Страница:
давать такой хлеб только праведникам. На это Давид ответил, что с ним люди
праведные, все в отряде чисты перед Господом, и тогда Ахимелех спросил:
воздерживались ли они от женщин? И Давид ответил, что женщин не было на их
стезях, что они уже несколько дней в походе, и детородные сосуды отроков не
осквернены.
И Ахимелех дал ему священный хлеб, взятый из скинии. И вышел из толпы
людей, что собрались во дворе Ахимелеха, Доик Идумеянин. И по тому, что не
удивился его появлению Ахимелех, понял Бер-Шаарон - давно уже втерся в
доверие к Ахимелеху этот Доик, и, возможно, подталкивает он главного
священнослужителя Номвы к противостоянию пророку Самуилу, ибо слышал
Бер-Шаарон, как говорил еще в Гиве Доик, что пора сменить пророка. И обнял
Доик Ахимелеха, а потом бросился с объятиями к Давиду и целовал его, словно
родного брата. И даже подтвердил он слова Давида. Сказал Доик, что облечен
доверием Саула славный победитель филистимлян, и что кому, как ни Давиду,
исполнять тайные поручения Саула.
Ведь мог Доик тогда предупредить Ахимелеха, что ищет погибели Давида
Саул, мог, но не хотел. Был этот Доик, как стервятник, стерегущий погибель,
стервятник, питающийся мертвечиною.
И спросил тогда Давид, не остерегаясь Доика, у Ахимелеха: - Нет ли
здесь, в доме твоем, под рукой копья или меча, так как ни меча моего, ни
оружия другого не взял я с собой, ибо поручение царя было спешное.
- Слово мое - оружие, - отвечал Ахимелех, - и не держу я в доме своем
того, что несет смерть людям... Правда, есть у меня одна святыня, которая по
праву тебе принадлежит, славный Давид, и для нее я сделал исключение, ибо
угодно было Господу нашему даровать ее тебе, лежит она рядом со скрижалями в
память победы над филистимлянами.
И пошел Ахимелех в скинию Завета и достал оттуда большой меч. Два
отрока помогли ему нести этот меч, так он был тяжел, и обрадовался Давид,
узнав этот меч. Его добыл он в схватке с Голиафом, лезвием этого меча была
снесена с плеч голова филистимлянского великана. И воскликнул Давид: "Давно
я искал этот меч! Нету ему подобного во всей земле!"
Снабженный хлебами и мечом, покинул Давид город Номву, и были довольны
все в Номве, что обрели благосклонность в глазах Давида, и хотя не говорили
об этом во всеуслышанье, верили, что вскоре сменит на царском престоле Давид
одолеваемого злыми духами Саула.
Но нельзя сказать, что все священники были открыто настроены против
Саула, как этого хотел бы пророк Самуил, нет, напротив, многие в молитвах
своих просили Господа о даровании силы и могущества первому царю Израиля. И
потому обрадовались, когда прибыл гонец от Саула и передал повеление царя -
прибыть всем священникам Номвы в царский город Гиву. Не объяснил гонец,
зачем понадобились они все сразу, но сказал, что медлить нельзя, ибо это
очень важно.
Тогда думали они, что хочет Саул принести жертвы Господу, и даже
утверждали некоторые, что для жертв всесожжения отобраны десятки агнцев, без
малейшего изъяна каждый. И покорно двинулись священники в Гиву, надев белые
одежды и льняные эфоды. Ехали на ослах, шутили, были веселы в предвкушении
пиршества, которое - они были уверены в этом -приготовил для них Саул.
И только он, Бер-Шаарон, был расстроен, ему не досталось эфода, был он
лишь недавно допущен к службе священника и считался пока учеником у
Ахимелеха. С трудом он упросил взять его о собой, страдал, что не будет
замечен, ибо другие станут возносить жертвы, и в лучшем случае, он будет
лишь помогать им.
Дорога вилась в горах, утоптанная тропа петляла среди беловато-серых
вершин, была эта дорога привычной, ибо не раз приходилось многим из них
добираться по ней в царский город Гиву, потому можно было дремать, сидя на
своем осле, а тот сам поворачивал там, где надо, да и не мог сбиться с пути
- никуда не свернешь особо - кругом горы. Туда лишь горные козлы могут
забираться по кручам и стоять там на таких узких площадках, где, кажется,
человеку и ступни поставить негде. Перед Гивой стали горы уменьшаться,
появились впереди покрытые сочной зеленью долины, а за ними вставали
крепостные стены и сторожевые башни царского города.
Никто не встретил их, и сразу они направились к площади за крепостными
воротами, где под тамарисковым деревом, сжимая в руке копье, сидел Саул,
окруженный своими царедворцами и стражниками. Священники остановились перед
Саулом, слезли с ослов своих, поклонились царю и молча ждали, что повелит им
царь, хотели узнать, когда будут приноситься жертвы, где будет предоставлен
ночлег и сколь долго продлятся празднества.
Саул встал и приблизился к ним, сопровождаемый Авениром. Долго он
вглядывался в старческие лица священников, и был таким пронзительным его
взгляд, что невозможно было его выдержать. И после долгого молчания спросил
царь:
- Кто из вас Ахимелех, сын Ахитува?
- Вот я, господин мой, - отозвался Ахимелех и сделал шаг навстречу
Саулу. Поднял Ахимелех лицо свое к небу, и не было страха в его глазах.
Но все уже почувствовали, что в гневе Саул, и не милостей следует ждать
и не о праздничной трапезе помышлять, а думать, как избегнуть царского
гнева. И по знаку Саула выдвинулись стражники и встали за спинами
священников - и это тоже был плохой знак. Бер-Шаарон пoчувствoвaл тогда, кaк
холодеет спина, и испарина выступила на его лбу.
Саул начал говорить, не сводя глаз с Ахимелеха, и говорил поначалу
медленно, стараясь подавить кипевший в нем гнев:
- Для чего вы все там, в Номве, сговорились против меня? Я ли не
проявлял заботу о домах ваших? Я ли не оставил у вас Ковчег Завета? Я ли не
отменил пошлину и не взымал ее с вас, думая, что честно служите вы Господу
Богу нашему.
- Мы верны тебе, господин наш, - сказал Ахимелех, и посох в его руках
задрожал, видимо, понял он, что совершен навет на него, и попали в немилость
священнослужители.
Саул повернулся и сказал, обращаясь к своим советчикам: - Все вы
легковерны, все готовы предать царя. Поверили, что Давид осыплет милостями!
Ждете, что этот лжец даст вам новые наделы в полях и виноградники? Ждете,
что простит долги ваши и всех вас поставит военачальниками? И потому готовы
предать меня!
