Глушкин О. Саул и Давид

амаликитянин, как и все твои сверстники. Все люди произошли от Адама, и сыны
Израиля, и сыны Амалика, и гирзеяне, и филистимляне, и аммонитяне. И один
Господь для всех, и пускай у каждого есть свои домашние боги, но Господь
один, этому меня научил мой отец. Господь в каждом из нас, и он же в
недоступных высях, когда это поймут, не будет литься кровь, не будет
раздоров на тверди земной...
- Почему же ты хранишь деревянных идолов, почему шепчешься с ними? -
спросил он тогда.
Она на минуту смолкла, ей трудно было объяснить, что всему есть место
под солнцем, и сказала она, как бы оправдываясь:
- Этих божков завещала мне мать Амира, и я, когда увижу, что кончаются
мои дни, отдам их тебе, это наши семейные духи, и единый Бог не обидится на
меня из-за них. Видишь, мы спаслись, мы живы. Ты растешь смелым и будешь
удачливым воином. Агаг хвалит тебя...
- Но почему я не такой, как они, это правда, что я иври? - Маттафия в
тот вечер хотел добиться истины, и его настойчивость оправдалась.
- Твой отец, - сказала мать и надолго замолчала. Он затаил дыхание,
чтобы не сбить ее неосторожным движением или жестом. - Поклянись мне, что
никогда, даже под самыми страшными пытками, не откроешь то, что я сейчас
поведаю тебе, я хочу твоей клятвы для твоего же блага, если тайна откроется,
ты станешь жертвою, особенно здесь, в стане Агага.
Он поклялся, сказал, что будут сдержанны и молчаливы его уста. Тогда
ему казалось, что клятва эта странна, что хочет мать этой клятвы, потому что
боится всего на свете и видит опасность там, где ее нет. Позже, когда матери
не стало, он понял, как она была права..
- Так вот, мой сын, - сказала она в тот давний вечер в стане Агага
почти торжественно, - твой отец Саул, царь Израиля, и ты можешь гордиться
им, но только молча, ради Господа, молча...
Он, Маттафия, тогда оцепенел, будто сковали его, все тело стало
тяжелым. Гордиться тем, кто грозит уничтожить амаликитян, тем, кто проливает
кровь?
- Ты не думай, что он жесток, и путь его кровав, - сказала мать, -
напротив, он слишком кроток и слишком простодушен для царя.
Для матери он был таким, она слишком горячо любила его, и эту историю
их любви он услышал в ту ночь из ее уст. Она впервые раскрылась, впервые
рассказала о том, что берегла в душе своей, и воспоминания были дороги ей, и
говорила она взволнованно.
...В тот день, который стал причиной ее разлуки с возлюбленным, с
трудом упросила она Саула взять ее с собой в Массифу, хотя все женщины
остались в своих домах. Не женское это дело - выбирать царя. Она
предчувствовала, что выбор падет на Саула и молила Господа, чтобы тот
переменил свое решение. Она уже знала, что продлит потомство его рода, и он
нужен был ей таким, как есть, а не в царском недоступном величии. При одном
только виде Саула таяла ее душа, и трепетало сердце, словно у птицы,
пойманной в силки. Саул ни в чем не виновен, утверждала она. Она сама хотела
сына только от него. Она знала, что это будет сын. Она решила сразу, что
понесет от него в день их первой встречи, в день сбора винограда. В тот год
виноградные лозы так разрослись, что слились в единый сад и те, что
принадлежали ее отцу, и те, которыми владел Кис, отец Саула. И был настолько
крупен виноград, что носили виноградные кисти на шестах, которые огибались
под тяжестью.
И более других старался Саул, у него были еще братья, но они не шли ни
в какое сравнение с ним, ибо Господь наделил его и ростом, и статью, и
такими черными пронзительными глазами, что, казалось, в них можно утонуть.
