Глушкин О. Саул и Давид

Но Иоав не простил. Он встретил Амессая близ большого камня у Гаваона.
Спросил Иоав: " Здоров ли ты, брат мой?" И взял Иоав левой рукой Амессая за
бороду, притянул к себе, сделал вид, что хочет поцеловать, а в другой руке
держал меч. Амессай раскрыл объятия и не остерегся меча. Иоав проткнул ему
живот и трижды повернул меч, так что кишки вывалились на землю... Давид ни
словом не упрекнул Иоава, на все Давид закрывал глаза...
Фалтий понимал - Давиду нужно выиграть время, царь не из таких людей,
что опускают руки. Что бы ни говорили о Давиде, но нету более
могущественного вождя и нету воина искуснее его. Сколько раз он, Фалтий,
сражался рядом с царем, сколько раз убеждался, что меч Давида разит без
промаха. Давид всегда выходил победителем, в любой битве...
Грозные филистимляне, опытные воины с их колесницами - где их слава?
Они поражены были Давидом в битве близ Рефаимской долины, все их приморские
города повержены от Гавая до Газеры. Разбиты моавитяне, порабощены идумейцы,
взят Дамаск... Иерусалим стал главным городом, создано войско, с которым
можно одолеть любого сильного врага. Израиль окреп, колена Израиля
соединились...
И все равно, полно недовольных, и опять появились на дорогах Ханаана
так называемые пророки, среди них полно нечестивцев, и каждый норовит
обличить царя. Убитого Урию сделали героем-мучеником. Только ленивый не
осуждал Давида за смерть мужа Вирсавии. Давид слишком открыт для всех, все у
него на виду. Мановение его пальца - и были бы вырезаны языки у клеветников,
возводящих хулу на царя. А Давид перед всеми оправдывается, прилюдно кается.
Все знают, что происходит в его гареме. Покаяния могут погубить царя...
И в то же время царь недоступен простому смертному, он окружил себя
советниками, фелефеями, хелефеями. Давид глух к чужому горю. Он отвернулся
от Маттафии. Фалтий понимал, что вряд ли царь придет на помощь, может даже
не вылушать, не до этого сейчас Давиду...
Фалтий сидел неподвижно, боясь неосторожным движением разбудить Амасию.
Младший брат спал, прислонившись к его плечу. Так он, Фалтий, и просидел до
рассвета, не сомкнув глаз. Солнце медленно выкатывалось из-за гористой
гряды, первые лучи, скользнув по быстрым водам Иордана, отразились от них и
засеребрили листья и кору деревьев, свисающих над рекой. Кончилось масло в
светильнике, фитилек зашипел и погас. Да и не нужен был уже его свет. Лучи
солнца сквозь полуоткрытый полог проникали в шатер. Они осветили пустые
чаши, остатки снеди, безмятежное лицо спящего Амасии, рыжеватый пушок на его
щеках. Амасия промычал что-то, улыбнулся в полусне, и вот уже распахнулись
светлые глаза, и с недоумением посмотрел он вокруг - и увидел брата, и такая
радостная улыбка озарила его лицо, словно узрел он ангела во плоти. Но была
у этого ангела большая борода, и сильная рука, привыкшая держать меч, рука
воина.
- Я подумал, ты ангел, - сказал Амасия, - ты и в самом деле мой ангел,
ты ведь спас меня...
- Мне далеко до ангела, - отозвался Фалтий, - крылья никогда не
вырастут на моей спине, у меня слишком много грехов...
Амасия провел рукой по своей голове, ощупал шею, не покрытую прядями
волос, вспомнил все и смутился, представил он, как встретит его родительница
Рахиль - увидит и не узнает, заохает: где же твои волосы, Амасия...
- Надо спешить, если мы хотим выручить отца, - сказал Фалтий, - ослы
уже приготовлены, и до Иерусалима рукой подать...

