Страница:
даже другу открыть эту тайну. И только повторял, что не имеет права
рисковать своей жизнью, что жизнь эта не принадлежит ему, а будет отдана во
славу Израиля. Давид говорил бессвязно, то вспоминал Вифлеем, то снова и
снова возвращался к недавно пережитому испугу...
Эго был злосчастный день. Чтобы развеселить царя, Ноар привел танцовщиц
из Вирсавии, они плясали обнаженные, сладострастно извивались, но не
прельстили они Саула, и велел он их прогнать и привести к нему Давида. И
поначалу он говорил с Давидом ласково. Сам вспомнил о своем обещании -
победитель Голиафа должен получить в жены дочь царя. Впервые вспомнил. Ведь
старшую дочь совсем недавно он поспешно выдал замуж. Оставалась младшая, его
любимица - Мелхола, влюбленная в Давида. И когда Давид закончил игру на
арфе, Саул сказал ему:
- Все здесь жаждут перехитрить меня, я окружен льстецами и
завистниками. Они втайне клевещут. Но ты, Давид, никогда не верь лживым
наветам. Они говорят, что я не помню своих слов! Знай, что царь благоволит к
тебе, и не держи зла на царя. Любит тебя Мелхола, и я исполню свое слово...
Давид понимал, что Саул, хотя и говорит так, не очень желает отдавать
свою дочь за человека из незнатного рода. И стал объяснять Давид, что он,
малый и ничтожный раб, не смеет настаивать на исполнении царских обещаний,
что он беден и не может стать зятем царя, коли не имеет даже возможность
дать должный выкуп за дочку царя.
Эти слова Давида рассмешили Саула, он откинулся на циновке и долго
хохотал, а потом внезапно смолк и нахмурился, и, посмотрев злобно на Давида,
крикнул:
- Играй! Что-то мы разговорились сегодня, твое дело перебирать струны,
а не перечить царю. Здесь все охочи до царских дочек, думают - получат
вместе с дочками и мое царство! Забывают, что у меня есть сыновья!
И заиграл Давид, но печально звучали струны арфы. И Саул продолжал
хмуриться и смотрел на Давида немигающими глазами. И привело его в ярость
то, что Давид не отводит своего взора и не страшится царя. И тогда схватил
Саул копье, стоящее у изголовья, и что было силы метнул его в Давида. И
просто чудом увернулся Давид, рванулся в сторону и застыл. А копье,
просвистев рядом с ним, вонзилось в стену. И долго еще дрожало древко копья.
И они оба смотрели, не отрываясь, на это древко, пока оно не замерло
неподвижно.
Пена выступила на губах Саула, он был в ярости. Никогда рука его не
знала промаха, со столь близкого расстояния он был уверен, что поразит
Давида. Давид же стоял невредимый перед ним и не бросился на колени, и не
просил пощады. И свели судороги тело Саула, и забился в падучей он на своем
ложе. А когда очнулся и увидел склонившегося над ним Давида, то взял из его
рук чашу с освежающим соком, но пить не стал и сказал, глядя поверх головы
Давида, словно не замечая его: "Хранил тебя Господь! Уходи, отрок, и больше
не береди мою душу своим пением!"
И Давид выбежал из царского дома и долго не мог придти в себя. И когда
он обо всем этом рассказывал ему, Маттафии, страх еще был в глазах и
неизвестно было как помочь тому, кого все считали героем, и кто тогда
вздрагивал от каждого шороха и шептал: "Лишит меня жизни, Саул, он
догадался, он не успокоится, пока не избавится от меня..." О чем Саул мог
догадаться - тогда не знал он, Маттафия. А если бы знал, то неизвестно еще
было бы, на чью сторону встал. Тогда жалел Давида...
Но гнев Саула быстро прошел, и вновь все в Гиве заговорили о смелости и
обаянии Давида, коли хвалит царь, почему же не подпеть. Старались все.
Главный военачальник Авенир объявил о назначении Давида тысяченачальником.
Давид обрадовался, воспрянул духом. Не понимал, что радоваться рано. И он,
Маттафия, ничего не понимал. Предложил Давид вступить в его тысячу,
согласился охотно. И не успели подготовить воинов, не успели обучить их, как
грянул новый приказ - срочно идти в земли филистимлян, чтобы предотвратить
их нападение на земли Ефраима. Все делалось так поспешно, словно
филистимляне уже напали и жгут города Ефраима. Нападения-то еще и в помине
не было. Авенир торопил. И потом, когда вышли из Гивы, догнал отряд. Ехал на
рыжем жеребце и все время ускорял поступь своего жеребца, и тогда, чтобы
поспеть за ним, приходилось бежать. Так продолжалось всю ночь, а утром они
поднялись на вершину одной из тех многочисленных гор, что окружали
Изреельскую долину, и Авенир также внезапно, как и появился, покинул их.
Надо было сразу догадаться почему, они же рвались в бой, как молодые телята
на поросший клевером луг...
Утро было прохладное, они спешили, до наступления темноты надо было
успеть пройти по тайным тропам с возвышенности к высохшему руслу ручья,
чтобы очутиться в тылу у филистимлян. Но высохшее русло привело в болотистую
вязкую низину, пришлось сворачивать, пробираться по бездорожью, в кровь
разбивая ноги о нагромождения камней. И когда они, наконец, вышли к тому
месту, где ожидали встретить отряды филистимлян, то увидели широкое
вспаханное поле и за ним полуразвалившиеся крепостные стены небольшого
филистимлянского города. Как им показалось, брошенного жителями и войском.
Мост через ров, вырытый перед каменными стенами, был опущен, ворота
крепостные распахнуты. И все стали говорить - надо войти в этот город,
возможно, там есть припасы, наверняка, мол, филистимляне испугались и спешно
покинули город. Все оживились в предвкушения легкой добычи. И вошли в город
разрозненными рядами, не спеша, брели по улицам, будто прогуливались среди
своих земель, где в каждом доме воин - желанный гость. И когда стали
всматриваться в окна домов, в пустынные дворы, то подивились той тишине, что
стояла здесь. И эту тишину внезапно разрезал свист смертоносных стрел. И
закричал Давид: "К стенам! В укрытие!" Но было уже поздно.
Падали, настигнутые стрелами воины, словно их срезала незримая коса. И
пронзительными криками огласился воздух. Началась паника. Опережая друг
друга, перескакивая через тела убитых и раненых, все бросились под укрытие
крепостных стен. И здесь нашли гибель те, кто опередил других в надежде на
спасение, ибо сверху полетели камни и полилась кипящая смола. И тогда, надо
отдать должное Давиду, он сумел повернуть бегущих, сумел собрать оставшихся
в живых, и прикрываясь щитами, воины проникли внутрь сторожевой башни. По
узким лестницам, по каменным ступеням взбежали вверх, смяв немногочисленную
охрану. Теперь они были под защитой крепких стен, и лучники, встав у бойниц,
стали разить стрелами филистимлян,стремившихся к сторожевой башне. Но на
место убитых выбегали все новые и новые воины, казалось, внизу кипит море
медных шлемов. Притащили тараны, сооружали прикрытия, чтобы подступиться
вплотную к башне, чтобы огнем и дымом заставить защитников покинуть ее.
