Глушкин О. Саул и Давид

кровь, ибо та запеклась под сердцем Навала, но не решились на это. Прогнала
тогда она, Авигея, работников и сидела подле Навала. И смотрела, как синеет
лицо Навала, и как силится он что-то сказать и не может. Ничем уже, по ее
словам, она не могла помочь мужу. Десять дней и ночей она так сидела, пока
не испустил он дух свой.
Маттафия же поведал Зулуне, что Авигея никого тогда не подпускала к
Навалу, не давала его лечить, сидела и ждала, когда тот умрет. Возможно,
наговорили Маттафии такое злые языки завистников. Зулуна не хотела осуждать
Авигею. Пережить смерть мужа, пусть и такого, как Навал, тоже нелегко.
Авигея рассказывала, что хотя и ненавидела Навала, а слез сдержать не смогла
и даже рыдала на его похоронах.
Когда похоронили Навала и справили тризну по нему, стояла Авигея у
ворот своего имения целыми днями и смотрела на дорогу, уходящую в пески. И
дождалась она своего часа. Подскакал всадник к воротам, спешился, поклонился
ей и сказал:
- Давид прислал меня к тебе, чтобы взять тебя ему в жены.
Этих слов она ждала целыми днями, поведать о том никому не могла, но
была уверена - соединит ее Господь с Давидом.
И сказала тогда Авигея гонцу Давида:
- Давно уже собралась я, готовы в дорогу служанки мои и ослы мои.
Авигея не испугалась жизни в стане среди воинов Давида, говорила, что
это были самые счастливые дни - были шатер из веток и ложе из львиных шкур,
и ночи, полные любви, и все почитали ее, и все с обожанием смотрели ей
вслед.
Она, Зулуна, так бы не смогла, она всего боится, быть в пустыне почти
единственной женщиной среди воинов - она бы испугалась. Вот и теперь, когда
опасность со всех сторон приблизилась к ее дому, сердце трепещет от каждого
шороха, душа замирает от каждого слова. Сказала Адония, соседка и жена
стражника, про казнь, и словно все оборвалось внутри. Саул или Маттафия -
все равно это так страшно - лишить человека жизни! И при этом находятся
сотни жаждущих узреть, как предают человека на смертные муки, как падает он
под градом камней. Каждый готов и сам камень бросить...
Была бы она такая смелая, как Авигея, пошла бы к Каверуну, пала ниц,
упросила бы новой встречи с пленником. Надо было бы только прижать руку к
бедру пленника, там нащупать яминку - след от копья амаликитянина, если след
этот есть - значит напрасны сомнения - это Маттафия. И тогда открыться во
всем правителю, упросить помиловать мужа. Если бы она, Зулуна, была моложе.
Ну хотя бы такой, как в Хевроне...
Весь день ничего не ладилось у нее, то убегали мысли в прошлые годы, и
тогда забывалась она, жила воспоминаниями, то вновь возвращались к
предстоящей казни, к пугающей неизвестности. Она металась по дому, пыталась
что-нибудь приготовить, горшки падали из рук, огонь не разгорался в очаге.
Не с кем ей было поделиться своим горем, она осталась одна. Была бы здесь
Авигея - вдвоем они бы нашли выход. Авигея умела обольщать мужчин,
добиваться своего.
В Хевроне, когда Маттафия не приходил к ней, Зулуне, на ложе, она
открылась Авигеи - рассказала про Рахиль, которая вытеснила ее из сердца
Маттафии. Авигея засмеялась: "У твоего только две жены, у моего - не счесть,
и то я своего добиваюсь. Пойди к Рахили, ласкай ее, сделай своей подругой,
сиди у нее в покоях, зайдет твой Маттафия - не уходи, вдвоем его ласкайте,
угождай ему, делай все, что захочет, откинь стыд свой, нет ничего запретного
и постыдного в любви!"
Авигея оказалась права, сумела Зулуна переступить и себя, и свой стыд.
