Глушкин О. Саул и Давид

прощал. У нее, Зулуны, были еще и свои боги, их можно было держать в руках -
маленькие тельцы и львы из черного дерева, теплые и гладкие. Молила их -
верните Маттафию, дайте мирно пожить, но не могли боги образумить воинов.
Продолжалась тогда распря между домом Сауловым и домом Давидовым, и
Давид все более и более усиливался, а дом Саула ослабевал. Воины из пределов
Иудиных стекались к Давиду. Маттафия дневал и ночевал в воинском стане.
Ходил хмурый, немногословный. Проклинал блудниц, корил Давида, напускался на
всех, словно ворчливый старик. Власть над людьми притягательна, словно
густой сладкий мед тянет она к себе, и - вязнешь в ней. Маттафии надо было
держаться подальше от Давида, надо было остаться в Гиве и жить тихо у своей
смоковницы, сидеть под своей виноградной лозой. А тут еще он, Маттафия, не
поладил с Иоавом, перечить главному военачальнику мог только такой
бесхитростный человек как Маттафия. Потом все это сказалось, когда попал в
плен к филистимлянам, и выдумал Иоав, что предал Маттафия своих воинов. Так
и стала она, Зулуна, на многие годы женой предателя. И пришлось бежать,
пришлось все бросить, чтобы обрести спокойную жизнь здесь, в городе-убежище.
Но разве дано человеку обрести покой, от себя не убежишь и не скроешься
нигде от царей и правителей. Всю жизнь сердце то и дело замирает от страха.
Сказал Каверун - казнить, потом отменил повеление, а каково тому, кто ждет
казни? Ожидание смерти гибельно. Становишься тем зайцем, которого пообещал
съесть волк, пообещал и забыл, а заяц умер от страха. Как научиться ничего
не бояться, не дрожать от ночных шорохов, не обращать внимания на косые
взгляды завистников...
Тогда, в Хевроне, она была молода, хотела любви, Маттафия не понимал
этого. В битву за власть были втянуты все, словно не было слаще деяния, чем
поражать друг друга копьями. Никогда бы Давиду не одолеть было Авенира, это
был военачальник, не знающий поражений, в битве он рубился за десятерых,
если бы не вертлявая Рицпа. Наложница Саула, пригревшаяся при дворе
Сауловского сына Иевосфея, она мнила себя почитаемой вдовой царя, она
затащила в свои силки Авенира.
Авенир увел свои войска за Иордан, сражался за Иевосфея, считая его
законным наследником Саула, а Давида просто выскочкой. При Давиде же были
трое способных к ведению битв - сыновья сестры его матери Саруи - кичливый
Иоав, могучий Авесса и быстрый, как серна, Асаил, - но они и втроем не
стоили одного Авенира. Сорок лет было Иевосфею, сыну Саула, когда воцарился
он почти над всем Израилем. Он был немногим моложе Маттафии. Маттафия его
презирал, считал недостойным престола. Давид же тогда царствовал в Хевроне,
все колено Иудино было за него. Но лишь одно колено. А против них был Авенир
и все его хорошо обученное войско. В одной из битв Авенир убил Асаила, брата
Иоава, и стал кровным врагом Иоава.
И вот из-за Рицпы Авенир неожиданно принял сторону Давида. Глупый
Иевосфей потерял своего военачальника. Он стал порицать Авенира: " Зачем ты
вошел к наложнице моего отца? Как посмел познать ее? Ты осквернил ложе
Саула!" Авенир вспылил: "Кто я? Главный военачальник или предводитель
бродячих псов в Иудее? Я защищаю дом Саула, я не предам тебя в руки Давида,
а ты коришь меня за женщину, которую я давно люблю!"
И Авенир послал гонцов к Давиду, чтобы заключить с ним союз. Вот что
может сделать одна женщина, если она желанна! Зулуна тогда завидовала ей.
Бедный Авенир, разве мало было вокруг прельстительных женщин, жаждущих его
любви. А этот, казалось бы, рассудительный и хитрый военачальник ринулся
навстречу своей гибели, весь мир ему заслонила Рицпа...