Облегченно вздохнули священники, полагая, что отпал от них гнев царя,
что справедлив царь, коли видит двуликость своих сановников, коли хочет
облечь их нерадивость, и готовы были священники высказать и свои обиды, и
то, как не взирая на повеление царя, взимают с них дань царские мытари. Но
не успели и слова сказать, как заговорили царские сановники сразу со всех
сторон, убеждая царя, что верны ему, клялись, что даже в мыслях ни у кого не
было пойти за Давидом и прельститься его посулами, что это священники,
верные Самуилу, будоражат народ, разжигают недовольство и потворствуют
Давиду.
- Не верю никому! - грозно прервал их заверения Саул, и все смолкли. -
Не верю! Все вы порождения ехиднины, никто из вас не открыл мне ковы Давида!
Только Доик остался мне верен!
И сразу догадался Бер-Шаарон, что повисла над ними страшная угроза,
когда увидел, что протискивается к царю Доик Идумеянин. Коварная улыбка
застыла на лице главного пастуха стад сауловых, и стал Доик что-то
нашептывать царю.
- Говори, Доик, говори прилюдно, мой верный Доик, пусть все узнают! -
повелел ему Саул.
- Я уже рассказывал тебе все, господин мой, все без утайки, - суетливо
произнес Доик.
- Говори теперь всем! - властно приказал Саул.
- Следил я за Давидом, - торопливо произнес Доик, - следил неустанно.
Прав ты, господин мой и могущественный царь наш, порождения ехиднины
служители наши, ищут они твоей погибели и предают тебя повсеместно. Приходил
сын Иессея в Номву, и дал ему хлеба Ахимелех и меч Голиафа отдал, и лебезил
перед нечестивцем!
Ударил копьем в землю Саул и провозгласил:
- Слушайте все! Слушай Израиль! Вот истинный слуга мой, один среди
немногих, верный и преданный своему царю Доик Идумеянин!
Сжалось от страха сердце Бер-Шаарона, кровь прилила к лицу. Ахимелех
стоял с опущенной головой, весь он был смирение и преданность, и заговорил
он тихо, и нашел достойные слова в свое оправдание:
-Кто из всех рабов твоих верен тебе более, чем священнослужители? Кто
предан тебе более, чем раб твой Давид? Он зять твой и исполнитель повелений
твоих. Он храбрый твой военачальник. Он угодный Господу псалмопевец. Ты сам
наделил его большой властью. Ты сам восторгался его певческим даром. По всей
стране поют псалмы, сочиненные им в твою честь. В нем слава и надежда
Израиля слились, словно реки в Генисаретском море. Могли ли священники пойти
против того, кого ты сам взлелеял? И когда говорит священник с Богом, когда
просит Бога о милости для рабов твоих - нету для него ни малого, ни
великого, все мы рабы Господни, и за всех сыновей Израиля просил и просить
буду Господа Бога нашего!
Были разумны и убедительны эти слова Ахимелеха, но не смягчили они
сердце Саула, а еще более усилили царский гнев. Раздражало Саула то, что
стоял Ахимелех прямо, смотрел в глаза и не хотел каяться ни в чем. И все же
надеялся тогда Бер-Шаарон, что пройдет царский гнев и поймет Саул, что нет
вины большой на священниках, что без всякого злого умысла против царя
приветили они Давида. Но напрасны были надежды Бер-Шаарона, ибо жестоко и
ужасно было повеление царя. Надвинувшись почти вплотную на Ахимелеха,
яростно выкрикнул Саул:
-Ты должен умереть, Ахимелех! Ты и весь дом отца твоего, и все
священники твои!
И не отступил в испуге от царя Ахимелех, и ни одна жилка не дрогнула на
его лице. Не стал он просить пощады и каяться. И кто-то из священников
крикнул: "Опомнись, Саул! Господь не простит тебя!"
Но не внял царь этим словам и, взмахнув рукой, призвал к себе
оруженосцев и повелел им:
- Умертвите священников, их руки с Давидом, они знали, куда убежал он,
и не поведали мне, они не схватили его, а пригрели злодея!
И грозное молчание повисло надо всеми, и сковал всех неописуемый страх.
Бер-Шаарон с трудом удерживал охватившую его дрожь. Стражники не двигались с
места. Потупив головы, стояли оруженосцы. Никто не решался обнажить меч. И
тут выскочил вперед Доик Идумеянин, и не пастушеский посох был в его руках,
а обоюдоострый меч, и сказал он царю:
- Страшатся крови твои оруженосцы и сановники! Смогут ли они защитить
царя? А Доик всегда твой верный и покорный раб. Доик ничего не страшится!
- Ступай, Доик, исполни, что повелел, - сказал Саул и повернулся, и
медленно пошел к дому своему, и на ходу, не оборачиваясь, бросил Авениру, -
дашь ему воинов, пусть покарает Номву...
И расступились все на пути царя, и медленно шел Саул, и голова его
склонилась на грудь, и едва он скрылся за поворотом, как бросился Доик к
Ахимелеху, сверкнуло лезвие меча, и остался стоять Ахимелех, только на горле
у него зияла красная щель, и изо рта тонкой струйкой потекла кровь. И
показалось Бер-Шаарону, что два рта у Ахимелеха, что не поражен он, а просто
стоит задумчивый и печальный, но то было лишь мгновение - хлынула кровь из
горла, и рухнул Ахимелех, как подкошенный. И жестоковыйный Доик бросился к
следующему, и никто не посмел удержать Доика, и никто не сопротивлялся ему,
только один за другим падали на землю священники, и кровь заливала белые
льняные эфоды. И в то мгновение, когда он, Бер-Шаарон, приготовился
расстаться с жизнью, оттолкнул его в сторону рослый воин, протиснул через
ряды стражников. Один из оруженосцев попытался задержать их, и этот воин
крикнул: "Не видишь, что ли, на нем нету эфода!"
Бер-Шаарон попытался возразить, он хотел умереть вместе со всеми, это
было его право. С недоуменьем взглянул на него спаситель, и показалось тогда
ему, Бер-Шаарону, что это сам царь смотрит на него.
Словно в бреду был тогда он и плохо помнит, как добрался до крепостных
ворот, как прошел мимо стражников, как бродил вдоль крепостных стен и сидел
в высокой траве, затаившись, словно раненая куропатка. Был он ненавистен
самому себе. Неблагодарный, он даже не возносил к Господу молитвы за
спасение. Он хотел умереть. И это право на смерть у него отняли. Он не мог
возвратиться в Номву, какими глазами он смотрел бы на жен и детей убиенных
священников. Тогда он не знал, какая страшная участь постигла дома
священников в Номве. Два дня продолжалась кровавая резня, учиненная в
несчастном городе Доиком Идумеянинам. И впервые тогда усомнился он,
Бер-Шаарон, в справедливости Господней. Ужели угодно было Господу убиение
невинных, ужели не смог он остановить помазанника своего Саула, не смог
одолеть злых демонов, вселившихся в душу царя... Казалось Бер-Шаарону тогда,
что нет просвета среди темных сил, одолевающих мир, ибо карались повсюду
праведные и укрывались от справедливого суда творящие зло, и горькие мольбы
и крики униженных и оскорбленных не достигали небес.