Саул почувствовал, что она, Эсфирь, не сводит с него глаз, и старался больше
других, чтобы показать, какой он ловкий и как умеет споро работать. Ей
нравилось, как загорались его глаза, когда она вместе с подругами топтала в
точилах зрелые ягоды. Красные, словно кровь, брызги пятнали их белые платья,
приходилось приподнимать подол. У нее были стройные ноги, и ей нечего было
стесняться. Вечером у родника она поливала водой из кувшина смуглую спину
Саула. Они поклялись тогда, что не будут жить друг без друга, хотя он уже
был связан с Ахиноамой, но верховодила во всем она, Эсфирь. Саул во всем с
ней соглашался, и у них не было тайн друг от друга.
Никому он не открылся, что был помазан Самуилом на царство, только ей
одной поведал о том, что произошло с ним, когда отец отправил его на розыск
пропавших ослиц. Ее тогда сразу насторожил его рассказ. Саул стал
успокаивать ее, сказал, что пророк плохо видит и спутал его, Саула, с тем,
кто воистину достоин царствовать, что он, Саул, и понятия не имеет, что
должен делать царь. Так он успокаивал ее, но она-то знала, что пророк не мог
ошибиться. Да, в том, что пропали ослицы у Саулова отца Киса, может быть, и
была случайность, но возможно, и это дело рук Господа. Саул ушел на поиски
вместе с работником. Выбор ведь не пал на этого работника.. Они вдвоем
подошли к дому пророка, они устали от поисков, и одна была надежда, что
пророк укажет, где искать ослиц.
Самуил встретил их доброжелательно. Редко кого он допускал к себе в
дом, но их пригласил сразу, стал расспрашивать, кто они такие, и что за беда
их постигла. Саул отвечал, что пропали у отца ослицы, и что отец отправил на
поиски, и вот теперь надо возвращаться, потому что отец беспокоится о нас,
он так и сказал "о нас", приравняв себя к работнику, и это, видимо,
понравилось Самуилу, ему нужен был человек, не ставящий себя выше других.
Саул стал подробно рассказывать, как искали они ослиц, как прошли землю
Шалиш и не нашли пропажи, прошли землю Шаалим - и там нет ослиц. И тогда
Самуил сказал: "Не стой у порога Саул, пройди и будь желанным гостем в моем
доме, я не хочу так быстро отпускать тебя". Саул опять про своих ослиц и про
то, что не хочет, чтобы томилось сердце отца из-за него. Водимо, эти слава
тоже понравились пророку, и он сказал: "Об ослицах, которые пропали у тебя,
не заботься, они найдутся". А потом кликнул своих работников и указал, где
искать пропажу. И позвал Саула следовать за ним, по шаткой лестнице
поднялись они на кровлю, сели там на циновках и беседовали почти до заката.
Всю беседу пересказать ей Саул не смог. Можно было только понять, что пророк
хотел узнать, насколько глубоко юный пастух знает Тору, чтит ли заповеди,
данные Господом. Саул никогда не был многоречив, но с молодых лет разбирался
в письменах, и, наверное, смог ответить пророку, пусть коряво, пусть не
совсем точно, но суть он всегда схватывал, а потому ответы его тоже
понравились пророку.
Когда в ту ночь родительница рассказывала обо всем этом ему, Маттафии,
то заставляла и его повторять заповеди и заветы, данные Моисею на горе
Синайской. Выучил ее этим заповедям отец, и во все дни и годы скитаний не
изгладились они из ее памяти. Были эти заветы простыми и запомнил их
Маттафия на всю жизнь. И если бы люди жили по этим заветам, не пришлось бы
ему, Маттафии, страдать и скрываться. Для жизни людей по этим заветам они
должны все признать единого Бога и не творить себе ложных кумиров и
богомерзких идолов, они должны почитать отца и мать, не убивать, не
прелюбодействовать, не красть и не давать ложных свидетельств, не желать
дома ближнего ни жены его, ни скота его... Кажется, очень все просто, но
трудно исполнить сии благие заветы, очень трудно соблюсти их в жизни, где
если ты не пронзишь врага мечом, то он тебя поразит, где так часто твоя жена
становится добычей ближнего, где у тебя не было отца и ты не знаешь зачем
чтить того, кто обрек на мучения и тебя, и несчастную мать.