Только в Хевроне, после долгих ожиданий и мук не хотела ни с кем делить
мужа, даже с Рахилью, которую сумела полюбить. Хотела тогда зачать сына -
но, видно, Господь наказал за грехи, затворил ее лоно.
Так коротки и быстротечны были годы, прожитые вместе, все съела разлука
- и никогда не дано годам повториться...
Она понимала, что надо что-либо предпринять, что нельзя сидеть дома,
сложа руки, но страх сковал ее, она боялась выйти из дома, только в своем
доме, казалось ей, - она в безопасности. И не понимала того, что здесь в
четырех стенах - она в ловушке.
Солнце зашло, и черный язык неба стер дневной свет. Она решила плотней
закрыть окно, сдвинуть ставни, подошла - и услышала голоса: " Здесь...
Никуда не денется, никуда не уйдет от нас!" И визгливый крик: "Окружайте!"
Поначалу все сжалось в ней, но сумела она подавить свой страх. Действовала
смело, словно кто-то свыше повелевал ей.
Залезла в подполье, проползла по сырому затхлому и узкому ходу, что вел
к овечьему загону. Когда-то прорыли этот ход вместе с Фалтием, она не
хотела, удивлялась - зачем? - сын настоял. Предвидел многое Фалтий. Вылезла
она уже вне стен дома. Увидела, что около дома мелькают тени, потом
разглядела стражников с факелами. Она неслышно, затаив дыхание, осторожно
ступая, пробралась в загон. Умоляла овец молчать. Овцы дремали стоя.
Подумала, кто же их завтра покормит, вздохнула и, шмыгнув змейкой в траву,
подползла под изгородь, обдирая локти о каменистую землю...

Глава ХХIII

Дождливый день сменился сухим и солнечным. В проеме окна,
перегороженного медными прутьями, Маттафия видел, как изменяется цвет
деревьев, как становится светлее их листва, с которой под лучами солнца
испаряется влага. С малых лет он был приучен еще родительницей своей
благодарить Господа за каждый наступивший день, подаренный им. И глядя на
синеву, обволакивающую окно, на сочные листья смоковниц, он привычно
произнес слова молитвы. Но были они не искренни, ибо ни голубизна неба, ни
переливы солнечного света, ни зеленеющая листва не могли растворить ту
горечь, что скопилась внутри. И мог ли он благодарить за наступающий день,
если этот день приближал смерть, и закат солнца в этот день мог стать
последним закатом для него, Маттафии. Все останется, как и прежде, на земной
тверди, но уже не для него. Он исчезнет, как утренний туман, как роса, как
мякина, свеваемая с гумна. Он уйдет в выси вслед за несчастным
Бер-Шаароном...
И молил Маттафия Господа принять истерзанную душу Бер-Шаарона, молил
оберечь от несчастий жен и сыновей своих. Но в душе не возникало благостного
чувства и не было той веры, которая всегда укрепляла его. И думалось, что
Господь отвернулся от него, что обнажили ангелы перед Всевышним все грехи
его, Маттафии, и ужаснулся Господь, и наверное сказал ангелам - оставьте его
наедине с гордыней его, он возомнил, что может судить других и за другого
держать ответ, а ему надо вглядеться в душу свою и судить только самого
себя.
Ты прав, Господь, беззвучно прошептал Маттафия, я долго ходил долинами
тьмы, я был безжалостен, как и всякий воин, я убивал вместе с разбойными
амаликитянскими отроками безвинного торговца, я убивал инородцев и
пришельцев, забыв, что праотцы мои сами были пришельцами на земле Ханаана. Я
оставил жен и детей своих ради воинской славы и добывал ее для тех, кто
обманул сердце мое. Из-за меня задушен безвинный отец матери моей бедный
Бер-Шаарон. Не было никаких заговорщиков, выдуманных Каверуном, руку на
беззащитного подняли, конечно, слуги Цофара, и я виновен, что не обличил
злодеяния его перед лицом Каверуна. И теперь этот нечестивец и мздоимец
Цофар проберется к Давиду, чтобы потоками клеветы ускорить мою погибель.