Зулуна тогда, в Хевроне, обрадовалась, что прибудет Авенир для
заключения мира. Думала - грядет спасение от братоубийственных войн и
возвратится Маттафия в дом свой. Сколько ведь пришлось пережить, когда шли
эти войны между сторонниками Иевосфея и воинами Давида. И Фалтия втянул
Маттафия в эти хороводы смерти. Впервые тогда Фалтий отправился на поле
брани вместе с Иоавом, сын так радовался, будто его пригласили на самое
веселое пиршество. А пришлось вести пляски со смертью. Самых молодых тогда
отдали на заклание. Схватились друг с другом у Гаваонского пруда. И решил
тогда Авенир обойтись малой кровью - предложил: пусть выйдут двенадцать
отроков от Давида и померяются силой с двенадцатью отроками Иевосфея.
Хранили боги Фалтия, избежал его жребий. Друзья его вышли - веселые,
радостные, думали - предстоит игра. Ухватили друг друга, кто за одежды, кто
за волосы, и вонзили мечи в бока. Пали отроки, обливаясь кровью Возвратился
после той битвы Фалтий, примолк, ничего не хотел рассказывать. Она, Зулуна,
и так все знала. Тогда же сам Авенир и убил Асаила, брата Иоава,
бесхитростный Асаил погнался за Авениром - нашел с кем мериться силой!
Авенир и биться с ним не стал, просто копье выставил, насквозь пронзило оно
мчащегося Асаила. Все ждали, что будут неостановимы потоки крови...
И вот, благодаря Рицпе, замирение было совсем близко. Прибыли прежде
Авенира в Хеврон его послы и передали такие слова Авенира к воцарившемуся в
Хевроне Давиду: "Заключи со мной союз, и будет рука моя с тобою, чтобы
обратить к тебе весь Израиль." И Давид поставил условие - никаких встреч и
никаких союзов, пока не вернут ему Мелхолу, дочь Саула, жену, отнятую у
него, Давида.
Зулуна хорошо запомнила день возвращения Мелхолы, солнце заполнило
зноем томящийся от жары Хеврон, все искали тень, чтобы скрыться от палящего
солнца. И в этой жаре медленно шла по улицам Хеврона красавица Мелхола с
лицом, закрытым черной накидкой, и брел за ней ее второй муж, сын Лаиша, и
плакал. Плачущий мужчина, не смеющий сразиться за свою возлюбленную - жалкое
зрелище. Люди смеялись, когда отгонял от Мелхолы хнычущего сожителя, ехавший
на осле Авенир, сопровождающий их. И еще запомнила Зулуна, как Авенир
перетянул древком копья по спине незадачливого сына Лаиша, и тот согнулся и
затрусил к крепостным воротам, даже не простившись с Мелхолой.
Так ли нужна была Давиду Мелхола, остались ли в нем чувства к той, за
которую он когда-то отдал кровавый выкуп - сто краеобрезаний
филистимлянских. Господь наказал их, у Давида не было детей от Мелхолы.
Давид просто еще раз утверждал свое право на дочь царя Саула, она
принадлежала ему также, как и престол...
Авениру, в отличии от Мелхолы, были отданы все почести, было большое
пиршество в честь его, были праздничные хороводы, были объятия Давида, были
торжественные проводы на рассвете следующего дня. Но не успел Авенир
отъехать далеко, как остановили его гонцы у колодца Сиры. Это вернулся в
Хеврон Иоав и узнал, что приходил к царю убийца брата Асаила и что был
принят с почестями. Иоав был взбешен, он ворвался в покои Давида и кричал: "
Что сделал ты? Отчего отпустил Авенира? Он пришел обмануть тебя и все
разведать! Выбирай - или он, или я..."
