Глушкин О. Саул и Давид

- Останься со мной Маттафия, ценю я тебя, как смелого и сметливого
воина, и ужели ты думаешь, что предам я войско Израиля и помазанника Божьего
Саула, останься и будешь у меня первым военачальником. Не отвернулось мое
сердце от тебя. Ведь знал, что подослан ты, но верил в нашу дружбу, и
клянусь тебе, что ценил твои деяния - не поднял ты руку на меня - и я всегда
буду оберегать тебя и потомство твое. И сын твой Фалтий дорог мне. Видит
Бог, что сдержу я свое слово!
Давид умел уговаривать, и лестно было слушать его речи, и понимал
Маттафия, что не стадо надо перегонять, а собирать воинов и спешить в
Изреельскую долину на помощь Саулу. И можно найти людей, которые покинут
Давида и пойдут с ним, Маттафией. И попросил он Давида дать ему подумать до
следующего дня.
Но принес следующий день горестную весть. И не было в жизни печальнее
этого дня. Узнали они в тот день, что поражен Израиль на горе Гелвуй, что
пали многие, и что погибли Саул и его сыновья. Погибли, как герои. И стоял
плач в Секелаге, и скорбели все до единого. И винил себя он, Маттафия, что
не успел на смертоносную битву, и казалось ему тогда, что небо померкло, и
жить не хотелось. Ибо потерял он своего лучшего друга Ионафана. И даже,
когда на следующее утро объявился маленький гирзеянин, не смогло его
обретение уменьшить вчерашней тоски, а лишь укрепило в решении покинуть стан
Давида. Весь этот день и плакал Давид, и скорбел безмерно...Но никому не
дано вернуть мертвых. И что значит слово человеческое в этом мире; не в
словах, а в деяниях своих должен человек проявлять свою суть...
И теперь, сидя в заточении, в ожидании суда над собой, а вернее, над
Саулом - бесстрашным царем, павшим на свой меч, чтобы избежать позора плена,
думал Маттафия о нем и о Давиде, и все вспоминал и вспоминал о том, что
связывало его в жизни с царями. Вспоминал он и клятву, данную ему в Секелаге
Давидом, и то, как потом Давид отступился от него, поверив клеветникам,
обвинявшим его, Маттафию, в предательстве. И все же теперь он продолжал
возлагать надежды свои на Давида. Полагал Маттафия, что достигли вести
Иерусалима, и хотелось ему верить, что Давид спасет его. Как нужно ему
увидеть Давида! Объяснить все. И тогда Давид поймет, что народ должен узнать
правду о Сауле, узнать, что он, Давид, достоин продолжить дело Саула. И
твердо решил он, Маттафия, что никогда не добьется Каверун из уст его,
Маттафии, злых обличений Давида, и не станет Маттафия спасать свою жизнь,
оговаривая того, в чьих руках сегодня судьба всех сынов Израиля...

Глава ХХI

После полудня хлынул проливной дождь. С небольшим перерывом небо
обрушило на землю столько воды, что, казалось, разверзлись хляби небесные, и
новый потоп грядет, как наказание за грехи земные. Потоп, от которого не
будет спасения. Маттафия припал к окну и всматривался в полумрак, рожденный
ливнем. Был на исходе второй день, данный Каверуном. И Маттафия не знал, чем
кончится этот день. И думал о том, что, возможно, в последний раз дано ему
увидеть буйство воды, и душа его вскоре растворится в этих потоках, растает
в дождевом небе.