Давид сумел так расставить людей, так продумать всю оборону, что, казалось,
это не первое его сражение, что он более других искушен в ратном деле. Он
успевал появляться всегда именно в том месте, где ослабевали защитники, где
надо было ободрить их и самому вступить в бой. Но вся его сметка, все его
усилия могли бы оказаться тщетными, не приди на выручку редеющему отряду
Ионафан.
Занятые осадой сторожевой башни, филистимляне не успели даже осознать в
чем дело, словно вихрь налетели на них воины Ионафана, пронзая копьями спины
осаждавших башню. И когда филистимляне, отпрянув от башни, стали готовить
отпор натиску Ионафана, воины Давида по веревкам спустились вниз и бросились
в бой. Зажатые с двух сторон филистимляне были обречены. Давид, искусно
владевший мечом, сам уложил не менее десяти вражеских воинов. Он, Маттафия,
бился рядом с ним, стараясь уберечь своего друга и военачальника от коварных
ударов сзади.
Он видел лицо Давида, когда тот, отбив удар меча грузного
филистимлянина, сделал резкий выпад и вонзил в живот врага свой меч, вонзил
и повернул его так, что кишки врага выпали наружу. Это был последний из
нападавших филистимлян. Вокруг лежали убитые, стонали раненые. Давид упал на
колени, и поначалу Маттафия подумал, что тот молится, благодарит Господа за
победу, но лицо Давида позеленело, судороги прошли по его спине, и Маттафия
увидел, что Давида стошнило. Нет, Давид не был рожден, чтобы убивать.
Напрасно Каверун хочет представить его ненасытным и кровавым злодеем. Воин
не должен содрогаться от смерти врага, это, безусловно, пришло к Давиду
позднее. Убить человека всегда страшно, а в том сражении он убил не одного,
а десятки врагов поразил его меч. И все же меч был чужероден для его рук,
его тонкие пальцы должны были не сжимать рукоятку меча, а перебирать струны
арфы. Но Господь оделил Давида другим жребием, и избежать этого жребия Давид
уже не мог.
Понимал ли Ионафан, кого он спас тогда, догадывался ли, что Самуил
тайно помазал Давида на царство? Обо всем этом он, Маттафия, тогда конечно
не знал. Запомнилось лишь то, что когда вернулись после битвы в Гиву и
праздновали победу, Ионафан не отходил от Давида, и всячески восхвалял
Давида и утверждал его первенство во всем, хотя, если бы не Ионафан - вряд
ли удалось бы им вырваться живыми из ловушки, устроенной филистимлянами. Но
Ионафан не любил выпячивать свои заслуги. А когда возлежали они за
пиршественным столом, обнял Ионафан Давида и сказал: "Не оставил милостью
своей тебя Господь, мой самый близкий на лике земли человек, моя душа
радуется за тебя, но и ты помни этот день и поклянись мне, что будешь
милостив к дому моему, поклянись своей любовью ко мне, что будешь беречь род
мой!"
Тогда эти слова удивили Маттафию, было непонятно, почему сын
всесильного царя просит клятвы у простого тысяченачальника. Теперь Маттафия
понимал - Ионафан о многом догадывался. Он уже видел в Давиде будущего царя,
он добровольно уступал дорогу к престолу.
Давид тоже тогда не хотел понимать слов Ионафана, шутил, смеялся,
наполнил до краев чашу Ионафана и все повторял: "Клянусь, конечно, клянусь!
Тебе я обязан жизнью, если не будет тебя на земле, то и мне все станет
немило!"
И радостно было тогда ему, Маттафии, смотреть на них, и верил он тогда
в нерушимость клятвы, и понимал, что совершенно правильно утверждают древние
в старых свитках, что когда человек любит своего друга как самого себя, то
сам Господь хочет участвовать в их дружбе...
И теперь не хотелось верить, что забыл свою клятву Давид и даже
представить было невозможно, что Давид поднимет руку на сына Ионафана. Все
это злая выдумка Цофара, думал Маттафия, они хотят смутить меня. Они хотят
показать злодеями и Саула, и Давида... И ему захотелось выкрикнуть в лицо
Цофара: "Убийца и вор! Ты не стоишь и мизинца Давида! Ты подло соврал. Давид
никогда не нарушил бы своей клятвы!" И все же червь сомнения просыпался в
душе. Ведь отступился Давид от него, Маттафии, ведь поверил злобным
наветам...
Всего лишь два дня прошло после суда, но Маттафии показалось, что они
растянулись на долгие годы. Бездействие томило его и останавливало бег
времени. Он понимал, что жизнь его может оборваться в любую минуту, что
продолжения суда может и не быть. Он вновь и вновь возвращался в прошлое, и
порой казалось ему, что все происходившее в этом прошлом, было не с ним, а с
другим человеком. Его же самого уже нет. Судят не его, а Саула. Теперь он,
Маттафия, встал на место отца. И запоздалые сомнения подступали к нему, и
мучило раскаяние. Он старался не думать о тех годах, когда ради друга
предавал отца, когда не сумел понять отца и проникнуться к нему сочувствием.
Только теперь он начинал понимать, как тяжело бремя царства, как непосильно
оно было для Саула...
Маттафия пытался передать свои мысли пергаменту, но после первых же с
трудом начертанных слов понял, как это трудно и опасно. Его откровений ждет
Цофар, и если писать правду, то она, эта правда, обернется против Саула, ибо
не дано изобразить словами, что делается на душе человека. И все же Маттафия
оставил на отдельном листке пометки для себя, он записал слова искаженно,
чтобы никто не смог разобрать их смысл. Он понимал, как все это опасно. И
еще он понимал, что для того, чтобы записать все увиденное и пережитое, ему
не хватит самого толстого свитка пергамента. Это посильно только Господу -
записать всю жизнь человека в книгу судьбы, эта книга не умещается на земле,
она таится среди мерцающих звезд, и ангелы, прежде чем явиться на землю и
спасти или обречь на гибель, всматриваются в нее. И судьба его, Маттафии, и
судьба первого царя Израиля Саула - все записано в этой книге...