Давид выбрал Иоава. Авенира вернули гонцы. Иоав ждал его у крепостных
ворот и, заманив в сторожевую башню, предательски ударил мечом в пах и
крикнул обливающемуся кровью Авениру: " Это тебе за кровь Асаила, брата
моего!" Всему тому свидетель был Маттафия. И с того времени возненавидел он
Иоава...
Кровь за кровь. Так она и лилась, и льется. Авенир, выигравший десятки
сражений, был зарезан, как жертвенная овца, все просто оторопели, узнав об
убийстве, будто застыл под палящим солнцем Хеврон, и дома его переполнились
страхом. Говорили, что будут убивать всех, кто замешан в связях с домом
Саула. Маттафия пришел в свой дом побелевший, ни слова не сказал, только
злобно крикнул на Рахиль, когда та стала утешать его. Иоав уже тогда
подбирался к Маттафии, оговаривал его перед лицом Давида. Зулуна тогда и не
думала, что невольно стала причиной этих оговоров, это поняла она много
позже...
Тогда же и сам Иоав попал в немилость. И слышали многие, как скорбел
Давид по Авениру, и как отрешился он от своего военачальника - злобного
Иоава. Сказал Давид собравшимся у крепостных ворот жителям Хеврона: " Чист я
и царство мое чисто перед Господом во веки от крови Авенира, да падет эта
кровь на голову Иоава и на весь дом отца его, и да не изведется из дома
Иоава ни слезоточивый, ни прокаженный, ни поддерживающийся костылем, ни
пораженный мечом, ни бесхлебный." Так проклял Давид своего военачальника
Иоава. И плакал Давид, когда хоронили Авенира. Все плакали в Хевроне. Весь
город вышел на похороны. В разодранных одеждах, с головами, посыпанными
пеплом и землей, шли понуро воины, захлебывались в плаче женщины. Мелхола
пала ниц, билась на земле дочь царя, всегда такая величественная и спокойная
не могла она сдержать рыданий. На Рицпу и смотреть было страшно, просила,
чтобы убили , расцарапала лицо свое. И Давид плакал со всеми вместе, а потом
сочинил даже псалом, проникновенный и горестный. " Смертью ли изверга
умирать Авениру? Не были руки у него связаны, и ноги не стиснуты оковами,
убит он злодейски, от злодея пал не на поле боя, а в доме своем... Да
воздаст Господь сделавшему зло по злодеяниям его..."
Думала тогда она, Зулуна, что искренни слова и горе Давида. И все
говорили, что не давал Давид повеление Иоаву, не царем было задумано то
злодейское умерщвление. Но не прошло и девяти дней, как вновь приблизил
Давид к себе Иоава. Сказал тогда Маттафия: " Не отомщенная кровь породит
другую кровь." И были его слова пророческими. Ибо новые злодеяния потрясли
сердца живущих в Хевроне.
Принесли в тот год злодеи в город Ханаан голову бедного Иевосфея,
пришли из Маханаама Заиорданского военачальники Иевосфея Рехаб и Баана,
предавшие смерти своего господина. Ждали награды за свое злодейство.
Положили к ногам Давида голову, всю в запекшейся крови, словно дар поднесли,
и сказали: " Вот голова сына Саула, врага твоего, который домогался жизни
твоей, вот отмщение дому Саула!"
И сказал им Давид: "Ведь если того, кто возвестил мне о смерти Саула, я
убил в Секелаге, то что ждете вы? Саул в битве пал, а вы убили честного
человека в его доме! Взыщу я кровь его и истреблю вас с тверди земной!" И
приказал он своим воинам убить злодеев. Им отсекли руки и н ноги и повесили
тела около пруда, за крепостными стенами.
И народ проклял их. Убить человека в его постели, когда он спал, убить
сына царя - как могли их руки подняться на такое злодейство! И за это они
еще ждали награды! Получили свое сполна...