Сколько раз в опаляющей тело и душу пустыне он молил Господа о дожде,
сколько раз изнывал от жажды. Дождь всегда был желанным избавлением от мук,
всегда приносил спасение. И теперь, лишенный возможности вырваться из дворца
Каверуна и встать под его потоки, он молил Господа и благодарил за дождь
скорее по привычке, молил, чтобы дождь не прекращался, пока досыта не напоит
землю. Но дождь оборвался столь же внезапно, как и начался. И сразу стало
светло, будто пришло второе утро, и запели птицы за окном, отряхивая
промокшие перья. Но еще долго бежали потоки с крыш, а потом, иссякнув,
продолжались капелью. Капли стучали о камни равномерно, настойчиво, будто
отсчитывали время. И замедляли его, ибо все с большим промежутком опускались
они на землю, растворяясь в ней и отдавая свою влагу корешкам трав, корням
деревьев, плодам, растущим на них. Всегда на земле одно исчезает, чтобы дать
жизнь другому. Гибнет в земле посеянное зерно, и вырастает колос. Умирает
человек и оставляет на земле сыновей. Счастлив тот, у кого их много. Сыновья
- как молодая поросль, тесно связанная с отцовским деревом, которое питает и
защищает побеги. И они вырастают, и тоже дают новые побеги...
Кто из сыновей сейчас мчится в Иерусалим к Давиду, Фалтий или Амасия, а
может быть едут вдвоем... Как скоро они достигнут стен святого города -
неизвестно. Все теперь зависит от сыновей. И Маттафия мысленно обращался к
ним - просил простить его за то, что обременил их, что подвергает опасности.
Он был уверен, что они прорвутся через любые преграды, он знал, что они
сумеют постоять за себя. И все же сердце его сжималось при мысли о том, что
они рискуют собой, что, возможно, придется на горных дорогах не раз обнажать
меч. Были тревожными мысли о них, но еще тревожнее мысли о Рахили. Где нашла
она укрытие, вырвавшись из дворца, добралась ли до горных пастбищ или
затаилась здесь, в городе? Чем он может ей помочь, под неусыпной охраной
стражников он, словно стреноженный конь, лишенный воли. Чем может он помочь
Зулуне, она ведь тоже в опасности. Ему хотелось верить, что Зулуна спасется.
Она всегда была терпелива, вынослива, она умеет не поддаваться панике. И
Рахили, и Зулуне надо уходить как можно дальше от города, надо перебраться
через горную гряду, уйти к Дамаску - там они смогут найти спасение. Если
даст Господь вырваться из лап Каверуна, то и он, Маттафия, покинет землю
Ханаана. Там, за Дамаском, если будет на то воля Господа, соединится
Маттафия о теми, ради которых живет на белом свете, и никакие посулы Давида
не остановят, никакие блага...
Если бы он был уверен, что Зулуна и Рахиль в безопасности, что им
удалось уйти из города, его ничего бы не страшило. Он сможет говорить
открыто обо всем. Пусть соберут на суд старейшин и всех свидетельствующих.
Он не откажется от своего замысла. Пусть разорвут его одежды, пусть все
прочтут - на груди написано - Саул царь Израиля. Да, это он, его двойник,
его продолжение -возвращенный им к жизни царь. Все видели - он также, как и
царь, одержим падучей, это кровь царя бьется в его жилах. Не поверят...
Тогда он, Маттафия, может сказать открыто: я его сын, не узнанный им сын, и
готов защищать отца - первого царя своего народа. Готов принять любую казнь,
если сочтут, что царь был извергом и злодеем...
Кончилась капель, Маттафия отошел от окна, остановился посередине своей
темницы и прикрыл глаза. Ему представилось, что помещение заполнилось
людьми. И со всех сторон на него устремлены злобные взгляды. Он видит
медвежьи глаза Каверуна. Он видит, как кусает тонкие губы Цофар в
предчувствии разоблачения, как испуганно задрожал Бер-Шаарон и вдруг
просветлел, узнав того, кто спас ему жизнь, когда пали с перезанным горлом
священники из Номвы. И ждет своего часа безъязыкий Уру, и собирают камни
жаждущие скорой казни. Но здесь же, среди толпы, Маттафия ловит
сочувственные взгляды, и их становится все больше. Ему не надо искать
спасения у Давида, напрасно спешат сыновья в Иерусалим. Он, Маттафия, сам
сможет постоять за себя. Он докажет всем, что не вольны они судить Саула -
помазанника Божьего. Саул ни у кого не отнимал власть, он не рвался
повелевать людьми. Устами пророка Самуила Господь провозгласил его царем, и
весь народ одобрил этот выбор...