И она верит не только в единого Бога, она ищет заступничества у идолов,
она готова поклониться любому божку, лишь бы он спас и оберег ее сына. У
Маттафии в ту ночь было много вопросов, ему хотелось многое узнать и
постоянно ему казалось, что мать рассказывает не все, что ей хочется все
смягчить, сгладить, ей хотелось тогда, чтобы он, Маттафия, полюбил и простил
отца. И она не уставала повторять о том, в каком восторге был великий пророк
и от знаний Саула, и от его искренности. Как угощал Самуил своего юного
гостя, как потом сам вышел проводить... И когда вышли они из городских
ворот, сказал Самуил: "Прикажи слуге своему оставить нас наедине, пусть
поедет впереди нас." И когда работник исполнил повеление Саула, остановился
великий пророк, достал из сумы, висящей на поясе, сосуд с елеем и попросил
Саула нагнуться. И вылил елей на голову Саула. И объявил: "Вот Господь
помазывает тебя в правители наследия своего, ибо будешь ты царствовать над
народом Господним и спасешь Израиль от руки врагов его!"
Саул, услышав это, оробел, стал всячески отговаривать пророка, говорил,
что эта чаша не для него, что он сын колена Вениаминова, самого меньшего из
колен Израилевых, и что род его не велик, и что нету у него достойных
познаний, и что не обучен он ратному делу, и что куда ему становиться
пастырем народу своему, когда он нескольких ослиц не может найти. И тогда
сказал ему Самуил, чтобы не заботился об ослицах, что они уже найдены в
пределах земли Вениаминовой близ гроба Рахили, прародительницы сынов
Израиля, что ждут его там работники Самуила и при них эти ослицы, что надо
поручить своему работнику отвести ослиц домой, а самому, чтобы обрести
благодать Божью и познать заветы Господа, пойти на холм, у которого стоят
отряды филистимлян, обойти их скрытно и войти в город, лежащий за тем
холмом, и там встретить сонм пророков - Сынов пророческих - которые примут
его, Саула, к себе и он будет пророчествовать с ними...
Потом мать объяснила, почему она долго не могла увидеться с Саулом, по
ее словам, во всем были виноваты эти бесноватые Сыны пророческие. Она
пустилась на поиски, долго бродила по пыльным дорогам, подвергая себя
опасности, ведь ее могли схватить филистимляне, войска которых заполняли всю
Изреельскую долину. И наконец, она добилась своего, она увидела своего
возлюбленного в пределах земли Ефремовой, там, где кончается каменистая
пустыня, и на склонах холмов буйно цветут олеандры. Он был странен и нелеп,
здесь она не могла его оправдать или приукрасить его действия. Она так и
сказала: "Воистину, он был нелеп!" И потом, пытаясь передать его вид,
сделала испуганные глаза и задергала головой. Ее можно было понять. Столько
искать, так надеяться на встречу, и увидеть его среди бесноватых, босого,
похудевшего, бьющего ладонями в огромный медный круг, возвышающегося надо
всеми на голову и потому приметного. И все люди смеялись над ним, когда
узнавали его, и говорили: "Что это сталось с сыном Кисовым? Неужели и Саул
подался в пророки?" И она тогда долго плакала, потому что смотрел он на нее
и не видел, и глаза его будто остановились.
Потом, когда встретились в пшеничном поле, когда ушел он от Сынов
пророческих, то все объяснил ей, и про помазание на царство, и про этих
сынов пророческих, про то, как пытался он услышать глас Божий, но ничего не
получалось, и что опять ходил к Самуилу, но тот и слушать ничего не хотел, и
что собирает Самуил народ в Массифу, чтобы объявить его, Саула, царем.