Саул был слишком прост для царя. Он не желал обогащаться за счет
собираемых податей, а коли царь не брал себе ничего, то и его приближенным,
жаждущим добычи, приходилось идти на всяческие ухищрения. Все вокруг льстили
ему, а за глаза старались опорочить. Один за другим являлись в покои
льстивые царедворцы с нелепыми просьбами и гнусными наветами. Множил свои
богатства Ноар, разжиревший и рвущийся к власти евнух; подати, собранные для
покупки мечей, исчезали в домах военачальников; сановники пытались возводить
дома за счет царской казны. Доносчики и клеветники плодились быстрее, чем
саранча. Всех раздражало возвышение Давида. Распускали слухи, что не пение и
его ратная смелость привлекают царя, а чресла голубоглазого отрока. Наветам
поверила жена Саула Ахиноама. Не сдержалась, при всех начала корить царя.
Маттафия запомнил ее обидные и напрасные слова, обращенные к Саулу: "Я во
всем угождала тебе, я родила тебе сыновей, я во всем тебе потакала, бери
себе на ложе сколько угодно женщин, но не допускай позора на дом свой!
Помни, погибли садомяне, прельстившись на этот грех!"
Маттафия мог поклясться перед самим Господом Богом, что все эти наветы
-подлая ложь. Саулу нужна была другая жена, такая как та, что дала жизнь
Маттафии... Но не плотские страсти сжигали Саула, его одолевали мрачные
думы, злые демоны все чаще вселялись в него. И тогда ему был никто не мил.
Он мог метнуть копье и в Давида, и даже в Ионафана. Говорили о неистребимой
злобе царя. Но с ним, Маттафией, Саул всегда был добр, ни разу не повысил
голос, будто говорил не с простым сотником, а с человеком равным себе. Может
быть, Саул догадывался, какие кровные узы соединяют их. Но об этом не было
сказано между ними ни слова. Маттафия не задавал никогда вопросов. Он просто
исполнял все, что повелевал царъ, он старался все делать быстро и исправно,
и, может быть, единственный из окружения царя, угождал Саулу не из лести, а
из чувства долга. Ответных чувств от царя он не ждал.
Кого безмерно любил Саул, так это своих дочерей, особенно младшую
Мелхолу, чернокудрую красавицу с большими, широко поставленными глазами.
Сама мысль о том, что она может стать женой Давида, очевидно, выводила его
из себя и омрачала все его существование. Он посылал Давида в самые
рискованные набеги на филистимлянские земли, и тот всякий раз возвращался с
победой. Женщины встречали воинов песнями, играли на кимвалах, казалось, все
они были влюблены в Давида. Они пели псальмы, восхваляющие победителя и
повторяли почти в каждом: "Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч". Саул
не выходил навстречу воинам и не выражал радости, уста его были сомкнуты,
взгляд мрачнел и сильнее сжимались кулаки.
За один из набегов, в котором он, Маттафия, прорвался в неприятельский
стан одним из первых и внес смятение в ряды врагов, он был щедро
вознагражден. Целых сто сребреников были вручены ему, и он не истратил в
Гиве ни одного. Мечтал он тогда закончить воинскую службу и увезти Зулуну из
Вифлеема, и поселиться в приморских землях, откуда были тогда изгнаны
филистимляне, где никто не знал бы о его прошлом. Очень хотел он увидеть
своего сына Фалтия и хотел, чтобы у него было еще много других сыновей,
чтобы множился его род. Так и не дал Господь исполнится это его мечте. За
грехи его замкнул Господь лоно жен... Слишком часто он, Маттафия, прерывал
чужие жизни. Уже тогда, в Гиве, он устал от крови, от битв и по ночам ему
являясь те, кого лишил он жизни - окровавленные, хрипящие, с безумными от
смертной боли глазами, и чаще других возникал молодой филистимлянин, почти
отрок, которого он, Маттафия, задушил в бою под городом Екропом, сдавив ему
горло так, что лопнули хрящи, и кровь хлынула из ушей. После того боя под
Екропом Маттафия особенно ясно почувствовал, что устал, и темные силы могут
овладеть его душой. И стали воины, опьяненные шекером и похваляющиеся своими
победами, невыносимы ему, и он уходил с пиршеств и искал одиночества.
И часто в снах тогда являлась ему 3улуна, и жаркими были ее объятия и
томительно-сладкими и мучительными были пробуждения. И не выдержал он, и
стал просить, чтобы отпустили его к жене в Вифлеем, и снизошел к его
просьбам сам Авенир, при этом сказаны были им лестные слова и дано было
право отсутствовать столь долго, сколько понадобится.
Хмурым, неприветливым небом встретил его тогда Вифлеем, надвигались
холода, и поля были пустыми, давно уже убрали с них последний урожай. Он
прошел знакомой тропой к своему дому, и после Гивы все здесь показалось ему
крошечным, словно построены были дома для детских забав, и деревья тоже были
низкими, даже дитя могло сорвать плоды с их верхушек. Не было ожидаемой
радости в его сердце, и неясные томления охватили душу его, когда взошел он
на свой порог, голодный и уставший от дальней дороги. Но вышла из-за
цветастого полога 3улуна, и забыл он все свои тяготы, и отступил голод от
него, и тело его налилось силой, и затрепетала вся его плоть. Зулуна тогда
была самой желанной женщиной для него. Возможно, это были самые счастливые
дни в его жизни. И был тогда рядом возросший сын, и было сразу заметно, что
схож он с отцом, что такие же черные глаза у него, такая же полуулыбка
нисходит с детских припухлых губ. Тепло и уютно было в доме, и унеслись,
истерлись из памяти дни сражений, и на душе становилось спокойней, и сердце
оттаивало.
Недолги холода в земле обетованной, быстро прошел месяц Шват, наступил
месяц Адар, и хотя еще не начали работы на полях, надо было готовиться к
новому севу. Сребреники, полученные за воинскую службу, быстро истратились -
хозяйство, хоть и небольшое, требовало расходов, за железный плуг пришлось
выложить половину из полученной суммы. И Маттафия тогда подрядился строить
амбары для Иессея, отца Давида. Работал он с братом Давида. Этот брат Давида
Елиав был ранен в битве с филистимлянами, и гноилась у него кость в том
месте, где пронзило его филистимлянское копье. Не мог он поднимать тяжелые
бревна, приходилось Маттафии часто работать за двоих. Но работа не тяготила
его. Радостно было видеть труды своих рук, когда руки эти не наносят
смертельные раны, а кладут стены и воздвигают крыши, строят, а не разрушают.
Старый Иессей щедро платил за работу и сытно кормил своих работников.
Да и считали его, Маттафию, почти своим в доме Иессея. Правда, Елиав не
очень был с ним разговорчив. Маттафия пытался заводить с ним беседы о
Давиде, восторгался храбростью своего друга, но всякий раз хмурился Елиав, а
однажды сказал:
- Все мы ходим под дланью Господней, и не дано рабу Божьему изменить
то, что предначертано в высях. Давид хочет стать превыше всех. Господь
наказует людское тщеславие. Почему Давид рвется стать мужем Мелхолы? Его ли
стезя -царская дочка? Он просто испытывает терпение Саула. Добром это не
кончится. Давиду придется хлебнуть доли изгнанника, и гнев Саула падет и на
наш дом...