Всем хотелось сильного царя, чтобы защитил он от разорения их поля и
виноградники. Все безропотно подчинились Саулу. Его нельзя было не любить.
Простой пастух, плоть от плоти народа своего, лучший из сынов Израиля был
помазан на царство. Выше всех на голову, смелый воин, искусный военачальник.
Кто кроме него смог бы объединить разрозненные колена Израиля? Он никогда не
кривил душой, он был величественен и одновременно прост. Пастух, постигавший
мир не только разумом, но и сердцем. Он стал истинным царем в тот день,
когда на своем поле разрубил на двенадцать частей своих волов и разослал
сочившиеся кровью куски в пределы всех двенадцати колен Израиля. Надо было
спасать осажденный город, спасать его жителей, надо было собрать войско,
ведь у него, Саула, тогда ничего не было. "Так, -сказал он, - я поступлю с
волами тех, кто не придет на помощь!" Пастух, вставший во главе войска,
показал, что умеет стеречь не только стада, он стал пастырем, предводителем
своего народа. Он доказал, что Господь не напрасно простер над ним свою
длань. Обладал ли Сayл каким-либо даром предвидения, слышал ли он голос
Господа? То не дано знать ему, Маттафии.
Знает одно - царь был слишком прост и доступен, и никто не хотел
верить, что Саул может стать еще и пророком. Был жив Самуил, и он никому не
хотел отдавать право на общение с Господом. Самуил хотел видеть в Сауле
храброго, но послушного воина, коронованную куклу, которая будет плясать под
музыку советчика, орудие своей воли. Это не сразу понял Маттафия. Это
теперь, когда прошло много лет, все проясняется. И теперь понимает Маттафия,
что Самуил просчитался.
Саул не раз отступал от велений пророка. Саул не терпел никаких уз. Он,
как и прародитель народа Иаков, названный Израилем, не пострашился бы
вступить в схватку даже с самим посланцем Бога! Разве, когда шли битвы, он
отсиживался в Гиве? Никто бы и слова ему не сказал, никто бы не упрекнул
его, если бы царь оставался в Гиве, когда воины его вершили сражения. У него
был искусный военачальник Авенир, сын Нира, мог бы доверить ему ведение боя,
мог не подвергать себя опасности. Но тогда это был бы другой царь, это не
был бы Саул - воин-исполин, не выпускающий из рук своих копья. Сколько раз
упрашивали его не врываться в самую гущу боя, наблюдать за битвой с высот,
не расставаться со своими оруженосцами - все напрасно. Он мчался впереди
всех, он не страшился самой гущи кровавой сечи. Его стрелы разили без
промаха, его копье было неудержимо, его меч был смертоносен для врага. Он
мог одним ударом рассечь врага надвое. И так было не только в начале
царствования, когда надо было утвердиться и показать свою силу, так было до
самой последней битвы, где он ринулся на филистимлянские колесницы и стоял
израненный, окруженный врагами на склоне горы Гелвуй, и не просил пощады. И
не дано было ни вражьим стрелам, ни копьям умертвить его, он сам лег на свой
меч. Он был слишком горд, чтобы выносить унижения и покориться своей участи!
Он, Маттафия, не смог этого повторить...
Кто может судить Саула? Кто из судящих сможет утверждать, что сам жил,
отбросив личную корысть? Кто, будучи у власти, не пользовался своим правом
жить лучше, нежели те, кто подчинен ему? Такие вопросы Маттафия может задать
собравшимся судить Саула. Возможно, их обидят эти слова, возможно,
раздадутся крики возмущения. Каждый ведь считает себя праведным, каждый
хочет, чтобы о нем думали, как о честном человеке, каждый хочет казаться
лучше, чем он есть. Но ответить, что ему неведома корысть, мог только Саул.