И потом, в Массифе, в последний момент Саул испугался, они вместе тогда
прятались в обозе, но деться было некуда, выбор был объявлен. И сразу
нашлись и советники, и царедворцы, и все вокруг него стали виться, и уже не
подступиться было к нему, и тогда узнала она, что женой ему избрана
Ахиноама, что род ее знатен. И сама она уже давно прилепились к нему, эта
Ахиноама. А Саул, он всегда был столь простодушен, столь застенчив, он не
мог отказать женщине, любящей его. Всякий раз мать оправдывала Саула. И
непонятно было ему, Маттафии, что она выдумала и что в действительности
происходило с ней.
Мать была странной натурой, безропотная словно овечка, годы скитаний и
унижений как будто и не оставили на ее душе жестких зарубок, всем и все она
прощала, Саул отверг ее, она же старалась его оправдать...
Так она и погибла, может быть, с его именем на устах, призывая его на
помощь, не ведая, что это он, Саул, послал беспощадное воинство на царя
Агага, что это он уничтожил амаликитян. Как она погибла, Маттафия так и не
узнал, да и почти не осталось свидетелей той резни, что учинили воины Саула
по повелению Самуила, строго повелел тогда пророк - никого не оставлять в
живых. Чудом спасся тогда он, Маттафия, и сумел спасти возлюбленную свою,
ставшею женой его, 3улуну...
Если бы мать дожила до сегодняшних дней, если бы все узнала о деяниях
Саула, нашла бы она слова для оправдания своего бывшего возлюбленного? Он,
Маттафия, пытался такие слова найти, пытался все объяснить хотя бы самому
себе. А тогда, в стане Агага, ничего кроме ненависти он не испытывал к
человеку, зачавшему его жизнь, человеку, из-за которого его, Маттафию,
называли иври и сверстники отвергали его. Тогда это очень угнетало, позже
перестало смущать, потом стало привычным и даже порой вызывало гордость. Но
тогда, в юности, когда кровь играла в молодом теле, он готов был убить отца,
если бы смогли пресечься пути великого царя и простого отрока из стана
Агага.
И сегодня ему, Маттафии, понятна ярость Авессалома, ведь Авессалому
немногим больше лет, чем тогдашнему Маттафии. Нелепая гибель постигла
Авессалома из-за слишком длинных волос. Красавец запутался в ветвях дуба.
Опозорил отца и не смог победить. Никому не дано победить такого отца, как
Давид, это уж Маттафия знал досконально. Давид в отличие от Саула был далеко
не прост, чего-чего, а простоты у него было меньше всего. Наверное, таким и
должен быть царь. Если бы знал Давид, что его старый друг задыхается от
смрада в заброшенном высохшем колодце, захотел ли бы он придти на помощь?
Пришел бы, конечно, если бы этого требовали его, Давида, интересы. А почему
бы нет - почему не присоединить к великому и могущественному царству еще
один город. Саул терпел независимые города-убежища, Давид никому не станет
потакать...
Мать предупреждала - никогда не старайся приблизиться к властителям, не
ищи их покровительства и дружбы, и всякие мысли о Сауле выкинь из головы.
Она надоела этими наставлениями. Он, Маттафия, был тогда по-юношески
непримирим. Бросил в лицо матери: "Я убью Саула! Я отомщу за твои мучения!"
И она испугалась, отпрянула от него и заплакала. Он не переносил женских
слез. Но даже слезы матери не остановили бы его тогда. У него уже был свой
меч, и он ждал, когда царь амаликитян Агаг возьмет его в свою военную
дружину. А пока этого не произошло, он вместе с такими же бесшабашными
отроками, каким был сам, разбойничал на караванных дорогах. Все видит
Всевышний, и ни один грех не простится, все взвешено и исчислено в дланях
творца, а потому - рано или поздно раб Божий - человек призывается к ответу.
