Страница:
Все военачальники Давида в этом городе превратились в строителей,
каждый хотел перещеголять соседа, построить дом повыше и попросторнее.
Завозили камень из Ливана, кедровую древесину из Гефы, делали кирпичи,
закупали гвозди у финикийских торговцев - все это за счет казны. Готовили
для строительства Храма, но и себя не забывали.
Помогали Давиду соседние цари. Тирский царь прислал из Хирома искусных
мастеров - плотников, они ходили по городу в необычных одеяниях - фартуках,
и прежде, чем что-то возвести долго приглядывались к месту, мерили все,
записывали, помечали кистями. Строить приходилось на склонах крутых холмов,
и много времени уходило на то, чтобы подготовить место, выровнять землю,
вырыть яму для фундамента, заложить ее камнями...
Почему-то Давид медлил и все не начинал постройку Храма, и место было
выбрано - на горе Мориа, той самой горе, где был краеугольный камень земли.
Давид купил у Орны Иевуссеянина гумно, чтобы на месте его возвести Храм.
Отдавал даром все гумно Овна, но Давид заплатил пятьдесят сиклей серебра,
сказав, что не угодно Господу место, взятое даром. Место это расчистили,
оградили, подвезли туда каменные глыбы - и остановились на этом.
Давид всегда мрачнел, когда заходила речь о возведении Храма, впрочем
многих военачальников такое положение устраивало, они уже давно использовали
казенную древесину и кирпич для своих домов. Потому и объясняли всем, что
строительство Храма дело святое и не терпит поспешности и суеты.
Но не это было главное, он, Маттафия, узнал тогда, что воспротивился
Господь и через пророка Нафана запретил Давиду строить Храм. Возвестил
пророк Нафан Давиду слова Господа о том, что пролил Давид много крови и
грешен перед лицом Господа, и что когда закончатся дни Давида и соединится
его душа с душами праотцов, то будет царствовать сын его, миролюбивый и
мудрый, и дано ему будет возвести Храм, Просил священнослужитель, поведавший
о сем, никому не говорить о запрете божьем. И поклялся ему Маттафия, что
будут сомкнуты уста, и весть эта умрет с ним, Маттафией.
Громогласно же и повсюду объявлялось о том, что в одну из ночей было
слово Господне к Нафану о благословении Давида, и говорил Всевышний, что не
отнимет милости своей от Давида, как отнял у Саула, и будет неколебимо
царство Давида, и престол его устоит во веки веков, и что будет пребывать
Господь на земле здесь, в Иерусалиме, и не покинет сей город дух Господний,
и привык он жить и в шатрах, ив скинии, и никогда не вопрошал - почему не
построите мне кедрового или каменного дома. Давид искал оправдания своих
деяний у Всевышнего, он был открыт перед Господом, он постоянно каялся в
своих грехах. Но всегда ли спасает раскаяние? Есть грехи, которым нет
прощения. Об этих грехах жаждет узнать Каверун. Правитель хочет поколебать
мощь Давида. Страшны ли Давиду сети, которые расставляет Каверун? Почему
нужно Каверуну, чтобы свидетельствовал против Давида он, Маттафия? Ужели
правитель хочет возродить дом Саула, ужели скорбит о потомках царя?
Открыться - вот перед тобой законный наследник, единственный оставшийся в
живых сын, плоть от плоти, кость от кости царя... Возрадуется ли Каверун? А
как доказать, что ты сын царя? Да и нужно ли? Все равно лишишься головы.
Остается только ждать, когда вернутся гонцы...
И подивился Маттафия сам себе - впервые в жизни он бездействует, он
готов спокойно пойти на заклание. Нужна ли эта жертва сына во имя отца?
Оправдают эту жертву твои сыновья, поймут или осмеют? Он понимал, что надо
собрать все силы и решиться на побег. Эта мысль билась в нем, не давала ему
покоя. Он ходил от двери к окну медленно чтобы успокоиться, чтобы смягчить
сдавливающую сердце тяжесть. Подолгу смотрел в окно - медные прутья он мог
бы легко отогнуть, дождаться ночи и раствориться в ней. В который раз
обмануть судьбу, разорвать тенеты смерти, перенестись на волю на крыльях
ветра, в потоке ливней, окружив себя темнотой и водами из туч небесных.
Бежать через горные пастбища туда, где высится на краю земли Ханаанской
снежная шапка Хермона. Но все это означало, понимал Маттафия, бросить Зулуну
и Рахиль, которым предстоит испытать и гнев Каверуна и озлобленность Цафара,
отдать их жизнь взамен своей. Лишить себя тех, к кому стремился, по ком
изнывал в тоске, выгребая веслом, прикованный к корабельному борту. Никогда
более не увидеть Иерусалима и спокойную гладь Кинерета, и желтые воды
Иордана. Забыть - значит предать. И нету путей к спасению. Он понимал, что
напрасно ждет милости от Давида, напрасно вверг в пучину бед своих
ближних...
Какое дело могущественному царю до опозоренного пленом простого воина?
Давид недоступен, нимб победителя осиял его рыжие кудри. Он уже сам давно не
поет псалмы и не перебирает струн арфы. В Иерусалиме есть хор певчих, есть
певцы с любыми голосами, неустанно поющие славу царю. Эти хвалебные песни
звучат по всей земле обетованной. Маттафия слышал их на караванных дорогах,
когда пробирался в город-убежище, он слышал их в поселениях, усеявших
Изреельскую долину, их пели даже рыбари, ставящие сети на Кинеретском озере.
Из этих песен узнал Маттафия о победительных войнах, в которых не был
обнажен его меч. О войнах, где смирил Давид филистимлян, поразил маовитян,
разбил Сувского царя Адраазара и сирийцев, пришедших на помощь к этому царю.
И о том, как Давид истребил восемнадцать тысяч сирийцев в долине соли, и о
покорении Идумеи, и о падении Дамаска. В песнях пели о том, как Давид легко
одолевал врагов, как легко ему давались победы. Маттафия знал, что победы
зачастую пахнут горечью слез и трупным зловонием, и поле победы становится
добычей для грифов и воронов, и смертные крики и смертный пот дано изведать
не только побежденным. Победители тоже оставляют свои трупы на растерзание
грифов. И сколько людей Давида пало в этих сражениях не дано знать никому...
И все же лучше сражаться на поле брани, чем томиться в бездействии. Нет
большей пытки, чем дни, в которые гибельное ожидание выматывает душу. Тело,
не утомленное работой, отвергает отдых, и надо долго лежать на циновке,
прислушиваясь к шагам и шорохам, прежде чем сон переборет беспокойные мысли.
Но и во сне продолжается жизнь, и призрачен и беспокоен сон гонимого
человека.
Но в эту ночь пришел к Маттафии странный сон - увидел он синеву
иерусалимского неба, свой дом в священном городе, дом из розоватого тирского
камня и желтой древесины ливанского кедра, увидел свои смоковницы и
масличные деревья, и увидел он гору Мориа, и золотое сияние над этой горой.
