Иванов Алексей. Честь и долг

началось народное восстание против царского правительства с целью завоевания
демократической республики, так ближайшие годы как раз в связи с этой
хищнической войной приведут в Европе к народным восстаниям под руководством
пролетариата против власти финансового капитала, против крупных банков,
против капиталистов, и эти потрясения не могут закончиться иначе, как только
экспроприацией буржуазии, победой социализма...
Ленин немного помолчал, а потом сказал сердечно и глубоко
по-человечески:
- Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей
революции. Но я могу, думается мне, высказать с большой уверенностью
надежду, что молодежь, которая работает так прекрасно в социалистическом
движении Швейцарии и всего мира, что она будет иметь счастье не только
бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции!
Необычайный для этого зала гром аплодисментов потряс стены Народного
дома Цюриха.


26. Петроград, начало января 1917 года

Этот день был для Насти самым обычным: перевязки, лекарства, чтение и
написание писем. Письма в оба конца передавали одно и то же: страдания,
любовь, мечту вернуться скорее назад, домой, - письма бесхитростные, чистые,
порой наивные. Этот поток непрекращающихся дел отгораживал Настю от ее
собственных дум и переживаний. Теперь только редкие приезды Алексея
приносили ей счастье. Она жила этими встречами. После его отъезда она тысячу
раз воскрешала их, вспоминала всякие мелочи этих дней. Всякая мелочь
вырастала в гораздо большее - любовь и страх за него.
Всякий раз, когда он уезжал, ей казалось, что жизнь останавливается. Но
проходил день, и жизнь брала свое. Работа заставляла ее выходить из личного
тесного мирка.
Вчера случилось важное событие. Агаша попросила ее укрыть в квартире
Соколовых сбежавшего от военно-полевого суда солдата. Она намекнула Насте,
что та знакома с ним.
Агаша привела гостя поздно вечером. Настя сразу узнала его - это был
Василий. За большевистскую агитацию среди солдат запасного полка выступить
против войны он был арестован, но сумел бежать. Медведев рассказал Насте о
настроениях среди солдат, о тех страшных условиях, в которых им приходится
воевать, - о голоде, холоде, болезнях.
Настя живо представила, что было бы, если бы Алексей столкнулся здесь с
Василием. Оба волевые, мужественные, сильные духом, но пока еще не друзья по
борьбе. Хотя из разговоров с Алексеем она понимала, что многое им уже
пересмотрено, нравственная переоценка ценностей произошла. Знала Настя и о
том, что недалек тот день, когда этот барьер может и рухнуть.
Василий не собирался долго оставаться у Соколовых. Он сказал, что его
ждет партийная работа и что через несколько дней у него будет надежная явка.
Настя очень серьезно относилась к своей работе в госпитале. Она никогда
не отказывалась даже от самых тяжелых дежурств. Многие знали, что она жена
генерала, и удивлялись ее стремлению ничем не выделяться среди других.
Был конец рабочего дня, она одевалась, чтобы идти домой, как прибежала
запыхавшаяся няня и сказала, что ее внизу ждет молодой барин. "Алеша!" -
промелькнуло у нее в голове, и она бросилась вниз.
Гриша много раз проигрывал в своем воображении эту встречу. И каждый
раз она заканчивалась по-разному. Он не знал, чего он больше боится -
презрения, безразличия или гнева. "Все едино, - думал он. - Почему же судьба
так несправедлива ко мне? Я недурен, богат, многого еще достигну, а что
может дать Соколов Анастасии, чем он лучше?"
Григорий так и не разобрался, за что так полюбил Настю. Красивых женщин
много. Доступных, особенно во время войны - еще больше. Но только к ней его
безудержно влекло. Да и кто может ответить на этот простой вопрос, почему
один любит другого?
В мысленной схватке с Соколовым он считал себя достойнее. Он ненавидел
его и завидовал ему. Эта зависть рождала самые низменные чувства, он остро
желал смерти Соколова. Он готов был сам растерзать Алексея, лишь бы Настя
осталась одна. А уж он сумеет ее утешить и стать опорой и другом.
На ее лице он не увидел ни презрения, ни безразличия, ни гнева - одно
лишь разочарование. Глаза не стали строгими, они погасли. Гриша сказал, что
в прошлый раз они не сумели поговорить, поэтому он взял на себя смелость,
дождался конца ее дежурства, чтобы увидеться.
