Страница:
партийного органа и Петербургского комитета большевиков. Александров
предупредил Василия о необходимости строжайше соблюдать все правила
конспирации, ибо охранка в последние недели просто зверствовала, проводя по
наводкам провокаторов одну за другой "ликвидации" подпольных организаций и
техник*.
______________
* Техникой по жандармской терминологии назывались подпольные
типографии.
Садясь на 20-й номер трамвая у Балтийского вокзала, Василий по привычке
проверил, нет ли за ним "хвоста", и на всякий случай занял позицию поближе к
двери на задней площадке прицепного вагона. Трамвай мгновенно заполнился до
отказа, люди повисли на подножках, один пристроился на "колбасе" сцепного
устройства. Все это было внове Василию, который давно не был в столице.
Многие другие приметы хозяйственной разрухи поплыли у него перед глазами,
когда трамвай тронулся и медленно покатился по Лермонтовскому и Троицкому
проспектам к Технологическому институту, через Загородный и Литейный - на
Нижегородскую и Нюстадскую улицы. Первый снег прибрал грязь и неопрятность.
Витрины многих магазинов, ломившиеся до войны от товаров, теперь были пусты
или заколочены фанерой, замазаны белой краской изнутри. У булочных и мясных
лавок стояли длиннющие хвосты суровых, плохо одетых женщин. Среди пешеходов
было очень много солдат запасных полков, расквартированных в Питере. Теперь,
под вечер, они явно бесцельно фланировали по улицам, ища дешевых
развлечений. Среди них было много ходячих раненых, с руками на перевязи, как
у Василия, или с палочками и костылями.
По мере удаления от Литейного нищета и разруха все громче заявляли о
себе. Штукатурка многих домов осыпалась, обнажив бревна. Нынешняя
неухоженность былых щегольских проспектов и улиц Санкт-Петербурга все
сильнее бросалась в глаза. Сойдя на остановке у Выборгского шоссе, Медведев
удвоил осмотрительность, внимательно вглядываясь в прохожих, изучая места,
где могут затаиться полицейские кареты.
Согласно правилам конспирации Василий шел по четной стороне. А вот и
дом номер тридцать пять... Не задерживаясь, прошел мимо него, особенно
внимательно разглядывая пятиэтажное здание с мансардами, небольшим
палисадником и подъездом под железным полукруглым навесом с чугунными
столбиками. Никаких признаков засады незаметно, занавеска на нужном окне
отогнута точь-в-точь, как описывал Александров. Однако не надо торопиться.
Старший фейерверкер с четырьмя "Георгиями" на шинели спокойно шел
дальше. Прохожие с симпатией смотрели на его знаки геройства. "Надо снять, -
решает Василий, - а то привлекаешь излишнее внимание".
Улучив момент, когда на улице не было встречных, он переколол награды с
шинели на гимнастерку. Дойдя до Головинской улицы и не заметив ничего
опасного, Василий повернул назад и перешел на нечетную сторону. Еще
внимательнее фронтовик присматривался к деталям обстановки, помня
предупреждения Александрова, что полицейские ищейки в последние недели
словно сорвались с цепи. Не исключена возможность провала и на
конспиративной квартире Павловых...
Наконец сумрак подъезда, в котором днем не горит ни одна лампа -
домовладелец явно экономит керосин. Легкий условный стук в дверь квартиры
номер четыре. Тишина. Снова постучал.
8. Москва, начало декабря 1916 года
...Даже ради московских купеческих обычаев, когда обедали в два часа
дня, Коновалов не стал изменять своей англомании и "благородству" положения
коллежского секретаря. Он пригласил богатейших людей торгово-промышленного
сословия Москвы для серьезного разговора на парадный обед к семи часам. Его
влияние и авторитет были так высоки, что собираться гости начали уже с шести
часов, желая перемолвиться словом с самим Александром Ивановичем еще до
обеда.
К двухэтажному особняку в конце Большой Никитской, боком выходящему на
Кудринскую площадь, прибывали кареты, авто, наемные экипажи. Все окна дома
светились электричеством, фонари у подъезда под железным навесом на литом
чугунном кружевном карнизе тоже ярко сияли. Англизированный швейцар в серых
панталонах и белых чулках почти все время держал дверь открытой.
