, но надо было спасать не мертвых, а живых.
Гирзеянский мальчик нуждался в его защите, надо было скрытно доставить его в
свой дом, надо было вернуться к своему очагу, где его заждались и 3улуна, и
Рахиль...
Потом он долго не мог простить себе того, что занятый заботами о себе и
своих домашних, оставил мысли о поиске тел убитых...
Потом Маттафия узнал, как издевались филистимляне над убитыми - они
отсекли голову Саула, сняли с него оружие, и таскали тело по своим городам,
воздавая хвалу своему богу Ваалу, и останавливались они возле своих
идольских капищ, и в одно из таких капищ бросили они голову и оружие
несчастного Саула. А потом повесили его тело и тела его сыновей на
крепостной стене города Беф-Сана. И только люди из Иависа, из города,
который когда-то спас Саул, решились ночью пробраться на крепостную стену и
снять тела Саула и его сыновей. Это сделали простые жители. Сделали то, что
не смог или не захотел делать Давид, который так и не послал воинов для
поиска тел.
И в те дни Маттафия не мог ни на чем настаивать, не мог ничего просить
у Давида, ведь он, Маттафия, был заслан в стан Давида, и все было не так
просто объяснить. Как и сейчас очень трудно будет доказать Давиду, что
никогда он, Маттафия, не был предателем, что все это наветы жестокосердного
Иоава, что это Иоав бросил своих воинов, оставил их в ущелье одних без
прикрытия...
Все это было много позже, и обретенное доверие Давида, и возвышения, и
падения, и страшное время плена. А тогда, в дни гибели Саула, он, Маттафия,
молча покинул стан Давида и вместе со спасенным гирзеянским мальчиком
пробирался домой через Изреельскую долину. Он увидел тогда гору Гелвуй, где
вся земля была пропитана кровью, а потом, перейдя мутные воды Иордана,
достиг он города Иависа. Здесь в Иависе, незадолго до его прихода, были
сожжены тела убитых - Саула и его сыновей. Ему указали то место, где под
раскидистым дубом были погребены их пепел и кости. Он долго стоял подле
этого дуба, держа за руку спасенного гирзеянского мальчика, но глаза его,
Маттафии, не увлажнились слезами. И там он дал слово в душе своей - чтить
память об отце, но никогда более не искать царских милостей и не
соприкасаться с царской жизнью. И вот теперь он нарушил свой обет, он возвел
себя в цари, возвел под пыткой и не оставил пути к отступлению. Он уже не
может отречься от самого себя. Он готов к ответу за того, с кем столько лет
сражался бок о бок, чья кровь льется в его жилах. Он, Маттафия, не боится
суда, он сумеет доказать всем, что Саул был достойным царем своего народа.
Во дворец правителя была допущена только Рахиль. Зулуну и Бер-Шаарона
грубо оттолкнули от входа стражники. При этом старика сбили с ног. Зулуна
помогла подняться Бер-Шаарону, отряхнула его одежды от дорожной пыли и
повелела ему отправляться в ее дом и не покидать его, пока она не вернется.
Сама же Зулуна решила попытаться любыми способами проникнуть во дворец.
Теперь предстояло выручать не только Маттафию, но и Рахиль. Силки соблазнов
трудно миновать, и не помощь может оказать Рахиль, а стать еще одним
препятствием, которое преодолеть будет невозможно.
Весь день до захода солнца, одолеваемая самыми мрачными мыслями,
просидела Зулуна у дворцовых ворот в надежде увидеть Маттафию или услышать
что-нибудь о нем и Рахили. Попыталась Зулуна проникнуть во дворец через
ворота, в которые вывозили мусор, но и там была остановлена и обругана. Все
попытки ее были тщетны. Уже совсем стемнело, когда она возвратилась домой.
Ночью она спала каких-нибудь два часа и все же утром встала бодрой и полной
решимости добиться своей цели. Она ушла из дома, не разбудив старика,
прикорнувшего в углу, и не покормив козу и телицу. Стараясь улыбаться и
напустив на себя беззаботный вид, подошла она к дворцовым воротам. Пожилой
стражник полудремал, опершись на копье. Когда она приблизилась, он приоткрыл
глаза и скользнул по ней безразличным взглядом. Даже для этого морщинистого
и невзрачного человека она не представляла никакого интереса. Лет бы
двадцать назад появись она перед ним в своем любимом, обтягивающем тело
платье с широкими вырезами для рукавов, он бы не стоял равнодушно, как не
оставались равнодушными все мужчины в Вифлееме. Теперь надо было забыть
прежнее, надо было не улыбаться, а говорить как можно жалостливей. У каждого
есть мать или сестра, у каждого в сердце есть толика сочувствия к женщине.
