Глушкин О. Саул и Давид

пережевывали овцы сочную траву, и блеяние молодых ягнят лишь изредка
нарушало тишину ночи. Он бродил по траве, натыкаясь на теплые, пахнущие
молоком, беззащитные крупы овец, гладил кудлатые бока баранов и костистые
хребты коз, шептал им слова утешения. Неслышно брел за ним сторожевой пес
Ра. Так египтяне называют своего бога - бога солнца. Им было бы, конечно,
обидно, если бы они узнали, что так зовут это терпеливое и верное животное.
Но египтяне были далеко. Увидеться с ними пришлось много позже, в
филистимлянском плену. Они умели исчислять пути звезд, и каждый второй из
них был магом.
Повсюду в мире живут очень разные люди, где-то на юге, в долине четырех
рек, есть такие города, где крыши домов достигают неба, есть там люди,
умеющие предсказывать ход дней и излечивать любые болезни. Но все они
ослеплены своей гордыней, и хотят встать выше Бога, им не дано понять, сколь
нелепы и тщетны иx попытки подчинить себе остальной мир.
Уже тогда, в далекой юности, на горных пастбищах Маттафия осознал, что
все зависит от вездесущего и единого Бога. Это был Бог его матери, это был
Бог его могущественного отца. Тогда он представлял, что встретит царя
Израиля, предстанет перед ним воином-победителем, что царь еще будет каяться
перед своим сыном.
Многие его мечты сбылись, и встречи были с царем. Но никто не узнал
ничего. Через всю жизнь пронес Маттафия верность клятве, данной матери.
Внешнее сходство с царем с годами становилось все более явным, приходилось
таиться, стараться выглядеть иначе, чем тот, кто стал властелином над сынами
Израиля. Так Маттафия всегда коротко подстригал бороду, потому что Саул
носил длинную, ниспадающую на грудь. После гибели Саула об этом Маттафия
перестал заботиться. Оказывается, преждевременно перестал.
Сейчас, в темном колодце, вспоминая стан амаликитян, он понимал, как
было бы хорошо прожить всю жизнь пастухом, ни с кем не общаться, не знать
войн, не видеть ничьих слез. Но есть ли такое место в мире, где можно
прожить беспечально. Ведь даже туда, на горные пастбища амаликитян,
приходили вести о сражениях и разорении племен и народов. Досель
разрозненные сыны Израиля, получив царя, становились все воинственней. В
областях, граничащих с пределами их земель, то там, то тут вспыхивали
схватки. Израильтяне больше никому не хотели платить подати, они отказались
подчиняться даже филистимлянам, обладающим самым сильным в Ханаане войском.
Тогда он, Маттафия, впервые услышал о восходящей славе Саула, и ему было
приятно внимать словам торговца пшеницей, который рассказал, как Саул,
собрав сильное войско, освободил город Иавис Галаадский, который был осажден
Наасом Аммонитянином. Грозивший жителям Иависа, что выколет у каждого воина
правый глаз, аммонитянин позорно бежал. Тогда, правда, и в стане амаликитян
началась паника. Опасались, что Саул двинет свои войска на юг, чтобы
сразиться с филистимлянами, и не минует по пути земель Агага. Сверстников
Маттафии стали созывать в отряды стражников, близилась очередь и его. И
потому на пастбищах он часто в одиночестве метал копье и стрелял из лука.
Верный пес Ра бегал за стрелами и радостно лаял, когда отыскивал их.
Был пес надежным помощником, и когда снимались с одного пастбища на другое.
Маттафия громко свистел. Овцы вскакивали на ноги, беспорядочно, испуганно
жались друг к другу, разбегались в стороны беспокойные бараны. И тогда Ра,
заливисто лая, возвращал беглецов в стадо. И многочисленное кудлатое стадо
поначалу суетливо, а потом все размеренней устремляло свой бег в нужном
направлении. Считались собаки нечистыми животными у амаликитян, их
презирали, но этот пес давно уже был при стаде и так привязался к Маттафии,
что порой казалось, он понимает язык хозяина и даже обладает своей собачьей
душой. И казалось тогда Маттафии, да и сейчас он в этом уже более твердо
уверен, что имеют свою душу и трава, и овцы, и все сущее вокруг.