И если есть хоть доля истины в словах Каверуна, и Давид, действительно,
преследует и уничтожает род Саула, тогда мстительный царь и коварный
советник правителя найдут общий язык, сближенные единой целью. И тогда нет
никакой надежды. Надежда исчезает, как вода, пролитая на песок. Ужели совсем
очерствело сердце Давида и он все забыл? Ведь сам он был гонимым и стоял на
пределах жизни и смерти. И вспомнились Маттафии псалмы Давида, как пел он в
пустыне измученный преследованиями, когда лишенные воды и снеди затаились
они в ущелье Гаад. Жаловался Давид на свою судьбу и не видел он выхода. И от
его слов тоской наполнялись застывшие под луной, прокаленные солнцем горы.
"Как мимолетный дождь пролился я, - стенал Давид и вторила ему печально
арфа, - рассыпались все кости мои, стало сердце мое, как воск, растаяло
среди внутренностей моих, высохла, как черепки, сила моя, и язык прилип к
иссохшей гортани."
Тот Давид был понятен и близок Маттафии. И тогда, в пустыне Зиф, было
отчаяние, но были и надежды. И были все молоды тогда, а в молодости минуты
отчаяния всегда кратки. Но теперь, когда Давид стал могущественным царем,
приходит ли к нему раскаяние, охватывает ли его тоска, помнит ли он свои
клятвы?
Ужели хоть малая доля правды есть в том, что поведал Каверун? Скорее
всего слова правителя рождены давней озлобленностью, неутоленным чувством
мщения, желанием расквитаться с Давидом. Желанием привлечь на свою сторону
его, Маттафию. Нет, Давид не мог послать убийцу на склоны Гелвуя, пусть он
ненавидел Саула, но ведь искренне любил Ионафана. Но почему медлил? Почему
не спешил на выручку? Ждал смерти Саула? Нет, этого тоже не могло быть...
Он, Давид, узнав страшную весть, искренне оплакивал своего гонителя...
Маттафия пытался подавить в себе мрачные сомнения, от которых щемило
сердце. Но не в силах он был изгладить из памяти все, чему сам был
свидетель. И тогда являлись ему окровавленные тени убитых. И повисала в
воздухе голова Иевосфея, последнего сына Саула, бедного непознанного брата.
Коварные сыновья Реммона держали ее за волосы, и неприкрытые глаза
остановившимся взглядом уставились на него, Маттафию, и на поникшего Давида.
"Вот голова Иевосфея, сына врага твоего! Вот она!" - радостно возвестил один
из братьев. Но не было ответной радости в лице Давида, гнев переполнял его.
Он не посылал этих злодеев, они сами хотели угодить ему. В этом он,
Маттафия, может поклясться перед самим Господом Богом. Сыновья Реммона
искали своей корысти, они хотели выслужиться перед тем, кто стал сильнее.
Они были вхожи, к несчастью, в дом Иевосфея, который оставался законным
наследником Саула. Иевосфей даже назначил их военачальниками, когда погиб
Авенир. Давид тогда царствовал только в Иудее, остальные десять колен
Израиля не посмели отойти от Иевосфея. Пока был жив Иевосфей, Давид не мог
объявить себя царем всего Израиля...
В день злодейского убийства в Маханааме Заиорданском стояла сильная
жара, от этой жары скручивались листья, и все живое тщетно искало тени.
Иевосфей, разморенный солнцем, спал в полдень в своем доме. Стражник,
очищавший пшеницу, тоже заснул. Сыновья Реммона беспрепятственно вошли в дом
и предательски ударили в пах несчастного Иевосфея, и отрубили ему голову.