В числе первых гостей засвидетельствовал свое почтение хозяину дома
хромоногий и густобородый городской голова Челноков. Следом за ним прибыл
подтянутый князь Георгий Евгеньевич Львов, председатель Всероссийского союза
земств и городов, кандидат в председатели министерства общественного
доверия, "назначенный" еще в прошлом году на собрании "общественности" у
Прокоповича. Затем дружно стали приезжать купцы и промышленники: Прохоров,
текстильный фабрикант, братья Барсуевы из торгово-промышленной партии,
Лианозов и Мантышев - нефтяные короли, Третьяков - мануфактурист и банкир,
Крючков и Карабасников - торговцы, известный московский присяжный поверенный
Муравьев, ректор Московского университета Мануйлов, весьма близкий к
финансово-экономическим кругам. Даже группа финансистов, враждебная
Коновалову и ориентирующаяся на Поплавского, была здесь.
В числе последних, но тоже задолго до семи часов, прибыли председатель
губернского земства Грузинов, Вакула Морозов и Пал Палыч Рябушинский,
фактический глава всей московской хозяйственной жизни. Рябушинский, как было
известно Коновалову, выражал откровенную радость по поводу того, что
Александр Иванович теперь переселился в Петроград, потому что не хотел
делить ни с кем свою власть над Москвой и торгово-промышленной Россией.
Словом, весь цвет купеческой Москвы собрался у Коновалова. Группки гостей то
сбивались, то переливались одна в другую в большом четырехоконном зале с
зеркалами в простенках. Официанты внесли на подносах рюмочки "Смирновской"
для аппетита, малюсенькие канапе.
Консольные, красного лака с бронзой часы работы английского мастера
Даниэля Квайра отзвонили семь раз, двери в столовую распахнулись. Было
накрыто пять круглых столов на восемь кувертов каждый. На столах -
веджвудский фарфор, гвоздики из Ниццы, доставленные через новый порт Романов
на Мурмане. Рассаживались куда кто хотел, без предварительного хозяйского
распределения. В лучах электрической люстры и десяти бра сверкало столовое
серебро, выполненное по рисунку английского архитектора Роберта Адама.
Многие из гостей, богатейшие среди богатых москвичей, в душе позавидовали
королевской роскоши, которой Александр Иванович обставил свою жизнь. Но дело
прежде всего, и чувство досады было быстро подавлено. Тем более что из кухни
доносились чудеснейшие ароматы.
В суровое военное время, когда алкоголь был официально запрещен, а за
простейшими продуктами выстраивались у московских лавок длиннющие очереди
женщин в платках и мужчин в ношеных пальто и шинелях без погон, "лучшие
люди" Москвы готовились вкусить на Большой Никитской, 57, обед из двенадцати
блюд.
На первое подавали суп прозрачный из телячьей головки по-английски и
суп-пюре из курицы, а к ним пирожки слоеные с мозгами, выпускные яйца в
раковинах. Официанты, специально нанятые на этот вечер из "Праги", ловким
движением наполняли рюмки гостей хересом, мадерой, марсалой, белым
портвейном - по выбору.
Хозяин дома со своего места в углу за крайним столом внимательно
наблюдал, как гости принялись за еду, и не спешил с речами. Он решил дать
насытиться как следует, а затем на добрый сытый желудок излагать им то дело,
ради которого он позвал.
Вторым появился вареный окорок молодого вепря, а к нему - шато-лафит,
сан-жюльен, медок, портер, эль, портвейн красный из подвалов хозяина.
Гости еще не разговорились, хотя некоторые из них, особенно Рябушинский
и Челноков, завертели головами, нацеливаясь на возможных собеседников.
Разнесли майонез из цельного судака, наполнили к нему рюмки рейнвейном,
мозельвейном, шабли, бургонским и сотерном.
Постепенно в зале нарастал гул сытых голосов.
Подали грибы в сметане, особым образом сохраненные жареные молодые
боровики, посыпанные перцем и зеленью. К грибам - шато-д'икем, го-сотерн,
малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн.
Было уже ясно, что обед удался, хотя внешне никто из гостей не выражал
особого восторга. Но Коновалов зорким глазом увидел несколько чрезвычайно
довольных лиц, смаковавших вино и кушанья.
Шеф-повар учел англоманию хозяина и включил в меню пудинг по-английски
с пюре из каштанов. Налили к нему сладкое вино.
Казалось, пуншем гляссе из мараскина закончится обед, но официанты
предложили после него жаркое фазана с салатом, а затем компот из свежих ягод
и фруктов.