Вот и для него, Маттафии, наступило время расплаты - и ему придется отвечать
за свои грехи и за грехи отца. Он готов ко всему. И молил он здесь, на дне
затхлого колодца, чтобы не схватили Зулуну, оставили бы в покое сыновей, и
не тронули бы Рахиль, беззащитную и кроткую газель...

Глава IV

Всю ночь он почти не спал, полудрема смешалась с видениями прошлых лет.
Тьма вокруг была столь густой, что, казалось, ее можно только разрубить
мечом, и никакой свет не развеет эту мантию черноты. Но забрезжилось зыбким
пятном круглое отверстие над головой, и он понял, что наступил новый день.
Никто не спешил опустить в колодец снедь и воду. Очень хотелось пить. Он
вспомнил, что близок сезон дождей. Если хлынут ливни, то и сюда, в этот
затхлый и высохший колодец, ставший его темницей, просочится живительная
влага. Тогда можно будет соорудить из кожаного пояса подобие торбы, собрать
и сохранить воду про запас. Хорошо, что сикли просто вынули из пояса, а не
взяли все вместе. Маттафия тщательно проверил все карманы и углубления -
ничего не осталось.
Наверху переругивались стражники, на смену ночной стражи пришла.
дневная, Маттафия различил голос старшего стражника Арияда. Говорили злобно,
но смысл разобрать было трудно. Потом в отверстии вверху показалось заросшее
иглистыми волосами лицо, потом другое. Его, Маттафию, рассматривали словно
диковинного зверька. И, наконец, смилостивились, сбросили одну лепешку, воды
не дали. Маттафия кричал, просил - но никто не внял его просьбам. В конце
дня, когда стало темнеть отверстие над головой, смилостивился Господь,
наверху хлынул ливень, сюда, в колодец донеслось только неясное тихое
шуршание, но Маттафии казалось, что он уже различает как проникает вода в
землю. Но, увы, отверстие темницы-колодца было скрыто сводами башни, потоки
воды, щедро увлажнявшие землю, сюда не проникали. Ночью увлажнились стенки
колодца, и в одном углу дно стало влажным, Маттафия приложил ладонь к
мокроватой глине, потом отковырнул пласт, стал раскапывать ямку. На дне ее
появилось совсем немного воды, но удалось смочить края рубахи и приложить
мокрую ткань к потрескавшимся губам.
Из мокрой глины он попытался слепить подобие чаши, но ничего не
получилось, слишком мало влаги проникло. Можно было бы сделать пластинку из
глины, нацарапать слова - призыв о помощи. Но кому, да и как передать эту
пластинку. Зулуну и сыновей лучше не втягивать в перипетии своей судьбы.
Главное, чтобы Рахиль не узнала, что он здесь, полезет напролом, может
погубить себя...
Голоса сверху смолкли, потом по шорохам и топоту можно было определить,
что заступает вечерняя стража. И снова тьма и тишина обступили со всех
сторон. Лишь к утру стала попискивать голодная крыса. Он положил крошки к
норе, и писк смолк. Самым томительным было время перед рассветом. Сон так и
не пришел...
Маттафия убеждал себя, что все уладится. Он сумеет убедить судей и
правителя, что пришел сюда найти мирную жизнь, что надпись на его груди
сделана против его воли, и что Саул давно уже покинул этот свет. Бояться
надо живых, а мертвые превращаются в беззвучные тени. Человек страшится
обители мертвецов Шеола, он тяжело расстается с жизнью, он так цепляется за
нее, так хочет удержать душу в умирающем теле, так хочет еще хоть немного
глотнуть воздуха, что готов терпеть все мучения. Есть жизнь и смерть, все
остальное - так незначительно, что об этом не стоит даже говорить. А вдруг в
этом городе захотят обречь на смерть его, Маттафию? Здесь очень много
амаликитян, каждый из них с удовольствием вонзит меч в Саула. Тело человека
столь уязвимо, столь хрупко - он, человек, всегда легкая добыча для смерти.