Он не умножал свои стада и свои пашни за счет других, он не строил себе
дворцов, он не содержал десятки наложниц, он не прятался за спины
стражников, когда открыто сидел у крепостных ворот под тамарисковым деревом
и был доступен каждому. Он никогда бы не стал присваивать драгоценные дары,
принадлежащие даже чуждому ему храму. Маттафия должен сказать об этом
Цофару. Такие люди, как Цофар, не имеют права судить Саула. Как ответит
Цофар? Сделает вид, что все это относится не к нему, промолчит или бросится
опровергать обвинение. И тогда Маттафия поведает подробно обо всем, он
откроет Каверуну истинное лицо его советника. И подстрекаемые Цофаром судьи
будут требовать немедленной казни. Казни Саула.
Крикнуть им в лицо: "Помолчите, недостойные нечестивцы, сомкните свои
лживые уста!"
Может ли судить другого тот, кто сам погряз в пучине греха, чьи руки в
крови? Может ли обвинять царя укравший алмаз Дагона? Может ли обвинять Саула
тот, кто погряз в похоти, кто предается блуду, кто домогается чужих жен и
бесчестит отроковиц?
Саул был робок с женщинами, как самый непорочный отрок. Ахиноама сама
выбрала его, в юности она была дерзкой и настойчивой. Она преследовала
молодого пастуха, который любил совсем другую женщину. Он уступил, он
погубил свою любовь - в этом его вина, но таков Саул. Сын должен прощать
отца, также как и отец не должен быть слишком строг к сыну. Он, Маттафия,
был лишен отца, хотя этот отец был все время рядом. Маттафия видел, как
бремя власти сгибало Саула, делало подозрительным, достаточно было пустяка,
чтобы уязвить его гордость. Маттафия о многом мог бы поведать - но теперь
его дело не обличать, а защитить... Защищаться всегда тяжелее, чем нападать.
Здесь, в городе-убежище, много амаликитян. Они никогда не простят Саула. Как
им объяснить, что не во всем волен царь, что эхо из прошлого налагает свои
силки, что есть суд небес...
Маттафия ходил по своей темнице, прикрыв веки. Ему слышались
возмущенные голоса. Он понимал, что нет слов для оправдания убийств
безвинных женщин и детей. Он мог бы воззвать к сочувствию людей, которые
соберутся на суд, он мог бы поведать им, как сам метался в ту ночь смерти
среди пылающих, как факелы, шатров, как слышал душераздирающие вопли. Но
никто не поймет его, никто не поверит ему. Он должен волею судьбы отвечать
не за себя, а за того, кто породил его.
Мог ли Саул ослушаться Самуила, ведь пророк передавал повеления
Всевышнего. Саул метался, Саул сделал все, что мог, чтобы предотвратить
резню, он послал своего сына, Ионафан спас кенеян... Саул сохранил жизнь
амаликитянскому царю Агагу. Маттафия понимал, что все это не оправдывает...
и все же. Крикнуть судящим: не делайте из Саула злодея! Разве до сих пор не
погибают в битвах десятки и тысячи людей, разве можно остановить войны? Это
не под силу даже Господу! И могут ответить судящие: твой Господь жесток, его
повеления пахнут кровью. Как объяснить им, что каждый слышит Господа
по-своему, что каждый пытается прочесть книгу судеб, не доступную ему... И
закричат со всех сторон судящие: это ты говоришь о Самуиле, о своем пророке,
о предсказателях, о Каверуне - смерть тебе, нечестивцу! ... И будет страшен
гнев Каверуна - ведь тот тоже был предсказателем...
Саула страшили маги и предсказатели, он возненавидел сынов пророческих,
бродивших по дорогам Ханаана. Саул изгнал волшебников и магов из страны.