Он был тогда счастлив - сердце его было переполнено любовью, он был
влюблен впервые в жизни. И славил он Господа, что послал тот ему великое
счастье - ибо при виде Зулуны истаивала его душа, и трепетало сердце, и он
знал, он был уверен, что продлит в ней свой род, сделает все возможное,
чтобы она вошла в его дом. Он тогда не понимал, сколь многое разделяет их.
Ее отцу Вегару, главному охраннику царя Агага и в страшном сне не приснилось
бы, что его любимая дочь тайком убегает на высокогорные пастбища и лежит в
объятиях человека без рода и племени и, возможно, даже принадлежащего к
врагам амаликитян - израильтянам.
И неведомо было ему, как пастбище, пахнущее душистыми травами,
превращалось в просторное ложе, и будто отделял кто-то это ложе от земной
тверди, и оно плыло среди облаков, и ангельское пение сливалось со сладкими
стонами. Солнце жгло их тела, но даже и без солнца они были столь раскалены,
что, наверное, могли воспламенить сухую траву. У Зулуны были мягкие
податливые губы, и длинные ее золотистые волосы щекотали грудь и
переливались бликами в лучах солнца.
И насытившись друг другом, они внезапно вскакивали и мчались, словно
горные серны, к прохладному озеру, где в темной воде плавали лилии с
длинными стеблями. И единственным одеянием были венки из этих лилий... Они
поклялись никогда не расставаться, и видит Господь, исполнили эту клятву,
хотя разное было в их жизни, и годы иссушили подвижные глаза 3улуны, и груди
ее сжались, и волосы потеряли свой блеск и красоту, но голос оставался
прежним - он и сейчас звучит в ушах: "Милый, мне с тобой так хорошо, словно
я растворилась в тебе, и кости мои истаяли. Господи, за что нам такое
счастье! Остановись солнце, замрите все вокруг, слушайте, как поет мое
сердце!" Доведется ли услышать ее? Какой она стала за годы разлуки? Разве
это имеет значение - какой... Годы никого не украшают. Но душа человека не
старится. Он любил Зулуну всей своей душой, и простил, когда пусть и
невольно, она уступила другому и, когда привел в дом юную Рахиль, все равно
продолжал любить Зулуну.
Она ждет его, и теперь, если узнает, что его посадили в темницу, будет
рваться к нему. Неизвестно - какой приговор ждет его, и потому, чтобы
уберечь и Зулуну, и Рахиль, он должен твердо стоять на своем - его с ними
ничто не связывает. Он должен сам постоять за себя...
Он уже не тот беззаботный отрок, который бегал купаться по ночам.
Летние ночи коротки, множество глаз следят за возлюбленными, которые никогда
не замечают эти взгляды, им кажется, что в мире они всегда остаются одни.
Вегару донесли о ночных свиданиях. Маттафию внезапно сменили и перевели в
долину, где стояли шатры воинов Агага. И была оказана высокая честь - он
стал сотником в царской охране и главным его начальником стал Вегар.
Возможно, убедившись, что дочь нельзя отговорить и отвратить от
возлюбленного, он решил сотворить из Маттафии военачальника, чтобы стал он
достойным мужем для его дочери.