Все проклинали их, но были и другие голоса - шепотом, с оглядкой
разносили недовольные Давидом и такие вести - будто бы и убийство Авенира, и
убийство Иевосфея совершены по повелению Давида. Тогда она, Зулуна, не
хотела верить этому. Но потом, когда Давид отвернулся от Маттафии, когда
Маттафия был объявлен предателем, сомнения стали мучить ее. Сколько слез она
пролила, ожидая Маттафию, сколько унижений ей пришлось претерпеть... Она не
могла понять своего мужа. Почему Маттафия был столь доверчив, почему тянуло
его к царским домам, почему не мог он жить в покое, как простые пастухи и
землепашцы? Он сам избрал для себя путь мучений. И эта схожесть с Саулом -
она погубила его. Он голову мог положить за царей. Он мог и пасть на меч
вместо Саула у горы Гелвуй. Теперь ее, Зулуну, ничем нельзя удивить. Значит,
Богу было угодно сблизить ее с двумя царями, но видят боги, она не хотела
этого... Маттафия сам тому виной.
Но только ли он, ведь и самой ей было лестно стать вхожей во дворец,
слыть подругой царских жен, ведь и сама она тянулась к ним, избранницам
Божьих помазанников. Казались они ей превыше других женщин, а были они все
разные и ненавидели друг друга - это она поняла позже, когда узнала тайны
дворцовой жизни. Было в этой жизни много показного и в любви, и в дружбе...
Взять хотя бы Авигею, была близкой подругой, а когда надо было помочь
выручить Маттафию, защитить его имя - отвернулась и даже пальцем не
пошевелила, сказала: " Видишь, я сама отвержена, да и что тебе этот
Маттафия, ужели не страшно делить с ним ложе - ведь он, как две капли воды,
похож на Саула, залившего себя кровью священников из Номвы. Убийца с тобой
рядом!"
А сама она, Авигея, разве была безгрешна, разве не проложила путь к
ложу Давида, предав смерти своего мужа. И не стеснялась об этом
рассказывать, похвалялась, что больше всех других женщин любит ее Давид.
Конечно, в пустыне она была единственной женщиной у Давида, не брать же в
расчет Ахиноаму Изреелетянку, которая и пройдет мимо, да и не заметишь ее,
столь она тиха и робка... Маттафия рассказывал, что они долгое время даже не
знали, что она пребывает с Давидом в его стане. Не для женщин была та жизнь.
Воины Давида скитались по пустыне, прятались в пещерах, голодные,
оборванные. Не до женщин им было. А появилась Авигея - всем головы
вскружила, возможно, и Маттафия разделял с ней ложе, слишком уж много он об
Авигее говорил. Только по-разному они об одном и том же рассказывали.
Каждый видит мир по-своему, каждый хочет думать, что от него все
зависит. А все определено богами, и шага не ступишь без их на то
благословения. Так захотели они - чтобы сблизилась Авигея с Давидом. Дано
было ей испытать его любовь, и сама она была без ума от него. Да и может ли
какая-нибудь женщина, из живущих на лике земном, устоять пред
завораживающими песнями его. Раскаяние приходит потом... А к таким как
Авигея оно и вовсе не заглядывает...
Жила она, Авигея, с мужем своим Навалом в долине, у самого предела
земли Маон, там где кончаются безжизненные пески и начинаются цветущие луга.
И на этих лугах паслись многочисленные стада, принадлежащие ее мужу Навалу.
Давно прошло то время, когда Навал сам пас и стриг своих овец и строил
загоны для них, время, когда привел в свой дом худенькую, застенчивую
женщину, не знавшую богатств. Быстро окрепла и налилась соками ее плоть,
быстро стала она привыкать к обильной снеди и безбедному житью. И в то
время, когда она встретила Давида, была она полновластной хозяйкой в своем
доме. "Чего же тебе не хватало?" - спросила ее как-то Зулуна, выслушав в
очередной раз исповедь Авигеи. " Ты не поймешь, - сказала Авигея, - дело не
в богатстве. Богатство погубило Навала, он забывал, что рядом с ним
женщина!" Понимала Зулуна, что Авигея сама разрушила свой дом. Знала из ее
рассказов, как любила Авигея празднества, как всегда подавала мужу пьянящие
вина, как затевала веселые хороводы. Забывала она, что дом держится не на
мужчине, а на женщине. И хотя бесправна во многом женщина, и сотворена она
после Адама из ребра его, и садится за стол должна после мужчин, но слово ее
в домашних делах главное. По рассказам же Авигеи, во всем был виноват Навал.