Глава ХХVI

Но не сразу выехали они, пришлось ждать Амасии, пока Фалтий не завершит
свои дела. Надо было брату распределить своих людей, отдать нужные
повеления, позаботиться о пропитании. Амасия переживал, опять задержки - но
вида не подавал...
В пути пытались они наверстать потерянное время, нетерпеливо били
пятками ослов в упругие бока, а когда стемнело, не стали искать ночлега, а
продолжали двигаться по ровной, утоптанной тысячами ног дороге, ведущей от
берегов Иордана к Иерусалиму.
И на рассвете открылся им святой город, обитель Божья. Солнечные лучи
осветили склоны многочисленных холмов и достигли белорозовых крепостных
стен, и на вершине Сиона заблестели окна дворца, возвышающегося рядом со
сторожевой башней.
Легкая пелена тумана стлалась над долиной, где протекал Кедрон, воздух
звенел и казался хрустальным от обволакивающей все тишины. Они сошли с ослов
и пали ниц, воздавая хвалу Господу, давшему это утро и осветившему грешный
мир солнечной благодатью, Господу, выбравшему для своей обители на земле
Иерусалим.
Не сравним был Иерусалим с городом-убежищем, который доселе казался
Амасии самым величавым и самым укрепленным. Куда было его крепостным стенам
до широких и ровных рядов крепостных стен Иерусалима, увенчанных
устремленными в небо громадами сторожевых башен. И в то же время, хотя и
велики были эти башни, но в утреннем свете виделись они легкими, будто
плывущими над землей.
Когда они въехали в городские ворота, пусты еще были улицы Иерусалима,
и так чисто было вокруг, словно и не обитал никто в городе, кроме Господа
Бога. Им пришлось долго ждать у ворот дворца, пока появились первые
стражники. И Фалтий, который там, на берегах Иордана, казался Амасии
всемогущественным, здесь растерялся и был само смирение. Он все время искал
знакомых воинов и не находил. И расспрашивал он стражников, как пройти к
Давиду.
Каково же было отчаяние братьев, когда сообщил им один из стражников,
что вчера еще покинул город царь и направился в Беф-Маах, где поражен был
Савей, возмущавший народ. И поведали им стражники, что Савей укрылся в том
городе, и когда воины Давида насыпали вал перед крепостными стенами и стали
разрушать стены таранами, одна женщина с этого города бесстрашно поднялась
на крепостную стену и стала звать Иоава, и когда он поднялся на вал, сказала
ему: "Для чего ты хочешь уничтожить мирный город, для чего разрушить то, что
создано по велению Божьему! Или мало разрухи и крови среди Израиля!" И стал
ей Иоав говорить, что тоже не хотел бы разрушать город, но человек по имени
Савей, сын Бихри, поднял руку на царя Давида, и что если выдадут его, то
войска отступят от города. И пообещала женщина, что будет сброшена голова
Савея со стены. И пошла она к жителям города, и те отсекли голову мятежнику
и бросили к ногам Иоава. И разошлись от города нападавшие. И теперь царь
решил встретиться со старейшинами города чтобы успокоить народ, чтобы не
боялись люди наказания и возвращались к своим виноградникам и на свои
пастбища и поля.
Сколько же пробудет Давид в Беф-Маахе никто не знал. Тогда братья стали
искать Шалома - мазкира и дееписателя Давида, и никто не мог указать место
его пребывания. Были они и у старого своего дома, посидели на камнях у
порога, так и не дождавшись хозяев, и охватила их печаль. Чужими были они в
этом большом городе...
Шумно становилось на улицах, сновали повсюду люди, торговцы встали у
ворот, зазывая народ, неторопливо брели священнослужители к горе Мориа,
зазывно улыбались и подмигивали торговцам блудницы. Город наполнялся шумом и
суетой, и никому не было дела до опечаленных братьев. Словно крутилось
огромное веретено и пряло свою пряжу из всего этого шума, из криков ослов и
фырканья коней, из пота и молитв, и тонули в этой пряже и томления, и
радости, и возвышения, и падения. И раскручивалась вся беспокойная жизнь
города.