И когда приблизился он к горе, то разглядел высокие столбы и литые из бронзы
лилии на вершинах этих столбов, и искусно сделанные из серебра плоды
граната, а между столбами - жертвенник, и тонкая струйка дыма, берущая
начало над этим жертвенником, рассекала надвое небосвод. И стояли подле
жертвенника покрытые медью столы, уставленные золотыми чашами. А за
колоннами высилось здание из белого камня, и так плотно были подогнаны и
пригнаны друг к другу камни его стен, что ни малейшего зазора не было меж
них. И выложены были эти камни кедровыми планками, и обтянуты крепкими
цепями. И в дрожащей синеве неба казалось, что все это сооружение не стоит
на земле, а лишь слегка касается горы Мория, что так воздушно оно, что
стронется сейчас с места и поплывет навстречу белеющему вдали облаку.
И осознает Маттафия во сне, что перед ним Храм, возведенный во славу
Господа, вожделенная мечта Давида. И падает ниц Маттафия, и благодарит
Господа за чудесное видение. И встает Маттафия с земли, и пытается войти в
Храм, но сколько бы не делал он шагов, не может он приблизиться к храмовым
воротам. И вырастает на его пути крепостная стена, и окружает эта стена
Храм. Он никогда в жизни не видел столь мощной стены. Ибо когда взобрался на
нее, то головой коснулся облака, а ширина была такой, что свободна могла
промчаться здесь колесница. Он побрел по этой стене и вроде бы шел по
направлению к Храму, но никак не мог достичь обители Бога - дымящегося
жертвенника. И понял, что ходит по стене кругами, и нету схода с этой стены,
а спрыгнуть он не решался - слишком высоко.
Нещадно палило иерусалимское солнце, Маттафия был весь в поту и нечем
было утолить жажду. Господи, шептал Маттафия, ужели за грехи мои не дано мне
войти в обитель твою? Смилуйся, Господи! Враг преследует душу мою, онемело
во мне сердце, выведи из темницы душу мою, дозволь войти в дом твой... И
хочет он, Маттафия кричать, хочет звать Господа, но рот беззвучен, и не
может он произнести ни слова. И вдруг он чувствует, как колеблется
крепостная стена, как ворочаются камни, и стоит такой скрежет, будто
исполины внутри стены трут камни друг о друга. И с ужасом видит он, что на
месте чудесного Храма вспыхнул такой яркий огонь, что смотреть на него
невозможно. Огонь слепит глаза даже на расстоянии, огонь опаляет тело
невыносимым жаром. И в это время под ногами Маттафии рушится стена, она
оседает слоями, и все вокруг в пыли и в грохоте. Он проваливается, падает.
Со свистом летят мимо него камни.
И видит он, что не один здесь, а бегут от рушащейся стены множество
людей. И видит он среди них сыновей своих - Фалтия и Амасию. Оборачиваются
сыновья, кричат - спасайся отец, он силится догнать их, но не может, нету
прежней мощи в ногах, жжет ему боль ступни, И опять он остается один - среди
грохота, гари и запахов тлена. И вместо синевы иерусалимского неба стоит над
головой чад невидимых пожарищ. И в страхе думает он - ужели это горит Храм?
Ужели Господь позволил поджечь свою обитель?
И вдруг выходит из пелены дыма Давид, в одной руке у него меч, в другой
арфа с порванными струнами. Маттафия с трудом узнает его. Некогда огненные
кудри стали серыми, борода - клочковатая, седая, одежда во многих местах
прожжена до дыр. И лишь глаза остались прежними, в них все тот же
неистребимый блеск, в них прежняя голубизна.
И садятся они рядом на выжженном иерусалимском холме, на теплой земле,
и глаза у Маттафии слипаются, он понимает, что нельзя спать, что сейчас
может все решиться. Вот он перед ним - пастырь и спаситель, помазанник
божий, могущественный царь - и Маттафия протирает глаза и тянет руку, чтобы
дотронуться до края одежд Давида, чтобы ощутить - видение это или н а самом
деле - желанная встреча. Но рука никак не может дотянуться до одежды царя, и
глаза Маттафии затуманиваются пеленой страха.
- Не страшись, Маттафия, - отчетливо произносит Давид. - придут сыновья
и отстроят Храм, и будет он стоять вечно. Ты же воин, а воину неведом страх.
Ты звал меня, и вот я, как и прежде, рядом с тобой. Смотри, стихает пожар, и
люди возвращаются на гору Сион, смотри!
И Маттафия видит, как взбираются на холм усталые люди, бредущие
цепочкой, связанные веревкой, словно пленники, и головы у всех согбенны, и
слышит он хлесткие удары бичей. Исчезают люди в пелене гари, растворяются
вдали, и опять страх охватывает Маттафию - вдруг исчезнет и Давид, побежит
вслед за всеми, оставит его, Маттафию, одного на выжженном холме, лишив
всякой надежды на спасение. И словно узнав его мысли, говорит Давид:
- Нам никуда не деться друг от друга, помнишь, ты достиг пустыни Маон,
чтобы убить меня, а стал моим сподвижником? Пути людей неисповедимы. Но жив
Господь, и длань его простирается над нами. Ты предал меня не единожды,
Маттафия, но я привык к предательствам, враги не раз преследовали мою душу и
хотели втоптать в грязь мою жизнь, хотели, чтобы я исчез во тьме, в царстве
теней, но Господь не скрыл от меня своего лица. И дано было мне познать
голос Всевышнего, и поведал он: надо прощать людей, ибо не совершенны они ни
духом, ни телом, надо помнить друзей и свои клятвы, и не судить никого
строго, тогда и сам не будешь судим...
Праведны были слова Давида и звучали они отчетливо в наступившем вокруг
покое, ибо исчезли и дым, и запахи тлена. И очищенное небо вновь окутало
синевой белесые холмы, которые словно застывшие волны окружили гору Сион.
- Почему же ты нарушил клятву, данную Ионафану? - спросил Маттафия, и
не было в его словах упрека, а лишь сожаление и тоска по тем временам, когда
они были неразлучны в Гиве сауловской: бескорыстный и не знающий сомнений
Ионафан, голубоглазый певец и победитель Голиафа Давид, и он, Маттафия,
безвестный воин, похожий на царя, не узнанный сын, верный стражник и сотник.
- Коварство и наветы сеют раздор, ужели ты, Маттафия, не замкнул свой
слух, когда клеветники возводили хулу на меня? - с горечью произнес Давид. -
Если хочешь увидеть солнце, гляди на небо, а не на его отражение в воде.