Лишь когда подали торт, а за ним должны были последовать сыр, фрукты,
кофе и чай, к которым в маленькие рюмочки официанты принялись разливать
коньяк и ликеры, Коновалов встал. Говор голосов мгновенно стих. "Значит,
все-таки вполглаза наблюдали за мной!" - решил хозяин. Его неказистая фигура
в безупречном фраке, ослепительно белом жилете не очень высоко поднималась
над столом. Маленькие глазки над одутловатыми щеками выглядели совсем не
по-английски.
- Дорогие друзья и коллеги! - начал он. - Позвольте мне высказать
некоторые соображения по поводу нашего сегодняшнего и завтрашнего положения.
Нарисовав самыми черными красками нынешнее положение России, Александр
Иванович предрек революционное движение в самом скором времени.
- Только глубокий патриотизм и понимание целей войны сдерживают до поры
до времени рабочий класс, - проникновенно говорил он. - Что касается
крестьянской массы - то здесь налицо все признаки анархии.
На другой день после мира, - вещал он, - у нас начнется кровопролитная
внутренняя война...
Слушатели насторожились, многие даже отложили свои десертные ложечки в
сторону и повернулись лицом к хозяину, демонстрируя углубленное внимание.
- Весь ужас этой войны будет в том, что она станет протекать стихийно,
без плана, без какого-либо центрального руководства. Это будет бунт,
анархия, страшный взрыв исстрадавшихся масс. В России уже сейчас нет
никакого правительства. При первых же революционных взрывах власть
окончательно растеряется и бросит все русское общество на произвол судьбы.
Вот почему все, кто сознает неизбежность того, что ждет нас после войны,
должны подумать о самозащите, об ослаблении грозных последствий анархии.
Спасение в одном - в организации себя, с одной стороны, в организации
рабочих - с другой. Если мы будем смотреть на организацию рабочих враждебно,
мешать ей, - мы будем лишь содействовать анархии, содействовать собственной
гибели. Объявляя в такой момент рабочим войну, мы рискуем обратить всю
русскую промышленность в развалины. На правительство надеяться нечего. Мы
окажемся лицом к лицу с рабочими, и тут, бесспорно, - их сила и наше
бессилие. Не лучше ли в таком случае путь соглашения хотя бы с теми силами
из рабочей и интеллигентной среды, которые готовы к этому...
Гробовая тишина стояла в обеденной зале. Не звякнула ни одна ложка, не
раздался ни один шорох. Видно было, что слова умного миллионщика произвели
громадное впечатление на московских толстосумов.
- ...Необходим путь трезвых уступок как с одной, так и с другой
стороны. Фабриканты и заводчики, боящиеся Примирительных камер как нового
института российской жизни, сами не сознают той ужасной опасности, перед
которой они окажутся после войны.
Далее Коновалов решил сказать о роли военно-промышленных комитетов в
первые дни мира.
- Правительство поставило своей целью во что бы то ни стало разрушить
формирования торгово-промышленной общественности. Но правительство,
очевидно, плохо представляет, что ждет нас в промышленной жизни на другой
день после войны, - говорил Александр Иванович внимательным гостям, - и не
понимает роли, какую должны сыграть военно-промышленные комитеты. Эти
комитеты мобилизовали промышленность, и они же должны демобилизовать ее. Без
определенного плана демобилизации, который могут выработать только
торгово-промышленные круги через военно-промышленные комитеты и никто, кроме
них, эта демобилизация превратится в анархию. Она выбросит на мостовую
десятки, сотни тысяч людей. Со всеми ужасными последствиями для нас и для
общественного спокойствия. И правительство, и многие фабриканты и заводчики
относятся отрицательно к рабочим группам при военно-промышленных комитетах,
к их лидеру - Кузьме Гвоздеву. Они не понимают, что разгонять эти группы
преданных нам рабочих - значит вооружать против нас. Между тем в момент
анархии они могут очень пригодиться...
Запугивания Александра Ивановича, столь ясно выраженные, произвели
впечатление почти на всех гостей. Коновалов откланялся на все стороны и сел,
аккуратно подбросив фалды фрака.
Несколько мгновений царила мрачная тишина. Но вот поднялся тщедушный, с
бородкой клинышком на продолговатом лице, с двумя рахитичными, по-заячьи
крупными передними резцами Рябушинский и визгливо подхватил тему, развитую
Коноваловым.