- Мой господин, - сказала она, жалобно глядя на молчаливого стражника,
-здесь во дворце мой муж и моя дочка. Мужа моего обвиняют напрасно, его
принимают за другого человека, а дочка моя - так она решила представить
Рахиль - хоть и красива, но еще неразумна. Сердце мое истомилось, а слезы
иссушили глаза. Я хотела бы облегчить их участь или хотя бы узнать, что
предстоит им. И я не могу уйти домой и там в неведении сидеть и страдать,
множа свои печальные домыслы, открой мне ворота, мой господин...
Стражник молча слушал ее, но не рождалось сочувствие в его усталых
желтоватых глазах. Не было наверное на лике земли женщин, любивших его. Но
не теряла надежды Зулуна - ведь рожден стражник женщиной, не из праха же
земного вылеплен, ведь есть те, кто вскормили и взрастили его. И Зулуна
опустилась на колени перед стражем и сказала проникновенно:
- Каждая мать, словно птица небесная, оберегает свое гнездо. Что может
быть горше для нее, чем потеря тех, кого она взлелеяла. Ты слышал, мой
господин, как пищит аистиха у разоренного гнезда, как она вопрошает небо о
птенцах своих. Вот и я молю тебя: узнай, что ждет моих птенцов, прошу
тебя...
Стражник, доселе молчавший, склонился к ней, взял под руку и сказал:
- Поднимись с земли, женщина, я не разорял твоего гнезда и я не могу
покинуть свое место, ты напрасно взываешь к моей душе!
- Но ты можешь позвать своего начальника, я уверена, он добрый, он
снизойдет к моим просьбам, я знаю, во дворце много добрых людей, позови его,
прошу и заклинаю тебя, - взмолилась Зулуна.
- Здесь много начальников, хорошо, что ты веришь в их доброту, -
усмехнулся стражник, - блаженны, видящие белые одежды даже тогда, когда они
иного цвета.
Зулуна поняла, что все бесполезно, ей ничего не добиться. Она уже
совсем отчаялась, когда послышались громкие голоса, и в воротах появился
тот, кто, очевидно, командовал стражей. Вид у него был надменный, вышагивал
он, словно гусь, и глаза у него были красноватые, как у всех, кто вливает в
себя излишние чаши шекера. Зулуна стояла молча, опустив руки. Если бы у нее
сейчас было много сребреников, все решилось бы просто, но она живет только
тем, что взращивает свой сад, в доме давно нет кормильца - Фалтия, а те
сикли, что когда-то прислал Маттафия давно исчезли, звон этих сиклей забыли
стены ее дома. В городе-убежище все делается за мзду, нищему не добиться
правды ни у судей, ни во дворце.
Она стояла молча, уже ни на что не надеясь, не вслушиваясь в разговор,
который вел начальник со стражником. И вдруг в этом разговоре мелькнуло ее
имя, это было невероятно, но имя повторилось. Начальник спрашивал: не
появлялась ли здесь женщина, которую зовут Зулуна, и не знает ли стражник,
где ее сыскать. И она встрепенулась, улыбнулась начальнику и сказала:
- Это я, Зулуна, мой господин, это я та женщина, которую вы ищете, это
мой муж воззвал ко мне!
Начальник стражи вытянул шею, посмотрел на нее подозрительно и изрек:
- К тебе воззвал достойнейший из достойных - главный советник правителя
Цофар, если он твой муж, тогда я египетский фараон, иди за мной, но сомкни
свои уста, Цофар не любит, когда много болтают!
Зулуна закивала, стала широко улыбаться и, следуя за начальником
стражи, вошла в душное помещение, пропахшее потом и шекером.
Здесь четыре воина в ожидании своей очереди заступления на стражу
азартно играли в кости. Начальник стражи стал выговаривать им, что это
сторожевое помещение и не предназначено оно для игр. Но стражники не
обращали внимания на его слова, а продолжали кидать кости, и все их внимание
было приковано к тому, что за число выпадет в очередной раз. И Зулуна
догадалась, что тот, кто провел ее сюда, не такой уж большой начальник,
может быть она приняла за начальника стражи простого посыльного. Человек
этот молча удалился, видимо, пошел к советнику Цофару поведать о том, что
женщина, которую ищет этот всесильный Цофар, найдена.
В сторожевом помещении ей даже не предложили сесть, никто не обращал на
нее никакого внимания. Кому нужна пожилая, измученная годами женщина. Они
ведь не знают, что ее ждет сам Цофар. Они ничего не слышат, кроме стука
своих игральных костей. Один из стражников, судя по его подстриженной
бороде, был из жителей арамейской земли, которые обитали здесь еще до исхода
иврим из Египта. Нос и лоб его сливались, а подбородок был резко выпячен.
Двое других были хеттеянами - черные всклокоченные бороды, быстрые
черные глаза, третий чем-то напоминал амаликитянина, но когда Зулуна
попыталась заговорить с ним на родном языке, тот явно ничего не понял. И
тогда она подошла к наиболее благородному из них, белокожему и рыжекудрому
кенеянину. Он повернулся, когда она окликнула его, и когда задала свой
главный вопрос: не видел ли он здесь красивой женщины по имени Рахиль, то
кенеянин стал что-то припоминать: да, конечно, он ее видел, ее вели к
верховному правителю Каверуну, да, она красива. В это время раздался дружный
крик. Это выпали на костях две шестерки, и выигрыш пал на кенеянина. Он
тотчас забыл про Зулуну и кинулся сгребать в свои ладони цветные камешки.