И когда совсем погрустнели братья, услышали они топот многих ног, и
увидели отряды воинов, возвращавшихся из города Беф-Мааха. И заметил Фалтий
ступавшего позади воинов Иолава. И военачальник увидел его и поначалу стал
выговаривать Фалтию свое недовольство тем, что бросил тот своих людей. Но
был Иоав после победного похода в добром расположении духа и выслушал он
оправдания Фалтия.
Фалтий поведал своему военачальнику обо всем откровенно, хотя и знал,
что не питает ничего, кроме злобы, Иоав к бывшему своему сотнику Маттафии.
Но говорил Фалтий столь взволнованно, столь убедительно, что даже злобный
Иоав смягчил свое сердце.
- Угодно это Господу, - сказал Иоав, - когда сын хочет спасти своего
отца, и жив Господь, и счастлив я, что такой воин, как ты, Фалтий, возрос
под моим началом!
И попросил Фалтий совета у Иоава. Поведал тогда Иоав, что видел
посланцев из города-убежища, что донесли они царю о том, будто пойман их
правителем Саул, и вдоволь посмеялись над ними во дворце Давида, но все же
отправили послание их правителю Каверуну, а что было в том послании, что оно
несет - смерть или жизнь пойманному, он, Иоав, не ведает. Сказал Иоав, что
никому сейчас не интересны домыслы Каверуна, полагал Иоав, что скоро придет
черед и этой крепости на севере, что поразит он эту дерзкую крепость, и
ничто не спасет ее хитроумного правителя. И не спасут Каверуна никакие
выдумки про пойманного царя. И еще сказал Иоав, что говорил с посланцами
Каверуна дееписатель Давида, и кажется, отбыл этот дееписатель вслед за
ними.
- Это отца нашего приняли за Саула! - воскликнул Фалтий.
- Так говорите, это не Саул, а Маттафия, - сказал Иоав и засмеялся, -
вот что он выдумал, безумец! Теперь лишится головы! Был неплохой воин.
Предал нас в битве, но нету у меня зла на него.
И посоветовал Иоав братьям догнать послов, чтобы спасти отца своего, и
повел к сторожевой башне, где стояли колесницы, захваченные у филистимлян.
Повелел он стражникам снарядить одну из колесниц и дать Фалтию, и сказал
ему:
- Не ради Маттафии свершаю сие, а ради несчастной родительницы твоей и
ради тебя, Фалтий, верного воина Давида!
Стражники помогли запрячь в колесницу трех коней, застоявшиеся кони
громко ржали. Фалтий усадил Амасию на дубовую перекладину, сам встал
впереди, натянул вожжи и тронул коней. Зацокали копыта по камням,
расступились люди, толпящиеся у городских ворот, и легко выкатилась боевая
колесница на широкую дорогу, сбегающую вниз к череде пологих белесых холмов.
И так понеслись кони, что, казалось, еще немного усилий - и взмоет колесница
в бездонную синеву неба и запарит над землей.
Впервые мчался в колеснице Амасия, и захватывало у него дух, и
трепетало сердце, но теперь ничего не страшило его, он был уверен, что
настигнут они послов Каверуна, что встретят Шалома, он был уверен, что
дееписатель, отправившийся вслед за послами - именно Шалом - и они освободят
отца своего.
Но нету на земле Ханаана путей, по которым можно без преград достичь ее
пределов, и к вечеру стала сужаться каменистая дорога, стали теснить ее
Самарийские горы, и несколько раз ударялись колеса о придорожные глыбы, и
приходилось слезать и проталкивать колесницу между камней, и когда солнце
коснулось горных вершин, братья поняли, что не достичь им на колеснице
Изреельской долины, что напрасно они радовались, заполучив филистимлянскую
колесницу, ибо единственный надежный способ передвижения по узким дорогам
Ханаана - выносливый и приспособленный к горным тропам осел. И те, кого они
обогнали днем, едущие медленно на своих ослах, теперь проезжали мимо и
ухмылялись.