Зрел в корень Елиав, был в нем дар прозорливца. Но тогда, в Вифлееме не
хотел Маттафия верить мрачным предсказаниям Елиава. Ему, Маттафии, казалось,
что завидует Елиав младшему брату, что всякое восхваление Давида раздражает
Елиава. И Маттафия спорил до хрипоты, защищая друга. И однажды, дабы
прервать поток его слов, сказал Елиав: "Возлюби друга своего, но не доверяй
ему ложе свое!" И не понял сразу его Маттафия, был убежден тогда, что верна
ему Зулуна. 0днако после этих слов стал присматриваться к ней и ощутил, что
произошла в его отсутствие какая-то перемена в Зулуне. Хотя почти не ощутима
была эта перемена, ибо любила его Зулуна столь же страстно, как и раньше. Но
стал замечать Маттафия, когда он возвращался в дом после работ у Иессея,
встречала она его настороженно, всегда ждала, чтобы он заговорил первым.
Стояла у порога, потупив взор, и только после его ласковых слов и объятий
вновь становилась прежней Зулуной, нежной страстной. Совпадали цели их и
желания, она тоже хотела, чтобы он покинул воинскую службу, она тоже жаждала
оставить Вифлеем и часто спрашивала, когда же они начнут готовиться в
дальний путь. Но решили они тогда не торопиться, прожить здесь летние месяцы
и тронуться в дорогу после сбора первого урожая.
Ждал тогда он, Маттафия, что навестит свой отчий дом Давид, и можно
будет объяснить другу, что решил больше не служить и, конечно, готов взять
меч, если нападут филистимляне, но в мирные дни участвовать в набегах не
хочет, и счастье человек обретает не в том, сколько он поразит врагов, а в
том, что укрепляет дом свой и умножает род свой. И ничего еще не подозревая,
заводил разговоры с Зулуной о Давиде, о том, как хорошо им было с ним, как
сладко звучала его флейта, и что хорошо было бы снова сесть вместе и
послушать его пение. Зулуна не разделяла его радость от предвкушения
предстоящей встречи и старалась перевести разговор на иные темы, и говорила,
что нам за дело до Давида, возвысился Давид, песни поют о нем все женщины от
Дана до Вирсавии, восхваляя его, и не станет он уже играть на флейте или на
арфе, забудь его...
Почему так говорила 3улуна, Маттафия не сразу осознал. Ведь в Вифлееме
имя Давида не сходило с уст и мужчин, и женщин, и отроков, и когда случался
очередной праздник, в субботу ли, в новолуние, пели все псалмы, славя Давида
и его победы над филистимлянами: "Господи, возлюбил ты Давида, слава его и
скипетр в твоих дланях. Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч!" Зулуна
не любила петь и плясать на праздниках, она все время была занята работами
по дому и сыном. Он, Маттафия, в то время, как вырвавшийся на свободу сокол,
жаждал наверстать упущенное. И часто в то время ходил на празднества один.
Стоял обычно в стороне, наблюдал общее веселье, но когда начинали петь о
подвигах Давида, славя сына Иессея, то всегда подпевал - ведь ему тогда
казалось, что эти песни и о нем, Маттафии, ведь он сражался плечом к плечу с
Давидом.
Вот на этих празднествах и приметила его рыжекудрая дочь владельца
вифлеемских маслоделен юная Рахиль. Была она стройна, как пальма, и голос у
нее был ангельский, чарующий. Несколько раз она проходила рядом, словно
обдавая жаром, а однажды ей удалось втянуть его в хоровод, и пальцы их
сплелись, и совсем рядом были ее губы, сочные словно половинки граната, жар
ее тела передался ему, и они весело кружили под звуки флейт и кимвалов. И
когда кончился хоровод, он чуть было не пошел за Рахилью в ночь, в луга, но
вдруг опомнился, освободился от затягивающих чар и поспешил домой. И
странно, в эту ночь ласкал он Зулуну особенно страстно, и никогда им не было
так хорошо на ложе любви, и никак они не могли разомкнуть объятия, словно
это была их прощальная ночь.
Через несколько дней пришлось Маттафии зайти в дом Симеона, отца Рахили
и владельца маслоделен, надо было договориться о сборе олив, и попросил его
Симеон оградить сад, и Маттафия сделал это быстро, почти за полдня. И когда
работал, все время ощущал, что глядит кто-то на него из-за льняных
занавесок, и догадался, что это Рахиль. То и дело выбегала посмотреть на его
работу старшая сестра Рахили.
- Сила у тебя большая, Маттафия, - сказала в тот день улыбчивая сестра
Рахили, - не всю ее забирает жена твоя, 3улуна, такого крепкого мужа хватит
и на много жен, почему это только одна женщина должна пить из такого
обильного источника, семени твоего хватит многим.. Он тогда стал
отшучиваться, ответил старшей сестре Рахили, что не так уж сладка вода в его
источнике, чтобы стремиться ее испить.
- Нет глаз у тебя, Маттафия, - не унималась сестра Рахили, видишь ты
только одну женщину, а эта твоя единственная женщина свои ворота раскрывает
не только для тебя, дружок твой усердно заменял тебя. Да и как на него не
польститься - красоты он ангелоподобной, и песни его сводят женщин с ума, и
нету воина храбрее во всей земле Израиля от Дана до Вирсавии!
Сказала она эти слова, ехидно рассмеялась и взбежала на порог своего
дома. Он, Маттафия, тогда застыл, будто поразило его громом небесным,
превратив в соляной столп... И все равно он не хотел поверить. Он думал, что
сестра хочет помочь Рахили, что готова пойти на любой навет, лишь бы
отвратить его от Зулуны. И все же зерно сомнения было брошено, и в тот же
вечер он не выдержал и спросил у Зулуны про Давида. И кинулась ему в ноги
Зулуна, и покаялась в содеянном. Уверяла, что демон попутал ее, и что давно
все кончено. И с каждым ее словом все больше отстранялась его душа от нее.
Он не стал избивать ее плетью, не стал позорить перед всеми, но больше ни о
чем уже с нею не говорил.
И неожиданно для всех в Вифлееме привел он тогда в свой дом новую жену.
Спокойно взирала Зулуна на все свадебные приготовления и ни словом не
упрекнула его. Хотя в тот раз отдал он все оставшиеся сребреники маслоделу
Симеону за дочку его Рахиль, был Симеон много богаче его, но таков обычай -
за невесту положен выкуп. Была эта свадьба из тех, которые надолго
рисковать своей жизнью, что жизнь эта не принадлежит ему, а будет отдана во
славу Израиля. Давид говорил бессвязно, то вспоминал Вифлеем, то снова и
снова возвращался к недавно пережитому испугу...