Видимо, эти камешки заменяли стражникам деньги. Кенеянин, обрадованный
выигрышем, отвернулся от Зулуны, все его внимание теперь занимали кости.
Остальные трое стражников объединились против него и спорили с ним по любому
поводу.
Но счастье переменчиво. Недолго кенеянин владел разноцветными
камешками, несколько неудачных бросков - легли кости пустой стороной и
теперь уже кенеянин оспаривал каждый бросок - ему не хотелось верить, что
полоса везения кончилась.
Зулуна сидела всеми забытая, глаза ее увлажнились.Тоска охватила ее,
она уже не следила за игрой, не вслушивалась в споры стражников. Когда душа
ее совсем истомилась ожиданием, внезапно вмиг исчезли с досок камешки и
кости, а только что азартно спорящие стражники молча застыли на своих
местах. Виной тому был вошедший сюда главный советник Цофар, строго
оглядевший помещение и остановивший свой взор на Зулуне.
- Пойдем, посмотрим на того, кого ты считаешь своим мужем, женщина,
-строго сказал он.
Она поклонилась и стала благодарить, но Цофар остановил ее, и она молча
пошла за ним, стараясь сдержать стук сердца и ничем не выдать своего
волнения. Они шли по широкому проходу, соединяющему здание дворца с
караульными башнями, спускались по каменным лестницам, несколько раз
поворачивали, и ей показался бесконечно долгим этот путь, и она понимала,
что обратной дороги для нее может и не быть, но смерть рядом с Маттафией не
страшила ее.
И вот наконец отворились заветные двери, и она очутилась в просторной
комнате, ничем не напоминающей темницу, однако, в комнате этой стояли четыре
стражника с копьями. Распахнулись вторые двери, и она увидела еще одну
просторную комнату и увидела Маттафию, который поспешно поднялся со своего
ложа. Она рванулась к нему, но натолкнулась на его осуждающий взгляд и
образумить...
- Это я могу обещать, - легко согласился Цофар, - желание смертника
может быть выполнено.
После ухода Цофара долго не мог успокоиться Маттафия. Он теперь ясно
осознал - это был вестник смерти. Маттафия осуждал себя за свое смирение, за
то, что унизился до просьб. Свидание с Зулуной, конечно, было необходимо,
неизвестно, каких дел она может натворить, желая спасти его. Бросят в
темницу и ее, и Рахиль, отыщут и сыновей. Все они могут пострадать из-за
него. Теперь надо ждать суда - это просто оттяжка смерти, приговор известен
заранее. Но положение, в которое он сам себя поставил, обязывает его
защищаться. Брошенный и неизвестный отцу сын, он теперь должен исполнить
предначертанное Господом, ибо сказано мудрыми, что сын всегда должен быть
щитом отца, и порочащий отца, проклят Богом. И сказано еще - никогда не надо
искать спасения в бесчестии отца своего. Но можно ли оправдать гибель
невинных. Саул знал, что предстоит гибель не только ему, но и сыновьям его -
Ионафану, Аминодаву, Мелхису. Последним двум не было и шестнадцати. Ионафан
старше, но всегда казался юным - и лицо почти девичье с нежной полуулыбкой,
и удивительно чистые глаза. Он так хотел всех спасти, всех примирить, ему
даже удавалось мирить отца с Давидом.
Мог ли отец обречь на гибель своих сыновей? Хотел ли он гибели Давида?
Давида, слагающего ему хвалебные псалмы, Давида, которого поначалу он
возлюбил, как родного сына. Ему, Маттафии, не досталось и капли такой
отцовской любви. Теперь сын должен стать отцом и за нелюбовь расплатиться
любовью.
Зачем правителю города нужен суд, что он хочет показать этим судом - об
этом можно только догадываться. Может быть, здесь заключена ловушка для
Давида. Все думают, что Давид ненавидел Саула, что это были два непримиримых
врага. Так думают потому, что не видели, с какой нежностью смотрел Саул на
Давида, перебирающего струны арфы. Давид был искренне предан Саулу, эту его
любовь к первому царю Израиля, одолеваемому злыми духами, не уничтожили ни
гонения, ни копье, не раз направленное царем на него. Может быть, Давид не
мог убить Саула, потому что любил Ионафана, а может быть, чувство
собственной вины тяготило его. Ведь великий пророк Самуил помазал Давила на
царство при живом царе. Почему было угодно Богу Израиля столкнуть двух
помазанников? Может быть, ошибся Самуил... И потом, эти предсказания о
смерти - Самуил явился из подземного царства, чтобы принести весть о гибели
- почему? Если человеку предсказать, что он будет убит, он сам станет искать
свою погибель. Знал ли Давид об этом предсказании? Наверное, знал... А если
знал, почему сразу не бросился на подмогу, почему ждал исхода битвы?