Вегар ненавидел сынов Израиля, всегда говорил о ничтожестве тех, кого
презрительно называл иври, утверждал, что они трусливы в битвах, и любил
вспоминать, как служил наемником в Ассирии и выискивал там скрытых
израильтян среди торговцев и бичевал их. Все это не раз приходилось
выслушивать Маттафии, и кровь закипала в его жилах, а рука судорожно сжимала
древко копья, и он с трудом сдерживал себя. Уверял Вегар, что не принадлежат
сынам Израиля земли в долине Иордана, что были иври жалкими рабами у фараона
и таскали камни для сооружения фараонских усыпальниц, в то же время
амаликитяне всегда были первыми среди народов Ханаана и принадлежали им
пастбища и в долине Нила, и в долинах четырех рек. И был уверен, что доживет
до тех дней, когда двинет царь Агаг своих воинов на север и сметет с лика
земли всех иври, и уничтожит сынов всех двенадцати колен Израиля, и жен их,
и детей их, и хотел он, чтобы это произошло быстрее, пока не окреп
израильский царь Саул, и склонял Вегар царя Агага к тому, чтобы заключить
союз с филистимлянами и не дать уйти израильтянам к морским берегам, а
сдавить их с двух сторон и всех предать смерти. Но царь Агаг был далек от
соблазна воинских побед и воинской славы, он наслаждался жизнью, каждую ночь
препровождая в свой шатер очередную девственницу.
Маттафия терпел обидные речи Вегара, не хотел ссориться со всесильным
отцом Зулуны, и тот давно понял, что дочь не отступится от своего
избранника. И он стал выделять Маттафию из других сотников, и часто
повторял: "Вот настоящий воин, истинный амаликитянин, он еще прославит наш
народ!" Похлопывая Маттафию по плечу, он пояснял, что среди сынов израилевых
нет таких высоких и сильных воинов, что даже если и течет в Маттафии кровь
израильтян, то ее победила более сильная амаликитянская кровь, и что, когда
будут уничтожать всех сынов Израиля, то пощадят тех, в ком есть хоть малая
доля амаликитянской крови.
О том, что меч уничтожения уже навис над станом амаликитян, тогда не
догадывались ни Вегар, ни царь Агаг, ни его воины. Так человек предполагает
одно и готовит ковы другим, а Всевышний на небесах уже исчислил его дни.
И все же будто предчувствовали все вокруг, что может оборваться жизнь,
и старались взять как можно больше от земных радостей. И праздник следовал
за праздником, а в дни богини плодородия забывали амаликитяне всякий стыд, и
каждый мог обладать любой женщиной, и не разбирались в эти дни, кто и с кем
сходился - с сестрой ли, с женой брата или с совсем юной отроковицей - не
имело значения. Для царя же Агага все дни были праздниками...
Маттафия не любил, когда ему доставалась ночная стража у царского
шатра. Многие охранники в эту стражу шли охотно. Скалясь в улыбке, они потом
смаковали царские забавы, говорили о том, как страстно кричала на ложе царя
та или иная избранница, рассказывали обо всем бесстыдно, да и потом не
давали прохода той, свидетелями падения которой были. Девицы тоже не делали
из этого тайны. Напротив, считалось почетным, если твоя избранница
приглянулась царю. Маттафию все это возмущало.
Если же ему выпадало стоять на страже ночью у царского шатра, он
отходил подальше от его полога и смотрел на звездное небо, ловя мгновения,
когда черноту его пересекала падающая звезда, знал он, что в это время надо
задумать желание - и оно исполнится. Желаний у него тогда было немного, ему
страстно хотелось одного - чтобы прекрасная Зулуна стала его женой. И он
твердо решил, что если Вегар воспротивится их союзу, или, что еще хуже,
станет подсовывать дочку царю, то они с Зулуной сбегут, и ничто не сможет их
остановить.