Она выставляла его этаким заплывшим жиром бесчувственным чудовищем. По ее
словам, он не выходил из своего дома, перестал интересоваться своими
стадами, и знал лишь одно - пышные пиршества. Он неимоверно растолстел,
глаза его сузились, и пустовало лоно Авигеи, жаждущее семени.
Может быть, так все изображала Авигея, чтобы оправдать себя. Ведь про
Давида нельзя сказать, что он ленив на ложе, а всего одного сына родила ему
Авигея, да и тот не отличался особой статью, двух слов связать не мог. Надо
думать, что Авигея не терялась там, в доме Навала. Сама хвастала, что все
пастухи не сводили с нее призывных взоров, и не раз ей приходилось
выслушивать пылкие признания, но, по ее словам, не было там человека,
который был бы способен покорить ее сердце. Ибо сродни хозяину были его
гости, жаждущие хмельных вин, чревоугодники. "Каково же было прислуживать
этим обжорам, - говорила Авигея Зулуне, - я смиряла себя, я покорялась. И
мне ведь приходилось еще и вести все хозяйство". В то, что она вела
рачительно свое хозяйство, трудно было поверить.
Пастбищ у Навала было много, и все возрастали его богатства. И то, что
они жили в отдалении от других владельцев стад, давало им возможность всегда
отыскивать незанятые сочные луга, и скот у них умножался с каждым годом
почти вдвое. Но была и опасность - ибо не защищены они были от разбойников,
разоряющих стада. И когда в пределах земли Моава появились люди Давида, то
поначалу испугались, но потом поняли, что не грабители это, а гонимые Саулом
праведные воины. И не раз защищали от разбойников воины Давида стада и
пастухов Навала.
"Много тогда разных слухов ходило о Давиде, - призналась Зулуне Авигея,
- многие опасались его. Я даже страшилась неведомого предводителя лихих
воинов. Представляла Давида разбойником, заросшим черной бородой, косматого
и огромного, скалящего кривые зубы. Не знала, что это моя судьба, что
прекрасен он!"
Встретились они, по ее словам, так: стояла она у колодца и смотрела,
как пьют овцы из водоводов. Солнце клонилось к земле, она торопила пастухов,
чтобы успеть до темноты увести овец в ближайшие загоны. И подошли к колодцу
незнакомые люди с копьями в руках. " Представляешь, Зулуна, как я
испугалась, - рассказывала Авигея, - одна среди стольких жаждущих женщину
воинов, пастухи мои были плохими защитниками. Я боялась насилия, я столько
слышала разных историй, когда одну женщину используют сразу множество
воинов..."
Думается, Авигея преувеличивала свои страхи, с мужчинами она всегда
находила общий язык и с таким мужем, как Навал, возможно, даже и мечтала о
насилии... К тому же, по ее рассказу, она сразу поняла, что это воины
Давида, и говорили они рассудительно, и к ней обращались с поклонами. И был
среди них сам Давид. Он показался ей ангелом небесным, ангелом с голубыми
глазами и рыжими кудрями. И сразу, как призналась она Зулуне, томительный
жар охватил ее тело. А он даже не взглянул на нее. Но после той встречи стал
приходить в ее сны и крепко сжимал ее в своих объятиях, и исторгал из нее
сладострастные стоны...