Осуждать ли его за это? Вправе ли смертный человек предсказывать судьбу
другому смертному человеку, вправе ли подменять Господа и творить чудеса.
Угодно ли это Господу, когда тревожат волшебники тени мертвых, когда
снадобьями будоражат кровь, вызывая видения, когда обирают простодушных,
жаждущих узнать свою судьбу?..
Маттафия вздрогнул, он вдруг осознал, что говорит вслух, что его голос
отчетливо звучит в тишине, заполнившей дворец, густой и твердой тишине,
которую, казалось, можно разрубить мечом или с треском разорвать, как
полотно, чтобы услышать шум голосов, чтобы звучали не только слова,
рожденные в нем, чтобы свидетельствующие против Саула опомнились, заговорили
о том, что таили внутри себя, высказали мысли, пугающие даже их самих,
мысли, не угодные правителю Каверуну.
Но если ты, подумал Маттафия, тоже начнешь говорить все, что таится
внутри тебя, раскроешь то, чему был свидетель, где тогда найдешь сочувствие
и оправдания. Ибо кто и чем может оправдать убийство священников Номвы?
Судьи призовут Бер-Шаарона, и он будет свидетельствовать против тебя.
Запуганный нищий, униженный жизнью. Ужели это отец женщины, давшей жизнь
ему, Маттафии? Отец, изгнавший родную дочь! И прежде, чем он начнет
говорить, ему нужно напомнить об этом, и еще напомнить о том, что жизнь его
была спасена в Гиве, что его ждала участь несчастных священников. И не
пришло время для его свидетельств, и незачем возбуждать гнев судей. Никому,
даже ему, Маттафии, не дано понять обиды царя. Царя, преданного своим
любимцем. Гнев царя не дано судить. Гнев, обращенный на тех, кто пригрел
изгнанника, кто вооружил мечом Голиафа того, кто в глазах Саула рвался
отнять престол, лишить царства сыновей. Это был гнев, вылившийся на
сподвижников Самуила, с которым царь не мог совладать, на которого не мог
поднять свою руку. В каждом из священников Саул видел костлявого пророка,
властвующего над умами людей. И все равно - убийству священников нет
оправдания. Доик Идумеянин расплатился за эту казнь, на себе почувствовал,
как неостановима кровь, рвущаяся из перерезанного горла, как булькает она,
словно опустошается мех с вином. И с кровью вытекает из тела душа. Почему
же, скажут судьи, ты считаешь, что Доик должен был быть казнен, а царь
помилован...
Сказать им: царь сам казнил себя, когда упал на свой меч на склонах
горы Гелвуй. Он, презиравший магов и волшебников, перед битвой нашел
аэндорскую предсказательницу и услышал последнее повеление Самуила, который
ждал своего избранника и врага в царстве теней. И повиновался этому
повелению...
И тогда возмутятся судьи: ложь - если он казнил себя, почему он стоит
перед нами? Саул хотел обмануть судьбу и послал на смерть своего двойника!
Теперь боги повелели завершить эту казнь, растянувшуюся на десятки лет.
Смерть убийце!
Тогда надо открыться, надо сказать - двойник стоит перед вами, двойник
- продолжение рода его, выслушайте меня - я сам с трудом ищу оправдания, но
я вижу, что каждый из нас несет в душе и большой свет и безмерную злобу
демонов, в каждом из нас живут и ангелы, и нечестивые духи Шеола. Саул стал
жертвой злых духов, он был не в силах преодолеть их. Он побеждал их, когда
брал меч, когда разил врагов, когда спасал свой народ. Божий огонь полыхал
тогда в его душе и сжигал злых духов, лицо его преображалось, обычно
малоречивый, он находил для воинов нужные слова.