- Все зависит от нас, все в наших руках! - гордо выпятил он нижнюю
губу. - И мы должны быть глубоко благодарны любезнейшему Александру
Ивановичу, - поклон в сторону Коновалова, - за его стремление оживить пульс
московской общественной жизни, за внесение в нее большей определенности и
систематичности. Наша борьба за министерство "общественного доверия"
настоятельно требует этого.
- Я буду парадоксален, - заявил Рябушинский. - Когда все общество
ругательски ругает Протопопова, ставшего во главе министерства внутренних
дел, я хвалю этот акт слабости нашего правительства: ведь несколько месяцев
назад нельзя было и подумать, что в состав министерства войдет
какой-никакой, а представитель общественных кругов - товарищ председателя
Государственной думы.
Рябушинский замолчал на мгновение, обдумывая, что можно сказать еще. В
образовавшуюся паузу вступил Коновалов и с места бросил:
- Капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный неожиданный
скачок. Самое большее, на что можно было рассчитывать, - это назначение
какого-нибудь либеральничающего бюрократа. И вдруг - октябрист Протопопов,
по существу чуждый бюрократическому миру. Ведь он где-то и наш -
председатель съезда металлургистов, землевладелец и владелец крупных пакетов
акций... А после министра-октябриста не так уж страшен для власти будет и
министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь
министерство Милюкова и Шингарева!
Правильно сказал Пал Палыч: все зависит от нас, все в наших руках! -
Хозяин поднялся от стола и тем самым дал сигнал к окончанию обеда. Гости
потянулись в зал, где два официанта держали подносы с шампанским и коньяком.
Небольшой кружок образовался вокруг Коновалова. Под видом обсуждения
политического положения он продолжал давать указания московской верхушке.
- Предстоящая сессия Государственной думы должна быть решительным
натиском на власть, последним штурмом бюрократии, - решительно высказывался
хозяин дома.
Хромоножка Челноков и худой маленький князь Львов с упоением внимали
Коновалову. Челноков даже гордо обвел взглядом зал, словно говоря: "Вот с
каким великим человеком мы стоим рядом! Полюбуйтесь!"
- Государственная дума должна быть поддержана столь же решительными
заявлениями из общественной среды: земств, городских дум, городского и
земского союзов, военно-промышленных комитетов, торгово-промышленного
класса, различных обществ... Власть не может не дрогнуть. Более
благоприятный момент для штурма власти едва ли повторится, - продолжал
Коновалов.
- Александр Иванович совершенно прав! - вклинился в беседу Львов. -
Власть странно растерялась перед продовольственной анархией. И военное
положение на данный момент весьма малоблагоприятно. О каком-либо компромиссе
с правительством не может быть и речи. По адресу его председателя в
Государственной думе может быть только одно: "Долой!", "Вон!", "Под суд!"...
Александр Иванович с удовольствием уступил самые крамольные речи
другому, а сам предусмотрительно отошел в сторонку и примкнул к другому
кружку, где центром был Вакула Морозов. Коновалову было известно, что Вакула
сейчас торгуется с одной американской фирмой, стараясь продать подороже свои
текстильные фабрики. Александр Иванович не одобрял этого - ведь после взятия
власти буржуазией всякая крупная недвижимость должна еще больше дорожать.
Вообще же в этот свой приезд к родным пенатам Александр Иванович был
доволен: температура в общественной жизни второй столицы значительно
накалилась, консервативная Москва заметно полевела, от былого монархического
настроения не осталось и следа. Ему казалось, что накал был даже выше, чем в
1905 году. Не исключено, что на ближайших выборах в городскую думу даже
кадеты могут оказаться для Москвы слишком правыми.
Об этом же шла речь и в кружке Вакулы.
- Я бы никогда не подумал, если бы не слышал собственными ушами, - с
надрывом и злобой говорил Морозов, - что самые темные круги заговорили
языком непримиримых революционеров! До таких решительных выводов, до каких
доходят у нас в первопрестольной, не доходят пока ни в Петрограде, ни в
провинции...
Вакула подергивал себя за бороду и говорил не переставая:
- От правительства не ждут уже ничего хорошего. О народных низах и
говорить нечего - это сплошная воспаленная рана. Страшно становится за
завтрашний день. Прав Александр Иванович, сказав, что нам нужно уметь
управлять ими. Мы хорошо помним девятьсот пятый год, помним, на что способны
московские низы, доведенные до отчаяния и ярости...
- Москва не может и не хочет молчать! - вступил в беседу ректор
университета Мануйлов. - Весьма показательно, что до сих пор шансы
социал-демократов в Москве стояли очень низко, кроме узкорабочих кругов и
незначительной кучки интеллигенции. Партии ЭСДЭ для Москвы не существовало.