Земля амаликитян, на которой возрос Маттафия, не стала ему родной. Он
знал, что куда привольней и богаче живут люди в земле Ханаанской, в долине
Нила, и в долинах четырех рек. Здесь же, на границах с аравийской пустыней,
были редки плодоносные земли и пастбища. Море застывших каменистых и
песчаных валов ночью в отблесках луны порождало страх, пустыня была
отпугивающей и мертвящей, днем же, под палящим солнцем, пески дышали
невыносимой жарой. Жила и полнилась благодатью земля лишь на пастбищах в
горах, но там вся она почти принадлежала Агагу и его ближайшим советникам,
те же, у кого не было своей земли шли в работники или пастухи, перегоняли
стада овец или верблюдов на северные пастбища, где начинались владения
Израиля. Там, на этих пастбищах, надо было быть хорошо вооруженным, ибо
нередки были стычки с сынами Израиля, и зачастую эти стычки затевали сами
амаликитяне, уводившие скот у своих извечных недругов и поджигавшие пашни.
Умудренные жизнью старики, пытавшиеся утихомирить ретивых молодых пастухов,
говорили, что к добру это не приведет.
Доходили в стан амаликитян вести о поражениях филистимлян, в это никто
не хотел верить, но слухи подкреплялись тем, что неожиданно с востока
перестали идти караваны филистимлян, будто совсем куда-то исчезло это самое
могущественное племя. Эти воины, вооруженные всегда обоюдоострыми мечами из
железа, мчащиеся на быстрых колесницах, были поражены молодым царем Израиля,
победоносным Саулом.
Надо воздать должное царю Агагу, он не только занимался соитием и
тратил свой любовный пыл, он многое понимал и предчувствовал, не раз он
охлаждал пыл своих воинов и пастухов, похваляющихся разбоем на караванных
дорогах и налетами на станы сынов Израиля, и не раз искал Агаг встречи с
царем Саулом, чтобы заключить с ним мир. И вот, наконец, настал день, когда
по караванной дороге из Вирсавии прибыли к Агагу посланники царя Саула,
Маттафия был среди тех, кто встречал их. Он стоял с копьем подле шатра царя
Агага, олицетворяя собой мощь и силу амаликитянского воинства - исполин,
возвышающийся надо всеми. Перед шатром для высоких гостей были выстланы
ковровые дорожки - красная река на желтом песке, словно путь крови.
Единственная колесница амаликитян, захваченная в давней стычке с
филистимлянами, была начищена до ослепительного блеска. Воины Агага
выстроились вдоль караванной дороги. Очень хотел тогда Агаг показать свою
мощь, хотел, чтобы посланцы Саула, пройдя между рядов воинов, убедились в
силе и могуществе амаликитян. Сам же царь восседал на гладком круглом камне
у входа в шатер и держал в руках посох, навершие которого было украшено
драгоценными камнями.
В тот день впервые увидел Маттафия своего брата Ионафана и с первого
взгляда проникся к нему доверием. Он был совсем юн, брат Ионафан, и
выделялся среди посланцев Саула своим высоким ростом. Маттафия сразу
почувствовал, что человек этот близок ему. Что-то знакомое было в его
облике, и поначалу Маттафия подумал, что уже встречал раньше этого посланца.
И когда тот, царственно откинув голову, улыбнулся и приблизился почти
вплотную, почудилось Маттафии, что он видит себя самого. Борода только была
еще очень редкой у Ионафана, но судя по тому, как заискивали все перед ним,
он был явно главным среди посланцев. И повсюду неслось: "Слава Ионафану -
храброму и достойному сыну Саула!"
Царь Агаг поднялся со своего камня, сделал шаг навстречу знатному
посланцу и сказал: "Да будет славен сын великого царя Израиля, сын
бесстрашного Саула, победителя филистимлян! Да будут боги благосклонны к
нему!"
Ионафан сделал знак людям, сопровождавшим его, и тотчас они стали
снимать корзины о дарами со своих ослов и пошли вереницей к царскому шатру,
и все несли, и несли дары. Тут были и золотые подносы, блестевшие на солнце,
и львиные шкуры, которые, переливаясь, стелились по земле, и огромные амфоры
с пьянящим шекером, и бочонки с медовыми орехами и ароматными пряностями, но
самый главный дар - был белый конь с желтоватой гривой, стройный и
величественный. Маттафия тогда впервые увидел коня и дотронулся до его
гладкой вздрагивающей кожи, словно хотел успокоить, и тепло пробежало по
пальцам...