Они шли по набережной. И порой ему казалось, что из всего потока слов,
который он выплескивает, она не слышала ничего. Кроме короткого "да", "нет",
"прекрасно" - ответов не было. Что же ей еще сказать? О Коновалове она
знает, о планах на будущее он все сообщил. О своих чувствах он говорить пока
боялся.
Кое-что он сумел и выяснить. Соколов - на фронте. Он теперь генерал.
Генерал, а не может запретить жене работать в этой грязи и так уставать.
Это был скорее монолог, чем диалог. Каждый думал о своем. Настя
переживала досаду, которую не сумела, как ей казалось, скрыть. Она так давно
не видела Алешу и так надеялась, что увидит именно его. Поэтому она не
обращала внимания на Гришину болтовню. Вдруг она вспомнила, что дома ее ждет
Василий. Это тоже радость. Лицо ее осветила улыбка, и она сказала, что очень
спешит. Эта неожиданная смена настроения удивила Гришу. Он остановил
извозчика. Сидя с ней рядом, пытался разгадать перемену в ее настроении. Ее,
наверно, кто-то ждет. И уж, конечно, не Соколов. Но этому кому-то он тоже не
собирался уступить ее.
Прощаясь с ней, он решительно спросил:
- Мы почти не поговорили. Ты очень спешишь? Смогу я тебя как-нибудь
повидать? - Голос Григория прозвучал тоскливо и просительно, глаза излучали
нежность.
Насте почему-то стало жаль его. Так и она, надеющаяся на счастье с
Алексеем, вечно ждет... А где оно, счастье?! Вечная разлука.
- Непременно! - односложно бросила она Грише и скрылась в дверях дома.


27. Царское Село, начало января 1917 года

"Воистину, не дал господь мира в нынешнее рождество, - размышлял
верховный главнокомандующий и государь всея Руси, сидя за пасьянсом в своей
любимой бильярдной Александровского дворца. - И под эту уютную крышу, в
тепло семейного очага пробрались беспокойство и нервозность... Но что же я
могу сделать? Как справиться с грозящими трону и милой семье опасностями,
выползающими, словно чудовища в страшной сказке, на каждом шагу?" Тягостные
думы, чередой проносящиеся в мозгу самодержца, ни одной складкой, ни
морщиной не ложились на бесстрастное лицо Николая Романова.
"Слава богу, что мне удалось вырваться из Ставки, получив телеграмму о
смерти друга... Впрочем, я иногда ловлю себя на мысли, что это мерзкое
убийство принесло и моей душе некоторое успокоение - слишком много стали
говорить о том, будто он близок с Аликс, "околдовал" дочерей и оказывает
влияние даже на меня! Каков подлец! Но жаль бедную женщину - она так верила
в его волшебные руки, в то, что он способен своей молитвой остановить
кровотечение у Алексиса, снять боль у бедняжки!.. Но если эта жертва угодна
богу, то не следует роптать!" Карты пасьянса ложатся одна к другой, сходятся
в стройную систему. Самодержец начинает думать о том, что это судьба
посылает ему знак, что все будет хорошо.
Он словно проигрывает в памяти синематографическую ленту последних
дней. Сначала Могилев, завтраки с важными и немногословными генералами,
прибывшими на военный совет для утверждения планов кампании 17-го года. Их
взгляды, пронизанные завистью, недоверием, презрением, когда они обращены
друг на друга, начинают светиться смиренным подобострастием - когда смотрят
на него, помазанника божьего, кому каждый из них присягал на верность...
Нудные всегдашние разговоры о недостатке снарядов, орудий, винтовок,
пулеметов. Кажется, какие-то новые нотки появились у генералов - в
оправдание собственных неуспехов они теперь ссылаются на плохое
продовольственное снабжение войск. Но в нашей матушке-России всего вдоволь и
с избытком - надо только взять и доставить!.. А для этого есть и
министерство путей сообщения, и управление военных сообщений при штабе
Ставки - так чего же еще они хотят?..
Николай оттолкнул от себя карты, несколько карт упали на ковер. Резкое
движение перебило неприятные мысли. Вспомнилось, как хороши были раньше
рождественские праздники. А теперь они грустны. Он, Ники, и Аликс никогда
еще не были так одиноки среди своих... Их омрачает свара в царском
семействе, но строптивые родственники в отместку не получили на этот раз от
главы фамилии и его супруги рождественских подарков... Вспомнился полк и
маневры. А от этого мысли перескочили вновь к рождеству.