И ангелов смерти Господь постоянно посылает на землю, и где-то среди них тот
ангел, который летит за душой его, Маттафии...
Маттафия на раз был в лапах смерти, просто ангел медлил и щадил его.
Маттафия видел, как смерть искажает лик человека. Повсюду нарушалась главная
заповедь Господня - не убий. В битвах он, Маттафия, не раз нapyшал ее, ту
заповедь. Воину Господь все прощает. Но как испросить пощады за те смерти,
которые вершил со своими сверстниками - амаликитянами на караванных дорогах.
До сих поp стоит перед глазами дергающийся в судорогах старик с горящей
бородой, пытающийся вынуть стрелу из-под своей лопатки. Как он долго и
мучительно умирал. Молод и неразумен был тогда Маттафия, старался не
отставать от других в жестокосердии, чтобы не подумали, будто сын иври
жалеет и хочет спасти своего соплеменника. В тот день с ними на разбой пошел
и сын Агага, и все хотели показать перед этим царским сыном свою смелость и
жестокость.
Засаду устроили, как всегда, в том месте, где горы сжимали караванную
тропу. Горы были небольшие, но крутые, почти отвесные. На склонах торчали
редкие кустики. Стоило миновать это место, как дорога становилась просторной
и выводила к ручью, где обычно останавливались на ночлег караваны, идущие из
долины четырех рек в страну песков и фараонов далекий Мицраим. Торговцы,
идущие с караванами, всегда настораживались, когда проходили по узкой тропе
среди гор и теряли бдительность, миновав ущелье и завидев вдали густую
зелень оазиса. Здесь-то и выходили им навстречу амаликитяне, и если караван
сопровождали воины, то расправлялись с ними, поражая их стрелами из луков, а
затем принимались за торговцев.
Ждали в тот день, что будет проходить большой караван, а увидели всего
трех торговцев и среди них был этот старик. Вели они в поводу верблюдов,
нагруженных овечьими шкурами, был еще один ослик почти без поклажи. Торговцы
не поняли, что надо не за товар дрожать, а молить Господа, чтобы оставил в
живых. Бросились снимать тюки, и двое получили стрелы в шею и умерли без
мучений. А старик остался стоять на дороге. Выскочили из засады, окружили
его со всех сторон, и Гимор, всегдашний заводила юных грабителей, уставился
на старика-торговца, сорвал с головы его повязку, так что седые кудри
старика растрепались и упали на лoб, и закричал: "Да это же иври!"
Все оживились, знали, что у еврейских торговцев всегда водится золото
или драгоценные камни. Старик-торговец, наверное, не раз попадал в
передряги, он понял, что ему грозит, он старался улыбаться, пытался
расположить к себе, достал из-за пояса кошель, услужливо протянул Гимору,
сказал: "Возьми, добрый человек". Гимор раскрыл кошель, там было всего
несколько серебряных сиклей, и Гимор с хохотом высыпал их на каменистую
дорогу, и они со звоном раскатились по сторонам. "Нам нужно золото, старик,
- сказал Гимор, - говори, где золото?" Старик сделал вид, что не понимает,
опять услужливо улыбался, тогда один из компании, самый младший, подскочил к
старику и пнул его в пах, старик согнулся, но продолжал улыбаться.
Распаковали два тюка, ничего ценного не нашли, только свиток
пергамента, испещренные буквами полосы. Теперь он, Маттафия, понимает, что
это была Тора, что там были записаны заветы, данные Моисею, и были, конечно,
еще другие истории, и может быть, описаны подвиги обладающего гигантской
силой Самсона. Тогда же для Маттафии, как и для всех, это были просто
никчемные свитки.