Шли через пустыню всю ночь, чтобы показать Давиду свою добычу. Расплатились
за коварство свое. Им по приказу Давида отрубили руки и ноги, и тела
обрубыши повесили у пруда в Хевроне. А голову Иевосфея положили в гроб
Авенира, незадолго до убийства Иевосфея, павшего у ворот Хеврона с
распоротым животом. Павшего от руки Иоава, не утратившего после своего
злодейства милости Давида...
Так воцарился Давид. Мог ли он сдержать убийц, жаждущих угодить ему?
Вряд ли. Сам он никого не убивал. Прошло давно то время, когда юный Давид
вонзал мечи в животы врагов, время, когда Саул приучал его к крови, когда
вывалил Давид из сумы к ногам Саула выкуп за Мелхолу - запекшиеся в крови
крайние плоти. До сих пор не забыть лицо Давида в тот день, запыленное и
потемневшее от солнца, с глазами, утратившими блеск...
Время смывает кровь, бег времени, словно быстрые реки весной,
наполненные ручьями, сбегающими с гор. Но река памяти ничего не смывает, она
кончит свой бег вместе со смертным часом, а может быть и тогда не исчезнет,
сопровождая душу, устремляющуюся в выси. Вместе с человеком живут прошедшие
его дни, и ни одному не дано исчезнуть из сердца.
Маттафия видел и знал Давида не только в дни, когда печаль и боль
омрачали душу. Он помнит его в победные дни славы. Он помнит блеск в глазах
Давида, он помнит его призывный голос, который мог ублажать душу пением и
мог властно звучать в дни сражений. Он помнит Давида в те дни, когда ведомый
Господом, царь свершал деяния, возвышающие его. Это он, Давид, разбил
филистимлян не единожды, поразил их так, что они стали данниками Израиля...
Филистимляне понимали, чем грозит им объединение всех колен Израиля под
рукой Давида. И когда был возведен Давид на царство не только в Хевроне
Иудейском, а и во всей земле Израиля, филистимляне вторглись в страну через
долину Рефаим. И захватили Вифлеем - родной город Давида, город, с которым
было столько связано и у него, Маттафии, город, соединивший их судьбы,
словно пряди в бечеве.
Передовые отряды Давида подошли к Вифлеему в полдень, среди них была и
сотня Маттафии. Солнце било в глаза, позади была бессонная ночь, но все
рвались в бой. Стоял месяц Севан, и в полях, окружавших Вифлеем желтым
ковром, налились колосья ячменя и ржи, ждущие серпов жнецов. За полями
дремали в полуденной жаре белые низкие дома, вереницей тянущиеся по склонам
холмов. Не верилось, что в этом застывшем мареве, в этой тишине разразится
битва. И не было никаких признаков того, что здесь среди холмов стоят
несметные филистимлянские отряды, Давид велел позвать соглядатаев, принесших
весть о вторжении филистимлян и захвате Вифлеема, стал допрашивать их - не
страх ли вызвал в их глазах ложные видения. И стали оправдываться лазутчики
и клялись, что видели филистимлянские отряды, что даже подкрадывались в
филистимлянский стан, и слышали, что порешили цари филистимлян стереть с
земли сынов Израиля, и не будут они щадить ни стариков, ни детей. И стал
смеяться над лазутчиками Иеваал, сын Ахамана, бесстрашный воин, в одной из
битв поразивший сотни врагов своих.
Но в это время увидели все, как поднимаются синеватые дымки над полями,
а потом заполыхало пламя, пожирающее колосья ячменя и ржи, не дождавшиеся
жатвы. И разглядели тех, кто поджигает поля - воинов филистимлянских. И не
сговариваясь, ринулись вперед. И был он, Маттафия, тогда впереди всех и
поразил копьем филистимлянина, державшего в руке огненный факел. И стали все
тушить огонь, и не заметили, что мчатся на них филистимлянские колесницы. Но
сберег тогда Господь, сумели укрыться в пещерах Одоламских, в тех, где
когда-то скрывалась бедная Зулуна, где провел он, Маттафия, самые счастливые
дни своей жизни, ибо любил и был любим тогда.