Эго был злосчастный день. Чтобы развеселить царя, Ноар привел танцовщиц
из Вирсавии, они плясали обнаженные, сладострастно извивались, но не
прельстили они Саула, и велел он их прогнать и привести к нему Давида. И
поначалу он говорил с Давидом ласково. Сам вспомнил о своем обещании -
победитель Голиафа должен получить в жены дочь царя. Впервые вспомнил. Ведь
старшую дочь совсем недавно он поспешно выдал замуж. Оставалась младшая, его
любимица - Мелхола, влюбленная в Давида. И когда Давид закончил игру на
арфе, Саул сказал ему:
- Все здесь жаждут перехитрить меня, я окружен льстецами и
завистниками. Они втайне клевещут. Но ты, Давид, никогда не верь лживым
наветам. Они говорят, что я не помню своих слов! Знай, что царь благоволит к
тебе, и не держи зла на царя. Любит тебя Мелхола, и я исполню свое слово...
Давид понимал, что Саул, хотя и говорит так, не очень желает отдавать
свою дочь за человека из незнатного рода. И стал объяснять Давид, что он,
малый и ничтожный раб, не смеет настаивать на исполнении царских обещаний,
что он беден и не может стать зятем царя, коли не имеет даже возможность
дать должный выкуп за дочку царя.
Эти слова Давида рассмешили Саула, он откинулся на циновке и долго
хохотал, а потом внезапно смолк и нахмурился, и, посмотрев злобно на Давида,
крикнул:
- Играй! Что-то мы разговорились сегодня, твое дело перебирать струны,
а не перечить царю. Здесь все охочи до царских дочек, думают - получат
вместе с дочками и мое царство! Забывают, что у меня есть сыновья!
И заиграл Давид, но печально звучали струны арфы. И Саул продолжал
хмуриться и смотрел на Давида немигающими глазами. И привело его в ярость
то, что Давид не отводит своего взора и не страшится царя. И тогда схватил
Саул копье, стоящее у изголовья, и что было силы метнул его в Давида. И
просто чудом увернулся Давид, рванулся в сторону и застыл. А копье,
просвистев рядом с ним, вонзилось в стену. И долго еще дрожало древко копья.
И они оба смотрели, не отрываясь, на это древко, пока оно не замерло
неподвижно.
Пена выступила на губах Саула, он был в ярости. Никогда рука его не
знала промаха, со столь близкого расстояния он был уверен, что поразит
Давида. Давид же стоял невредимый перед ним и не бросился на колени, и не
просил пощады. И свели судороги тело Саула, и забился в падучей он на своем
ложе. А когда очнулся и увидел склонившегося над ним Давида, то взял из его
рук чашу с освежающим соком, но пить не стал и сказал, глядя поверх головы
Давида, словно не замечая его: "Хранил тебя Господь! Уходи, отрок, и больше
не береди мою душу своим пением!"
И Давид выбежал из царского дома и долго не мог придти в себя. И когда
он обо всем этом рассказывал ему, Маттафии, страх еще был в глазах и
неизвестно было как помочь тому, кого все считали героем, и кто тогда
вздрагивал от каждого шороха и шептал: "Лишит меня жизни, Саул, он
догадался, он не успокоится, пока не избавится от меня..." О чем Саул мог
догадаться - тогда не знал он, Маттафия. А если бы знал, то неизвестно еще
было бы, на чью сторону встал. Тогда жалел Давида...
Но гнев Саула быстро прошел, и вновь все в Гиве заговорили о смелости и
обаянии Давида, коли хвалит царь, почему же не подпеть. Старались все.
Главный военачальник Авенир объявил о назначении Давида тысяченачальником.
Давид обрадовался, воспрянул духом. Не понимал, что радоваться рано. И он,
Маттафия, ничего не понимал. Предложил Давид вступить в его тысячу,
согласился охотно. И не успели подготовить воинов, не успели обучить их, как
грянул новый приказ - срочно идти в земли филистимлян, чтобы предотвратить
их нападение на земли Ефраима. Все делалось так поспешно, словно
филистимляне уже напали и жгут города Ефраима. Нападения-то еще и в помине
не было. Авенир торопил. И потом, когда вышли из Гивы, догнал отряд. Ехал на
рыжем жеребце и все время ускорял поступь своего жеребца, и тогда, чтобы
поспеть за ним, приходилось бежать. Так продолжалось всю ночь, а утром они
поднялись на вершину одной из тех многочисленных гор, что окружали
Изреельскую долину, и Авенир также внезапно, как и появился, покинул их.
Надо было сразу догадаться почему, они же рвались в бой, как молодые телята
на поросший клевером луг...
Утро было прохладное, они спешили, до наступления темноты надо было
успеть пройти по тайным тропам с возвышенности к высохшему руслу ручья,
чтобы очутиться в тылу у филистимлян. Но высохшее русло привело в болотистую
вязкую низину, пришлось сворачивать, пробираться по бездорожью, в кровь
разбивая ноги о нагромождения камней. И когда они, наконец, вышли к тому
месту, где ожидали встретить отряды филистимлян, то увидели широкое
вспаханное поле и за ним полуразвалившиеся крепостные стены небольшого
филистимлянского города. Как им показалось, брошенного жителями и войском.
Мост через ров, вырытый перед каменными стенами, был опущен, ворота
крепостные распахнуты. И все стали говорить - надо войти в этот город,
возможно, там есть припасы, наверняка, мол, филистимляне испугались и спешно
покинули город. Все оживились в предвкушения легкой добычи. И вошли в город
разрозненными рядами, не спеша, брели по улицам, будто прогуливались среди
своих земель, где в каждом доме воин - желанный гость. И когда стали
всматриваться в окна домов, в пустынные дворы, то подивились той тишине, что
стояла здесь. И эту тишину внезапно разрезал свист смертоносных стрел. И
закричал Давид: "К стенам! В укрытие!" Но было уже поздно.
Падали, настигнутые стрелами воины, словно их срезала незримая коса. И
пронзительными криками огласился воздух. Началась паника. Опережая друг
друга, перескакивая через тела убитых и раненых, все бросились под укрытие
крепостных стен. И здесь нашли гибель те, кто опередил других в надежде на
спасение, ибо сверху полетели камни и полилась кипящая смола. И тогда, надо
отдать должное Давиду, он сумел повернуть бегущих, сумел собрать оставшихся
в живых, и прикрываясь щитами, воины проникли внутрь сторожевой башни. По
узким лестницам, по каменным ступеням взбежали вверх, смяв немногочисленную
охрану. Теперь они были под защитой крепких стен, и лучники, встав у бойниц,
стали разить стрелами филистимлян,стремившихся к сторожевой башне. Но на
место убитых выбегали все новые и новые воины, казалось, внизу кипит море
медных шлемов. Притащили тараны, сооружали прикрытия, чтобы подступиться
вплотную к башне, чтобы огнем и дымом заставить защитников покинуть ее.