В манеже Конюшенной части, где устроена новогодняя елка для господ
офицеров и низших чинов царскосельского гарнизона и куда он, самодержец, а в
прошлом гусар, приходил ежедневно с семьей и свитой для поздравления частей
и раздачи подарков, так остро и сладко пахло конским навозом и лошадиным
потом. "Ах, как хороши были денечки, когда он служил в полку. Командовал
эскадроном! Никаких забот, дураков генералов и старых глупых министров, зато
веселые полковые праздники, попойки, поездки в балет, к Матильде! Ах,
Матильда! Немного найдется женщин столь обворожительных! Везет же теперь
Сергею!"
Николай встал, подкрутил ус, улыбнулся и закурил папиросу, оставшуюся
еще от запаса, присланного султаном, потом подошел к бильярду, весь стол
которого был завален картами с театра военных действий.
"И не поиграешь теперь! - с горечью подумалось ему. - Вот уже пробежала
почти целая неделя нового года, а что дальше?! Вроде бы Аликс немного
успокоилась от душевных мук, нанесенных ей гибелью друга... Все так низко!
Так противно заниматься этим сыском виновных в убийстве, читать
перехваченные письма и телеграммы... Ну хорошо, выслали Дмитрия и Феликса,
но другие-то родственники успокоились или нет?! Боюсь, что нет, раз лезут ко
мне со всех сторон с советами, советами, советами!.. Ну, дядюшку
Михайловича, хоть он и великий князь, прогнал в Грушовку*, чтоб не болтал по
салонам да не лез ко мне с непрошеными рекомендациями. Но всех болтунов и
нахалов не вышлешь из двух столиц! Что-то надо делать! Что-то надо делать!"
______________
* Великий князь Дмитрий Павлович, родственник царя, и князь Феликс
Юсупов были высланы из Петрограда за участие в убийстве Распутина. Великий
князь Николай Михайлович также был сослан в свое имение за фрондерские
разговоры в яхт-клубе.

Николай аккуратно погасил папиросу в серебряной пепельнице и вышел из
личных покоев размяться в залы дворца. Воздух здесь чуть отдавал запахом
хорошо навощенного паркета, масла старых картин и придворных духов,
впитавшихся в ткань обивки мебели и оконных занавесей.
В просторном портретном зале, слева у окна, глаз привычно отметил
огромное полотно, изображавшее в рост более чем в натуральную величину
прапрабабку Екатерину Великую, приказавшую построить этот дворец для внука
Александра. Казалось, что она вот-вот понимающе подмигнет своему потомку,
под троном которого начали явственно ощущаться толчки миротрясения. Николай
постоял перед портретом и пошел дальше - в полукруглый зал. Движение
несколько развлекло его и рассеяло от нехороших мыслей. "Все в воле божьей!"
- привычно решил он.
Но что-то тянуло его, не давало, как раньше, полного освобождения от
тревог. Оно влекло к бумагам, к докладам, чего раньше государь за собой не
замечал.
"Да, надо посмотреть доклад начальника Петербургского охранного
отделения Глобачева... Бумага со вчерашнего утра лежит на столе, и может
быть, в ней есть ответ на все вопросы?!"
Резко повернувшись на каблуках, Николай быстрым шагом идет в бильярдную
и извлекает из синего фельдъегерского конверта с сургучом листки
всеподданнейшего доклада генерала Глобачева.
Быстро пробегаются глазами хвастливые фразы о том, что "на основании
добытого через секретную агентуру осведомительного материала", "ряда
ликвидации и ослабления сил подполья...", и царь переходит к сути. А суть
вопиет громким голосом, который резкой болью снова отдается в мозгу
самодержца.
По слухам, перед рождеством были законспирированные совещания членов
левого крыла Государственного совета и Государственной думы. Постановлено
ходатайствовать перед высочайшей властью об удалении целого ряда министров с
занимаемых ими постов. Во главе списка стоят Щегловитов и Протопопов.
Рука царя, читающего эту крамолу, словно сжимает эфес сабли или
рукоятку нагайки, которыми он хоть сейчас попотчевал бы бунтовщиков.
А доклад Глобачева мучительно бьет по нервам.
- Никогда никому не отдам скипетра... - шепчут побелевшие от злости
губы монарха.
Чтение было страшным, но увлекающим. Отдельные мысли вполне совпадали с
настроением самого императора.
"Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу
политиканы... способствуют своими речами разрухе тыла... Их пропаганда, не
остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от
войны; действительно возможно, что роспуск Государственной думы послужит
сигналом для вспышки революционного брожения и приведет к тому, что
правительству придется бороться не с ничтожной кучкой оторванных от
большинства населения членов Думы, а со всей Россией".
"Хм, слишком пессимистические выводы!" - проносится в голове у Николая,
затем он спохватывается: "А армия! Что Глобачев пишет об армии? Уж армия-то
будет за меня! Как в 905-м! Ведь тогда только армия спасла трон! Иногда мне
казалось, что все уже кончено, но офицеры - молодцы, и бравые солдаты
задавили-таки тогда красного зверя! А все были против - рабочее сословие,
мещанство, "общественность" - все эти студенты, пустозвоны-профессора,
адвокатишки... Только милая моей душе армия навела порядок! А теперь?" - и
тут же глаз его находит искомое:
"В действующей армии согласно повторным и все усиливающимся слухам
террор широко развит в применении к нелюбимым начальникам, как к младшим,
так и обер- и штаб-офицерам..."
"Какая чепуха! - оценивает Николай этот пассаж охранного отделения. -
Ничего они точно не знают! Надо запросить Гурко, чтобы представил сводку
военной жандармерии, да усилить ее корпус под предлогом борьбы с немецким
шпионством... А чем же заканчивает генерал?" И вновь царь обращается к
документу, но читает его не столь внимательно, как прежде, - дурные слова об
армии лишили его доверия все жандармское творчество.
"Нате-ка, выкусите, - просыпается в Николае Романове гвардейский
полковник-забияка, и он складывает кукиш, который обращен неведомо к кому. -
Армия меня не выдаст! Она вся - начиная с Алексеева и кончая последним
солдатом и казаком - поможет мне сломать шею революционной гидре! Как в
905-м году!"
Николай закрывает документ, медленно вкладывает его в сафьяновую папку
и еще несколько минут стоит неподвижно у письменного стола. Его мозг
переваривает прочитанное. Затем самодержец решительно направляется к двери.


28. Петроград, январь 1917 года

Прошла неделя, прежде чем Гриша решил зайти к Насте в госпиталь. Все не
клеилось у него. Коновалов был не в духе. Как секретарь, Гриша был рассеян,
не так рьяно исполнял служебные обязанности, чем навлек на себя гнев шефа.
Он дошел даже до того, что забывал его связывать по телефону с нужными
людьми, не вызывал вовремя машину. Много других грехов допускал Гриша, что
совершенно не соизмерялось с англоманскими привычками Коновалова быть точным
во всем. "Уж не заболели ли вы, любезнейший? Если будете дальше продолжать
так служить, то поищите другое место", - заметил он.
"Расторопность, услужливость, угодливость, точность - без этих черт ты
ничего не достигнешь", - не раз повторял себе Гриша. Но как быть с Настей?
Эта любовь как тяжелый камень. Она разрушает все.
Он проклинал себя за то, что не ухаживал за ней раньше. Ведь он ее знал
еще до их знакомства с Соколовым. Но тут он вспоминал себя в те дни. Нет,
такой конкуренции он тогда не выдержал бы. Слишком молод и глуп он был. Это
не теперь, когда он намного моложе Соколова, да и денег у него значительно
больше, целый капитал. Часто вспоминая их прогулку по набережной и внезапное
изменение настроения Насти, он подумал, что у Соколова есть соперник. Именно
к этому счастливцу так и стремилась она.
Никому из своих друзей Гриша не признался бы, что вечерами
прогуливается около Настиного дома в надежде ее встретить. Да никто бы и не
поверил, что такая страсть могла охватить верного слугу Коновалова. Лишь
посмеялись бы.
И вот он опять в вестибюле госпиталя. Он не просит, чтобы ее позвали,
он предпочитает неожиданность. С цветами в руках он готовится к объяснению.
Прождав час после намеченного срока, он справился у сестры милосердия,
которая проходила мимо, на работе ли Соколова? В ответ ему сказали, что
Соколовой нет, их известили, что она заболела.
Гриша взял извозчика и подъехал к знакомому дому. Выйдя из пролетки, он
начал прохаживаться взад и вперед по тротуару, не зная, на что решиться.