Отсиделись в этих пещерах, ожидая подхода основных войск. Давид
сдерживал своих нетерпеливых военачальников, предлагавших начать сражение. "
По-твоему я не желаю скорее освободить свой город? Я тоже рвусь в бой, но я
хочу не только боя, я жажду победы над филистимлянами," - сказал Давид
своему военачальнику Иоаву, предлагавшему до подхода всех войск начать
окружение города
Стлался дым вокруг, и сюда, в Одоламские пещеры доносился запах гари.
Вернулись посланные в Вифлеем соглядатаи и поведали, что в городе засел
только охранный отряд, а бесчисленное множество воинов двигаются сюда через
долину Рефаимскую. И прав был Давид, нельзя было начинать бой, не дождавшись
всех отрядов, если бы пошли освобождать Вифлеем немногочисленные передовые
войска, оказались бы сжаты они филистимлянами с двух сторон.
Солнце в тот день палило невыносимо, даже в черные зевы пещер проникала
беспощадная жара. И тут Давид вспомнил о холодной колодезной воде, о том как
сладка и свежа она. Он говорил о воде из колодца, который был отрыт у ворот
Вифлеема. В давние годы их молодости, когда дружны и равны были и он,
Маттафия, и сын Иессея пастух Давид, с каким наслаждением после трудов
праведных пили они ту воду, а Зулуна наполняла кувшины и смотрела с улыбкой
на их разгоряченные лица.
- Скоро, Маттафия, видит Господь, мы изопьем из своего любимого
колодца, - сказал Давид, - но кто бы напоил меня водой сейчас!
И услышал его слова храбрый Иеваал, и не говоря ни слова, сбежал с
холма и скрылся в дымящейся над полем гари, и поспешили за ним Елиазар, сын
Додо, и бесстрашный Авесса, сын Саруи И никто не понял, почему столь
поспешно исчезли они. И начали беспокоиться, и хотели уже послать воинов
вслед за ними, когда трое храбрецов появились у пещер, и в руках у них были
меха, наполненные водой. Они подошли к Давиду и протянули ему свою добычу,
довольные тем, что смогли исполнить желание своего царя. Чтобы добыть эту
воду, пробились они через стан филистимлян, и был ранен Иеваал, но не стирал
он кровь с лица своего и ждал царской похвалы.
Но Давид помрачнел и не стал пить воду, добытую для него, вылил он эту
воду на разогретые солнцем камни и сказал:
- Сохрани меня Господь, чтобы я усладил плоть свою! Стану ли пить,
добытое кровью храбрых мужей? Жизнью рискуя, принесли они эту воду, и риск
был сотворен ради меня - но не стоит и капли крови храбрецов моя жажда!
Таким был тогда Давид, он не заботился в битвах о себе, он был прост и
доступен каждому, он не любил, когда напрасно рискуют жизнью, и оберегал
своих воинов. Это уже потом опутали его сановники тенетами лести, окружили
липкие потатчики, повсюду восхваляющие его, и стал он повелевать властно и
тешиться усладами жизни. Завел личную охрану из фелефеев и хелефеев - и не
подступиться было к нему. И старую дружбу забыл Давид, и поверил Иоаву, что
предал он, Маттафия, свой отряд в руки филистимлян и чуть ли ни сам, по
своей воле, попал в плен..
И когда возвеличивали льстецы Давида, не было у него уже той славы и
величия, которые дал ему Господь в начале царствования. Маттафия был рядом с
ним в тот звездный час Давида, когда пал под натиском его неприступный
Иерусалим. Этот укрепленный город стоял в сердцевине земли Ханаанской, и
сотни лет он сохранял свою независимость. Не мог овладеть им Иисус Навин,
когда после смерти Моисея по велению Господа завоевывал Ханаан. И более
укрепленные города пали под натиском египетских беглецов, а этот устоял. И
жили в нем вольные люди иевуссеи, и были уверены они, что не поразить никому
их город, и утверждали, что даже слепые и хромые могут защитить его стены.