Но все проходит в этом мире, и время сушит слезы, и кровь смывается
кровью. Долго скитался тогда Бер-Шаарон в горах Иудейских, питаясь травами и
ягодами, и проклинал он час своего зачатия, и все ему было не мило. И даже,
когда дошло до ушей его известие, что нашли Доика Идумеянина во рву за
городской стеной Гивы, где валялся он с перерезанным горлом близ ямы, куда
сбрасывались нечистоты, то и тогда не возрадовался Бер-Шаарон, потому что
слишком легкой была смерть, полученная в одночасье. Восемьдесят пять
священников зарезал Доик и должен был он ощутить смертный пот столько же
раз...
Позже, когда скрывался Бер-Шаарон в лагере Давида вместе с гонимыми и
отверженными в пустыне 3иф, где на полуночной границе ее были известняковые
горы с глубокими пещерами, услышал он от Давида песню о предателе Доике. Не
знал Давид, что настигла смерть нечестивого Доика, и с горечью пел он о том,
что Господь не карает убийц и терпит их зловонное дыхание. И хвалятся
злодеи, вымышляющие зло языком коварным, как изощренная бритва, и нету им
прощения. И просил Давид Господа сокрушить предателя, исторгнуть корень
доносчика из сонма живых. И тогда поведал Бер-Шаарон Давиду о позорной
гибели доносчика, и сказал Давид, понуря голову:
- Знал я все о Доике Идумеянине, знал в тот день, когда просил
пристанища и хлеба в Номве, догадывался, что донесет он Саулу обо мне, дал я
повод посягнуть на жизнь священников и нету мне прощения, и молю я Господа,
чтобы не отверг меня, и трепещет мое сердце и смертные ужасы видятся мне! И
хочу я покинуть грешную землю, но не дал крыльев мне Господь!
Умел каяться Давид, но с легкостью забывал покаяния свои, и людей
забывал, с которыми скрывался от Саула, стал могущественным царем, и даже не
допустил к себе... Наверное и не вспоминает теперь, как молил о крыльях. И
вот теперь, отягощенному грехами земными, впору и ему, Бер-Шаарону, просить
у Господа крылья, чтобы скрыться от всей суеты земной, чтобы раствориться в
бездонном просторе небес...
Долго не мог уснуть Бер-Шаарон, ворочался он на каменном ложе своем, и
ныла каждая косточка в нем, и болела душа его. Пришло, казалось бы, его
время, время отмщения, Господь дал ему право свидетельствовать против Саула,
ибо не простил Всевышний крови священников из Номвы. Но может ли он,
Бер-Шаарон, винить во всем Саула? Ведь даже Давид в пустыне Ем-Гадды, когда
Саул вошел в пещеру, где таились люди Давида, не дал убить царя, не посмел
поднять руку на помазанника Божьего. А теперь и правитель города, и его
советники желают, чтобы он, Бер-Шаарон, стал их сподвижником в деле
умерщвления Саула. Великий грех - поднять руку свою на избранного Богом и
народом царя и устами своими приблизить его казнь. Да и так ли грешен Саул?
Нет людей безгрешных на лике земном, и только Господь вправе судить каждого,
взвешивая прегрешения на весах судьбы. Даже если очень грешен человек - есть
путь покаяния. Господу угодно покаяние людское. И был Господь с Давидом,
потому что велико было покаяние Давидово. Больше душ погубил Давид нежели
Саул, и послано было ему наказание через сына его Авессалома, но за
искренние покаяния простил Господь Давида и погубил непокорного сына. Однако
и смерть сына - суровое наказание... Страшно терять сыновей, это он,
Бер-Шаарон, испытал на себе, лучше самому умереть, чем пережить их. И есть
ли большее наказание, чем стать свидетелем смерти тех, кого породил и с кем
связывал все надежды свои. Потерять дочь, лишиться сыновей - только за
великий грех сокрушает так Господь человека. Почему Эсфирь не призналась?
Почему не открылась в своих печалях? Не верила в отца? Страшилась отца?
Ужели Саул стал причиной всему...
И задремал Бер-Шаарон с именем Господа на устах, но не надолго обрела
покой душа его. Проснулся он от шорохов и скрипа шагов, но глаза не открыл,
не хотел он никого видеть, не хотел ни с кем говорить, не в силах он был
больше терпеть издевательств и насмешек от одноглазого гирзеянина и других
сожителей. Лежал он, прикрыв веки, и не увидел, как крадутся тени к его
изголовью. И когда сдавили тесьмой ему горло, то судорожно глотнул он
воздух, затрясся и попытался руками ослабить давящую горло тесьму, но кто-то
схватил его за руки, и задрожал Бер-Шаарон, сдавленно захрипел и затих. И
уже тускнеющим сознанием уловил последние слова: "Надо тело оттащить...нет,
пусть лежит здесь, кому он нужен..." И все погрузилось в сдавливающую уши
тишину, и будто лопались в голове пузыри, и вдруг послышалось далекое пение
- Давид ли это перебирал струны арфы или ангелы в высях звали к себе... И
явилась Эсфирь в белом платье с распущенными волосами, с большим животом и
склонилась над ним, придерживая плод, бившийся внутри ее. И запричитала она:
"Что же ты не пришел в дом мой, почему укрылся в пещере, где ждала тебя
погибель, почему молчат твои уста, и я не могу расспросить тебя - кто явился
к нам? Кто принес тебе смерть - Саул или Маттафия? Цофару и убийцам твоим
тоже осталось жить недолго, всем уготован один путь. А ты не узрел, не узнал
внука своего... Пусть примет Господь душу твою, пусть витает она среди сонма
душ праведных, прости и меня старик, попроси у Господа обо мне, и о сыне
моем попроси, о Фалтии..."
И женщина приложилась к бездыханной груди его, пытаясь расслышать
сердце, которое давно уже перестало биться, и лишь беззвучная душа,
расставшаяся с телом, еще долго витала над ними...
Угрюмый, одноглазый нищий помог Зулуне омыть старика и вынести за
крепостные ворота. Они долго пробирались с ношей через ров, и старик, в
котором, казалось, уже иссохла вся плоть, обрел после смерти такую тяжесть,
что им приходилось несколько раз останавливаться, чтобы перевести дух. За
рвом, в известковых отрогах гор были пещеры, где нашли вечное успокоение
многие из тех, кто покинул этот мир. В темноте Зулуна с трудом отыскала
пещеру, скрытую кустами можжевельника.
Молчаливый ее спутник отказался от платы, и она протянула ему
принесенную из дома лепешку, он жадно проглотил ее и долго благодарил за
еду. Он сказал, что грешен перед покойным, что старик был божьим человеком,
и долго надо молить богов, чтобы простили те помыкания, которыми унижали его
они, обитатели укрытия. "Кому нужна была его смерть, - со вздохом сказал он,
- старик был так смирен, так тих..." Она догадывалась кому, ей было страшно
вслух высказать эту догадку.