Цветы утратили свою свежесть, но Гриша этого не замечал. Коновалов велел ему
быть сегодня к 8 вечера, но он уже на все махнул рукой. Предчувствие
какой-то беды нависло над ним.
Около подъезда остановились санки. Из них вышла худенькая женщина и
направилась в подъезд. Извозчик остался ждать. Через пять минут дверь
подъезда открылась, и показались двое - высокий господин с чемоданом в руках
и дама. В даме Гриша без труда узнал Настю, а мужчина кого-то смутно
напоминал ему, но только не Соколова.
И вдруг он вспомнил чаепитие у тайной советницы Шумаковой. Разговор шел
об армии. Он, тогда еще студент, что-то доказывал собравшимся, спорил с
Соколовым... Вот тогда он и видел этого мужчину, хотя тот теперь одет, как
барин. Это же Василий. "Но ведь он - большевик!" - вспомнил Гриша. Какая же
тут связь: рабочий-большевик и жена генерала? Григорий и раньше подозревал
связь Насти с большевиками. Об этом частенько намекали Шумаковы после
замужества Анастасии. Шумаковы удивлялись, как это полковник Генерального
штаба умудрился жениться на девице из рабочей среды, да еще сочувствующей
большевикам. Откровенно говоря, госпожа советница завидовала тому, что Настя
сделала такую партию.
Гриша заподозрил, что в чемодане у "господина" подпольная литература, а
Анастасия-генеральша - удобное прикрытие для Василия.
Да, тут было над чем подумать. Поработав с Манусом, Коноваловым, будучи
платным агентом охранки, Гриша владел методами шантажа и интриг. Важно было
проверить, знал ли Соколов о подпольной работе жены? Вдруг она стала
любовницей Василия? Ведь от этих простолюдинок можно ждать чего угодно. Что
будет, если передать все это дело в полицию? В этом доме наверняка прячут
подпольную литературу. Если не она, то тетушка испугается и все расскажет.
Но что это даст? Неприятности Алексею, потеря Насти. А если только
припугнуть? Нет, она не пойдет на разрыв с Алексеем, такую ничем не
проймешь, если собой прикрывает человека, объявленного в розыск полицией.
Взвесив все это, он даже почувствовал гордость за Анастасию. Бывают же
такие! И тут же сник. Нет, не нужны ей будут его деньги, богатство.
Что же делать? Он совсем замерз на улице, но так и продолжал ходить с
увядшими цветами около дома, потом бросил их и пошел к подъезду.
Проводив Василия на конспиративную квартиру и договорившись с ним о
новой встрече, Настя прошла несколько кварталов пешком. Проверила, нет ли
слежки, взяла извозчика и поехала домой. Накануне Алеша прислал письмо, в
котором писал, что скоро будет в Петрограде, поэтому она решила: Василию
лучше будет переехать на другую квартиру.
Выйдя на площадку из лифта, она увидела Гришу. Настя растерялась. Вид
его был жалок. "Я пришел навестить тебя, мне сказали, что ты больна, разреши
мне войти", - попросил он.
Отдавая пальто и шляпу горничной, он сразу признал в ней ту худенькую
молодку, которая приехала на извозчике.
"Да тут целый заговор!" - подумал он, и чувство былой уверенности
вернулось к нему. Настя попросила накрыть стол для чая и пригласила Гришу.
Она понимала, что что-то серьезное кроется в появлении Гриши у нее
дома, но инициативу в разговоре не проявляла. Гриша от чая отказался.
- Я пришел сказать тебе многое, - начал он. Но, увидев взлетевшие от
изумления брови, продолжал уже не так уверенно. Она была ему не только
желанна, но и дорога, а из-за этих большевиков у нее обязательно будут
неприятности.
"Нет, надо решиться и сказать все", - подумал он.
- Сегодня я приезжал к тебе в госпиталь сказать, что давно люблю тебя.
Но не потому я позволил себе побеспокоить тебя дома, я видел, как ты
выходила из дома с Василием. Тебе грозит опасность, я решил тебя
предупредить. Зная, что Василий большевик, мне нетрудно было понять, что у
него в чемодане нелегальная литература. Если такая женщина, как ты,
прикрывает его, так значит, было что прикрывать.
Наступило молчание. Он поднялся и собирался уже прощаться. Но Настя
остановила его.