Надо было искать ночлег, и они увидели, что в просвете между горами
светятся огоньки, они оставили свою колесницу, распрягли коней, стреножили
их, дали им корма, а сами двинулись по тропе, ведущей к одиноко стоящему
дому. Дом этот был узкий и длинный, хозяин дома встретил братьев радушно,
ибо жил он от заработков, получаемых с путников-караванщиков,
останавливающихся у него на ночлег.
Звали хозяина гостевого дома Захария, он был приземистый и юркий,
старался во всем угодить братьям и, быстро договорившись об оплате, накрыл
стол, стал подавать дразнящую мясными запахами снедь, принес кувшин вина. И
после того как братья насытились, а Фалтий испил большую чашу вина,
появилась расторопная быстроглазая девица, принесла гранатового сока для
Амасии, и когда подавала к столу, норовила прижаться к отроку и увлажняла
кончиком языка свои губы, и исходил от нее такой жар, что затрепетал Амасия,
стал ловить ее взгляды и бессмысленно улыбаться. И когда закончили они
трапезу, сказал ему Фалтий:
- Пойди в другую комнату, познай блудницу, и успокоится твоя плоть.
И признался ему Амасия, что еще не разу не довелось ему обладать
женщиной, и сказал он брату:
- Как же я взойду к ней, ведь я почти не знаю ее, она изгонит меня...
Фалтий улыбнулся и сказал, что уже уплатил девице, и что для того и
держит здесь Захария блудницу, чтобы путники могли не только голод утолить.
И еще сказал Фалтий:
- Останься с ней, брат, не легок будет путь, и боюсь я за тебя. А здесь
тебе будет хорошо, и девица, вижу, тебе приглянулась, а я, если поможет
Господь, вернусь с отцом и родительницами нашими и заберу тебя.
Амасия возмутился, обида подступила комом к горлу, понял он, что брат
хочет избавиться от него, думает, что не сможет он, Амасия, сразиться за
своего отца. И исчезли в нем все желания, все заслонила обида.
- Не гони меня, брат, - сказал Амасия, - не время сейчас нам
расставаться, я тебе не буду обузой, и разве могу я предаваться похоти,
когда меч навис над нашим отцом!
Фалтий увидел слезы обиды в его глазах, обнял брата, стал успокаивать,
поклялся не расставаться, пока не освободят они своего отца.
На рассвете продолжили они свой путь. Оставили колесницу и коней у
хозяина гостевого дома Захарии и взамен получили двух крепких ослов. Заверил
Фалтий Захария, что на обратном пути вернет ослов и наказал зорко
приглядывать за конями и колесницей, ибо если пропадут они, сказал он
Захарии, то взыщет Иоав за пропажу и поразит мечом своим.
Привычен был путь ослам, и бодро трусили они по узкой каменистой
дороге, все выше поднимавшейся в горы. И к полудню добрались братья до
перевала, и здесь увидели путника, сидевшего на гладком большом камне в
горестном раздумье. Рядом с ним лежал на боку осел, и путник изредка
машинально поглаживал его. Завидев братьев, путник поднялся с камня и встал
посередине дороги, горестно разводя руками. И приглядевшись к нему, вдруг
спрыгнул со своего осла Фалтий и закричал радостно:
- Жив Господь, это он послал тебя, Шалом!
- Брат мой названный, - воскликнул путник, - воистину Господь соединил
нас!
Амасия смотрел, как похлопывают они друг друга по плечу, смотрел и не
узнавал Шалома. Жил в его памяти щуплый и смуглый отрок, спасенный отцом
гирзеянин, всегда молчаливый, ходивший с кисточкой для письма, а теперь
стоял на дороге и обнимался с Фалтием плотный мужчина с большой черной
бородой и лицом уже тронутым морщинами.