Давид сумел так расставить людей, так продумать всю оборону, что, казалось,
это не первое его сражение, что он более других искушен в ратном деле. Он
успевал появляться всегда именно в том месте, где ослабевали защитники, где
надо было ободрить их и самому вступить в бой. Но вся его сметка, все его
усилия могли бы оказаться тщетными, не приди на выручку редеющему отряду
Ионафан.
Занятые осадой сторожевой башни, филистимляне не успели даже осознать в
чем дело, словно вихрь налетели на них воины Ионафана, пронзая копьями спины
осаждавших башню. И когда филистимляне, отпрянув от башни, стали готовить
отпор натиску Ионафана, воины Давида по веревкам спустились вниз и бросились
в бой. Зажатые с двух сторон филистимляне были обречены. Давид, искусно
владевший мечом, сам уложил не менее десяти вражеских воинов. Он, Маттафия,
бился рядом с ним, стараясь уберечь своего друга и военачальника от коварных
ударов сзади.
Он видел лицо Давида, когда тот, отбив удар меча грузного
филистимлянина, сделал резкий выпад и вонзил в живот врага свой меч, вонзил
и повернул его так, что кишки врага выпали наружу. Это был последний из
нападавших филистимлян. Вокруг лежали убитые, стонали раненые. Давид упал на
колени, и поначалу Маттафия подумал, что тот молится, благодарит Господа за
победу, но лицо Давида позеленело, судороги прошли по его спине, и Маттафия
увидел, что Давида стошнило. Нет, Давид не был рожден, чтобы убивать.
Напрасно Каверун хочет представить его ненасытным и кровавым злодеем. Воин
не должен содрогаться от смерти врага, это, безусловно, пришло к Давиду
позднее. Убить человека всегда страшно, а в том сражении он убил не одного,
а десятки врагов поразил его меч. И все же меч был чужероден для его рук,
его тонкие пальцы должны были не сжимать рукоятку меча, а перебирать струны
арфы. Но Господь оделил Давида другим жребием, и избежать этого жребия Давид
уже не мог.
Понимал ли Ионафан, кого он спас тогда, догадывался ли, что Самуил
тайно помазал Давида на царство? Обо всем этом он, Маттафия, тогда конечно
не знал. Запомнилось лишь то, что когда вернулись после битвы в Гиву и
праздновали победу, Ионафан не отходил от Давида, и всячески восхвалял
Давида и утверждал его первенство во всем, хотя, если бы не Ионафан - вряд
ли удалось бы им вырваться живыми из ловушки, устроенной филистимлянами. Но
Ионафан не любил выпячивать свои заслуги. А когда возлежали они за
пиршественным столом, обнял Ионафан Давида и сказал: "Не оставил милостью
своей тебя Господь, мой самый близкий на лике земли человек, моя душа
радуется за тебя, но и ты помни этот день и поклянись мне, что будешь
милостив к дому моему, поклянись своей любовью ко мне, что будешь беречь род
мой!"
Тогда эти слова удивили Маттафию, было непонятно, почему сын
всесильного царя просит клятвы у простого тысяченачальника. Теперь Маттафия
понимал - Ионафан о многом догадывался. Он уже видел в Давиде будущего царя,
он добровольно уступал дорогу к престолу.
Давид тоже тогда не хотел понимать слов Ионафана, шутил, смеялся,
наполнил до краев чашу Ионафана и все повторял: "Клянусь, конечно, клянусь!
Тебе я обязан жизнью, если не будет тебя на земле, то и мне все станет
немило!"
И радостно было тогда ему, Маттафии, смотреть на них, и верил он тогда
в нерушимость клятвы, и понимал, что совершенно правильно утверждают древние
в старых свитках, что когда человек любит своего друга как самого себя, то
сам Господь хочет участвовать в их дружбе...
И теперь не хотелось верить, что забыл свою клятву Давид и даже
представить было невозможно, что Давид поднимет руку на сына Ионафана. Все
это злая выдумка Цофара, думал Маттафия, они хотят смутить меня. Они хотят
показать злодеями и Саула, и Давида... И ему захотелось выкрикнуть в лицо
Цофара: "Убийца и вор! Ты не стоишь и мизинца Давида! Ты подло соврал. Давид
никогда не нарушил бы своей клятвы!" И все же червь сомнения просыпался в
душе. Ведь отступился Давид от него, Маттафии, ведь поверил злобным
наветам...
Всего лишь два дня прошло после суда, но Маттафии показалось, что они
растянулись на долгие годы. Бездействие томило его и останавливало бег
времени. Он понимал, что жизнь его может оборваться в любую минуту, что
продолжения суда может и не быть. Он вновь и вновь возвращался в прошлое, и
порой казалось ему, что все происходившее в этом прошлом, было не с ним, а с
другим человеком. Его же самого уже нет. Судят не его, а Саула. Теперь он,
Маттафия, встал на место отца. И запоздалые сомнения подступали к нему, и
мучило раскаяние. Он старался не думать о тех годах, когда ради друга
предавал отца, когда не сумел понять отца и проникнуться к нему сочувствием.
Только теперь он начинал понимать, как тяжело бремя царства, как непосильно
оно было для Саула...
Маттафия пытался передать свои мысли пергаменту, но после первых же с
трудом начертанных слов понял, как это трудно и опасно. Его откровений ждет
Цофар, и если писать правду, то она, эта правда, обернется против Саула, ибо
не дано изобразить словами, что делается на душе человека. И все же Маттафия
оставил на отдельном листке пометки для себя, он записал слова искаженно,
чтобы никто не смог разобрать их смысл. Он понимал, как все это опасно. И
еще он понимал, что для того, чтобы записать все увиденное и пережитое, ему
не хватит самого толстого свитка пергамента. Это посильно только Господу -
записать всю жизнь человека в книгу судьбы, эта книга не умещается на земле,
она таится среди мерцающих звезд, и ангелы, прежде чем явиться на землю и
спасти или обречь на гибель, всматриваются в нее. И судьба его, Маттафии, и
судьба первого царя Израиля Саула - все записано в этой книге...