Вопросов было больше, чем ответов.
На суде будут пытаться представить все так, чтобы каждому было ясно,
что большего злодея, чем Саул, не знала земля. Всегда найдутся лжесвидетели.
А те, кого спас Саул, будут молчать.
Саул был прав - нельзя быть слишком милосердным. Если Цофар заподозрил,
что он, Маттафия, все помнит - дело может не дойти до суда. Цофару не нужен
этот суд. Каждый день может для него, Маттафии, стать последним - это он
отчетливо понимал. Теперь уже не отречься от имени Саула, им нужен только
Саул, хотя еще живо столько свидетелей гибели Саула, никого из них не
допустят на суд, а если и прорвется голос правды - и на это найдется ответ:
разве у царей нет двойников? Он, Маттафия, ведь тоже был не единожды
двойником. Саул считал, что Маттафия предан ему, что ради верности царю
отбросит все клятвы дружбы. Саул ведь знал, как дружны были он, Маттафия,
Давид и Ионафан. Он считал, что ему удалось разрушить эту дружбу, он сам
послал Маттафию к Давиду - может быть, тем самым Саул спас жизнь ему,
Маттафии. Теперь из подземного Шеола Саул воззвал к Господу и требует эту
жизнь. Саул погиб так рано, что многие и раньше не верили в его смерть.
Маттафия не мог сомневаться. Он, Маттафия, очевидец тех кровавых событий...
Страшный был год. В тот год отвернулся Господь от воинства Израилева. И
когда Давиду донесли соглядатаи, что филистимляне теснят войска Саула в
Изреельской долине, то решил Давид собрать своих воинов в городе Секелаге и
выйти на бой с филистимлянами, обрушиться на них с тыла, но почему-то медлил
Давид... А потом было поздно. Примчался гонец из стана Саулова, молодой
амаликитянин. Маттафия, состоявший тогда в страже, не допускал его к Давиду,
сказал: "Почему не можешь поведать нам, с какой вестью явился, почему только
Давиду можешь сказать ее?" Давид услышал шум и вышел из своего шатра,
поставленного рядом со строящимся дворцом. Амаликитянин был явно не в себе.
Одежды на нем были разодраны, и голова его была усыпана пеплом. Увидев
Давида, он пал на землю перед ним. Давид его поднял и спросил: "Откуда ты
пришел?" Он ответил, что бежал из Изреельской долины. "Что произошло там,
говори!" - крикнул Давид. Амаликитянин поклонился и сказал: "Народ побежал с
поля брани, и множество народа пало, и нашли там погибель воины, и пали на
поле битвы и Саул, и сын его Ионафан, и другие сыновья его."
Маттафию тогда как громом поразили эти слова, он не хотел верить
амаликитянину, тот не похож был на воина из отрядов Саула...
- Откуда ты знаешь, что пали Саул и сыновья его? - спросил Давид и
посмотрел с гневом на бежавшего с поля битвы.
Рука Маттафии сжала копье, он готов был пронзить вестника поражения. Он
почувствовал, что нет в словах амаликитянина печали, и хотя разодраны его
одежда и волосы в пепле, но есть какая-то фальшь в его уж чересчур бодром
голосе.
- Кто же послал тебя, если все пали? - спросил Давид у амаликитянина.
- Не был я при войске, - стал оправдываться вестник печали, - отец мой
из царства Амалика, потому все считали меня ненадежным и не взяли в
сражение. Случайно я остался на горе Гелвуй, битва там была жестокая, я
пребывал в страхе... Меня никто не посылал, я сам понял, что должен принести
тебе, мой господин, эти вести!
- Откуда ты знаешь, что Саул и сын его Ионафан умерли? - спросил Давид.
И амаликитянин стал говорить быстро, боясь, что ему не поверят, клялся,
что говорит истину. И он, Маттафия, понял тогда, что вестник ждет награды за
сообщение, что наслышан о вражде Саула и Давила и думает, что будет щедро
вознагражден за весть о смерти гонителя Давида. И глупый амаликитянин не
просто рассказывал о гибели царя, он выставлял себя чуть ли не убийцей
Саула, утверждал, что собственной рукой завершил дело, стараясь окончательно
убедить Давида в том, что Саул мертв.
Амаликитянин говорил о том, как прижатые к склону горы Гелвуй, пытались
прорваться отряды Саула, как испугались колесниц и дрогнули лучники, и все
побежали за ними следом, часть воинов прорвалась в долину и ушла по руслу
высохшей реки, Саул со своими сыновьями не успел за ними. Отбиваясь от
наседавших филистимлян он взбирался на взгорье. Здесь филистимлянские
лучники и поразили его. Он весь был изранен стрелами, но держался еще и
возвышался надо всеми. Стоял израненный, откинув кожаный щит, его окружили,
со всех сторон крались филистимляне. Саул не хотел быть плененным и упал на
свой меч, но и после этого его не настигла смерть.