Зулуна дрожала от ночной прохлады, стояла, сжав зябкие плечи руками,
пока одноглазый нищий укреплял камень, преграждавший вход в последнюю
обитель Бер-Шаарона. Она смотрела на мерцающие в небе звезды, на узкий серп
луны, в темноту ночи, в которой растворилась душа старика. Слез не было, но
какая-то щемящая тоска охватила все ее существо, и если бы смогла она
разрыдаться, ей стало бы легче, но холод сковал ее.
Городские ворота были уже закрыты, и они возвращались окольным путем,
через узкий пролом в крепостной стене, известный ее спутнику Так было даже
лучше, не должен был никто их видеть.
В своем доме, плотно занавесив окна, Зулуна зажгла светильник и долго
сидела неподвижно, уставившись в желтоватый, вздрагивающий огонек. Дом, еще
недавно полный суеты и шума, опустел. Она всегда хотела тишины, той, что
дана была ей в детстве, на просторных пастбищах Амалика, той, что оборвалась
предсмертными криками и жаром огня, спаляющего шатры, она хотела тишины, и
теперь, когда эта тишина вошла в дом, ей было не по себе. И она страстно
желала, чтобы сейчас впорхнула в дверь легконогая и беззаботная Рахиль,
чтобы Амасий носился по дому в поисках своих дудочек, чтобы вернулся Фалтий
- последняя ее надежда и защита, единственный сын, ради которого претерпела
она все, в которого вложила всю свою нерастраченную любовь. Ее страшила
смерть старика, и она понимала, что это только начало гибельных дней. Некому
было защитить ее...
Долгие годы прошли без Маттафии, время иссушило тело, вся жизнь прошла
в ожидании. И года не было без войн, и ни одна война не минула Маттафию. И
не нужен был ей просторный дом в Гиве без него. Царский город съедал ее
жизнь, лучше было даже в пещере, в Вифлееме, нежели здесь, в окружении
лживых сановников, среди льстецов и царедворцев. Жить рядом с Саулом было
невыносимо. Все время приходилось видеть того, кто истребил ее народ, кто
лишил отца, лишил матери и братьев. Ее часто пугала схожесть Маттафии с
царем. В дни неудач он становился злым и вспыльчивым, словно сам превращался
в Саула. И она забивалась в дальние покои, и когда он дотрагивался до нее,
вздрагивала в испуге. И лишь иногда ночью, в темноте, обретала его, прежнего
Маттафию, неутомимого в страсти, обретала его губы, его сильные руки, всего
его без остатка. Она верила ему, она стала верить его Богу, суровому,
карающему и всемогущему. Но никогда не забывала, что она амаликитянка.
У них с Маттафией могло бы быть много сыновей, она сама виновата во
всем, грех ее, хотя и прощенный мужем, витал над ней, и Господь в наказание
затворил ее лоно и карал ее каждый день, заставляя видеть, как воркует
Рахиль, как жадно целует того, кто мог принадлежать только ей, 3улуне. Все
она претерпела, со всем смирилась, всегда надеялась на обретение покоя, но,
видно, не дано ей счастья на земной тверди, исчез ее Маттафия в
филистимлянском плену, и остались две женщины, и два маленьких сына на
произвол судьбы...
Как ожила она, как возрадовалась, когда явился в их дом торговец из
Аскелона, когда сообщил он ту весть, которую ждала многие годы, как целовала
она лист пергамента, где были выведены строки рукой Маттафии. Она верила
всегда - Маттафия не мог исчезнуть, не мог бросить ее одну в этом мире, он
вырвался из филистимлянского плена. Она все подробно ему написала, потом
было еще послание, потом она послала ему табличку, на которой начертала путь
в город-убежище. Он не должен был так глупо попасться в руки стражей, он не
должен был называться Саулом. Все это так не похоже на него. И мелькнула
страшная мысль - а вдруг это и в самом деле Саул - оживший царь, отнявший у
нее последнюю надежду. В его глазах нет и искорки желания, вот также смотрел
Саул на женщин, он их почти не замечал. Он отвергал блудниц, которых ему
приводил евнух Hoap. Он не обращал внимания на Ахиноаму. Бедная Ахиноама,
родившая ему четырех сыновей и двух дочерей, словно тень, бродила по Гиве. В
доме царя хозяйничала наложница Рицпа, расторопная и бойкая, очень похожая
на Рахиль, такая же длинноногая и рыжекудрая, но хитроумная и коварная. По
ней вздыхал Авенир, готов был сделать все ради нее, но Саул был и к ней
безразличен, и на домогания Авенира смотрел сквозь пальцы. Возмущалась
Ахиноама. Если женщина лишена любви, то быстро старится. Ахиноама казалась
старухой, она быстро раздалась в теле, лицо ее стало как печеное яблоко.
Саул тоже старел прямо на глазах, его мучили злые духи, и после
приступов лицо его искажалось, и он сам становился похож на демона. Тогда
Маттафия был молод, и схожесть его с Саулом не была такой явной. А теперь
все, как у Саула - глубокие морщины на лбу, такие же складки у губ, и брови
стали такие же кустистые. И на суде не выдержал - упал и забился в
судорогах.
Возможно, смерть Саула подкосила его, тогда его словно подменили,
какая-то была связь между ними - любовь и ненависть. Он мог осуждать Саула,
мог ругать его, но считал, что царь превыше всех, ибо помазан Самуилом на
царство по велению Господа. Давид тоже так считал, даже загнанный Саулом в
пустыню, он оберегал царя. Теперь он, Давид, поднялся превыше любого из
царей, пройдет мимо и не узнает. Да и трудно ее узнать, что осталось в ней
от той прежней Зулуны. Человек не замечает, как он старится, свое лицо
видишь каждый день в зеркале и не замечаешь перемен. А когда долго не видишь
человека эти перемены бросаются в глаза. Почти десять лет не видела того,
кто снился ночами, от снов этих тепло подкатывалось к животу, и вот видишь,
что он совсем не тот, которого ждала, он стал царем. А может быть, и был им.
Она ужаснулась самой этой мысли, она постаралась отогнать ее.
Амасия рискует жизнью, скрывается где-то Рахиль, убит старик Бер-Шаарон
- и все из-за него, ради него. Ради спасения Маттафии, если он Маттафия, а
если нет, то для спасения того, кто сеял смерть, за кем тянется шлейф крови.
Станет ли спасать его Давид? Саул опасен для него. Маттафию Давид мог бы
спасти. Они ведь были так дружны - трое неразлучных - Давид, Маттафия,
Ионафан...Дружны, пока не стала явной распря Саула и Давида. И Маттафию
затянуло в их вражду. Целый год скрываться в пустыне, жить в пещерах, ради
чего? Легко ли ей было с двумя детьми, вернее с тремя, Рахиль была тоже, как
праведные, все в отряде чисты перед Господом, и тогда Ахимелех спросил:
воздерживались ли они от женщин? И Давид ответил, что женщин не было на их
стезях, что они уже несколько дней в походе, и детородные сосуды отроков не
осквернены.