Между тем, царь Агаг обнял сына израильского царя и так, обнявшись, они
вошли в шатер, где ждали их яства, приготовленные из сочных плодов, и мясо
молодых ягнят, и самые лучшие вина, привезенные из долины четырех рек. О чем
там шли переговоры, Маттафия не знал. Воины присели у шатра на траве и на
коврах, сидели вперемежку сыны Амалика и сыны Израиля, не испытывая никакой
вражды друг к другу. Появились кувшины с молодым вином, кто-то затянул песню
во славу Ваала - великого бога амаликитян, посланцы ответили своей песней,
славящей единого Бога. Все пришло в движение, и необычайное оживление царило
вокруг. Лишь Маттафия стоял неподвижно, будто прикованный к царскому шатру и
смотрел на завесу у входа, за которой скрылся тот, кто был так похож на
него, кто был его братом по крови и наследником царя Саула...
И впервые еще неосознанная обида подступила комком к горлу, сдавила
кадык, и Маттафия сглотнул слюну, ставшую вязкой. Ведь это он мог быть таким
же посланцем царя, он мог бы тоже носить роскошные одежды и не стоять среди
простых воинов, а сидеть в царском шатре...
Вечером, когда опустилась прохлада на землю амаликитян, грохот бубнов и
посвист флейт призвали народ на праздничный пир, ибо был заключен мир с
извечными дотоле врагами. Радовались все вокруг и ни у кого, даже у
предсказателей и ведунов, кормящихся при Aгаге не было предчувствия беды,
считали тогда, что слишком возрос и окреп Израиль, чтобы идти на бой с
полукочевым племенем, что все силы Израиль направит на поражение
филистимлян. И лишь у него, Маттафии, было неспокойно на душе. С печалью
посмотрел на него Ионафан, когда выходил из царского шатра. И ощущение
неминуемой беды подступило к сердцу.
Быстро стемнело, и зажглись на небе яркие звезды, но вскоре свет этих
звезд исчез, ибо разожгли костры, и стало светло вокруг них, а все остальное
пространство погрузилось в густую тьму.
Маттафия старался не вступать в полосу света, он одиноко стоял под
пальмой и смотрел на веселящихся сверстников, пытаясь разглядеть среди
женщин Зулуну. До сих пор он так и не решился подарить ей браслет, добытый
разбоем, старик с горящей бородой, корчащийся в муках, приходил в его сны и
требовал отдать свитки. Все это было, как наваждение, и Маттафия понимал,
что подарок не сделает Зулуну счастливой, ибо обагрен кровью.
Хороводы постепенно начали стихать, и неожиданно Маттафия увидел свою
возлюбленную рядом с Ионафаном. Они сидели на почетном месте у царского
шатра. Ревность охватила его. И Зулуна, перехватив его взгляд, смутилась и
постаралась затеряться среди подруг. А те так и лезли наперебой к Ионафану,
что-то было в нем такое манящее, чарующее...
Маттафия слышал, как повсюду восхваляют Ионафана. Говорили много о той
битве, где благодаря Ионафану были повергнуты в бегство филистимляне. Имея
всего лишь одну тысячу воинов, разбил Ионафан передовой отряд филистимлян,
которые взимали тяжелые подати с сынов израилевых, обирая до нитки простых
пастухов и маслоделов. Когда свершилась эта победа, повелел царь Саул
протрубить в шофары и провозгласил: "Да услышит Израиль! Ионафан - спасение
народа!" Права мать, Саул и в самом деле простодушен и не жаждет славы, он
отдает ее сыну - понял тогда Маттафия.