- Тогда он увидел меня, - продолжал свой рассказ амаликитянин,- и в это
время колесницы и всадники филистимлян уже показались на склонах Гелвуя, и
Саул сказал мне: подойди ко мне и убей меня, ибо тоска смертная объяла меня,
а душа моя еще во мне. И я исполнил его слова, потому что знал, что не будет
он жить, пронзенный стрелами и мечом, но будет еще долго мучиться его душа,
и станут измываться над ним филистимляне...
Маттафия тогда поверил окончательно вестнику, когда тот сказал, что
взял царскую корону и браслет из драгоценных камней, бывший на руке Саула. И
в подтверждение вынул из-за пазухи корону и браслет и протянул Давиду. Давид
был напряжен, словно струна. Маттафия сразу почувствовал, что сейчас
свершится расплата. Кто-то ударил посланца по руке, корона и браслет упали в
песок к ногам Давида. Давид долго стоял недвижно, а потом скинул одежды и
разодрал их. И все стали рвать на себе одежды и посыпать головы землей в
знак своей печали. А сдержанный и повидавший много смертей военачальник
Авесса зарыдал навзрыд.
Амаликитянин не уходил, он все еще ждал награды. И Давид сказал ему:
- Как не побоялся ты поднять руку, чтобы убить помазанника Господня!
Твои мерзкие уста свидетельствуют против тебя. Ты думал, хитроумный, что я
вознагражу тебя за эту весть? Что я жду погибели Саула? Ты получишь свою
награду!
Давид говорил громко, яростно. Слишком яростно - это смутило тогда его,
Маттафию. Все, что делал Давид, каждый его поступок - были бочкой с двойным
дном. В тот миг Давид явно хотел, чтобы все услышали его.
Закончив слова свои, Давид повернулся к своему оруженосцу и повелел
умертвить вестника печали. И одним ударом меча оруженосец поразил
амаликитянина. И тот пал окровавленный и, умирая у ног Давида, он все тянул
вздрагивающую руку к тому, от кого ожидал награды, и Маттафия услышал, как
сквозь смертный хрип прорываются слова: "Ты же хотел, ты же..." И второй
оруженосец прервал смертные муки ударом копья.
Тоска тогда охватила всех в стане Давида, и небо казалось темным и не
шли в рот ни шекер, ни снедь. Хотя, казалось бы, пал гонитель, пал тот,
из-за озлобленности которого приходилось скрываться в пещерах и в безводной
пустыне, пал преследователь, и можно теперь вздохнуть свободно, и путь к
престолу открылся Давиду. Но горе стерло обиды. Он, Маттафия, бродил как
тень среди умолкшего стана, в разорванных одеждах, с головой, посыпанной
пеплом. Горе его было безотрадно. Умер тот, кто дал ему жизнь, тот, о кем
были связаны надежды всех сынов Израиля. Злые духи сломили Саула и ослабли
руки его. Разве смогли бы поразить филистимляне этого могучего воина, если
бы не было смятения в его душе. Господи, за что? - повторял тогда Маттафия.
- За что? Первый царь Израиля и он поражен, пал на поле брани. Сыновья
поражены вместе с ним. Нет и не будет теперь Ионафана. И казалось тогда, что
кровоточит от их ран вся земля обетованная. И не было в стане Давида того,
кто не оплакивал бы героев...
И уже после заката солнца услышал Маттафия звуки арфы, и необычайная
печаль была в них, будто тонкими голосами плакали ангелы в небесных высях.
Он, Маттафия, пошел на эти звуки. Будто вчера это было - звучат они и
сейчас. А тогда увидел он склонившегося над арфой Давида. Маттафия
остановился, скрытый тенью широколистного тамарискового дерева, и услышал
рождение поминальной песни, которую и сейчас поют в дни тоски во всей земле
Израиля. Песней этой оплакал Давид смерть царя Саула и сына его Ионафана -
лучшего своего друга и бесстрашного заступника.
И не умолкает и по сей день, не забывается проникновенный голос Давида,
и слышатся стоны его арфы. Прошло столько лет, казалось бы, прошла печаль и
долго ли нужно горевать о мертвых, а вот вспоминаются слова, и тоской
овевает душу. Так печальна эта песня:
Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!
Как пали сильные!
Горы Гелвуйские!
Да не падет на вас ни роса, ни дождь - поле мертвых!
Ибо там повержен щит Саула...
Саул и Ионафан, исполненные любви,
Не разлучились и в смерти своей.
Быстрее орлов, сильнее львов они были.
Дочери Израильские! Плачьте о Сауле!
Он одевал вас в багряницу с драгоценностями,
И привешивал к одеждам вашим дорогие украшения.
Как пали сильные на поле брани!