Ионафан был моим солнцем. Любил ли кто на земле Ионафана более меня! И эта
любовь моя не отошла и от сына его. Я призвал к себе Мемфивосфея, я отыскал
его, я возвратил ему поля Саула и поклялся, что всегда будет сын Ионафана
есть за моим столом. И все, что принадлежало дому Саула, я отдал ему. Я дал
ему рабов, ибо хром Мемфивосфей на обе ноги и не в силах содержать хозяйство
свое. И сына Мемфивосфея малолетнего Миху возлюбил я. В чем моя вина? Или ты
хочешь, чтобы я отдал Мемфивосфею свое царство? Так требовали от меня те,
кому не нужен был сильный Израиль. Что сделал бы Мемфивосфей, как устоял бы
против врагов наших?
И нечем было возразить Давиду, ибо не смог бы и дня удержать царский
престол несчастный Мемфивосфей. Пять лет было Мемфивосфею, когда пришло
известие о гибели Саула и Ионафана, и нянька, услышав страшную весть,
испугалась, схватила ребенка и бежала поспешно, и упало дитя и сделалось
хромым. И после того рос сын Ионафана в печали и был тих и задумчив.
Но ведь были и другие потомки Саула, были сыновья Рицпы, сыновья
Мелхолы - что с ними, где они? Знал Маттафия, что не будет ему ответа, и не
хотел ответа, ибо страшился услышать правду. И сказал он Давиду:
- Никто из дома Саула не хотел отнять царство у тебя, никто не
покушался на твой престол, спаси же еще одного из них в память о клятве,
данной в пустыне!
- О ком взываешь ты? С недоумением спросил Давид. - Ужели о недостойных
сынах наложниц, ужели о сыновьях моей бедной Мелхолы, рожденных от
нечестивого сына Лаиша? Ужели есть кто другой?
И хотелось крикнуть Маттафии: - Да, есть! Он перед тобой! - но ссохлась
гортань, и вновь страх объял все тело.
И смотрел Давид пронзительно и долго в глаза Маттафии, а потом произнес
с горечью:
- И ты, Маттафия, предавший меня, возжаждал моего царства! Ты думаешь
легко быть царем? Всех вас, завистников моих, прельщает царский престол,
будто медом намазан он, и вокруг стекают елей и мирро. Господь давно открыл
мне твою тайну!
- Нет! Нет! - в испуге замахал Маттафия руками, пот проступил на его
лбу, он чувствовал, как отчаянно забилось сердце. - Я никогда не покушался
на твое царство!
- А сейчас, - с укоризной произнес Давид, - не оправдывайся, ты
возжелал стать Саулом, ты жаждешь воскресить тени мертвых, ты сам одной
ногой в Шеоле, и ты после этого хочешь, чтобы я спас тебя? Отыщи лучше
струны для моей арфы. Видишь, эти порваны. Это мои певцы в Иерусалиме
слишком усердно дергали их, я сам назначил начальника хора из сонма
льстецов. Я повсюду ищу струны и не нахожу их. Все прячут струны от меня. И
ты тоже прячешь их?
- Я никогда не прятал струн, - пытается оправдаться Маттафия.
И шарит в складках своей одежды, развязывает пояс. И вдруг медный моток
выскакивает на траву и медленно катится к Давиду. Маттафия чувствует, как
краска заливает его лицо - что подумает Давид, откуда взялся этот моток
меди, наверное Цофар подложил его? Как он, Маттафия, не смог обнаружить эту
медь раньше?
- Медь похитил у меня Фалтий, - спокойно и беззлобно объяснил Давид. -
Ты думаешь, что Фалтий твой сын? Он такой же твой, как и мой! Он похитил
медь и хочет похитить мое царство! Он совратил с истинного пути моего
любимого сына Авессалома! Погиб Авессалом, никто не заменит мне его!
Маттафия зажимает уши ладонями, он не хочет более слушать речи Давида,
он хочет проснуться, он хочет возвратиться в свою дворцовую тюрьму, лучше
приблизить свою
казнь, чем внимать словам царя.
А Давид спокойно разматывает медный клубок, измеряет длину, кладет на
камень, отсекает мечом равные части. Меч медленно поднимается и резко
падает, нити, словно живые, вздрагивают, отскакивают от мотка, блестят в
траве быстрыми змейками. Давид не дает им ускользнуть, он выхватывает медные
нити из травы и натягивает на арфу. И вот уже пальцы Давида прошлись по
новым струнам, вот уже льется неслышная для Маттафии мелодия.
И так непреодолимо хочется отнять ладони от ушей, так хочется
возвратить прошлое, когда в Вифлееме чарующе звучала арфа, когда наполняла
она сердце любовью. И он, Маттафия, с сожалением понимает, что все это сон,
что сейчас развеются все видения, и никогда ему не дано более услышать
сладкозвучную арфу Давида. Не дано увидеть эти белесые холмы и синеву
иерусалимского неба, все это он может только вспоминать потом, если не
прервется его жизнь под ударом меча, если Каверун не отдал повеление о
казни.
. Глаза у Маттафии слипаются, уши все еще закрыты ладонями, но вдруг
тонкие напевы проникают в него, грустная песня звучит в голове, пронизывая
тоской.
И Давид медленно опускает арфу на траву и идет к нему, Маттафии, не
идет, а словно плывет, одежды его развеваются, становятся крыльями. Храм
вдали, будто и не было пожарищ, сияет золотым блеском, тонкий дым вьется над
жертвенником.
Руки Давида ложатся на плечи, Давид тормошит Маттафию. Оставь меня в
покое, шепчет Маттафия. "Проснись, Маттафия, я не враг тебе! - отчаянно
кричит Давид. -Господом нашим заклинаю тебя, проснись!"
И Маттафия, подчиняясь Давиду, открывает глаза - и конец всем видениям,
вместо голубизны неба - сплошная темнота, сереющий просвет окна, и сразу
слух различил какой - то неясный скрип. И чувство опасности, ощущение того,
что он не один здесь. Он напрягся. Потом резко оттолкнулся от пола и вскочил
на ноги. И сделал это вовремя, ибо в то место, где он лежал вонзился меч.
Слишком много силы было вложено в удар, предназначенный спящему человеку.
Теперь убийца пыхтел, пытаясь вытащить меч, застрявший в полу. Маттафия
резко выбросил ногу в сторону склонившейся над мечом тени. Удар пришелся в
пах невидимому врагу. Тот с истошным воплем полетел к стене, но меч был
теперь у него в руке. Тогда Маттафия бросился в ноги убийце и придавил к
полу руку, держащую меч. И от резкого удара в глаз вскрикнул от пронзившей
его боли. Но боль умножила силы, в Маттафии проснулась ярость. Так всегда
было с ним в минуты смертельной опасности, он знал, что должен одолеть
врага. Он навалился на убийцу всем телом, продолжая сжимать руку, держащую
меч. Он сдавил врага и коленом своим нажал на горло, тот захрипел. Свободной
рукой Маттафия схватил его за волосы, ему удалось сжать голову врага между
своих колен, Маттафия сдавливал ее, и раздался треск, словно лопнул пустой
орех. И тело врага обмякло, стало неподвижным.