Но чаще он молчал. Любил слушать других. Часами сидел он в скорбной
задумчивости и слушал, как Давид извлекает нежные звуки из дрожащих струн
арфы. Морщины разглаживались на челе Саула, и духи зла покидали его,
тягостные думы растворялись, песни Давида проникали в сердце. Наверное,
Давид казался ему ангелом, ниспосланным с небес, казался до той поры, пока
этот ангел не превратился в героя и был помазан на царство при живом царе. И
стал гоним, но не стал врагом царя. Даже спасаясь от бессмысленного
преследования, даже уклоняясь от бросков копья, он благоговел перед Саулом,
он не смел поднять руку на царя. Теперь этот пастух - могущественный
властелин Израиля. Если он узнает о суде над Сayлом, о казни его, Маттафии,
отмщение Давида будет жестоким...
Но устрашатся ли теперь грядущего отмщения собравшиеся на суд? И
Маттафия представил их гнев, их неуемную жажду обличений, их желание узреть
мучение царя. Они требуют, чтобы открылись злодеяния Давида, они напрасно
будут ждать от него, Маттафии, свидетельств против Давида. Но если не лжет
Каверун, если Давид предал смерти потомков Саула, то ему нет оправдания. И
тогда почему надо защищать того, кто забывает клятвы, кто коварно сеет
смерть? Почему надо строить радужные надежды на спасение, которое пошлет
тот, кто очень давно был другом, кто умеет забывать друзей. Может быть,
Каверун прав, и обличения Давида ему нужны, чтобы защитить город, чтобы
иметь свое оружие против могущественного и беспощадного властелина. Каверун
ждет, что он, Маттафия, заполнит листки пергамента описанием злодеяний
Давида...
Маттафия взял стопку листков, лежащую у изголовья. Пергамент был хорошо
отбелен, гладкая его поверхность ждала изображения письменных знаков,
листков было много, они вместили бы рассказ о всей жизни, и эта жизнь,
возникшая на пергаменте, стала бы вечной, но можно ли доверять тайны
сочетаниям букв, сделать эти тайны, доступными глазу каждого, кто станет
обладателем пергамента, изображенное на листке может стать причиной
страдания и гибели. Этого хочет Каверун, он сможет дорого продать эти
листки, отправить их Давиду с головой того, кого он считает Саулом.
Бесценный дар, дающий надежды на обогащение...Нет, если и писать, то только
о себе, решил Маттафия, и писать так, чтобы никто из непосвященных не смог
прочесть, переставлять буквы в словах, добавлять лишние. Такой тайнописи
научили его в плену финикийцы...
За окном стемнело. Сменились стражники у дверей, заканчивался еще один
день заточения. Время как будто остановилось. Маттафия лежал на циновке,
бездумно уставившись в потолок, на котором он изучил каждую трещинку, его
слух улавливал ночные скрипы, кто-то ходил наверху, обутый в новые кожаные
сандалии, за окном слышались тонкое цвиркание, какой-то стрекот в траве,
шуршание... И вдруг все эти звуки заглушил топот ног, удары древков копий о
пол, голоса... Двери резко распахнулись, и два стражника подошли к циновке,
снизу он видел их косые черные бороды и мечи, висящие на поясе. Ему было
приказано встать, и он не испугался, а скорее обрадовался хоть какой-то
перемене, и охотно последовал за стражниками. Свет факелов озарял переходы и
витые лестницы, каменные ступени приятно холодили заживающие подошвы ног. Он
жаждал, чтобы его вывели из дворца, ему хотелось ощутить под ногами влажную
траву, вдохнуть воздух, освеженный дождем, но у стражников был свой приказ -
подле гладких колонн из красного камня они почтительно отступили, передав
пленника своему начальнику, теперь тот ввел его в просторный зал, по углам
которого мерцали светильники, заправленные ароматными маслами, и от запаха,
исходящего из светильников, казалось, что повсюду цветет миндаль.