Сражен Ионафан на высотах твоих!
Скорблю о тебе, брат мой Ионафан!
Ты был очень дорог для меня.
Любовь твоя была для меня превыше женской любви.
Как пали сильные! ..
Давид пел тогда всю ночь. Пел, восхваляя подвиги Саула и Ионафана. Он
был полон неподдельной скорби. А утром долго пришлось упрашивать его, чтобы
послал людей отбить у филистимлян тела убитых. Его, Маттафию, он не хотел
отпускать от себя. Он давно уже знал, что Маттафия подослан Саулом. Знал ,но
не подавал вида, что ему все известно. Тогда он, Маттафия, часто не понимал
Давида - он и теперь остался неразрешенной загадкой. Каким он стал, трудно
даже предположить. Кто он теперь? Что осталось в нем от бескорыстного
песнопевца. Царь Израиля, подавивший восстание своего сына Авессалома,
беспощадный и могучий царь. Можно ли ожидать от него помощи?..
Как изменилось его лицо, когда он понял, что может стать царем.
Властность и жестокость сменили печаль. Тогда, казалось, нет препятствий.
Ждали гонцов из Гивы, ждали приглашения. Не было иного мужа в Израиле,
достойного занять место Саула. Но Авенир, военачальник Саула, решил
по-иному, он был убежден, что скипетр власти не должен быть отнят у дома
Саула, ибо остался в живых еще один сын Саула - Иевосфей. И Авенир прятал
этого сына, бездарного и трусливого, будто и не от семени Саула был рожден
этот горемыка, прятал его в городе Маханаиме за Иорданом. Сам же Авенир
оставался в Гиве, в главном городе дома Саула. И остатки разбитого войска
стягивались к нему. Иевосфей не смог бы управлять Израилем, это был бы позор
для всего народа. Может быть, ему, Маттафии, надо было тогда срочно покинуть
стан Давида и найти Авенира, и открыться во всем Авениру. Сказать: вот я -
сын Саула и воин, я готов повести воинов за собой, я готов отомстить
филистимлянам... Но это значило бы - встать на пути Давида, который никогда
не отступал от задуманного, который уже надел на голову корону, принесенную
амаликитянином. Ведь Давид был помазан на царство самим Самуилом, помазан
много лет назад. Это открыли посланцы Давида упрямому Авениру. Но Авенир
никого не хотел слушать, и над Израилем навис меч междуусобной войны.
Он, Маттафия, тогда понял, что опасно оставаться с Давидом, что Давиду
не нужен человек, столь похожий на Саула. Смерть же Саула освобождала
Маттафию от всяких обязательств перед царем. Поначалу он, Маттафия, рвался
отыскивать тела убитых, но надо было спасать не мертвых, а живых.
Гирзеянский мальчик нуждался в его защите, надо было скрытно доставить его в
свой дом, надо было вернуться к своему очагу, где его заждались и 3улуна, и
Рахиль...
Потом он долго не мог простить себе того, что занятый заботами о себе и
своих домашних, оставил мысли о поиске тел убитых...
Потом Маттафия узнал, как издевались филистимляне над убитыми - они
отсекли голову Саула, сняли с него оружие, и таскали тело по своим городам,
воздавая хвалу своему богу Ваалу, и останавливались они возле своих
идольских капищ, и в одно из таких капищ бросили они голову и оружие
несчастного Саула. А потом повесили его тело и тела его сыновей на
крепостной стене города Беф-Сана. И только люди из Иависа, из города,
который когда-то спас Саул, решились ночью пробраться на крепостную стену и
снять тела Саула и его сыновей. Это сделали простые жители. Сделали то, что
не смог или не захотел делать Давид, который так и не послал воинов для
поиска тел.
И в те дни Маттафия не мог ни на чем настаивать, не мог ничего просить
у Давида, ведь он, Маттафия, был заслан в стан Давида, и все было не так
просто объяснить. Как и сейчас очень трудно будет доказать Давиду, что
никогда он, Маттафия, не был предателем, что все это наветы жестокосердного
Иоава, что это Иоав бросил своих воинов, оставил их в ущелье одних без
прикрытия...
Все это было много позже, и обретенное доверие Давида, и возвышения, и
падения, и страшное время плена. А тогда, в дни гибели Саула, он, Маттафия,
молча покинул стан Давида и вместе со спасенным гирзеянским мальчиком
пробирался домой через Изреельскую долину. Он увидел тогда гору Гелвуй, где
вся земля была пропитана кровью, а потом, перейдя мутные воды Иордана,
достиг он города Иависа. Здесь в Иависе, незадолго до его прихода, были
сожжены тела убитых - Саула и его сыновей. Ему указали то место, где под
раскидистым дубом были погребены их пепел и кости. Он долго стоял подле
этого дуба, держа за руку спасенного гирзеянского мальчика, но глаза его,
Маттафии, не увлажнились слезами. И там он дал слово в душе своей - чтить
память об отце, но никогда более не искать царских милостей и не
соприкасаться с царской жизнью. И вот теперь он нарушил свой обет, он возвел
себя в цари, возвел под пыткой и не оставил пути к отступлению. Он уже не
может отречься от самого себя. Он готов к ответу за того, с кем столько лет
сражался бок о бок, чья кровь льется в его жилах. Он, Маттафия, не боится
суда, он сумеет доказать всем, что Саул был достойным царем своего народа.