Амасия сидел в печали на берегу Иордана. Здесь, в истоках своих, был
узок и быстр Иордан, но теперь, в сезон дождей, поднялась вода в нем и стала
бурой, ибо вобрала в себя потоки, стекающие с Ливанских гор. Мутной была
вода, и смутными были мысли Амасии. И не радовали его - ни солнце,
разорвавшее пелену туч, ни густые вербы, склонившиеся над водой, ни сочные
лесные ягоды, растущие рядом с тростником, ни желтые лилии, плывущие вдоль
берега.
Еще каких-то несколько дней назад был он беззаботен и свободен, как
певчая птица. И вот крыло несчастий повисло над его домом. И не мог он,
Амасия, разобраться во всем, да и времени не было для этого - понял одно: от
него зависит жизнь отца. И все он сделал, как повелела Зулуна, и был он
сейчас у города Силома, от которого до Иерусалима рукой подать, и достиг бы
святого города, если бы надеялся только на себя, а не пристал к
караванщикам. Казалось, что быстрее и безопаснее добраться до Иерусалима
вместе с бывалыми людьми, которые всегда смогут защитить от лихих
разбойников. А вышло наоборот. Лишился он осла своего. И когда теперь думал
об этом осле, то слезы наворачивались на глаза. Видел он перед собой его
чуткие толстые губы, его большие безвинные глаза, вспоминал, как ночью спал,
приткнувшись к теплому боку. Вспоминал и еще более приходил в расстройство.
Как поведать теперь Зулуне, что не уберег осла, как теперь расплатиться за
него, ведь не принадлежал осел их дому, а был взят на время у добрых
пастухов. Но не это было главное - а то, что теперь не сумеет он вовремя
добраться в Иерусалим. И Зулуна, и родительница его Рахиль надеются на него,
поручили ему спасти отца, а он сидит на берегу Иордана и не знает - то ли
домой возвращаться, то ли броситься в быстрые воды, чтобы избежать
бесславного возвращения...
В первый день пути казалось все просто - выехали все вместе
караванщики, торговые люди, впереди шли верблюды, гордо поводя мордами,
звенели весело колокольчики, висящие на изогнутых шеях. Большинство
караванщиков, как и он, Амасия, восседали на своих ослах. И напрасно
говорят, что осел упрям, ведь если ему довериться, то и понукать не надо,
сам всегда отыщет дорогу, да и на стоянках сам найдет корм. Только не надо
бить его пятками в бока и хлестать почем зря. И чует опасность всегда осел.
Вот и в этот раз задолго до того, как спешили караванщиков стражники, стал
прядать ушами, фыркать и упираться. Надо было послушаться его и отстать. Так
нет, стал его погонять. А тут - у входа в ущелье - отряд навстречу с копьями
наперевес. Стража Каверуна. Думали караванщики, обычная проверка - не везут
ли товары, за которые не заплачена пошлина. Застряли первые верблюды у входа
в ущелье, начался крик, все сошли со своих ослов. Каждый на своем языке стал
высказывать недовольство. Подошел главный погонщик верблюдов и поведал, что
требуют стражники дополнительную плату - по пять сребреников с каждого, а у
кого нет сребреников, может расплатиться частью товара.
Караванщики стали неохотно развязывать тюки. Стражники ходили с
корзинами и набивали их тканями, сушеными финиками, сосудами с оливковым
маслом. Один из торговцев поднял крик, лег на свой тюк, обхватил его обеими
руками.
- Сам Цофар дал мне разрешение! Проклятые гиены! Вас послали охранять
дороги, а не грабить мирных торговцев! - кричал он.
Его оттащили от тюка, один из стражников распорол тюк мечом, другой
выхватил плеть и стал стегать непокорного торговца по спине, тот пытался
бежать, тогда стражники навалились на него вшестером и били, пока несчастный
не смолк.
У Амасии не было ни товара, ни монет. Он стоял рядом с ослом, и когда
стражники добрались до него, развел руками и улыбнулся. Один из стражников
погладил его по голове. " Ну и волосы, - сказал стражник, - длинные, как у
Авессалома!" - "Может, это девица, - усмехнулся другой стражник, - надо бы
познать ее!" И задрал полы одежды Амасии. Амасия ничего не понял и продолжал
улыбаться. Подошел начальник стражников, и услышав от своих товарищей, что у
Амасии ничего нет, сказал: "Быть этого не может, смотрите, белый осел не
отходит от отрока!" Амасия обхватил осла за шею, сцепил пальцы. Тогда
стражник схватил Амасию за волосы, резко дернул на себя, развернул и больно
ударил коленом ниже спины. Амасия упал. Другой стражник стал срывать с него
одежды, теперь Амасия понял, что ему грозит. Он завертелся, как уж, задергал
ногами, пытаясь вырваться. И не совладеть бы ему с насевшими нечестивцами,
если бы не раздался зычный клич начальника стражников, сзывающего своих
воинов.
Караванщики облегченно вздохнули, сели на своих ослов и верблюдов и
двинулись дальше. Амасия долго плелся следом, пока хватило сил, а потом лег
у дороги и дал волю слезам. И решил он впредь не идти по караванной дороге,
где даже свои охранники измываются над людьми и грабят мирных торговцев, и
свернул Амасия на восток, чтобы выйти к реке Иордан, ибо знал, что ее воды
ведут к Мертвому морю, а там - совсем рядом Иерусалим. Надеялся еще Амасия
встретить рыбарей и с ними переплыть Кинеретское озеро, чтобы сократить свой
путь. Но когда вышел он к Иордану и очутился один на пустынном берегу,
поросшем травами, тростником и вербами, то сжало его сердце тоской, и понял
он, что без снеди одному не добраться до Иерусалима, что не пройти ему по
заросшему берегу, и дано ему спасти своего отца.
Не было в его сердце большой любви к отцу, плохо помнил он даже лицо
отца, и было имя отца в доме - как предвестие грозы в небесах, и с
появлением отца связывались в памяти Амасии наивные детские страхи и угрозы
- вот узнает отец, вот скажем отцу... С малых лет Амасия испытывал
отвращение к стрелам, мечу и копью, не хотел он обучаться ратному делу. И
потому был любим отцом Фалтий, для которого не было дороже подарка, чем
обоюдоострый меч, добытый отцом в битве с филистимлянами.
Но было свято имя отца в доме, и любили его беззаветно и родительница
Амасии Рахиль, и Зулуна - и слова плохого об отце не слышал от них Амасия. И
когда был пленен отец, горевали все в доме и тосковали и ждали, когда он
вернется. И Амасия тоже ждал отца, думал, что все изменится, когда тот
вернется, будет отец опорой и щитом для дома, и жизнь с его приходом станет
безбедной, и дом будет полон снеди. А без отца все время жаловались женщины,
что с трудом приходится добывать хлеб насущный.