И Ахимелех дал ему священный хлеб, взятый из скинии. И вышел из толпы
людей, что собрались во дворе Ахимелеха, Доик Идумеянин. И по тому, что не
удивился его появлению Ахимелех, понял Бер-Шаарон - давно уже втерся в
доверие к Ахимелеху этот Доик, и, возможно, подталкивает он главного
священнослужителя Номвы к противостоянию пророку Самуилу, ибо слышал
Бер-Шаарон, как говорил еще в Гиве Доик, что пора сменить пророка. И обнял
Доик Ахимелеха, а потом бросился с объятиями к Давиду и целовал его, словно
родного брата. И даже подтвердил он слова Давида. Сказал Доик, что облечен
доверием Саула славный победитель филистимлян, и что кому, как ни Давиду,
исполнять тайные поручения Саула.
Ведь мог Доик тогда предупредить Ахимелеха, что ищет погибели Давида
Саул, мог, но не хотел. Был этот Доик, как стервятник, стерегущий погибель,
стервятник, питающийся мертвечиною.
И спросил тогда Давид, не остерегаясь Доика, у Ахимелеха: - Нет ли
здесь, в доме твоем, под рукой копья или меча, так как ни меча моего, ни
оружия другого не взял я с собой, ибо поручение царя было спешное.
- Слово мое - оружие, - отвечал Ахимелех, - и не держу я в доме своем
того, что несет смерть людям... Правда, есть у меня одна святыня, которая по
праву тебе принадлежит, славный Давид, и для нее я сделал исключение, ибо
угодно было Господу нашему даровать ее тебе, лежит она рядом со скрижалями в
память победы над филистимлянами.
И пошел Ахимелех в скинию Завета и достал оттуда большой меч. Два
отрока помогли ему нести этот меч, так он был тяжел, и обрадовался Давид,
узнав этот меч. Его добыл он в схватке с Голиафом, лезвием этого меча была
снесена с плеч голова филистимлянского великана. И воскликнул Давид: "Давно
я искал этот меч! Нету ему подобного во всей земле!"
Снабженный хлебами и мечом, покинул Давид город Номву, и были довольны
все в Номве, что обрели благосклонность в глазах Давида, и хотя не говорили
об этом во всеуслышанье, верили, что вскоре сменит на царском престоле Давид
одолеваемого злыми духами Саула.
Но нельзя сказать, что все священники были открыто настроены против
Саула, как этого хотел бы пророк Самуил, нет, напротив, многие в молитвах
своих просили Господа о даровании силы и могущества первому царю Израиля. И
потому обрадовались, когда прибыл гонец от Саула и передал повеление царя -
прибыть всем священникам Номвы в царский город Гиву. Не объяснил гонец,
зачем понадобились они все сразу, но сказал, что медлить нельзя, ибо это
очень важно.
Тогда думали они, что хочет Саул принести жертвы Господу, и даже
утверждали некоторые, что для жертв всесожжения отобраны десятки агнцев, без
малейшего изъяна каждый. И покорно двинулись священники в Гиву, надев белые
одежды и льняные эфоды. Ехали на ослах, шутили, были веселы в предвкушении
пиршества, которое - они были уверены в этом -приготовил для них Саул.
И только он, Бер-Шаарон, был расстроен, ему не досталось эфода, был он
лишь недавно допущен к службе священника и считался пока учеником у
Ахимелеха. С трудом он упросил взять его о собой, страдал, что не будет
замечен, ибо другие станут возносить жертвы, и в лучшем случае, он будет
лишь помогать им.
Дорога вилась в горах, утоптанная тропа петляла среди беловато-серых
вершин, была эта дорога привычной, ибо не раз приходилось многим из них
добираться по ней в царский город Гиву, потому можно было дремать, сидя на
своем осле, а тот сам поворачивал там, где надо, да и не мог сбиться с пути
- никуда не свернешь особо - кругом горы. Туда лишь горные козлы могут
забираться по кручам и стоять там на таких узких площадках, где, кажется,
человеку и ступни поставить негде. Перед Гивой стали горы уменьшаться,
появились впереди покрытые сочной зеленью долины, а за ними вставали
крепостные стены и сторожевые башни царского города.
Никто не встретил их, и сразу они направились к площади за крепостными
воротами, где под тамарисковым деревом, сжимая в руке копье, сидел Саул,
окруженный своими царедворцами и стражниками. Священники остановились перед
Саулом, слезли с ослов своих, поклонились царю и молча ждали, что повелит им
царь, хотели узнать, когда будут приноситься жертвы, где будет предоставлен
ночлег и сколь долго продлятся празднества.
Саул встал и приблизился к ним, сопровождаемый Авениром. Долго он
вглядывался в старческие лица священников, и был таким пронзительным его
взгляд, что невозможно было его выдержать. И после долгого молчания спросил
царь:
- Кто из вас Ахимелех, сын Ахитува?
- Вот я, господин мой, - отозвался Ахимелех и сделал шаг навстречу
Саулу. Поднял Ахимелех лицо свое к небу, и не было страха в его глазах.
Но все уже почувствовали, что в гневе Саул, и не милостей следует ждать
и не о праздничной трапезе помышлять, а думать, как избегнуть царского
гнева. И по знаку Саула выдвинулись стражники и встали за спинами
священников - и это тоже был плохой знак. Бер-Шаарон пoчувствoвaл тогда, кaк
холодеет спина, и испарина выступила на его лбу.
Саул начал говорить, не сводя глаз с Ахимелеха, и говорил поначалу
медленно, стараясь подавить кипевший в нем гнев:
- Для чего вы все там, в Номве, сговорились против меня? Я ли не
проявлял заботу о домах ваших? Я ли не оставил у вас Ковчег Завета? Я ли не
отменил пошлину и не взымал ее с вас, думая, что честно служите вы Господу
Богу нашему.
- Мы верны тебе, господин наш, - сказал Ахимелех, и посох в его руках
задрожал, видимо, понял он, что совершен навет на него, и попали в немилость
священнослужители.
Саул повернулся и сказал, обращаясь к своим советчикам: - Все вы
легковерны, все готовы предать царя. Поверили, что Давид осыплет милостями!
Ждете, что этот лжец даст вам новые наделы в полях и виноградники? Ждете,
что простит долги ваши и всех вас поставит военачальниками? И потому готовы
предать меня!