Во дворец правителя была допущена только Рахиль. Зулуну и Бер-Шаарона
грубо оттолкнули от входа стражники. При этом старика сбили с ног. Зулуна
помогла подняться Бер-Шаарону, отряхнула его одежды от дорожной пыли и
повелела ему отправляться в ее дом и не покидать его, пока она не вернется.
Сама же Зулуна решила попытаться любыми способами проникнуть во дворец.
Теперь предстояло выручать не только Маттафию, но и Рахиль. Силки соблазнов
трудно миновать, и не помощь может оказать Рахиль, а стать еще одним
препятствием, которое преодолеть будет невозможно.
Весь день до захода солнца, одолеваемая самыми мрачными мыслями,
просидела Зулуна у дворцовых ворот в надежде увидеть Маттафию или услышать
что-нибудь о нем и Рахили. Попыталась Зулуна проникнуть во дворец через
ворота, в которые вывозили мусор, но и там была остановлена и обругана. Все
попытки ее были тщетны. Уже совсем стемнело, когда она возвратилась домой.
Ночью она спала каких-нибудь два часа и все же утром встала бодрой и полной
решимости добиться своей цели. Она ушла из дома, не разбудив старика,
прикорнувшего в углу, и не покормив козу и телицу. Стараясь улыбаться и
напустив на себя беззаботный вид, подошла она к дворцовым воротам. Пожилой
стражник полудремал, опершись на копье. Когда она приблизилась, он приоткрыл
глаза и скользнул по ней безразличным взглядом. Даже для этого морщинистого
и невзрачного человека она не представляла никакого интереса. Лет бы
двадцать назад появись она перед ним в своем любимом, обтягивающем тело
платье с широкими вырезами для рукавов, он бы не стоял равнодушно, как не
оставались равнодушными все мужчины в Вифлееме. Теперь надо было забыть
прежнее, надо было не улыбаться, а говорить как можно жалостливей. У каждого
есть мать или сестра, у каждого в сердце есть толика сочувствия к женщине.
- Мой господин, - сказала она, жалобно глядя на молчаливого стражника,
-здесь во дворце мой муж и моя дочка. Мужа моего обвиняют напрасно, его
принимают за другого человека, а дочка моя - так она решила представить
Рахиль - хоть и красива, но еще неразумна. Сердце мое истомилось, а слезы
иссушили глаза. Я хотела бы облегчить их участь или хотя бы узнать, что
предстоит им. И я не могу уйти домой и там в неведении сидеть и страдать,
множа свои печальные домыслы, открой мне ворота, мой господин...
Стражник молча слушал ее, но не рождалось сочувствие в его усталых
желтоватых глазах. Не было наверное на лике земли женщин, любивших его. Но
не теряла надежды Зулуна - ведь рожден стражник женщиной, не из праха же
земного вылеплен, ведь есть те, кто вскормили и взрастили его. И Зулуна
опустилась на колени перед стражем и сказала проникновенно:
- Каждая мать, словно птица небесная, оберегает свое гнездо. Что может
быть горше для нее, чем потеря тех, кого она взлелеяла. Ты слышал, мой
господин, как пищит аистиха у разоренного гнезда, как она вопрошает небо о
птенцах своих. Вот и я молю тебя: узнай, что ждет моих птенцов, прошу
тебя...
Стражник, доселе молчавший, склонился к ней, взял под руку и сказал:
- Поднимись с земли, женщина, я не разорял твоего гнезда и я не могу
покинуть свое место, ты напрасно взываешь к моей душе!
- Но ты можешь позвать своего начальника, я уверена, он добрый, он
снизойдет к моим просьбам, я знаю, во дворце много добрых людей, позови его,
прошу и заклинаю тебя, - взмолилась Зулуна.
- Здесь много начальников, хорошо, что ты веришь в их доброту, -
усмехнулся стражник, - блаженны, видящие белые одежды даже тогда, когда они
иного цвета.
Зулуна поняла, что все бесполезно, ей ничего не добиться. Она уже
совсем отчаялась, когда послышались громкие голоса, и в воротах появился
тот, кто, очевидно, командовал стражей. Вид у него был надменный, вышагивал
он, словно гусь, и глаза у него были красноватые, как у всех, кто вливает в
себя излишние чаши шекера. Зулуна стояла молча, опустив руки. Если бы у нее
сейчас было много сребреников, все решилось бы просто, но она живет только
тем, что взращивает свой сад, в доме давно нет кормильца - Фалтия, а те
сикли, что когда-то прислал Маттафия давно исчезли, звон этих сиклей забыли
стены ее дома. В городе-убежище все делается за мзду, нищему не добиться
правды ни у судей, ни во дворце.