Ибо были эти стены необычной крепости и толщины, и возвышался город на горе
Сион, и были крутыми склоны этой горы и высоки сторожевые башни, упиравшиеся
в небо. Название города означало - основание мира, ибо была внутри крепости
гора Мориа, и знали первосвященники, что лежит в основе этой горы
краеугольный камень, которым и положил Господь начало сотворения земной
тверди. И сюда, под стены Иерусалима, пришел из Ура Халдейского патриарх и
праотец народа мудрый Авраам, здесь раскинул он свои шатры, и здесь на
краеугольном камне готов был принести в жертву Господу своего любимого сына
Исаака, и осталась на этом камне зарубка от ножа Авраама, которую сделал
нож, когда Авраам зарезал жертвенного овна, посланного ангелом господним
взамен сына Исаака
Этот город, расположенный в пределе земли Вениаминовой и земли Иудиной,
решил завоевать Давид и сделать его главным своим городом. Долго готовились
к взятию города, плели лестницы, запасались железными крючьями, изготовляли
тараны, и даже самые уверенные в себе военачальники полагали, что осада
будет нелегкой и долгой. Шли войска от Хеврона ночь, и к полудню следующего
дня открылись перед воинами крутые холмы, выбеленные солнцем, и гора Сион за
ними с крепостью на вершине этой горы, поразившей всех своим величием. И
остановились они, словно завороженные, ибо такая синева обволакивала землю,
таким дрожащим и светоносным казался воздух, будто достигли они пределов
Эдема, и вот-вот спустятся с чистых светозарных небес божьи ангелы и поведут
к вратам райского сада.
И вместе с воинами замерло, застыло все вокруг - и белесые холмы, и
светло-серые с розовым оттенком камни крепостных стен, и белые крыши домов,
видневшиеся на противоположной горе, справа от горы Сион. И стояла такая
тишина, словно и не было никого там, за толщью крепостных стен. И будто
завороженные стали медленно двигаться воины, взбираясь по склону горы Сион,
пока не остановили их внезапные крики и дождь стрел, посыпавшихся на головы.
И тогда бросились все врассыпную, спасая свои жизни. И появились на
крепостных стенах иевуссеи, кричащие угрозы и повторяющие, что даже слепые и
хромые и то смогут оборонить этот город от врага..
А потом была тихая звездная ночь, и всех сморил сон, лишь Давид молился
в своем шатре, испрашивая милости Божьей. И было дано ему благословение
Господне, и священные камни урим и туммим загорелись розовым огнем и
указали, что падет город.
А утром трубили в шофары в стане Давида, утверждая в сердцах людей веру
в победу. И послал Господь человека из колена Иудина, жившего в Иерусалиме,
и человек этот поведал, что вода поступает в город от источника Гихон, и
находится источник близ потока Кедрон вне крепостных стен, а от источника
ведет в город подземный ход с водоводом, и по этому тайному ходу можно
скрытно войти в город.
И тогда были отобраны добровольцы из самых опытных воинов, и удалились
они от войска, и спустились к потоку Кедрон, пересохшему от палящего солнца.
Сдвинули камни, закрывающие вход к водоводам, и услышали, как течет вода из
родника.
С трудом протиснулся он, Маттафия, вслед за Иоавом в узкий лаз. И все
глубже и глубже спускались они, окруженные мраком, и казалось, не будет
конца пути. И стали они сомневаться - не подвел ли их иудей, указавший
тайный ход, не заманил ли в ловушку, и стали роптать пробиравшиеся вслед за
Маттафией воины. Но неколебим был Иоав, ибо обещана была награда Давидом
тому, кто первый ворвется в город, и никому не хотел уступать награды Иоав,
и двигался он вперед, обнажив меч. Но не было просвета впереди, и суживался
мрачный лаз.