Но вот новейший факт, - Мануйлов поднял назидательно палец, - об эсдеках
заговорили положительно в патриархальных москворецких кругах - у Рогожской и
Преображенской застав. А ведь Рогожская - это старообрядцы! Звучит как
шутка, но смысл этой шутки слишком опасен для правительства. Ясное дело, все
эти круги с социал-демократами не имеют ровно ничего общего. В отношении
социальной программы эсдеков они, конечно, более чем непримиримы. Но в
политической программе социал-демократов есть один пункт, который они
считают необходимым напомнить правительству. Этот пункт - свержение
самодержавия и установление свободы вероисповедания. Как будто кто-то на
старообрядцев теперь ведет гонения!..
Александр Иванович внимательно слушал сентенции Мануйлова и старался их
запомнить, чтобы рассказать в Петрограде среди своих единомышленников о
нетерпении Москвы.
Вместе с тем мысли Александра Ивановича текли своим путем. Недавно во
французском посольстве он столкнулся с великим князем Михаилом
Александровичем на закрытом просмотре одной легкомысленной фильмы. Одетый в
казачью форму, Михаил произвел на присутствующих очень приятное впечатление.
Высокого роста, с красивым, хотя и несколько продолговатым лицом, наделенный
воспитанием обаятельными манерами, а от природы - хорошим характером,
великий князь вполне мог быть прекрасным конституционным монархом. Он
говорил тогда совершенно откровенно о недостатке снарядов, о необходимости
улучшить транспорт и продовольственное дело, а о своем недавнем пребывании
на фронте сделал только одно замечание: "Слава богу, атмосфера там лучше,
чем в Петербурге!" Коновалов и его единомышленники давно пришли к выводу,
что Михаил Александрович - самый спокойный и наименее самонадеянный из всех
великих князей. Уж он-то, будучи конституционным монархом, никогда не стал
бы влезать в дела министерств.
"Но не ошибаемся ли мы в великом князе? - думал иногда Коновалов. -
Может быть, он хорош, пока лишь кандидат в конституционные монархи? А когда
сядет на трон, не взыграют ли в нем самодержавные струнки? Да и не очень он
умен, не то что великий князь Дмитрий Павлович, самая ясная голова и самый
большой англофил среди Романовых..."
Гости стали постепенно расходиться. Они по очереди подходили к хозяину
и трясли благодарно его руку. Нескольким Коновалов еле заметно кивнул на
двери кабинета, предусмотрительно растворенные.
Наконец остались только Рябушинский, Челноков, Львов, Грузинов,
Мануйлов и Гриша. Они удобно расположились по креслам и на диване. Старый
камердинер привез стеклянный столик на колесиках, вывезенный еще до войны из
Англии. На столике дымились чашки крепчайшего кофе и чуть плескались
маленькие рюмочки с коньяком. Рябушинский отказался от кофе, и ему
немедленно была доставлена чашка чая. Начался разговор среди своих.
Сошлись на следующей программе: конфликт правительства с
Государственной думой неизбежен; ни на какие уступки и соглашения ни
Прогрессивный блок, ни президиум Думы "in corpore"* не пойдут;
следовательно, не подлежит сомнению, что Государственная дума будет
распущена. В случае роспуска Думы объединенное большинство ее членов объявит
этот акт недействительным. Заседания Государственной думы продолжатся в
Москве, в частном помещении.
______________
* В полном составе (лат.).
Гости с удовлетворением приняли приглашение Александра Ивановича
провести такие заседания в его подмосковном имении. Хозяина не остановило
даже то, что собравшаяся в ею загородном доме нелегальная Государственная
дума обратится к стране с воззванием, в котором укажет, что правительство
умышленно ведет Россию к поражению, дабы заключить союз с Германией и с ее
помощью водворить в стране реакцию и окончательно аннулировать акт 17-го
октября. Распространение такого воззвания в действующей армии брал на себя
Александр Иванович Гучков, при содействии известных ему офицеров строевых и
запаса. Противоправительственную пропаганду решили возложить на
штабс-капитана Котельникова, получившего ряд боевых наград за свою службу
охотником* в Можайском полку и широко воспевавшегося в газетах. Котельников
был выбран главным образом за то, что еще до войны славился как один из
самых ярых членов кадетской партии. Кроме того, он был московский миллионер
и землевладелец Саратовской губернии, охотно жертвовавший большие суммы на
дело "революции", то есть кадетам, эсерам и меньшевикам...