Она стояла молча, уже ни на что не надеясь, не вслушиваясь в разговор,
который вел начальник со стражником. И вдруг в этом разговоре мелькнуло ее
имя, это было невероятно, но имя повторилось. Начальник спрашивал: не
появлялась ли здесь женщина, которую зовут Зулуна, и не знает ли стражник,
где ее сыскать. И она встрепенулась, улыбнулась начальнику и сказала:
- Это я, Зулуна, мой господин, это я та женщина, которую вы ищете, это
мой муж воззвал ко мне!
Начальник стражи вытянул шею, посмотрел на нее подозрительно и изрек:
- К тебе воззвал достойнейший из достойных - главный советник правителя
Цофар, если он твой муж, тогда я египетский фараон, иди за мной, но сомкни
свои уста, Цофар не любит, когда много болтают!
Зулуна закивала, стала широко улыбаться и, следуя за начальником
стражи, вошла в душное помещение, пропахшее потом и шекером.
Здесь четыре воина в ожидании своей очереди заступления на стражу
азартно играли в кости. Начальник стражи стал выговаривать им, что это
сторожевое помещение и не предназначено оно для игр. Но стражники не
обращали внимания на его слова, а продолжали кидать кости, и все их внимание
было приковано к тому, что за число выпадет в очередной раз. И Зулуна
догадалась, что тот, кто провел ее сюда, не такой уж большой начальник,
может быть она приняла за начальника стражи простого посыльного. Человек
этот молча удалился, видимо, пошел к советнику Цофару поведать о том, что
женщина, которую ищет этот всесильный Цофар, найдена.
В сторожевом помещении ей даже не предложили сесть, никто не обращал на
нее никакого внимания. Кому нужна пожилая, измученная годами женщина. Они
ведь не знают, что ее ждет сам Цофар. Они ничего не слышат, кроме стука
своих игральных костей. Один из стражников, судя по его подстриженной
бороде, был из жителей арамейской земли, которые обитали здесь еще до исхода
иврим из Египта. Нос и лоб его сливались, а подбородок был резко выпячен.
Двое других были хеттеянами - черные всклокоченные бороды, быстрые
черные глаза, третий чем-то напоминал амаликитянина, но когда Зулуна
попыталась заговорить с ним на родном языке, тот явно ничего не понял. И
тогда она подошла к наиболее благородному из них, белокожему и рыжекудрому
кенеянину. Он повернулся, когда она окликнула его, и когда задала свой
главный вопрос: не видел ли он здесь красивой женщины по имени Рахиль, то
кенеянин стал что-то припоминать: да, конечно, он ее видел, ее вели к
верховному правителю Каверуну, да, она красива. В это время раздался дружный
крик. Это выпали на костях две шестерки, и выигрыш пал на кенеянина. Он
тотчас забыл про Зулуну и кинулся сгребать в свои ладони цветные камешки.
Видимо, эти камешки заменяли стражникам деньги. Кенеянин, обрадованный
выигрышем, отвернулся от Зулуны, все его внимание теперь занимали кости.
Остальные трое стражников объединились против него и спорили с ним по любому
поводу.
Но счастье переменчиво. Недолго кенеянин владел разноцветными
камешками, несколько неудачных бросков - легли кости пустой стороной и
теперь уже кенеянин оспаривал каждый бросок - ему не хотелось верить, что
полоса везения кончилась.
Зулуна сидела всеми забытая, глаза ее увлажнились.Тоска охватила ее,
она уже не следила за игрой, не вслушивалась в споры стражников. Когда душа
ее совсем истомилась ожиданием, внезапно вмиг исчезли с досок камешки и
кости, а только что азартно спорящие стражники молча застыли на своих
местах. Виной тому был вошедший сюда главный советник Цофар, строго
оглядевший помещение и остановивший свой взор на Зулуне.
- Пойдем, посмотрим на того, кого ты считаешь своим мужем, женщина,
-строго сказал он.
Она поклонилась и стала благодарить, но Цофар остановил ее, и она молча
пошла за ним, стараясь сдержать стук сердца и ничем не выдать своего
волнения. Они шли по широкому проходу, соединяющему здание дворца с
караульными башнями, спускались по каменным лестницам, несколько раз
поворачивали, и ей показался бесконечно долгим этот путь, и она понимала,
что обратной дороги для нее может и не быть, но смерть рядом с Маттафией не
страшила ее.
И вот наконец отворились заветные двери, и она очутилась в просторной
комнате, ничем не напоминающей темницу, однако, в комнате этой стояли четыре
стражника с копьями. Распахнулись вторые двери, и она увидела еще одну
просторную комнату и увидела Маттафию, который поспешно поднялся со своего
ложа. Она рванулась к нему, но натолкнулась на его осуждающий взгляд и