Но ему, Амасии, и эта жизнь казалась прекрасной, и не было тоски в его
каждый хотел перещеголять соседа, построить дом повыше и попросторнее.
Завозили камень из Ливана, кедровую древесину из Гефы, делали кирпичи,
закупали гвозди у финикийских торговцев - все это за счет казны. Готовили
для строительства Храма, но и себя не забывали.
Помогали Давиду соседние цари. Тирский царь прислал из Хирома искусных
мастеров - плотников, они ходили по городу в необычных одеяниях - фартуках,
и прежде, чем что-то возвести долго приглядывались к месту, мерили все,
записывали, помечали кистями. Строить приходилось на склонах крутых холмов,
и много времени уходило на то, чтобы подготовить место, выровнять землю,
вырыть яму для фундамента, заложить ее камнями...
Почему-то Давид медлил и все не начинал постройку Храма, и место было
выбрано - на горе Мориа, той самой горе, где был краеугольный камень земли.
Давид купил у Орны Иевуссеянина гумно, чтобы на месте его возвести Храм.
Отдавал даром все гумно Овна, но Давид заплатил пятьдесят сиклей серебра,
сказав, что не угодно Господу место, взятое даром. Место это расчистили,
оградили, подвезли туда каменные глыбы - и остановились на этом.
Давид всегда мрачнел, когда заходила речь о возведении Храма, впрочем
многих военачальников такое положение устраивало, они уже давно использовали
казенную древесину и кирпич для своих домов. Потому и объясняли всем, что
строительство Храма дело святое и не терпит поспешности и суеты.
Но не это было главное, он, Маттафия, узнал тогда, что воспротивился
Господь и через пророка Нафана запретил Давиду строить Храм. Возвестил
пророк Нафан Давиду слова Господа о том, что пролил Давид много крови и
грешен перед лицом Господа, и что когда закончатся дни Давида и соединится
его душа с душами праотцов, то будет царствовать сын его, миролюбивый и
мудрый, и дано ему будет возвести Храм, Просил священнослужитель, поведавший
о сем, никому не говорить о запрете божьем. И поклялся ему Маттафия, что
будут сомкнуты уста, и весть эта умрет с ним, Маттафией.
Громогласно же и повсюду объявлялось о том, что в одну из ночей было
слово Господне к Нафану о благословении Давида, и говорил Всевышний, что не
отнимет милости своей от Давида, как отнял у Саула, и будет неколебимо
царство Давида, и престол его устоит во веки веков, и что будет пребывать
Господь на земле здесь, в Иерусалиме, и не покинет сей город дух Господний,
и привык он жить и в шатрах, ив скинии, и никогда не вопрошал - почему не
построите мне кедрового или каменного дома. Давид искал оправдания своих
деяний у Всевышнего, он был открыт перед Господом, он постоянно каялся в
своих грехах. Но всегда ли спасает раскаяние? Есть грехи, которым нет
прощения. Об этих грехах жаждет узнать Каверун. Правитель хочет поколебать
мощь Давида. Страшны ли Давиду сети, которые расставляет Каверун? Почему
нужно Каверуну, чтобы свидетельствовал против Давида он, Маттафия? Ужели
правитель хочет возродить дом Саула, ужели скорбит о потомках царя?
Открыться - вот перед тобой законный наследник, единственный оставшийся в
живых сын, плоть от плоти, кость от кости царя... Возрадуется ли Каверун? А
как доказать, что ты сын царя? Да и нужно ли? Все равно лишишься головы.
Остается только ждать, когда вернутся гонцы...
И подивился Маттафия сам себе - впервые в жизни он бездействует, он
готов спокойно пойти на заклание. Нужна ли эта жертва сына во имя отца?
Оправдают эту жертву твои сыновья, поймут или осмеют? Он понимал, что надо
собрать все силы и решиться на побег. Эта мысль билась в нем, не давала ему
покоя. Он ходил от двери к окну медленно чтобы успокоиться, чтобы смягчить
сдавливающую сердце тяжесть. Подолгу смотрел в окно - медные прутья он мог
бы легко отогнуть, дождаться ночи и раствориться в ней. В который раз
обмануть судьбу, разорвать тенеты смерти, перенестись на волю на крыльях
ветра, в потоке ливней, окружив себя темнотой и водами из туч небесных.
Бежать через горные пастбища туда, где высится на краю земли Ханаанской
снежная шапка Хермона. Но все это означало, понимал Маттафия, бросить Зулуну
и Рахиль, которым предстоит испытать и гнев Каверуна и озлобленность Цафара,
отдать их жизнь взамен своей. Лишить себя тех, к кому стремился, по ком
изнывал в тоске, выгребая веслом, прикованный к корабельному борту. Никогда
более не увидеть Иерусалима и спокойную гладь Кинерета, и желтые воды
Иордана. Забыть - значит предать. И нету путей к спасению. Он понимал, что
напрасно ждет милости от Давида, напрасно вверг в пучину бед своих
ближних...
Какое дело могущественному царю до опозоренного пленом простого воина?
Давид недоступен, нимб победителя осиял его рыжие кудри. Он уже сам давно не
поет псалмы и не перебирает струн арфы. В Иерусалиме есть хор певчих, есть
певцы с любыми голосами, неустанно поющие славу царю. Эти хвалебные песни
звучат по всей земле обетованной. Маттафия слышал их на караванных дорогах,
когда пробирался в город-убежище, он слышал их в поселениях, усеявших
Изреельскую долину, их пели даже рыбари, ставящие сети на Кинеретском озере.
Из этих песен узнал Маттафия о победительных войнах, в которых не был
обнажен его меч. О войнах, где смирил Давид филистимлян, поразил маовитян,
разбил Сувского царя Адраазара и сирийцев, пришедших на помощь к этому царю.
И о том, как Давид истребил восемнадцать тысяч сирийцев в долине соли, и о
покорении Идумеи, и о падении Дамаска. В песнях пели о том, как Давид легко
одолевал врагов, как легко ему давались победы. Маттафия знал, что победы
зачастую пахнут горечью слез и трупным зловонием, и поле победы становится
добычей для грифов и воронов, и смертные крики и смертный пот дано изведать
не только побежденным. Победители тоже оставляют свои трупы на растерзание
грифов. И сколько людей Давида пало в этих сражениях не дано знать никому...
И все же лучше сражаться на поле брани, чем томиться в бездействии. Нет
большей пытки, чем дни, в которые гибельное ожидание выматывает душу. Тело,
не утомленное работой, отвергает отдых, и надо долго лежать на циновке,
прислушиваясь к шагам и шорохам, прежде чем сон переборет беспокойные мысли.
Но и во сне продолжается жизнь, и призрачен и беспокоен сон гонимого
человека.
Но в эту ночь пришел к Маттафии странный сон - увидел он синеву
иерусалимского неба, свой дом в священном городе, дом из розоватого тирского
камня и желтой древесины ливанского кедра, увидел свои смоковницы и
масличные деревья, и увидел он гору Мориа, и золотое сияние над этой горой.