- Оставьте нас наедине, - услышал он голос Каверуна, и медленно пошел к
дальней стене, у которой сидел на циновке, подобрав под себя ноги, верховный
правитель города
- Непрестанная капель одних усыпляет, а другим не дает сомкнуть век, -
сказал Каверун, - когда шел дождь, я долго думал о тебе, Саул, и я не пойму,
почему ты ищешь спасения в потоках лжи. Ты словно пес, все время
возвращаешься к своей блевотине. Ты можешь сделать хотя бы полшага навстречу
истине? Истек последний день, данный тебе, но я не вижу смирения в твоих
глазах. Листы пергамента, данные тебе, остались безмолвными...
- Жизнь научила меня смирению, - сказал Маттафия, - я приму любое
решение без страха, но я хочу справедливого суда, я хотел бы, чтобы меня
услышали многие. Что могут поведать знаки, начертанные на пергаменте?
Словами не выразить то, что ведает душа.
Маттафия замолчал, вглядываясь в узкие желтоватые глаза Каверуна,
стараясь угадать, с чем связан этот ночной допрос. Он понимал что надо
взвешивать каждое слово, прежде, чем раскрыть уста и дать свободу языку.
Возможно, от одного неосторожного слова зависит - увидит ли он завтрашний
рассвет. Он понимал, что спорить с правителем опасно, надо выиграть время,
надо дождаться посланцев Давида, пусть будет суд, пусть длится этот суд не
один день - но будет ли этот суд - сейчас зависит от повеления Каверуна.
- Цари не ходят прямыми стезями, это я знаю по себе, - после
затянувшегося молчания медленно произнес Каверун.
Он отвел свой медвежий колючий взгляд от Маттафии и, словно не замечая
его, стал говорить:
- Вряд ли найдется на земле человек, - продолжал Каверун,- потерпевший
от злодейства царей Израиля столь множество обид и гонений, какие выдержал
я, но во мне не горит огонь отмщения. Вот теперь в мои руки предали боги
могущественного царя Израиля, воскресив его, вернув из подземных владений.
Но кто он? Царь, лишенный своих земель, своей короны, в умах многих давно
исчезнувший, он стал мошкой, летящей на огонь, мышиным пометом. Его давно
сменил другой, который жаждет, чтобы весь Ханаан, и не только Ханаан, а вся
земля дрожала от мановения его пальца. Я мог бы поколебать его могущество,
дав тебе, Саул, воинов, но я не стану делать этого. Мудрость правителя
заключается не в победительных войнах, а в сохранении мирной жизни. Многие
считают Давида мудрым царем, его восхваляют на все лады. Он сам сочиняет о
себе хвалебные песни. Сила его заставляет сомкнуть уста всех праведников. Но
я берусь свидетельствовать против него. Моим устам он не в состоянии
поставить преграду. И ты тоже поведаешь всем о его злодеяниях, ты не
пощадишь того, кто смял и истребил твой род. Ужели не волнуют тебя тени
повешенных? Ужели твое сердце скорбит только о себе, и тебе неведома жажда
отмщения?
Маттафия отпрянул, словно кто-то невидимый ударил его под вздох,
неимоверной тяжестью сдавило грудь. В который раз - эта страшная весть об
истреблении дома Саула. В это не хотелось верить, всему есть свой предел,
клятвы Давида были столь искренни... Кем бы не стал Давид, он не мог
покуситься на род Божьего помазанника. Все это ложь! Ее пытаются внушить ему
и Каверун, и Цофар, чтобы омрачить душу, чтобы вызвать злые силы мщения,
чтобы он, Маттафия, пораженный обидами и злобой, стал обвинять человека, с
которым связаны все надежды на спасение.
Маттафия стоял, склонив голову, стараясь подавить в себе съедающие его
боль и томление. Он не хотел поддаваться на коварные вымыслы. Почему, думал
он, все это известно только Каверуну и Цофару, почему никто из встреченных
им на дорогах Ханаана не слышал об этом, ужели пелена страха замкнула уста
праведников? Разве молчал бы пророк Нафан, открыто бросающий обвинения царю?
Разве нету других пророков? Их всегда множество на дорогах земли