И вот наступил день стрижки овец, и были принесены жертвы Всемогущему
Яхве, и готовилось в доме Навала большое празднество. Горели костры во
дворе, варилось мясо в медных котлах, и оживленно бегали по двору работники
в предвкушении пира. И вдруг вошли во двор десять статных отроков,
опоясанных мечами, и старший из них сказал, обращаясь к Навалу, сидящему на
крыльце своего дома:
- Мир тебе, мир дому твоему, мир всему твоему! Услышали мы, что стригут
овец у тебя, и что обилие мяса будет в твоем доме. Знаешь ты, что мы не
обижали твоих пастухов, и ничего у них не пропало. И охраняли мы стада твои
от лихих разбойников. И сегодня в добрый день пришли мы к тебе. Дай же рабам
твоим и господину нашему Давиду, что найдет рука твоя...
Не было угроз в их словах, не хотели они ссориться с Навалом, но не
желал Навал ни с кем делиться, вскочил он с циновки, на которой сидел у
крыльца, и лицо его налилось кровью. И возвысил он свой голос:
- Кто такой Давид? Не просил я его стеречь мои стада! Ныне развелось
много рабов, бегающих от своих господ и укрывающихся от праведных трудов!
Почему должен я взять мясо, приготовленное для людей, стерегущих моих овец,
и отдать тем, которых не знаю и не ведаю откуда они!
Никто из работников не смел прервать гневные речи Навала, и она,
Авигея, тоже не посмела при всех перечить мужу. И страх охватил ее, и в то
же время было предчувствие, что дано ей соединиться с Давидом, и это
предчувствие огнем обжигало ее плоть.
А вечером этого же дня один из слуг, взятый в дом из земель Иудиных и
почитавший Давида, прибежал к Авигеи и сказал:
- О, госпожа моя, недоброе может случиться в нашем доме. Напрасно
господин наш обошелся грубо с людьми Давида. Они были для нас оградою, они
защищали нас от нападений врагов, от разбоя. Знаю я, неминуемая беда
угрожает нашему господину и всему нашему дому. Я упредил бы его, но не
станет он слушать раба своего...
Авигея попыталась, как могла, успокоить своего слугу. Разумны были его
речи, всегда он работал честно и заботился о хозяйстве, как о своем
собственном. Его она успокоила, но сама вновь ощутила страх. Понимала, что
не оставит без кары Давид оскорбления своих посланцев. И, как поведала
Авигея Зулуне, Господь надоумил ее, она поняла, что только ей дано спасти
свой дом от разорения. И не пугала ее встреча с предводителем воинов -
Давидом, так она утверждала. И понимала Зулуна, что искала этой встречи
Авигея. Рвалась к человеку, который входил в ее сны.
И еще поведала Авигея, что не стала ничего говорить Навалу, потому что
не ждала от него разумного ответа и знала, что жадность его непомерна. Она
позвала своих слуг и велела взять двести хлебов и два меха с вином и пять
овец, приготовленных к закланию, и сто связок изюма, и двести связок смокв.
И погрузила все это с помощью слуг на ослов, сама села на любимого своего
белого осла и направилась по извилистой тропе, ведущей в убежище, где, по
рассказам работников, собирались люди Давида.
Недолго ей пришлось погонять своего осла, потому что двигались люди
Давида ей навстречу, и сразу она заметила среди них того, кто делал сладкими
ее сны. Давид был разгневан, но все равно лик его и в гневе был прекрасен. И
сказал он: "Это ли жена Навала и его люди?" И ему ответили - да. И сказал он
тогда: "Напрасно мы охраняли имение этого человека, он привык платить злом
за добро. Пусть же Господь покарает неправедного! И до утреннего рассвета из
всего, что принадлежит ему, ничего не останется у него, и не оставлю в
имении его ни одного мочащегося к стене!"
- Поверишь, Зулуна, - говорила Авигея об этой встрече, - я не
испугалась, я плохо вслушивалась в его слова, я только видела его губы, его
голубые глаза, я ласкала взглядом его рыжие кудри, он был для меня, как
солнце!
- Долго смотреть на солнце опасно, - заметила тогда Зулуна.