И когда приблизился он к горе, то разглядел высокие столбы и литые из бронзы
лилии на вершинах этих столбов, и искусно сделанные из серебра плоды
граната, а между столбами - жертвенник, и тонкая струйка дыма, берущая
начало над этим жертвенником, рассекала надвое небосвод. И стояли подле
жертвенника покрытые медью столы, уставленные золотыми чашами. А за
колоннами высилось здание из белого камня, и так плотно были подогнаны и
пригнаны друг к другу камни его стен, что ни малейшего зазора не было меж
них. И выложены были эти камни кедровыми планками, и обтянуты крепкими
цепями. И в дрожащей синеве неба казалось, что все это сооружение не стоит
на земле, а лишь слегка касается горы Мория, что так воздушно оно, что
стронется сейчас с места и поплывет навстречу белеющему вдали облаку.
И осознает Маттафия во сне, что перед ним Храм, возведенный во славу
Господа, вожделенная мечта Давида. И падает ниц Маттафия, и благодарит
Господа за чудесное видение. И встает Маттафия с земли, и пытается войти в
Храм, но сколько бы не делал он шагов, не может он приблизиться к храмовым
воротам. И вырастает на его пути крепостная стена, и окружает эта стена
Храм. Он никогда в жизни не видел столь мощной стены. Ибо когда взобрался на
нее, то головой коснулся облака, а ширина была такой, что свободна могла
промчаться здесь колесница. Он побрел по этой стене и вроде бы шел по
направлению к Храму, но никак не мог достичь обители Бога - дымящегося
жертвенника. И понял, что ходит по стене кругами, и нету схода с этой стены,
а спрыгнуть он не решался - слишком высоко.
Нещадно палило иерусалимское солнце, Маттафия был весь в поту и нечем
было утолить жажду. Господи, шептал Маттафия, ужели за грехи мои не дано мне
войти в обитель твою? Смилуйся, Господи! Враг преследует душу мою, онемело
во мне сердце, выведи из темницы душу мою, дозволь войти в дом твой... И
хочет он, Маттафия кричать, хочет звать Господа, но рот беззвучен, и не
может он произнести ни слова. И вдруг он чувствует, как колеблется
крепостная стена, как ворочаются камни, и стоит такой скрежет, будто
исполины внутри стены трут камни друг о друга. И с ужасом видит он, что на
месте чудесного Храма вспыхнул такой яркий огонь, что смотреть на него
невозможно. Огонь слепит глаза даже на расстоянии, огонь опаляет тело
невыносимым жаром. И в это время под ногами Маттафии рушится стена, она
оседает слоями, и все вокруг в пыли и в грохоте. Он проваливается, падает.
Со свистом летят мимо него камни.
И видит он, что не один здесь, а бегут от рушащейся стены множество
людей. И видит он среди них сыновей своих - Фалтия и Амасию. Оборачиваются
сыновья, кричат - спасайся отец, он силится догнать их, но не может, нету
прежней мощи в ногах, жжет ему боль ступни, И опять он остается один - среди
грохота, гари и запахов тлена. И вместо синевы иерусалимского неба стоит над
головой чад невидимых пожарищ. И в страхе думает он - ужели это горит Храм?
Ужели Господь позволил поджечь свою обитель?
И вдруг выходит из пелены дыма Давид, в одной руке у него меч, в другой
арфа с порванными струнами. Маттафия с трудом узнает его. Некогда огненные
кудри стали серыми, борода - клочковатая, седая, одежда во многих местах
прожжена до дыр. И лишь глаза остались прежними, в них все тот же
неистребимый блеск, в них прежняя голубизна.
И садятся они рядом на выжженном иерусалимском холме, на теплой земле,
и глаза у Маттафии слипаются, он понимает, что нельзя спать, что сейчас
может все решиться. Вот он перед ним - пастырь и спаситель, помазанник
божий, могущественный царь - и Маттафия протирает глаза и тянет руку, чтобы
дотронуться до края одежд Давида, чтобы ощутить - видение это или н а самом
деле - желанная встреча. Но рука никак не может дотянуться до одежды царя, и
глаза Маттафии затуманиваются пеленой страха.
- Не страшись, Маттафия, - отчетливо произносит Давид. - придут сыновья
и отстроят Храм, и будет он стоять вечно. Ты же воин, а воину неведом страх.
Ты звал меня, и вот я, как и прежде, рядом с тобой. Смотри, стихает пожар, и
люди возвращаются на гору Сион, смотри!
И Маттафия видит, как взбираются на холм усталые люди, бредущие
цепочкой, связанные веревкой, словно пленники, и головы у всех согбенны, и
слышит он хлесткие удары бичей. Исчезают люди в пелене гари, растворяются
вдали, и опять страх охватывает Маттафию - вдруг исчезнет и Давид, побежит
вслед за всеми, оставит его, Маттафию, одного на выжженном холме, лишив
всякой надежды на спасение. И словно узнав его мысли, говорит Давид:
- Нам никуда не деться друг от друга, помнишь, ты достиг пустыни Маон,
чтобы убить меня, а стал моим сподвижником? Пути людей неисповедимы. Но жив
Господь, и длань его простирается над нами. Ты предал меня не единожды,
Маттафия, но я привык к предательствам, враги не раз преследовали мою душу и
хотели втоптать в грязь мою жизнь, хотели, чтобы я исчез во тьме, в царстве
теней, но Господь не скрыл от меня своего лица. И дано было мне познать
голос Всевышнего, и поведал он: надо прощать людей, ибо не совершенны они ни
духом, ни телом, надо помнить друзей и свои клятвы, и не судить никого
строго, тогда и сам не будешь судим...
Праведны были слова Давида и звучали они отчетливо в наступившем вокруг
покое, ибо исчезли и дым, и запахи тлена. И очищенное небо вновь окутало
синевой белесые холмы, которые словно застывшие волны окружили гору Сион.
- Почему же ты нарушил клятву, данную Ионафану? - спросил Маттафия, и
не было в его словах упрека, а лишь сожаление и тоска по тем временам, когда
они были неразлучны в Гиве сауловской: бескорыстный и не знающий сомнений
Ионафан, голубоглазый певец и победитель Голиафа Давид, и он, Маттафия,
безвестный воин, похожий на царя, не узнанный сын, верный стражник и сотник.
- Коварство и наветы сеют раздор, ужели ты, Маттафия, не замкнул свой
слух, когда клеветники возводили хулу на меня? - с горечью произнес Давид. -
Если хочешь увидеть солнце, гляди на небо, а не на его отражение в воде.