Старик упал на колени, слезно молил, чтобы сохранили эти пергаментные
свитки, чтобы взяли все, что пожелают, что он даже готов одежду снять, ему
ничего не нужно, но здесь записи святые и он везет их самому Самуилу. Тогда,
чтобы старик не туманил голову своими свитками и сказал, где золото, ему
выкололи один глаз, он дико закричал и продолжал просить, чтобы сохранили
пергамент. Этим пергаментом Гимор обмотал ему бороду и поджег. Старик
задергался и заорал, как пойманный в капкан заяц, старика держали за руки и
ноги, и Гимор выколол ему второй глаз, потом ударил копьем в живот. А сын
царя пронзил старика стрелой в спину. Но старик все еще оставался жив и
молил о свитках. И крутился, пытаясь вытащить стрелу из-под лопатки.
До сих пор в ушах стоят его стоны. Ничем ему, Маттафии, не замолить
этот грех. Никогда Господь не простит убийство того, кто оберегал в смертный
час его заветы. Может быть, сейчас и настало время расплаты за то жестокое
убийство.
Старика добили камнями. Он, Маттафия, тоже бросил свой камень. Золота
так и не нашли. Были, правда, браслеты из драгоценных камней, один такой
браслет достался Маттафии. Он тогда ни о чем, конечно, не рассказал матери и
браслет спрятал. В то время он уже был влюблен в Зулуну. Мать, знавшая о
разбойных нападениях на караваны, очень переживала за него, пыталась его
отговорить, уберечь, но сделать это удалось не ей, а Зулуне, совсем юной
девочке с длинными ногами и золотистыми волосами. Одного ее взгляда было
достаточно, чтобы он, Маттафия, смолкал, и внутри у него начинало все таять,
а внизу живота томительно ныла и просыпалась плоть. "Разбоем живут те, -
сказала она, - кого потом будут жечь огнем подземные духи, поклянись, что ты
никогда больше не выйдешь с разбоем на караванные дороги!" И он поклялся.
В то время он нанялся пасти стада Агага, попасть в царские пастухи было
не так просто, но мать добилась своего, она хотела, чтобы единственный сын
отдалился от своих бездумных и жестоких друзей, она хотела, чтобы он
принадлежал только ей, чтобы сохранилась чистой его душа. Она не знала, что
он уже запятнал себя кровью в разбоях. Среди овец, в горах, ему стало
спокойней, он вдруг остался наедине с собой. И не надо было доказывать
ежедневно свою принадлежность к амаликитянам и подтверждать ее в дерзких,
разбойных набегах. Он любил разговаривать с безмолвными овцами, любил
смотреть, как резко дергая головой, отщипывают они жесткую траву. Он
старался уберечь молочных ягнят, носил их на руках и пел им бессвязные,
одному ему понятные песни. Он заботился, чтобы у овец и коз всегда было в
достатке корма, и потому часто перегонял стадо в поисках новых пастбищ.
Может быть, это было лучшее время в его жизни. Благословенны и тихи
были звездные ночи на горных пастбищах. Таинственно блестели в свете луны
разломы горных кряжей. Крупные звезды отражались в темных водах затерянного
в горах озера. В нем можно было купаться по ночам и представлять, что ты
один во всем мире, как первый человек, сотворенный из праха земного Адам, и
тебе не надо никого убивать, потому что ты один. И у тебя есть Ева, и она
принадлежит только тебе. Можно было подолгу сидеть у костра и глядеть на
огонь, пожирающий корявые сучья и овечий помет, и видеть в языках пламени
танцующие таинственные фигуры, обнимающие друг друга, и думать о краткости и
причудливости всего земного и мечтать о том дне, когда навеки соединятся он
и его возлюбленная Зулуна.
Безмятежная, размеренная жизнь пастухов смягчала его сердце. Эго был
мир без крови и войн. Мир такой, каким его замыслил Господь. Мирно