И когда даже Иоав заколебался, вдруг расширился лаз, и наткнулись они
на первые каменные ступени, ведущие вверх. Стали взбираться по подземной
лестнице, освещая путь светом факелов, поднимались вверх, словно по лестнице
Иакова не навстречу опасности и битве, а на зов самого Всевышнего. И когда в
самой середине города они один за другим вылезли из подземелья, то ударил им
в глаза режущий яркий свет иерусалимского солнца, и увидели они, что пуста
была площадь, выложенная тесаными камнями, пусты были дома, усеявшие склоны
крутых холмов. И поняли он, что все жители города - не только воины, но и
старики, и дети, и женщины, и слепые, и хромые - там, на крепостных стенах,
готовятся отразить натиск воинства Давида.
Не ожидали защитники крепости удара с тыла, и часа не прошло, как через
открытые Иоавом крепостные стены хлынули отряды Давида. И не были в тот день
жестокими победители, ибо было среди жителей города немало иудеев, насильно
согнанных иевуссеями на крепостные стены - и сдавались иудеи, не
сопротивляясь, и дано было повеление Давидом щадить их. И уже к вечеру,
когда солнце еще не коснулось вершин иерусалимских холмов, пировал Давид на
горе Сион в покоренном городе, считавшимся неприступным и взятым за один
день. И не были им умерщвлены вожди иевуссеев, и сидели они за праздничной
трапезой рядом с Давидом.
Что смягчило сердце Давида, о том неведомо Маттафии, был этот случай
один из немногих, но почувствовал и он, Маттафия, что свершили они главное
дело своей жизни, и что город этот угоден Господу. Маттафия долго тогда
стоял на крепостной стене и смотрел, как солнце прячется за грядой холмов,
которые словно стадо баранов сбегали к Мертвому морю. И постепенно
становилось сиреневым небо, и солнце, исчезая, как бы втекало в землю,
растворяясь между белесыми холмами, и крепостные стены, окрашенные
малиновыми мазками заката, уже не казались столь грозными. Город уплывал в
темноту наступающей ночи, и ночь эта будоражилась светом факелов и громкими
песнями, прославляющими Давида.
Тогда Маттафия еще не знал замыслов Давида, это уже позже он оценил их.
Давиду нужен был свой главный город. Гива помнила Саула, Гива была в
пределах колена Вениамина, чуждого Давиду, Хеврон был расположен на землях
родного колена - колена Иуды. Иерусалим не принадлежал ни одному из
двенадцати колен Израиля. Никто не затаил обиды, когда Давид решил сделать
здесь свою столицу, когда решил перенести сюда Ковчег завета. Никто из
двенадцати колен не был обижен. Иерусалим стал тем городом, который
объединил всех. И так быстро стал застраиваться город, что не хватало места
за крепостными стенами, и возводились дома и дворцы на соседних холмах, и
возвышался над всеми дворец Давида на горе Сион, построенный из светлого
камня и кедрового дерева. И задумал Давид построить Храм для Господа.
Со всех концов Ханаана стекались тогда в Иерусалим плотники и
каменщики. Всем хватало работы. Пыль от обтачиваемых камней слоями оседала
на мостовых, визг пил и стук молотков не прекращались до поздней ночи.
Стояла здесь в летние дни сильная жара, и работать стало легче только тогда,
когда наступил месяц Кислев. Но теперь холод давал себя знать, и каменщики
разводили костры на улицах чтобы согреться, на этих же кострах готовили
снедь, жарили баранов и овец - не город это был, казалось, а воинский стан,
только вместо мечей носили люди за поясами молотки, крючья и стамески.
Он, Маттафия, тоже тогда построил дом, третий дом в своей жизни, но
недолго пришлось жить в этом доме, ибо шли непрерывные войны, и ни одной он
не пропустил, и была неудачная для него война, в которой Господь отвернулся
от него и предал его, Маттафию, в руки филистимлян. Когда строил дом, разве
предполагал, что так сложиться судьба. Думал жить и умереть в Иерусалиме...