Ионафан был моим солнцем. Любил ли кто на земле Ионафана более меня! И эта
любовь моя не отошла и от сына его. Я призвал к себе Мемфивосфея, я отыскал
его, я возвратил ему поля Саула и поклялся, что всегда будет сын Ионафана
есть за моим столом. И все, что принадлежало дому Саула, я отдал ему. Я дал
ему рабов, ибо хром Мемфивосфей на обе ноги и не в силах содержать хозяйство
свое. И сына Мемфивосфея малолетнего Миху возлюбил я. В чем моя вина? Или ты
хочешь, чтобы я отдал Мемфивосфею свое царство? Так требовали от меня те,
кому не нужен был сильный Израиль. Что сделал бы Мемфивосфей, как устоял бы
против врагов наших?
И нечем было возразить Давиду, ибо не смог бы и дня удержать царский
престол несчастный Мемфивосфей. Пять лет было Мемфивосфею, когда пришло
известие о гибели Саула и Ионафана, и нянька, услышав страшную весть,
испугалась, схватила ребенка и бежала поспешно, и упало дитя и сделалось
хромым. И после того рос сын Ионафана в печали и был тих и задумчив.
Но ведь были и другие потомки Саула, были сыновья Рицпы, сыновья
Мелхолы - что с ними, где они? Знал Маттафия, что не будет ему ответа, и не
хотел ответа, ибо страшился услышать правду. И сказал он Давиду:
- Никто из дома Саула не хотел отнять царство у тебя, никто не
покушался на твой престол, спаси же еще одного из них в память о клятве,
данной в пустыне!
- О ком взываешь ты? С недоумением спросил Давид. - Ужели о недостойных
сынах наложниц, ужели о сыновьях моей бедной Мелхолы, рожденных от
нечестивого сына Лаиша? Ужели есть кто другой?
И хотелось крикнуть Маттафии: - Да, есть! Он перед тобой! - но ссохлась
гортань, и вновь страх объял все тело.
И смотрел Давид пронзительно и долго в глаза Маттафии, а потом произнес
с горечью:
- И ты, Маттафия, предавший меня, возжаждал моего царства! Ты думаешь
легко быть царем? Всех вас, завистников моих, прельщает царский престол,
будто медом намазан он, и вокруг стекают елей и мирро. Господь давно открыл
мне твою тайну!
- Нет! Нет! - в испуге замахал Маттафия руками, пот проступил на его
лбу, он чувствовал, как отчаянно забилось сердце. - Я никогда не покушался
на твое царство!
- А сейчас, - с укоризной произнес Давид, - не оправдывайся, ты
возжелал стать Саулом, ты жаждешь воскресить тени мертвых, ты сам одной
ногой в Шеоле, и ты после этого хочешь, чтобы я спас тебя? Отыщи лучше
струны для моей арфы. Видишь, эти порваны. Это мои певцы в Иерусалиме
слишком усердно дергали их, я сам назначил начальника хора из сонма
льстецов. Я повсюду ищу струны и не нахожу их. Все прячут струны от меня. И
ты тоже прячешь их?
- Я никогда не прятал струн, - пытается оправдаться Маттафия.
И шарит в складках своей одежды, развязывает пояс. И вдруг медный моток
выскакивает на траву и медленно катится к Давиду. Маттафия чувствует, как
краска заливает его лицо - что подумает Давид, откуда взялся этот моток
меди, наверное Цофар подложил его? Как он, Маттафия, не смог обнаружить эту
медь раньше?
- Медь похитил у меня Фалтий, - спокойно и беззлобно объяснил Давид. -
Ты думаешь, что Фалтий твой сын? Он такой же твой, как и мой! Он похитил
медь и хочет похитить мое царство! Он совратил с истинного пути моего
любимого сына Авессалома! Погиб Авессалом, никто не заменит мне его!
Маттафия зажимает уши ладонями, он не хочет более слушать речи Давида,
он хочет проснуться, он хочет возвратиться в свою дворцовую тюрьму, лучше
приблизить свою
казнь, чем внимать словам царя.
А Давид спокойно разматывает медный клубок, измеряет длину, кладет на
камень, отсекает мечом равные части. Меч медленно поднимается и резко
падает, нити, словно живые, вздрагивают, отскакивают от мотка, блестят в
траве быстрыми змейками. Давид не дает им ускользнуть, он выхватывает медные
нити из травы и натягивает на арфу. И вот уже пальцы Давида прошлись по
новым струнам, вот уже льется неслышная для Маттафии мелодия.
И так непреодолимо хочется отнять ладони от ушей, так хочется
возвратить прошлое, когда в Вифлееме чарующе звучала арфа, когда наполняла
она сердце любовью. И он, Маттафия, с сожалением понимает, что все это сон,
что сейчас развеются все видения, и никогда ему не дано более услышать
сладкозвучную арфу Давида. Не дано увидеть эти белесые холмы и синеву
иерусалимского неба, все это он может только вспоминать потом, если не
прервется его жизнь под ударом меча, если Каверун не отдал повеление о
казни.
. Глаза у Маттафии слипаются, уши все еще закрыты ладонями, но вдруг
тонкие напевы проникают в него, грустная песня звучит в голове, пронизывая
тоской.
И Давид медленно опускает арфу на траву и идет к нему, Маттафии, не
идет, а словно плывет, одежды его развеваются, становятся крыльями. Храм
вдали, будто и не было пожарищ, сияет золотым блеском, тонкий дым вьется над
жертвенником.
Руки Давида ложатся на плечи, Давид тормошит Маттафию. Оставь меня в
покое, шепчет Маттафия. "Проснись, Маттафия, я не враг тебе! - отчаянно
кричит Давид. -Господом нашим заклинаю тебя, проснись!"
И Маттафия, подчиняясь Давиду, открывает глаза - и конец всем видениям,
вместо голубизны неба - сплошная темнота, сереющий просвет окна, и сразу
слух различил какой - то неясный скрип. И чувство опасности, ощущение того,
что он не один здесь. Он напрягся. Потом резко оттолкнулся от пола и вскочил
на ноги. И сделал это вовремя, ибо в то место, где он лежал вонзился меч.
Слишком много силы было вложено в удар, предназначенный спящему человеку.
Теперь убийца пыхтел, пытаясь вытащить меч, застрявший в полу. Маттафия
резко выбросил ногу в сторону склонившейся над мечом тени. Удар пришелся в
пах невидимому врагу. Тот с истошным воплем полетел к стене, но меч был
теперь у него в руке. Тогда Маттафия бросился в ноги убийце и придавил к
полу руку, держащую меч. И от резкого удара в глаз вскрикнул от пронзившей
его боли. Но боль умножила силы, в Маттафии проснулась ярость. Так всегда
было с ним в минуты смертельной опасности, он знал, что должен одолеть
врага. Он навалился на убийцу всем телом, продолжая сжимать руку, держащую
меч. Он сдавил врага и коленом своим нажал на горло, тот захрипел. Свободной
рукой Маттафия схватил его за волосы, ему удалось сжать голову врага между
своих колен, Маттафия сдавливал ее, и раздался треск, словно лопнул пустой
орех. И тело врага обмякло, стало неподвижным.