- Твою любовь понять я могу, но второе - всего лишь игра твоего
воображения. Тут ты ошибся. Это не Василий, а мой давний друг, которого я
проводила на вокзал. С большевиками не имею ничего общего, так что твои
страхи напрасны... А теперь давай пить чай, - весело добавила она.
- Если ты поняла первое - мою любовь к тебе, то что же мне ответишь?
- Ты же знаешь, Григорий, что я люблю только Алешу, что его я буду
ждать вечно. Я верная жена, - Настя перестала улыбаться.
Он смотрел на нее молча, понимал, что она говорит правду, и это злило.
Почему она вечно одна? Вечно в ожидании? Война войной, но ведь есть и
другая жизнь - веселая, легкая, красивая. Он мог бы создать ей такую жизнь.
А Соколов? Этот человек навсегда останется для него врагом. Врагов надо
убирать с дороги. Это он тоже хорошо усвоил...
С этим убеждением он ушел.


29. Могилев, январь 1917 года

Генерал-майор Соколов получил предписание срочно явиться к временно
исправляющему должность наштаверха генералу Ромейко-Гурко. В Могилеве он
задержался ненадолго - здесь ему было приказано выехать в Петроград для
участия в качестве военного эксперта русской делегации в работе
межсоюзнической конференции и ее представителя при лорде Мильнере. Делегации
Англии, Франции и Италии должны были собраться в столице России 29 января по
старому стилю. Памятуя о несчастье с лордом Китченером, случившемся по
дороге в Россию в мае 1916-го, на этот раз прессе было приказано молчать.
Лондон демонстративно не стал сообщать в Петербург о маршруте и точных
сроках прибытия британской делегации.
Во время короткого приема у генерала Гурко, сказавшего несколько слов о
его задачах в Петрограде, временно исправляющий должность наштаверха вынул
из стола синий конверт с пятью сургучными печатями и вручил Соколову, прося
об услуге - передать в собственные руки военному министру. Что-то в
поведении наштаверха показалось опытному разведчику Соколову чуть
искусственным, но он отнес это к позерству молодого генерала, сына
известного русского военачальника. Всей армии было известно, что Василий
Иосифович хотел затмить славой своего прославленного отца и даже иногда
слишком суетился ради этого.
Для хранения конверта Соколов получил напрокат в канцелярии штаба
плоский портфель с особо тонкими стальными стенками наподобие переносного
сейфа и секретными замками. До отхода петроградского экспресса еще
оставалось время, и Алексей успел обойти старых друзей в различных
делопроизводствах штаба. Встретил в коридоре он и Ассановича. Петр Львович
был как никогда ранее любезен. Разумеется, не миновал Соколов и отделение
генерал-квартирмейстера. Михаил Саввич Пустовойтенко обрадовался, увидев
коллегу, и огорчился, узнав, что Соколов сегодня в вечер должен отправиться
в столицу.
- Жаль, что у вас так мало времени, - покачал он седой головой. Подумал
и спросил: - В купе, разумеется, вы будете ехать один? Поезд воинский?
- Так точно, ваше превосходительство, - ответил Алексей, недоумевая,
зачем такие детали понадобилось знать генерал-квартирмейстеру. Тут же все
объяснилось.
- Я знаю вас за человека аккуратного, поэтому могу доверить копии
важных документов для прочтения. Здесь, к сожалению, у вас нет уже времени
ознакомиться с ними, а знание их очень нужно вам по должности. Ранее мы не
могли их вам выслать с фельдпочтой, копии же для сведения сделали. В купе и
почитаете, запершись. В Петрограде вы их просто сдадите под расписку в
канцелярию военного министерства для уничтожения.
- Спасибо, - ответил тронутый вниманием Пустовойтенко Соколов и получил
из рук генерала точно такой же синий казенный пакет, но без сургучных
печатей и каких-либо надписей.
Вечером штабной мотор доставил генерала Соколова на Могилевский вокзал.
На платформе, подходя к своему пульману, Алексей встретил полковника
Маркова, с которым до войны служил в одном отделении Главного управления
Генерального штаба и даже занимался в одной комнате. Правда, особой симпатии
к Маркову Алексей не испытывал, но как бывшего сослуживца пригласил в свое
купе после отхода поезда попить чайку. Казалось, Марков только и ждал этого
приглашения. Он обещал обязательно зайти.
Алексей по привычке внимательно осмотрелся в купе, поймал себя на этом
и улыбнулся - теперь, на своей земле, ему уже не угрожали беды и напасти,