Облегченно вздохнули священники, полагая, что отпал от них гнев царя,
что справедлив царь, коли видит двуликость своих сановников, коли хочет
облечь их нерадивость, и готовы были священники высказать и свои обиды, и
то, как не взирая на повеление царя, взимают с них дань царские мытари. Но
не успели и слова сказать, как заговорили царские сановники сразу со всех
сторон, убеждая царя, что верны ему, клялись, что даже в мыслях ни у кого не
было пойти за Давидом и прельститься его посулами, что это священники,
верные Самуилу, будоражат народ, разжигают недовольство и потворствуют
Давиду.
- Не верю никому! - грозно прервал их заверения Саул, и все смолкли. -
Не верю! Все вы порождения ехиднины, никто из вас не открыл мне ковы Давида!
Только Доик остался мне верен!
И сразу догадался Бер-Шаарон, что повисла над ними страшная угроза,
когда увидел, что протискивается к царю Доик Идумеянин. Коварная улыбка
застыла на лице главного пастуха стад сауловых, и стал Доик что-то
нашептывать царю.
- Говори, Доик, говори прилюдно, мой верный Доик, пусть все узнают! -
повелел ему Саул.
- Я уже рассказывал тебе все, господин мой, все без утайки, - суетливо
произнес Доик.
- Говори теперь всем! - властно приказал Саул.
- Следил я за Давидом, - торопливо произнес Доик, - следил неустанно.
Прав ты, господин мой и могущественный царь наш, порождения ехиднины
служители наши, ищут они твоей погибели и предают тебя повсеместно. Приходил
сын Иессея в Номву, и дал ему хлеба Ахимелех и меч Голиафа отдал, и лебезил
перед нечестивцем!
Ударил копьем в землю Саул и провозгласил:
- Слушайте все! Слушай Израиль! Вот истинный слуга мой, один среди
немногих, верный и преданный своему царю Доик Идумеянин!
Сжалось от страха сердце Бер-Шаарона, кровь прилила к лицу. Ахимелех
стоял с опущенной головой, весь он был смирение и преданность, и заговорил
он тихо, и нашел достойные слова в свое оправдание:
-Кто из всех рабов твоих верен тебе более, чем священнослужители? Кто
предан тебе более, чем раб твой Давид? Он зять твой и исполнитель повелений
твоих. Он храбрый твой военачальник. Он угодный Господу псалмопевец. Ты сам
наделил его большой властью. Ты сам восторгался его певческим даром. По всей
стране поют псалмы, сочиненные им в твою честь. В нем слава и надежда
Израиля слились, словно реки в Генисаретском море. Могли ли священники пойти
против того, кого ты сам взлелеял? И когда говорит священник с Богом, когда
просит Бога о милости для рабов твоих - нету для него ни малого, ни
великого, все мы рабы Господни, и за всех сыновей Израиля просил и просить
буду Господа Бога нашего!
Были разумны и убедительны эти слова Ахимелеха, но не смягчили они
сердце Саула, а еще более усилили царский гнев. Раздражало Саула то, что
стоял Ахимелех прямо, смотрел в глаза и не хотел каяться ни в чем. И все же
надеялся тогда Бер-Шаарон, что пройдет царский гнев и поймет Саул, что нет
вины большой на священниках, что без всякого злого умысла против царя
приветили они Давида. Но напрасны были надежды Бер-Шаарона, ибо жестоко и
ужасно было повеление царя. Надвинувшись почти вплотную на Ахимелеха,
яростно выкрикнул Саул:
-Ты должен умереть, Ахимелех! Ты и весь дом отца твоего, и все
священники твои!
И не отступил в испуге от царя Ахимелех, и ни одна жилка не дрогнула на
его лице. Не стал он просить пощады и каяться. И кто-то из священников
крикнул: "Опомнись, Саул! Господь не простит тебя!"
Но не внял царь этим словам и, взмахнув рукой, призвал к себе
оруженосцев и повелел им:
- Умертвите священников, их руки с Давидом, они знали, куда убежал он,
и не поведали мне, они не схватили его, а пригрели злодея!
И грозное молчание повисло надо всеми, и сковал всех неописуемый страх.
Бер-Шаарон с трудом удерживал охватившую его дрожь. Стражники не двигались с
места. Потупив головы, стояли оруженосцы. Никто не решался обнажить меч. И
тут выскочил вперед Доик Идумеянин, и не пастушеский посох был в его руках,
а обоюдоострый меч, и сказал он царю:
- Страшатся крови твои оруженосцы и сановники! Смогут ли они защитить
царя? А Доик всегда твой верный и покорный раб. Доик ничего не страшится!
- Ступай, Доик, исполни, что повелел, - сказал Саул и повернулся, и
медленно пошел к дому своему, и на ходу, не оборачиваясь, бросил Авениру, -
дашь ему воинов, пусть покарает Номву...
И расступились все на пути царя, и медленно шел Саул, и голова его
склонилась на грудь, и едва он скрылся за поворотом, как бросился Доик к
Ахимелеху, сверкнуло лезвие меча, и остался стоять Ахимелех, только на горле
у него зияла красная щель, и изо рта тонкой струйкой потекла кровь. И
показалось Бер-Шаарону, что два рта у Ахимелеха, что не поражен он, а просто
стоит задумчивый и печальный, но то было лишь мгновение - хлынула кровь из
горла, и рухнул Ахимелех, как подкошенный. И жестоковыйный Доик бросился к
следующему, и никто не посмел удержать Доика, и никто не сопротивлялся ему,
только один за другим падали на землю священники, и кровь заливала белые
льняные эфоды. И в то мгновение, когда он, Бер-Шаарон, приготовился
расстаться с жизнью, оттолкнул его в сторону рослый воин, протиснул через
ряды стражников. Один из оруженосцев попытался задержать их, и этот воин
крикнул: "Не видишь, что ли, на нем нету эфода!"
Бер-Шаарон попытался возразить, он хотел умереть вместе со всеми, это
было его право. С недоуменьем взглянул на него спаситель, и показалось тогда
ему, Бер-Шаарону, что это сам царь смотрит на него.
Словно в бреду был тогда он и плохо помнит, как добрался до крепостных
ворот, как прошел мимо стражников, как бродил вдоль крепостных стен и сидел
в высокой траве, затаившись, словно раненая куропатка. Был он ненавистен
самому себе. Неблагодарный, он даже не возносил к Господу молитвы за
спасение. Он хотел умереть. И это право на смерть у него отняли. Он не мог
возвратиться в Номву, какими глазами он смотрел бы на жен и детей убиенных
священников. Тогда он не знал, какая страшная участь постигла дома
священников в Номве. Два дня продолжалась кровавая резня, учиненная в
несчастном городе Доиком Идумеянинам. И впервые тогда усомнился он,
Бер-Шаарон, в справедливости Господней. Ужели угодно было Господу убиение
невинных, ужели не смог он остановить помазанника своего Саула, не смог
одолеть злых демонов, вселившихся в душу царя... Казалось Бер-Шаарону тогда,
что нет просвета среди темных сил, одолевающих мир, ибо карались повсюду
праведные и укрывались от справедливого суда творящие зло, и горькие мольбы
и крики униженных и оскорбленных не достигали небес.