Фалтий тоже давно не видел названного брата и тоже подивился тому, как
постарел Шалом. Был он годами моложе Фалтия, а выглядел так, что годился в
отцы. И понял Фалтий, что служба при дворце не молодит людей, и утомлен
Шалом не трудом непосильным, а дворцовыми ковами и многими знаниями, ибо
многие знания рождают многие печали. С малых лет Шалом не расставался со
свитками папируса, не был приспособлен он к земной жизни. Вот и сейчас даже
с ослом не мог справиться, натер ему спину седлом, не подтянул подпруги.
Рассказали Шалому братья, куда и зачем спешат они и все, что знали об
отце, жизнь которого может оборваться, если не поспешить на помощь. И
оказалось, что мудрый Шалом о многом сам догадался еще раньше. И поведал им
Шалом:
- Будто чуяло мое сердце, что зовет меня отец и спаситель мой, и когда
пришли послы Каверуна, и узнал я от них о поимке Саула, не стало в моей душе
покоя. И вслед за послами поспешил я, упросив царя отпустить меня. Знал я
сходстве нашего отца и спасителя моего с царем Саулом, и мелькнула у меня
мысль - не он ли это. Явилась слабая надежда, что вырвался он из плена. Хотя
и понимал я, что может это быть и просто двойник Саула - было их несколько у
первого царя Израиля, о том поведала мне дочь его - Мелхола. Во дворце у
Давида - два дееписателя-мазкира, главный мазкир Иософат, сын Ахияда, он
пишет историю царства Давида, а мне поручено все собрать и описать о царстве
Саула. Потому и удалось упросить царя отпустить меня, сказал мне царь, чтобы
поспешил я вслед за посланцами Каверуна, чтобы узрел все своими глазами,
и еще сказал царь, что не было в мире такого чуда, чтобы кто-либо
вернулся из подземелий Шеола, и если это двойник Саула, то следует мне
забрать все его записи, о которых говорили посланцы Каверуна, отдать за
записи сколь угодно сребреников, а за пленника не вступаться. Казнят его -
поплатятся, сказал Давид, двинем войска на город, который словно заноза в
теле Израиля. Так сказал мне мой господин - царь Давид. Но прослышал я, что
посланцам Каверуна повелел он умертвить пленника и привезти его голову, за
которую обещал щедрое вознаграждение. И потому спешил я, чтобы упредить их.
И вижу теперь, что это Господь надоумил меня! И сердце мое теснит боль, ибо
не смог я обогнать посланцев Каверуна. И теперь из-за меня погибнет
спаситель мой!
Вселил новые надежды его рассказ в души братьев, но и тревог немалых
добавил. Надо было спешить, чтобы спасти отца. И сказал Фалтий названному
своему брату Шалому:
- Говорил я тебе ранее, жизнь букв на папирусе и жизнь людей так же
отличаются друг от друга, как день от ночи. Загнал ты осла своего, а если
теперь взять тебя с собой, и ехать тебе вместе с Амасией на одном осле, то
путь наш продлится вдвое!
И стал уговаривать Шалом Фалтия, чтобы не покидал его, ибо дана ему
печать - перстень Давида, и сумеет только он убедить правителя
города-убежища, что надо отпустить пленника. И пока они спорили, отошел от
дороги Амасия и стал искать среди трав целебные, и нашел он траву -
подорожник, заживляющую раны, приложил он траву ослу на потертую спину,
обхватил шею осла руками, погладил его, и поднялся осел с земли.
И все же пришлось продолжить им путь на двух ослах. Фалтий ехал
впереди, Амасия вдвоем с Шаломом уместились на осле Амасии, осел же Шалома
брел рядом. И все время недовольно бурчал Фалтий, которому приходилось
останавливаться и ждать. Фалтий был убежден, что сможет даже один освободить
отца, он один был вооружен мечом, он один был опытным воином. Шалом на его
упреки отвечал, что не всегда дело может решить меч, и что один воин не
может поразить город, но слово царя может открыть неприступные ворота, а это
слово может услышать правитель Каверун только из уст его, Шалома.