Давид же, которого все считают более мягким и добрым, нежели Саул, не
захотел делиться и толикой славы с Авессаломом и всю страну ввергнул в
братоубийственную войну. Дожил бы до сегодняшних дней Ионафан, увидел бы
деяния своего самого близкого друга, спросил бы с отчаянием: " Почему обрек
на смерть ты своего сына, Давид?" И его, Маттафию, спросил бы: "А куда ты
смотрел, отошел в сторону, спасаешь свою жизнь?"
Прекраснодушный Ионафан, верящий в ту ночь в стане Агата, что можно
кого-то спасти...
Каждому лестно, когда ему поют хвалу, да и заслужил Ионафан любые
похвалы. Принимал он эти похвалы со снисходительной улыбкой, отмахивался от
назойливых льстецов: дело не во мне, это все заслуга царя нашего Саула и
храбрых воинов... А вокруг продолжали: и про Галгал, город, укрепленный и
защищенный каменными стенами, и про тридцать тысяч филистимлянских колесниц,
двинувшихся на израильтян, и как бежали многие в испуге, и нечем было
защищаться, не было у Израиля кузнецов, их пленили филистимляне, некому было
отковать мечи...
Рассказывал обо всем оруженосец Ионафана, голос которого перекрывал
остальные голоса, и в свете костра лицо его казалось красным, словно кто-то
его поджег. Был этот оруженосец небольшого роста, но видно было, что обладал
сильными мышцами. Руки в свете костра у него тоже казались красными, словно
залитые кровью. Он был под стать своему господину, только не столь скромен.
- Только у меня и у Ионафана, господина моего, были мечи, добытые в
бою, - продолжал он, - и сказал мой господин Ионафан: Постоим за народ свой!
И вдвоем пробрались мы в лагерь филистимлян. Войска филистимлян были на горе
окруженной ущельями, но мы знали потайные тропы и прошли незаметно между
двух островерхих скал. И сказал мой господин Ионафан: Всевышний поможет нам,
ибо для Господа нетрудно спасти многих через нас! - И я ответил ему: делай
все, что на сердце у тебя, вот я - и с тобой пойду, куда угодно. И тогда
сказал храбрейший из храбрых господин мои Ионафан: Перейдем в лагерь
филистимлянский и станем у всех на виду! Скажут - взойти, и да будет Господь
с нами! - И встали мы бесстрашно на виду у филистимлянского воинства, и
закричали филистимляне: иври, иври! Ужели вышли вы из пещер своих, где
таились! - И не знали они, что стоим мы вдвоем против тысяч, и нету войска
нашего за спинами нашими. И сказал я в сердце своем: Господь предаст
филистимлян в руки Израиля. И мы выпустили стрелы из тугих луков и обнажили
свои мечи. И двинулись вперед. Господин мой Ионафан разил всех подряд,
филистимляне падали, перед ним, а я добивал тех, кого минула рука господина
моего, и наступило великое смятение в стане филистимлянском, и охватил
филистимлян великий страх...
По мере рассказа оруженосец все более оживлялся, и когда обернулся и
увидел, что господин его стоит за спиной, смолк на полуслове. И улыбнулся
Ионафан, и сказал:
- Тебя послушать, так мы с тобой всех поразили, а вспомни, как тряслись
у нас поджилки и как прощались мы с жизнью, не веря, что вернемся живыми. И
смерть настигла бы нас, если бы мы были только вдвоем, ведь вслед за нами
ринулись на филистимлян воины царя нашего Саула, и они своим натиском спасли
нас...
- Я и об этом хотел поведать, господин мой, - поспешил согласиться
оруженосец, - конечно великий наш царь спас нас, он разбил филистимлян, и на
поле боя ему не было равных. Но все же, мой господин, без вас не добыть бы
Израилю победы!
И тут опять окружили Ионафана приближенные Агага и среди них Вегар, и
этот Вегар, ненавидящий иври, громче всех кричал здравицы. Он высоко поднял
чашу с вином и провозгласил:
- Да будут боги милостивы к нашим народам, забудем прежнее, один у нас
враг филистимляне, и повержены они смелым Ионафаном и великим царем Израиля
Саулом. И да будет так во веки веков!