Но все проходит в этом мире, и время сушит слезы, и кровь смывается
кровью. Долго скитался тогда Бер-Шаарон в горах Иудейских, питаясь травами и
ягодами, и проклинал он час своего зачатия, и все ему было не мило. И даже,
когда дошло до ушей его известие, что нашли Доика Идумеянина во рву за
городской стеной Гивы, где валялся он с перерезанным горлом близ ямы, куда
сбрасывались нечистоты, то и тогда не возрадовался Бер-Шаарон, потому что
слишком легкой была смерть, полученная в одночасье. Восемьдесят пять
священников зарезал Доик и должен был он ощутить смертный пот столько же
раз...
Позже, когда скрывался Бер-Шаарон в лагере Давида вместе с гонимыми и
отверженными в пустыне 3иф, где на полуночной границе ее были известняковые
горы с глубокими пещерами, услышал он от Давида песню о предателе Доике. Не
знал Давид, что настигла смерть нечестивого Доика, и с горечью пел он о том,
что Господь не карает убийц и терпит их зловонное дыхание. И хвалятся
злодеи, вымышляющие зло языком коварным, как изощренная бритва, и нету им
прощения. И просил Давид Господа сокрушить предателя, исторгнуть корень
доносчика из сонма живых. И тогда поведал Бер-Шаарон Давиду о позорной
гибели доносчика, и сказал Давид, понуря голову:
- Знал я все о Доике Идумеянине, знал в тот день, когда просил
пристанища и хлеба в Номве, догадывался, что донесет он Саулу обо мне, дал я
повод посягнуть на жизнь священников и нету мне прощения, и молю я Господа,
чтобы не отверг меня, и трепещет мое сердце и смертные ужасы видятся мне! И
хочу я покинуть грешную землю, но не дал крыльев мне Господь!
Умел каяться Давид, но с легкостью забывал покаяния свои, и людей
забывал, с которыми скрывался от Саула, стал могущественным царем, и даже не
допустил к себе... Наверное и не вспоминает теперь, как молил о крыльях. И
вот теперь, отягощенному грехами земными, впору и ему, Бер-Шаарону, просить
у Господа крылья, чтобы скрыться от всей суеты земной, чтобы раствориться в
бездонном просторе небес...
Долго не мог уснуть Бер-Шаарон, ворочался он на каменном ложе своем, и
ныла каждая косточка в нем, и болела душа его. Пришло, казалось бы, его
время, время отмщения, Господь дал ему право свидетельствовать против Саула,
ибо не простил Всевышний крови священников из Номвы. Но может ли он,
Бер-Шаарон, винить во всем Саула? Ведь даже Давид в пустыне Ем-Гадды, когда
Саул вошел в пещеру, где таились люди Давида, не дал убить царя, не посмел
поднять руку на помазанника Божьего. А теперь и правитель города, и его
советники желают, чтобы он, Бер-Шаарон, стал их сподвижником в деле
умерщвления Саула. Великий грех - поднять руку свою на избранного Богом и
народом царя и устами своими приблизить его казнь. Да и так ли грешен Саул?
Нет людей безгрешных на лике земном, и только Господь вправе судить каждого,
взвешивая прегрешения на весах судьбы. Даже если очень грешен человек - есть
путь покаяния. Господу угодно покаяние людское. И был Господь с Давидом,
потому что велико было покаяние Давидово. Больше душ погубил Давид нежели
Саул, и послано было ему наказание через сына его Авессалома, но за
искренние покаяния простил Господь Давида и погубил непокорного сына. Однако
и смерть сына - суровое наказание... Страшно терять сыновей, это он,
Бер-Шаарон, испытал на себе, лучше самому умереть, чем пережить их. И есть
ли большее наказание, чем стать свидетелем смерти тех, кого породил и с кем
связывал все надежды свои. Потерять дочь, лишиться сыновей - только за
великий грех сокрушает так Господь человека. Почему Эсфирь не призналась?
Почему не открылась в своих печалях? Не верила в отца? Страшилась отца?
Ужели Саул стал причиной всему...
И задремал Бер-Шаарон с именем Господа на устах, но не надолго обрела
покой душа его. Проснулся он от шорохов и скрипа шагов, но глаза не открыл,
не хотел он никого видеть, не хотел ни с кем говорить, не в силах он был
больше терпеть издевательств и насмешек от одноглазого гирзеянина и других
сожителей. Лежал он, прикрыв веки, и не увидел, как крадутся тени к его
изголовью. И когда сдавили тесьмой ему горло, то судорожно глотнул он
воздух, затрясся и попытался руками ослабить давящую горло тесьму, но кто-то
схватил его за руки, и задрожал Бер-Шаарон, сдавленно захрипел и затих. И
уже тускнеющим сознанием уловил последние слова: "Надо тело оттащить...нет,
пусть лежит здесь, кому он нужен..." И все погрузилось в сдавливающую уши
тишину, и будто лопались в голове пузыри, и вдруг послышалось далекое пение
- Давид ли это перебирал струны арфы или ангелы в высях звали к себе... И
явилась Эсфирь в белом платье с распущенными волосами, с большим животом и
склонилась над ним, придерживая плод, бившийся внутри ее. И запричитала она:
"Что же ты не пришел в дом мой, почему укрылся в пещере, где ждала тебя
погибель, почему молчат твои уста, и я не могу расспросить тебя - кто явился
к нам? Кто принес тебе смерть - Саул или Маттафия? Цофару и убийцам твоим
тоже осталось жить недолго, всем уготован один путь. А ты не узрел, не узнал
внука своего... Пусть примет Господь душу твою, пусть витает она среди сонма
душ праведных, прости и меня старик, попроси у Господа обо мне, и о сыне
моем попроси, о Фалтии..."
И женщина приложилась к бездыханной груди его, пытаясь расслышать
сердце, которое давно уже перестало биться, и лишь беззвучная душа,
расставшаяся с телом, еще долго витала над ними...
Угрюмый, одноглазый нищий помог Зулуне омыть старика и вынести за
крепостные ворота. Они долго пробирались с ношей через ров, и старик, в
котором, казалось, уже иссохла вся плоть, обрел после смерти такую тяжесть,
что им приходилось несколько раз останавливаться, чтобы перевести дух. За
рвом, в известковых отрогах гор были пещеры, где нашли вечное успокоение
многие из тех, кто покинул этот мир. В темноте Зулуна с трудом отыскала
пещеру, скрытую кустами можжевельника.
Молчаливый ее спутник отказался от платы, и она протянула ему
принесенную из дома лепешку, он жадно проглотил ее и долго благодарил за
еду. Он сказал, что грешен перед покойным, что старик был божьим человеком,
и долго надо молить богов, чтобы простили те помыкания, которыми унижали его
они, обитатели укрытия. "Кому нужна была его смерть, - со вздохом сказал он,
- старик был так смирен, так тих..." Она догадывалась кому, ей было страшно
вслух высказать эту догадку.