______________
* Так называли войсковых разведчиков.
Далеко за полночь гости разошлись. Остался один Гриша, он должен был
доложить хозяину о том, кто и как воспринимал откровения Коновалова.
- Александр Иванович! - с восторгом выдохнул он. - Вы пробудили дух
римского гражданства! Полная победа! Даже купцы из группы Поплавского - ваши
бывшие недруги - говорили, расходясь, что у вас самая светлая голова во всей
первопрестольной, "Вас надо слушать"!
9. Петроград, начало декабря 1916 года
Дверь открылась медленно. На пороге Маша - Мария Георгиевна Павлова,
старый товарищ, вместе с которым десять лет тому назад Василий вступал в
партию.
- Василий! Вот не ждали!.. Здравствуй, проходи скорее! - радостно
встретила его хозяйка квартиры. - Да какой же ты важный! Эк, сколько у тебя
лычек!.. Верный слуга царю? А?!
Рослый, широкоплечий старший фейерверкер снял папаху, обнажив седеющую
черную шевелюру, расстегнул шинель, и Маша снова ахнула, увидев полный
Георгиевский бант.
- Митя! Смотри, каким стал наш Василий! - крикнула она в комнату.
Раскрыв объятия, с порога двинулся на Медведева скуластый, с пышными усами,
узкоглазый Дмитрий Андреевич. Он был немножко похож на Горького, знал это и
легкими штрихами - вроде горьковских усов и волжского оканья - еще
подчеркивал это. Алексей Максимович был его старым знакомцем - Дмитрий
Александрович был тот самый сормовский рабочий, который сказал Горькому о
Ленине: "Прост, как правда!" Он еще в 1899 году вступил в РСДРП, был одним
из создателей Нижегородской и Сормовской организации партии. Теперь Павлов
работал модельщиком на Ижорском заводе, а его квартира служила местом сборов
Русского Бюро ЦК.
Старые друзья крепко обнялись.
- Ты вовремя пожаловал, ерой! - прищурил темные глаза Дмитрий
Александрович. - Сегодня у нас собрание Русского Бюро вместе с Петербургским
комитетом. Вот ты и расскажешь, как распропагандировал армию...
Павлов ласково потрогал Георгиевские медали и удивился:
- Поди ж ты! Храбрец какой, оказывается, наш большевик! Вы все такие
агитаторы на фронте?
- Приходится стараться! - улыбнулся Василий. - Если хочешь иметь
авторитет у солдат... Трусов и паникеров никто не станет слушать, а вот если
неробкий человек говорит о том, что войну кончать надо - его слушают...
- Правильно объясняешь... - развел руками Павлов. - А теперь прошу
перекусить с дороги. Там, - кивнул он на комнату, - все старые товарищи
собрались, и еще подойдут...
Хозяин пропустил гостя вперед. Бравый фронтовик предстал перед очами
членов Русского Бюро ЦК, Петербургского и Выборгского комитетов РСДРП
Залуцкого, Скороходова, Чугурина, Шутко, Каюрова, Свешникова, Лобова и
Нарчука. Партийцы расположились вокруг стола, на котором кипел самовар и
стояли вазочки с вареньем, сушки, нарезанный хлеб и тонкие стаканы на
стеклянных блюдцах. В комнате оставалось еще довольно места на клеенчатом
предупредил Василия о необходимости строжайше соблюдать все правила
конспирации, ибо охранка в последние недели просто зверствовала, проводя по
наводкам провокаторов одну за другой "ликвидации" подпольных организаций и
техник*.
______________
* Техникой по жандармской терминологии назывались подпольные
типографии.
Садясь на 20-й номер трамвая у Балтийского вокзала, Василий по привычке
проверил, нет ли за ним "хвоста", и на всякий случай занял позицию поближе к
двери на задней площадке прицепного вагона. Трамвай мгновенно заполнился до
отказа, люди повисли на подножках, один пристроился на "колбасе" сцепного
устройства. Все это было внове Василию, который давно не был в столице.
Многие другие приметы хозяйственной разрухи поплыли у него перед глазами,
когда трамвай тронулся и медленно покатился по Лермонтовскому и Троицкому
проспектам к Технологическому институту, через Загородный и Литейный - на
Нижегородскую и Нюстадскую улицы. Первый снег прибрал грязь и неопрятность.