Саул был слишком прост для царя. Он не желал обогащаться за счет
собираемых податей, а коли царь не брал себе ничего, то и его приближенным,
жаждущим добычи, приходилось идти на всяческие ухищрения. Все вокруг льстили
ему, а за глаза старались опорочить. Один за другим являлись в покои
льстивые царедворцы с нелепыми просьбами и гнусными наветами. Множил свои
богатства Ноар, разжиревший и рвущийся к власти евнух; подати, собранные для
покупки мечей, исчезали в домах военачальников; сановники пытались возводить
дома за счет царской казны. Доносчики и клеветники плодились быстрее, чем
саранча. Всех раздражало возвышение Давида. Распускали слухи, что не пение и
его ратная смелость привлекают царя, а чресла голубоглазого отрока. Наветам
поверила жена Саула Ахиноама. Не сдержалась, при всех начала корить царя.
Маттафия запомнил ее обидные и напрасные слова, обращенные к Саулу: "Я во
всем угождала тебе, я родила тебе сыновей, я во всем тебе потакала, бери
себе на ложе сколько угодно женщин, но не допускай позора на дом свой!
Помни, погибли садомяне, прельстившись на этот грех!"
Маттафия мог поклясться перед самим Господом Богом, что все эти наветы
-подлая ложь. Саулу нужна была другая жена, такая как та, что дала жизнь
Маттафии... Но не плотские страсти сжигали Саула, его одолевали мрачные
думы, злые демоны все чаще вселялись в него. И тогда ему был никто не мил.
Он мог метнуть копье и в Давида, и даже в Ионафана. Говорили о неистребимой
злобе царя. Но с ним, Маттафией, Саул всегда был добр, ни разу не повысил
голос, будто говорил не с простым сотником, а с человеком равным себе. Может
быть, Саул догадывался, какие кровные узы соединяют их. Но об этом не было
сказано между ними ни слова. Маттафия не задавал никогда вопросов. Он просто
исполнял все, что повелевал царъ, он старался все делать быстро и исправно,
и, может быть, единственный из окружения царя, угождал Саулу не из лести, а
из чувства долга. Ответных чувств от царя он не ждал.
Кого безмерно любил Саул, так это своих дочерей, особенно младшую
Мелхолу, чернокудрую красавицу с большими, широко поставленными глазами.
Сама мысль о том, что она может стать женой Давида, очевидно, выводила его
из себя и омрачала все его существование. Он посылал Давида в самые
рискованные набеги на филистимлянские земли, и тот всякий раз возвращался с
победой. Женщины встречали воинов песнями, играли на кимвалах, казалось, все
они были влюблены в Давида. Они пели псальмы, восхваляющие победителя и
повторяли почти в каждом: "Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч". Саул
не выходил навстречу воинам и не выражал радости, уста его были сомкнуты,
взгляд мрачнел и сильнее сжимались кулаки.
За один из набегов, в котором он, Маттафия, прорвался в неприятельский
стан одним из первых и внес смятение в ряды врагов, он был щедро
вознагражден. Целых сто сребреников были вручены ему, и он не истратил в
Гиве ни одного. Мечтал он тогда закончить воинскую службу и увезти Зулуну из
Вифлеема, и поселиться в приморских землях, откуда были тогда изгнаны
филистимляне, где никто не знал бы о его прошлом. Очень хотел он увидеть
своего сына Фалтия и хотел, чтобы у него было еще много других сыновей,
чтобы множился его род. Так и не дал Господь исполнится это его мечте. За
грехи его замкнул Господь лоно жен... Слишком часто он, Маттафия, прерывал
чужие жизни. Уже тогда, в Гиве, он устал от крови, от битв и по ночам ему
являясь те, кого лишил он жизни - окровавленные, хрипящие, с безумными от
смертной боли глазами, и чаще других возникал молодой филистимлянин, почти
отрок, которого он, Маттафия, задушил в бою под городом Екропом, сдавив ему
горло так, что лопнули хрящи, и кровь хлынула из ушей. После того боя под
Екропом Маттафия особенно ясно почувствовал, что устал, и темные силы могут
овладеть его душой. И стали воины, опьяненные шекером и похваляющиеся своими
победами, невыносимы ему, и он уходил с пиршеств и искал одиночества.
И часто в снах тогда являлась ему 3улуна, и жаркими были ее объятия и
томительно-сладкими и мучительными были пробуждения. И не выдержал он, и
стал просить, чтобы отпустили его к жене в Вифлеем, и снизошел к его
просьбам сам Авенир, при этом сказаны были им лестные слова и дано было
право отсутствовать столь долго, сколько понадобится.
Хмурым, неприветливым небом встретил его тогда Вифлеем, надвигались
холода, и поля были пустыми, давно уже убрали с них последний урожай. Он
прошел знакомой тропой к своему дому, и после Гивы все здесь показалось ему
крошечным, словно построены были дома для детских забав, и деревья тоже были
низкими, даже дитя могло сорвать плоды с их верхушек. Не было ожидаемой
радости в его сердце, и неясные томления охватили душу его, когда взошел он
на свой порог, голодный и уставший от дальней дороги. Но вышла из-за
цветастого полога 3улуна, и забыл он все свои тяготы, и отступил голод от
него, и тело его налилось силой, и затрепетала вся его плоть. Зулуна тогда
была самой желанной женщиной для него. Возможно, это были самые счастливые
дни в его жизни. И был тогда рядом возросший сын, и было сразу заметно, что
схож он с отцом, что такие же черные глаза у него, такая же полуулыбка
нисходит с детских припухлых губ. Тепло и уютно было в доме, и унеслись,
истерлись из памяти дни сражений, и на душе становилось спокойней, и сердце
оттаивало.
Недолги холода в земле обетованной, быстро прошел месяц Шват, наступил
месяц Адар, и хотя еще не начали работы на полях, надо было готовиться к
новому севу. Сребреники, полученные за воинскую службу, быстро истратились -
хозяйство, хоть и небольшое, требовало расходов, за железный плуг пришлось
выложить половину из полученной суммы. И Маттафия тогда подрядился строить
амбары для Иессея, отца Давида. Работал он с братом Давида. Этот брат Давида
Елиав был ранен в битве с филистимлянами, и гноилась у него кость в том
месте, где пронзило его филистимлянское копье. Не мог он поднимать тяжелые
бревна, приходилось Маттафии часто работать за двоих. Но работа не тяготила
его. Радостно было видеть труды своих рук, когда руки эти не наносят
смертельные раны, а кладут стены и воздвигают крыши, строят, а не разрушают.
Старый Иессей щедро платил за работу и сытно кормил своих работников.
Да и считали его, Маттафию, почти своим в доме Иессея. Правда, Елиав не
очень был с ним разговорчив. Маттафия пытался заводить с ним беседы о
Давиде, восторгался храбростью своего друга, но всякий раз хмурился Елиав, а
однажды сказал:
- Все мы ходим под дланью Господней, и не дано рабу Божьему изменить
то, что предначертано в высях. Давид хочет стать превыше всех. Господь
наказует людское тщеславие. Почему Давид рвется стать мужем Мелхолы? Его ли
стезя -царская дочка? Он просто испытывает терпение Саула. Добром это не
кончится. Давиду придется хлебнуть доли изгнанника, и гнев Саула падет и на
наш дом...