Зулуна дрожала от ночной прохлады, стояла, сжав зябкие плечи руками,
пока одноглазый нищий укреплял камень, преграждавший вход в последнюю
обитель Бер-Шаарона. Она смотрела на мерцающие в небе звезды, на узкий серп
луны, в темноту ночи, в которой растворилась душа старика. Слез не было, но
какая-то щемящая тоска охватила все ее существо, и если бы смогла она
разрыдаться, ей стало бы легче, но холод сковал ее.
Городские ворота были уже закрыты, и они возвращались окольным путем,
через узкий пролом в крепостной стене, известный ее спутнику Так было даже
лучше, не должен был никто их видеть.
В своем доме, плотно занавесив окна, Зулуна зажгла светильник и долго
сидела неподвижно, уставившись в желтоватый, вздрагивающий огонек. Дом, еще
недавно полный суеты и шума, опустел. Она всегда хотела тишины, той, что
дана была ей в детстве, на просторных пастбищах Амалика, той, что оборвалась
предсмертными криками и жаром огня, спаляющего шатры, она хотела тишины, и
теперь, когда эта тишина вошла в дом, ей было не по себе. И она страстно
желала, чтобы сейчас впорхнула в дверь легконогая и беззаботная Рахиль,
чтобы Амасий носился по дому в поисках своих дудочек, чтобы вернулся Фалтий
- последняя ее надежда и защита, единственный сын, ради которого претерпела
она все, в которого вложила всю свою нерастраченную любовь. Ее страшила
смерть старика, и она понимала, что это только начало гибельных дней. Некому
было защитить ее...
Долгие годы прошли без Маттафии, время иссушило тело, вся жизнь прошла
в ожидании. И года не было без войн, и ни одна война не минула Маттафию. И
не нужен был ей просторный дом в Гиве без него. Царский город съедал ее
жизнь, лучше было даже в пещере, в Вифлееме, нежели здесь, в окружении
лживых сановников, среди льстецов и царедворцев. Жить рядом с Саулом было
невыносимо. Все время приходилось видеть того, кто истребил ее народ, кто
лишил отца, лишил матери и братьев. Ее часто пугала схожесть Маттафии с
царем. В дни неудач он становился злым и вспыльчивым, словно сам превращался
в Саула. И она забивалась в дальние покои, и когда он дотрагивался до нее,
вздрагивала в испуге. И лишь иногда ночью, в темноте, обретала его, прежнего
Маттафию, неутомимого в страсти, обретала его губы, его сильные руки, всего
его без остатка. Она верила ему, она стала верить его Богу, суровому,
карающему и всемогущему. Но никогда не забывала, что она амаликитянка.
У них с Маттафией могло бы быть много сыновей, она сама виновата во
всем, грех ее, хотя и прощенный мужем, витал над ней, и Господь в наказание
затворил ее лоно и карал ее каждый день, заставляя видеть, как воркует
Рахиль, как жадно целует того, кто мог принадлежать только ей, 3улуне. Все
она претерпела, со всем смирилась, всегда надеялась на обретение покоя, но,
видно, не дано ей счастья на земной тверди, исчез ее Маттафия в
филистимлянском плену, и остались две женщины, и два маленьких сына на
произвол судьбы...
Как ожила она, как возрадовалась, когда явился в их дом торговец из
Аскелона, когда сообщил он ту весть, которую ждала многие годы, как целовала
она лист пергамента, где были выведены строки рукой Маттафии. Она верила
всегда - Маттафия не мог исчезнуть, не мог бросить ее одну в этом мире, он
вырвался из филистимлянского плена. Она все подробно ему написала, потом
было еще послание, потом она послала ему табличку, на которой начертала путь
в город-убежище. Он не должен был так глупо попасться в руки стражей, он не
должен был называться Саулом. Все это так не похоже на него. И мелькнула
страшная мысль - а вдруг это и в самом деле Саул - оживший царь, отнявший у
нее последнюю надежду. В его глазах нет и искорки желания, вот также смотрел
Саул на женщин, он их почти не замечал. Он отвергал блудниц, которых ему
приводил евнух Hoap. Он не обращал внимания на Ахиноаму. Бедная Ахиноама,
родившая ему четырех сыновей и двух дочерей, словно тень, бродила по Гиве. В
доме царя хозяйничала наложница Рицпа, расторопная и бойкая, очень похожая
на Рахиль, такая же длинноногая и рыжекудрая, но хитроумная и коварная. По
ней вздыхал Авенир, готов был сделать все ради нее, но Саул был и к ней
безразличен, и на домогания Авенира смотрел сквозь пальцы. Возмущалась
Ахиноама. Если женщина лишена любви, то быстро старится. Ахиноама казалась
старухой, она быстро раздалась в теле, лицо ее стало как печеное яблоко.
Саул тоже старел прямо на глазах, его мучили злые духи, и после
приступов лицо его искажалось, и он сам становился похож на демона. Тогда
Маттафия был молод, и схожесть его с Саулом не была такой явной. А теперь
все, как у Саула - глубокие морщины на лбу, такие же складки у губ, и брови
стали такие же кустистые. И на суде не выдержал - упал и забился в
судорогах.
Возможно, смерть Саула подкосила его, тогда его словно подменили,
какая-то была связь между ними - любовь и ненависть. Он мог осуждать Саула,
мог ругать его, но считал, что царь превыше всех, ибо помазан Самуилом на
царство по велению Господа. Давид тоже так считал, даже загнанный Саулом в
пустыню, он оберегал царя. Теперь он, Давид, поднялся превыше любого из
царей, пройдет мимо и не узнает. Да и трудно ее узнать, что осталось в ней
от той прежней Зулуны. Человек не замечает, как он старится, свое лицо
видишь каждый день в зеркале и не замечаешь перемен. А когда долго не видишь
человека эти перемены бросаются в глаза. Почти десять лет не видела того,
кто снился ночами, от снов этих тепло подкатывалось к животу, и вот видишь,
что он совсем не тот, которого ждала, он стал царем. А может быть, и был им.
Она ужаснулась самой этой мысли, она постаралась отогнать ее.
Амасия рискует жизнью, скрывается где-то Рахиль, убит старик Бер-Шаарон
- и все из-за него, ради него. Ради спасения Маттафии, если он Маттафия, а
если нет, то для спасения того, кто сеял смерть, за кем тянется шлейф крови.
Станет ли спасать его Давид? Саул опасен для него. Маттафию Давид мог бы
спасти. Они ведь были так дружны - трое неразлучных - Давид, Маттафия,
Ионафан...Дружны, пока не стала явной распря Саула и Давида. И Маттафию
затянуло в их вражду. Целый год скрываться в пустыне, жить в пещерах, ради
чего? Легко ли ей было с двумя детьми, вернее с тремя, Рахиль была тоже, как