Витрины многих магазинов, ломившиеся до войны от товаров, теперь были пусты
или заколочены фанерой, замазаны белой краской изнутри. У булочных и мясных
лавок стояли длиннющие хвосты суровых, плохо одетых женщин. Среди пешеходов
было очень много солдат запасных полков, расквартированных в Питере. Теперь,
под вечер, они явно бесцельно фланировали по улицам, ища дешевых
развлечений. Среди них было много ходячих раненых, с руками на перевязи, как
у Василия, или с палочками и костылями.
По мере удаления от Литейного нищета и разруха все громче заявляли о
себе. Штукатурка многих домов осыпалась, обнажив бревна. Нынешняя
неухоженность былых щегольских проспектов и улиц Санкт-Петербурга все
сильнее бросалась в глаза. Сойдя на остановке у Выборгского шоссе, Медведев
удвоил осмотрительность, внимательно вглядываясь в прохожих, изучая места,
где могут затаиться полицейские кареты.
Согласно правилам конспирации Василий шел по четной стороне. А вот и
дом номер тридцать пять... Не задерживаясь, прошел мимо него, особенно
внимательно разглядывая пятиэтажное здание с мансардами, небольшим
палисадником и подъездом под железным полукруглым навесом с чугунными
столбиками. Никаких признаков засады незаметно, занавеска на нужном окне
отогнута точь-в-точь, как описывал Александров. Однако не надо торопиться.
Старший фейерверкер с четырьмя "Георгиями" на шинели спокойно шел
дальше. Прохожие с симпатией смотрели на его знаки геройства. "Надо снять, -
решает Василий, - а то привлекаешь излишнее внимание".
Улучив момент, когда на улице не было встречных, он переколол награды с
шинели на гимнастерку. Дойдя до Головинской улицы и не заметив ничего
опасного, Василий повернул назад и перешел на нечетную сторону. Еще
внимательнее фронтовик присматривался к деталям обстановки, помня
предупреждения Александрова, что полицейские ищейки в последние недели
словно сорвались с цепи. Не исключена возможность провала и на
конспиративной квартире Павловых...
Наконец сумрак подъезда, в котором днем не горит ни одна лампа -
домовладелец явно экономит керосин. Легкий условный стук в дверь квартиры
номер четыре. Тишина. Снова постучал.
8. Москва, начало декабря 1916 года
...Даже ради московских купеческих обычаев, когда обедали в два часа
дня, Коновалов не стал изменять своей англомании и "благородству" положения
коллежского секретаря. Он пригласил богатейших людей торгово-промышленного
сословия Москвы для серьезного разговора на парадный обед к семи часам. Его
влияние и авторитет были так высоки, что собираться гости начали уже с шести
часов, желая перемолвиться словом с самим Александром Ивановичем еще до
обеда.
К двухэтажному особняку в конце Большой Никитской, боком выходящему на
Кудринскую площадь, прибывали кареты, авто, наемные экипажи. Все окна дома
светились электричеством, фонари у подъезда под железным навесом на литом
чугунном кружевном карнизе тоже ярко сияли. Англизированный швейцар в серых
панталонах и белых чулках почти все время держал дверь открытой.
В числе первых гостей засвидетельствовал свое почтение хозяину дома
хромоногий и густобородый городской голова Челноков. Следом за ним прибыл
подтянутый князь Георгий Евгеньевич Львов, председатель Всероссийского союза
земств и городов, кандидат в председатели министерства общественного
доверия, "назначенный" еще в прошлом году на собрании "общественности" у
Прокоповича. Затем дружно стали приезжать купцы и промышленники: Прохоров,
текстильный фабрикант, братья Барсуевы из торгово-промышленной партии,
Лианозов и Мантышев - нефтяные короли, Третьяков - мануфактурист и банкир,
Крючков и Карабасников - торговцы, известный московский присяжный поверенный
Муравьев, ректор Московского университета Мануйлов, весьма близкий к
финансово-экономическим кругам. Даже группа финансистов, враждебная
Коновалову и ориентирующаяся на Поплавского, была здесь.
В числе последних, но тоже задолго до семи часов, прибыли председатель
губернского земства Грузинов, Вакула Морозов и Пал Палыч Рябушинский,
фактический глава всей московской хозяйственной жизни. Рябушинский, как было
известно Коновалову, выражал откровенную радость по поводу того, что
Александр Иванович теперь переселился в Петроград, потому что не хотел
делить ни с кем свою власть над Москвой и торгово-промышленной Россией.