Зрел в корень Елиав, был в нем дар прозорливца. Но тогда, в Вифлееме не
хотел Маттафия верить мрачным предсказаниям Елиава. Ему, Маттафии, казалось,
что завидует Елиав младшему брату, что всякое восхваление Давида раздражает
Елиава. И Маттафия спорил до хрипоты, защищая друга. И однажды, дабы
прервать поток его слов, сказал Елиав: "Возлюби друга своего, но не доверяй
ему ложе свое!" И не понял сразу его Маттафия, был убежден тогда, что верна
ему Зулуна. 0днако после этих слов стал присматриваться к ней и ощутил, что
произошла в его отсутствие какая-то перемена в Зулуне. Хотя почти не ощутима
была эта перемена, ибо любила его Зулуна столь же страстно, как и раньше. Но
стал замечать Маттафия, когда он возвращался в дом после работ у Иессея,
встречала она его настороженно, всегда ждала, чтобы он заговорил первым.
Стояла у порога, потупив взор, и только после его ласковых слов и объятий
вновь становилась прежней Зулуной, нежной страстной. Совпадали цели их и
желания, она тоже хотела, чтобы он покинул воинскую службу, она тоже жаждала
оставить Вифлеем и часто спрашивала, когда же они начнут готовиться в
дальний путь. Но решили они тогда не торопиться, прожить здесь летние месяцы
и тронуться в дорогу после сбора первого урожая.
Ждал тогда он, Маттафия, что навестит свой отчий дом Давид, и можно
будет объяснить другу, что решил больше не служить и, конечно, готов взять
меч, если нападут филистимляне, но в мирные дни участвовать в набегах не
хочет, и счастье человек обретает не в том, сколько он поразит врагов, а в
том, что укрепляет дом свой и умножает род свой. И ничего еще не подозревая,
заводил разговоры с Зулуной о Давиде, о том, как хорошо им было с ним, как
сладко звучала его флейта, и что хорошо было бы снова сесть вместе и
послушать его пение. Зулуна не разделяла его радость от предвкушения
предстоящей встречи и старалась перевести разговор на иные темы, и говорила,
что нам за дело до Давида, возвысился Давид, песни поют о нем все женщины от
Дана до Вирсавии, восхваляя его, и не станет он уже играть на флейте или на
арфе, забудь его...
Почему так говорила 3улуна, Маттафия не сразу осознал. Ведь в Вифлееме
имя Давида не сходило с уст и мужчин, и женщин, и отроков, и когда случался
очередной праздник, в субботу ли, в новолуние, пели все псалмы, славя Давида
и его победы над филистимлянами: "Господи, возлюбил ты Давида, слава его и
скипетр в твоих дланях. Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч!" Зулуна
не любила петь и плясать на праздниках, она все время была занята работами
по дому и сыном. Он, Маттафия, в то время, как вырвавшийся на свободу сокол,
жаждал наверстать упущенное. И часто в то время ходил на празднества один.
Стоял обычно в стороне, наблюдал общее веселье, но когда начинали петь о
подвигах Давида, славя сына Иессея, то всегда подпевал - ведь ему тогда
казалось, что эти песни и о нем, Маттафии, ведь он сражался плечом к плечу с
Давидом.
Вот на этих празднествах и приметила его рыжекудрая дочь владельца
вифлеемских маслоделен юная Рахиль. Была она стройна, как пальма, и голос у
нее был ангельский, чарующий. Несколько раз она проходила рядом, словно
обдавая жаром, а однажды ей удалось втянуть его в хоровод, и пальцы их
сплелись, и совсем рядом были ее губы, сочные словно половинки граната, жар
ее тела передался ему, и они весело кружили под звуки флейт и кимвалов. И
когда кончился хоровод, он чуть было не пошел за Рахилью в ночь, в луга, но
вдруг опомнился, освободился от затягивающих чар и поспешил домой. И
странно, в эту ночь ласкал он Зулуну особенно страстно, и никогда им не было
так хорошо на ложе любви, и никак они не могли разомкнуть объятия, словно
это была их прощальная ночь.
Через несколько дней пришлось Маттафии зайти в дом Симеона, отца Рахили
и владельца маслоделен, надо было договориться о сборе олив, и попросил его
Симеон оградить сад, и Маттафия сделал это быстро, почти за полдня. И когда
работал, все время ощущал, что глядит кто-то на него из-за льняных
занавесок, и догадался, что это Рахиль. То и дело выбегала посмотреть на его
работу старшая сестра Рахили.
- Сила у тебя большая, Маттафия, - сказала в тот день улыбчивая сестра
Рахили, - не всю ее забирает жена твоя, 3улуна, такого крепкого мужа хватит
и на много жен, почему это только одна женщина должна пить из такого
обильного источника, семени твоего хватит многим.. Он тогда стал
отшучиваться, ответил старшей сестре Рахили, что не так уж сладка вода в его
источнике, чтобы стремиться ее испить.
- Нет глаз у тебя, Маттафия, - не унималась сестра Рахили, видишь ты
только одну женщину, а эта твоя единственная женщина свои ворота раскрывает
не только для тебя, дружок твой усердно заменял тебя. Да и как на него не
польститься - красоты он ангелоподобной, и песни его сводят женщин с ума, и
нету воина храбрее во всей земле Израиля от Дана до Вирсавии!
Сказала она эти слова, ехидно рассмеялась и взбежала на порог своего
дома. Он, Маттафия, тогда застыл, будто поразило его громом небесным,
превратив в соляной столп... И все равно он не хотел поверить. Он думал, что
сестра хочет помочь Рахили, что готова пойти на любой навет, лишь бы
отвратить его от Зулуны. И все же зерно сомнения было брошено, и в тот же
вечер он не выдержал и спросил у Зулуны про Давида. И кинулась ему в ноги
Зулуна, и покаялась в содеянном. Уверяла, что демон попутал ее, и что давно
все кончено. И с каждым ее словом все больше отстранялась его душа от нее.
Он не стал избивать ее плетью, не стал позорить перед всеми, но больше ни о
чем уже с нею не говорил.
И неожиданно для всех в Вифлееме привел он тогда в свой дом новую жену.
Спокойно взирала Зулуна на все свадебные приготовления и ни словом не
упрекнула его. Хотя в тот раз отдал он все оставшиеся сребреники маслоделу
Симеону за дочку его Рахиль, был Симеон много богаче его, но таков обычай -
за невесту положен выкуп. Была эта свадьба из тех, которые надолго