Амасия сидел в печали на берегу Иордана. Здесь, в истоках своих, был
узок и быстр Иордан, но теперь, в сезон дождей, поднялась вода в нем и стала
бурой, ибо вобрала в себя потоки, стекающие с Ливанских гор. Мутной была
вода, и смутными были мысли Амасии. И не радовали его - ни солнце,
разорвавшее пелену туч, ни густые вербы, склонившиеся над водой, ни сочные
лесные ягоды, растущие рядом с тростником, ни желтые лилии, плывущие вдоль
берега.
Еще каких-то несколько дней назад был он беззаботен и свободен, как
певчая птица. И вот крыло несчастий повисло над его домом. И не мог он,
Амасия, разобраться во всем, да и времени не было для этого - понял одно: от
него зависит жизнь отца. И все он сделал, как повелела Зулуна, и был он
сейчас у города Силома, от которого до Иерусалима рукой подать, и достиг бы
святого города, если бы надеялся только на себя, а не пристал к
караванщикам. Казалось, что быстрее и безопаснее добраться до Иерусалима
вместе с бывалыми людьми, которые всегда смогут защитить от лихих
разбойников. А вышло наоборот. Лишился он осла своего. И когда теперь думал
об этом осле, то слезы наворачивались на глаза. Видел он перед собой его
чуткие толстые губы, его большие безвинные глаза, вспоминал, как ночью спал,
приткнувшись к теплому боку. Вспоминал и еще более приходил в расстройство.
Как поведать теперь Зулуне, что не уберег осла, как теперь расплатиться за
него, ведь не принадлежал осел их дому, а был взят на время у добрых
пастухов. Но не это было главное - а то, что теперь не сумеет он вовремя
добраться в Иерусалим. И Зулуна, и родительница его Рахиль надеются на него,
поручили ему спасти отца, а он сидит на берегу Иордана и не знает - то ли
домой возвращаться, то ли броситься в быстрые воды, чтобы избежать
бесславного возвращения...
В первый день пути казалось все просто - выехали все вместе
караванщики, торговые люди, впереди шли верблюды, гордо поводя мордами,
звенели весело колокольчики, висящие на изогнутых шеях. Большинство
караванщиков, как и он, Амасия, восседали на своих ослах. И напрасно
говорят, что осел упрям, ведь если ему довериться, то и понукать не надо,
сам всегда отыщет дорогу, да и на стоянках сам найдет корм. Только не надо
бить его пятками в бока и хлестать почем зря. И чует опасность всегда осел.
Вот и в этот раз задолго до того, как спешили караванщиков стражники, стал
прядать ушами, фыркать и упираться. Надо было послушаться его и отстать. Так
нет, стал его погонять. А тут - у входа в ущелье - отряд навстречу с копьями
наперевес. Стража Каверуна. Думали караванщики, обычная проверка - не везут
ли товары, за которые не заплачена пошлина. Застряли первые верблюды у входа
в ущелье, начался крик, все сошли со своих ослов. Каждый на своем языке стал
высказывать недовольство. Подошел главный погонщик верблюдов и поведал, что
требуют стражники дополнительную плату - по пять сребреников с каждого, а у
кого нет сребреников, может расплатиться частью товара.
Караванщики стали неохотно развязывать тюки. Стражники ходили с
корзинами и набивали их тканями, сушеными финиками, сосудами с оливковым
маслом. Один из торговцев поднял крик, лег на свой тюк, обхватил его обеими
руками.
- Сам Цофар дал мне разрешение! Проклятые гиены! Вас послали охранять
дороги, а не грабить мирных торговцев! - кричал он.
Его оттащили от тюка, один из стражников распорол тюк мечом, другой
выхватил плеть и стал стегать непокорного торговца по спине, тот пытался
бежать, тогда стражники навалились на него вшестером и били, пока несчастный
не смолк.
У Амасии не было ни товара, ни монет. Он стоял рядом с ослом, и когда
стражники добрались до него, развел руками и улыбнулся. Один из стражников
погладил его по голове. " Ну и волосы, - сказал стражник, - длинные, как у
Авессалома!" - "Может, это девица, - усмехнулся другой стражник, - надо бы
познать ее!" И задрал полы одежды Амасии. Амасия ничего не понял и продолжал
улыбаться. Подошел начальник стражников, и услышав от своих товарищей, что у
Амасии ничего нет, сказал: "Быть этого не может, смотрите, белый осел не
отходит от отрока!" Амасия обхватил осла за шею, сцепил пальцы. Тогда
стражник схватил Амасию за волосы, резко дернул на себя, развернул и больно
ударил коленом ниже спины. Амасия упал. Другой стражник стал срывать с него
одежды, теперь Амасия понял, что ему грозит. Он завертелся, как уж, задергал
ногами, пытаясь вырваться. И не совладеть бы ему с насевшими нечестивцами,
если бы не раздался зычный клич начальника стражников, сзывающего своих
воинов.
Караванщики облегченно вздохнули, сели на своих ослов и верблюдов и
двинулись дальше. Амасия долго плелся следом, пока хватило сил, а потом лег
у дороги и дал волю слезам. И решил он впредь не идти по караванной дороге,
где даже свои охранники измываются над людьми и грабят мирных торговцев, и
свернул Амасия на восток, чтобы выйти к реке Иордан, ибо знал, что ее воды
ведут к Мертвому морю, а там - совсем рядом Иерусалим. Надеялся еще Амасия
встретить рыбарей и с ними переплыть Кинеретское озеро, чтобы сократить свой
путь. Но когда вышел он к Иордану и очутился один на пустынном берегу,
поросшем травами, тростником и вербами, то сжало его сердце тоской, и понял
он, что без снеди одному не добраться до Иерусалима, что не пройти ему по
заросшему берегу, и дано ему спасти своего отца.
Не было в его сердце большой любви к отцу, плохо помнил он даже лицо
отца, и было имя отца в доме - как предвестие грозы в небесах, и с
появлением отца связывались в памяти Амасии наивные детские страхи и угрозы
- вот узнает отец, вот скажем отцу... С малых лет Амасия испытывал
отвращение к стрелам, мечу и копью, не хотел он обучаться ратному делу. И
потому был любим отцом Фалтий, для которого не было дороже подарка, чем
обоюдоострый меч, добытый отцом в битве с филистимлянами.
Но было свято имя отца в доме, и любили его беззаветно и родительница
Амасии Рахиль, и Зулуна - и слова плохого об отце не слышал от них Амасия. И
когда был пленен отец, горевали все в доме и тосковали и ждали, когда он
вернется. И Амасия тоже ждал отца, думал, что все изменится, когда тот
вернется, будет отец опорой и щитом для дома, и жизнь с его приходом станет
безбедной, и дом будет полон снеди. А без отца все время жаловались женщины,
что с трудом приходится добывать хлеб насущный.
Но ему, Амасии, и эта жизнь казалась прекрасной, и не было тоски в его