Авигея не обратила внимания на ее слова и продолжала рассказ. Она
поведала о том, как поспешила сойти с осла и поклонилась Давиду до земли и
сказала: "Позволь рабе твоей говорить в уши твои и послушай слова рабы
твоей. Не обращай внимания на Навала, мужа моего, сердце его давно
озлоблено. Прости его, грешного. Верю, Господь не попустит тебя идти на
пролитие крови и удержит руку твою от мщения!" Потом она обратилась к своим
людям, велела снять корзины и тюки с ослов и передать все это Давиду. Его
лицо просветлело, и он впервые взглянул на нее внимательно.
- Он понял, кто перед ним, - объясняла Авигея Зулуне, - он понял, что я
достойна любви, он увидел, что груди мои вздымаются, что изнемогаю от
желания, и эта жажда любви передалась ему!
Маттафия видел эту встречу, он говорил несколько иное, он поведал, что
Авигея была так напугана, так дрожала, что не могла связать и двух слов, что
очень боялась она потерять имение свое.
Авигея же рассказывала, что ее ничего не страшило, что поклонилась она
еще раз Давиду и сказала ему:
- Не будет это сердцу господина моего огорчением и беспокойством, что
прольет кровь напрасно. И Господь за это отблагодарит его. И пожалеет он,
Давид, рабу свою и окажет ей милость...
И сказал Давид Авигеи, лаская ее взглядом голубых глаз и весь
зардевшись:
- Благословен Господь, который послал тебя ныне мне, и благословен твой
разум, и благословенна вся ты, что не допустила меня пойти на пролитие
крови. Ибо если бы ты не поспешила и не пришла мне навстречу, то пришла бы
погибель дому твоему.
И когда люди Давида перегрузили корзины и тюки на своих ослов и
повернули на тропу, ведущую к их убежищу, Авигея еще долго стояла на дороге
и смотрела вслед, пока не исчезла за поворотом спина Давида. Рассказывала
она Зулуне, что возвратилась в свой дом счастливой, все в ней пело, она была
уверена, она это ощущала - пришлись и она, и ее слова по сердцу Давиду. Он
истосковался по женской ласке, он жаждал познать ее, Авигею. И молила она
тогда Господа, чтобы не забыл ее Давид, и чтобы вошла она в его сны, также
как и он приходит по ночам в сны ее...
И когда в тот день вступила она в свой дом, то стоял там пьяный пир,
было обилие еды повсюду и полно сосудов с молодым виноградным вином. Она
боялась, что Навал заметил ее отсутствие, но Навал даже внимания на нее не
обратил. Он был уже изрядно пьян, и глаза его затуманил шекер. Пели песни
вокруг, Навал что-то хрипел, а потом начались разнузданные пляски, и
перепившиеся гости поймали служанку - распутную Хизию, и она обнажалась
перед ними и вертела бедрами и чревом, а гости ползали перед нею и сопели от
удовольствия. "Бывают же такие блудницы, - говорила Авигея, осуждая свою
служанку, - им обнажиться, показать наготу свою мужчине - доставляет
удовольствие, им хочется, чтобы все жаждали познать их!" Говорила Авигея
так, но ведь и сама жаждала, чтобы ее возжелали многие. Как изощрялась она,
чтобы сделать пошире разрез платья, чтобы видны были ее большие груди, как
усаживалась она у костра, оголяя до бедер ноги, как умащивала свое тело...
Все это она постоянно проделывала тогда в Хевроне, но не смогла вернуть
Давида на свое ложе. Потому и любила рассказывать о скитаниях в пустыне, для
всех бывших страданиями, а для нее временем любви...
Так вот, про начало этой любви... Утром, когда протрезвел Навал после
всех возлияний и оргий, сказала ему Авигея, что спасла дом от разорения и
погибели, и когда стала перечислять, что пришлось отдать людям Давида, то
помрачнело лицо Навала и в ярости схватил он плеть, но - вдруг замерло в нем
сердце, и повалился он на подушки и захрипел. Сковали тело его злоба и
жадность, и не мог он пошевелить ни правой рукой, ни правой ногой. Сбежались
работники, и был среди них знающий толк в лечении, и предложил он пустить