К вечеру спустились они с гор в Изреельскую долину и остановились на
ночлег у источника, подле которого еще не остыл пепел от костра,
разведенного путниками, прошедшими перед ними. И видно было, что спешили эти
люди, ибо отправились в дальнейший путь, не взирая на ночь, Увидел Амасия по
следам на траве, что было их четверо, и было у них шесть ослов, два из
которых шли без наездников и поклажи. Он сказал об этом Фалтию, и поняли
братья, что впереди, может быть совсем недалеко, двигаются посланцы
Каверуна.
- Не дано нам времени для отдыха, - сказал Фалтий, - за ночь они
намного опередят нас!
Но Шалом не согласился с ним, сказал, что не всегда тот кто спешит,
первым приходит к цели, что немного пройдут те, кто пустился в путь по
ночной дороге, не дав отдыха своим ослам.
- Но у них есть запасные, - возразил Фалтий.
- Их два, а путников четверо, - сказал Шалом, - и к утру я смогу ехать
на своем осле, у которого заживет спина.
Фалтий не стал настаивать, он понимал, что разумно рассуждает Шалом, но
в который раз не преминул попрекнуть Шалома и Амасию, сказав, что если бы не
они, давно бы он, Фалтий, обогнал посланцев Каверуна.
Но когда разложили они снедь, взятую у Захарии, разожгли костер и
подкрепили свои силы обильной пищей, успокоился Фалтий и смотрел он с
любовью на обретенных братьев, и говорил, что надо жить всем вместе, и когда
освободят отца - соберутся они в доме своем в Иерусалиме.
- Слишком похож спаситель мой и отец наш на Саула, - с горестным
вздохом произнес Шалом.
И не поняли поначалу его сомнений братья - при чем здесь эта схожесть,
давно уже пал Саул, пораженный своим мечом на склонах Гелвуя, и мало ли
людей на земле схожих друг с другом своими ликами.
- Давиду не нужны двойники Саула, эти двойники нужны его врагам, -
пояснил Шалом.
- Не мог Давид повелеть умертвить пленника! Если Давид никогда не
жаждал поднять свой меч на Саула, то зачем ему смерть Двойника? Наверняка,
не повеление о смерти, а выкуп везут посланцы, - сказал Фалтий, но не было
уверенности в его словах, казалось, он сам себя успокаивает.
Шалом не стал спорить с Фалтием, тревожить своими сомнениями душу
названного брата не хотелось. Слишком долго служил Шалом во дворце, где
зачастую говорили одно, а вершили другое, и чтобы угодить царю переступали
любые пределы истины. И надо было держать сомкнутыми свои уста, чтобы не
лишиться царской милости. Главный дееписатель, учитель Шалома - Иософат, сын
Ахияда, любил повторять: "Блажен человек, снискавший мудрость, но еще более
блажен тот, кто сдерживает уста свои, и должна жить истина в сердце
человека, а не на языке его". Спрашивал его Шалом: " Как же тогда познать
истину?" И отвечал он: " В руках у тебя кисть, и пергамент хранит истину,
научись так записывать все деяния, чтобы умный человек понял не только твое
описание, ибо за каждым мудро написанным словом стоит другое незримое слово,
несущее истину".
Мудрость Иософата была известна всем, но слишком осторожен был главный
дееписатель, и когда Шалом приносил ему исписанные листки пергамента, долго
сидел за их прочтением учитель и возвращал листки, где были зачеркнуты
главные слова, несущие истину, и записаны поверх их слова притч и
иносказаний, прячущих истину. Но потом, когда Шалом обучился премудростям
изложения царских деяний, стал он возражать своему учителю. И даже перед
лицом царя вступал в спор, ибо понял, что не угодно Господу, чтобы правдивые
слова прятались и обряжались в чужие одежды. И неожиданно в одном из споров
с учителем поддержал Шалома сам Давид, сказал царь:
- Не для того содержу я во дворце дееписателей, чтобы лили они елей на
папирусные свитки. Для будущих царей хочу я открыться, для тех, кто пойдет
по моим стезям, чтобы упредить падения их. Нету на земле безгрешных жизней!