И закричали тогда со всех сторон: Да будет! И пили за восходящую славу
смелого воина Ионафана. В отблесках костра лица у всех казались то желтыми,
то красными, глаза женщин светились радостью, молодые воины весело
переговаривались, старейшины изрекали истины, все перебивали друг друга, все
спешили полнее испить чашу веселья, словно предчувствовали, что дни их
сочтены.
Кто-то затрубил в рог, послышалась переливчатая мелодия флейты, ее
подхватили трубачи, и люди стали приплясывать в такт музыки, запели веселую
песню, закружились вокруг костра.
Не выдержали и воины из охраны Агага, вошли в круг и завертелись в
пляске, и втянули в этот круг Маттафию, как он не сопротивлялся. И нашла его
и закрутилась рядом с ним 3улуна, распахивались полы ее одежды, открывая
взору стройные ноги, были радость и блеск в ее глазах, и он опять заметил,
что на нее устремлен взор Ионафана.
Уже и ночь давно вступила в свои пределы, и прохлада овеяла землю, а
веселье все не стихало. Жаром пляски наполнились молодые тела, без устали
наигрывали флейты, и перемешались речи амаликитян с речами посланцев Саула,
и понимали они друг друга, потому что близки были их языки и много в них
было общих слов. Да и много ли нужно слов, когда кружишь в пляске, когда
ощущаешь дурманящий запах женской плоти, и полураскрытые, сочные как две
половинки персика губы совсем рядом с твоими губами, а руки касаются твоих
рук, и невидимые ангелы - посланцы небес сближают тела и души...
Ему, Маттафии, и сейчас в этой мрачной яме, в этом высохшем колодце
становится светлее, когда вспоминает он о Зулуне тех лет. Ему кажется, что
он ощущает ее запах, ее аромат, его щека касается ее щеки, как тогда в
танце. Ему кажется, что она опустилась сюда в его темницу. Он окликает ее,
уговаривает уйти, ей опасно с ним оставаться. И она исчезает. Теряется в той
давней ночи среди пляшущих воинов, и он опять один, как тогда, в ту ночь...
Когда он выбрался из круга опьяненных плясками людей, то бросился к
кострам у дальних шатров, где сидели стражники и пели - Зулуны там не было,
не было нигде и сына Саула. Червь сомнения томил его. Надо было думать о
других, он же думал о себе. Когда опьянен любовью, плохо понимаешь, что
происходит вокруг...
На небе стали затухать звезды, и край его посветлел, возвещая о
предстоящем восходе солнца, люди, утомленные весельем, засыпали у погасших
костров. Маттафия растерянно бродил среди них. Он очутился у родника, жадно
приник к источнику, охлаждая жар своего сердца. Здесь он и увидел Зулуну.
Ему показалось, что она кого-то зовет, машет рукой тому, кто притаился за
стволом финиковой пальмы. Маттафия схватил ее за руку, крикнул: Как ты
могла? Прельстилась славой царской! - Ты делаешь мне больно, - обиделась
Зулуна, - сейчас некогда слушать твои упреки! - Он спохватился, нельзя было
говорить с ней столь резко, понимал тогда - одно грубое слово может
испортить всю жизнь. Сказал ей: Да благословит тебя Господь, 3улуна, я хотел
быть всегда с тобой, зачем тебе сын царя? Ты будешь игрушкой в его руках!
Оставь мысли о нем... Зулуна пыталась остановить поток его жарких слов, он,
неразумный, не хотел ничего слышать. Ведь любовь делает человека глухим и
ослепляет разум. И не сразу он понял, что Зулуна напугана, что она дрожит.
Спросил ее: "Он угрожал тебе? Где он?" Она сказала: "Это все много страшней,
поторопись, он ждет тебя в своем шатре". Маттафия тогда не сразу понял:
почему ждет? Рука тянулась к мечу. Ионафан начал выговаривать - почему не