И кто поверит в безгрешность правителя, кто поверит красочным и лживым
словам? Истины взыскую и вам повелеваю открывать ее...
И стал он, Шалом, постигать истину, дано было ему право от самого
Давида - расспрашивать военачальников и умудренных годами стариков и
записывать их свидетельства в книгу царств. И повелел Давид Шалому собрать
все свидетельства о доме Саула, узнать, кто еще жив из его потомков, и
записать все это в особую секретную книгу. Ретиво взялся за это поручение
Шалом, но вовремя остановил его осторожный Иософат: "Слетела голова бедного
Иевосфея, последнего из сыновей Ахиноамы, жены Саула! Где сыновья наложницы
Рицпы? Успокой Господь их души..." - "Но ведь не Давид умертвил несчастных,"
- возразил Шалом своему учителю. "Не Давид, - согласился Иософат, - но
множество есть при царе, жаждущих угодить господину своему!"
И вспоминая теперь обо всем этом, понимал Шалом, сколь опасным может
стать пребывание спасителя его и отца названного - Маттафии - в Иерусалиме,
сколь несбыточны замыслы Фалтия о спокойной жизни в своем доме. И молил
Шалом Господа, чтобы не отвратился Господь от того, кто был ему, Шалому,
дороже всех на свете. И всегда верил Шалом, что не мог стать предателем
человек, на совести которого и пятна бесчестности не было. Оговорили его
перед лицом царя, и не смог он, Шалом, склонить сердце Давида к милосердию.
И вина его, Шалома, и грех великий перед своим спасителем, что не сумел
убедить Давида. Да и кто был он, Шалом, чтобы царь услышал его голос?
И великое то благо, что нашел свою стезю, что сумел заслужить доверие
Иософата. Ведь пришел в Иерусалим босой, с пустой котомкой за плечами, ни на
кого не надеясь, не искал защиты даже у Фалтия, сам всего добился своим
усердием. И каково ему поначалу было служить царю, в котором видел
истребителя своего народа, кто он был во дворце - отрок, которым все
помыкали, инородец, гирзеянин, приготовлявший краски для кистей Иософата.
Боялся даже встречи с царем, таился в каморке у Мусорных ворот. И лишь
постепенно, с годами, смягчилось сердце, и понял, что надо принимать людей
такими, какие они есть, и не искать ни у кого защиты и не рассчитывать на
царскую милость, но и гнева и обид на царя не таить...
Лилась кровь повсюду, и пропиталась ею земля Ханаанская, от того и
пашни здесь красноватые. И не хотел Давид никого уничтожать - ни гирзеян, ни
аммонитян, ни маовитян - но должен был укреплять царство свое, а потому
обнажал меч. Таково бремя царя. И тяжела царская корона. И никогда Давид не
делил людей на сынов Израиля и инородцев, были среди его военачальников и
хеттеяне, и идумейцы, и даже амаликитяне, призвал он к себе на службу и
наемников из дальних стран - хелефеев и фелефеев, и ни разу никто из
окружения Давида не попрекнул его, Шалома, в том, что род свой он ведет от
гирзеян. И сам Давид повторял часто: "Инородцев не притесняйте, ведь вы
понимаете душу инородца, ибо все мы были изгнанниками в земле Египетской!"
Шалому были близки эти слова, и стал он видеть в Давиде не злодея, а
человека, стремящегося к праведности, великого и грешного, и когда ушла
горечь из души, стало легче жить и не хотелось иной судьбы, кроме той, что
дана Господом, ибо сподобил его Господь прожить не одну жизнь, а множество,
повторяя жизни других в словах, начертаемых на пергаменте...