Словом, весь цвет купеческой Москвы собрался у Коновалова. Группки гостей то
сбивались, то переливались одна в другую в большом четырехоконном зале с
зеркалами в простенках. Официанты внесли на подносах рюмочки "Смирновской"
для аппетита, малюсенькие канапе.
Консольные, красного лака с бронзой часы работы английского мастера
Даниэля Квайра отзвонили семь раз, двери в столовую распахнулись. Было
накрыто пять круглых столов на восемь кувертов каждый. На столах -
веджвудский фарфор, гвоздики из Ниццы, доставленные через новый порт Романов
на Мурмане. Рассаживались куда кто хотел, без предварительного хозяйского
распределения. В лучах электрической люстры и десяти бра сверкало столовое
серебро, выполненное по рисунку английского архитектора Роберта Адама.
Многие из гостей, богатейшие среди богатых москвичей, в душе позавидовали
королевской роскоши, которой Александр Иванович обставил свою жизнь. Но дело
прежде всего, и чувство досады было быстро подавлено. Тем более что из кухни
доносились чудеснейшие ароматы.
В суровое военное время, когда алкоголь был официально запрещен, а за
простейшими продуктами выстраивались у московских лавок длиннющие очереди
женщин в платках и мужчин в ношеных пальто и шинелях без погон, "лучшие
люди" Москвы готовились вкусить на Большой Никитской, 57, обед из двенадцати
блюд.
На первое подавали суп прозрачный из телячьей головки по-английски и
суп-пюре из курицы, а к ним пирожки слоеные с мозгами, выпускные яйца в
раковинах. Официанты, специально нанятые на этот вечер из "Праги", ловким
движением наполняли рюмки гостей хересом, мадерой, марсалой, белым
портвейном - по выбору.
Хозяин дома со своего места в углу за крайним столом внимательно
наблюдал, как гости принялись за еду, и не спешил с речами. Он решил дать
насытиться как следует, а затем на добрый сытый желудок излагать им то дело,
ради которого он позвал.
Вторым появился вареный окорок молодого вепря, а к нему - шато-лафит,
сан-жюльен, медок, портер, эль, портвейн красный из подвалов хозяина.
Гости еще не разговорились, хотя некоторые из них, особенно Рябушинский
и Челноков, завертели головами, нацеливаясь на возможных собеседников.
Разнесли майонез из цельного судака, наполнили к нему рюмки рейнвейном,
мозельвейном, шабли, бургонским и сотерном.
Постепенно в зале нарастал гул сытых голосов.
Подали грибы в сметане, особым образом сохраненные жареные молодые
боровики, посыпанные перцем и зеленью. К грибам - шато-д'икем, го-сотерн,
малага, мускат-люнель, токайское, рейнвейн.
Было уже ясно, что обед удался, хотя внешне никто из гостей не выражал
особого восторга. Но Коновалов зорким глазом увидел несколько чрезвычайно
довольных лиц, смаковавших вино и кушанья.
Шеф-повар учел англоманию хозяина и включил в меню пудинг по-английски
с пюре из каштанов. Налили к нему сладкое вино.
Казалось, пуншем гляссе из мараскина закончится обед, но официанты
предложили после него жаркое фазана с салатом, а затем компот из свежих ягод
и фруктов.
Лишь когда подали торт, а за ним должны были последовать сыр, фрукты,
кофе и чай, к которым в маленькие рюмочки официанты принялись разливать
коньяк и ликеры, Коновалов встал. Говор голосов мгновенно стих. "Значит,
все-таки вполглаза наблюдали за мной!" - решил хозяин. Его неказистая фигура
в безупречном фраке, ослепительно белом жилете не очень высоко поднималась
над столом. Маленькие глазки над одутловатыми щеками выглядели совсем не
по-английски.
- Дорогие друзья и коллеги! - начал он. - Позвольте мне высказать
некоторые соображения по поводу нашего сегодняшнего и завтрашнего положения.
Нарисовав самыми черными красками нынешнее положение России, Александр
Иванович предрек революционное движение в самом скором времени.
- Только глубокий патриотизм и понимание целей войны сдерживают до поры
до времени рабочий класс, - проникновенно говорил он. - Что касается
крестьянской массы - то здесь налицо все признаки анархии.
На другой день после мира, - вещал он, - у нас начнется кровопролитная
внутренняя война...
Слушатели насторожились, многие даже отложили свои десертные ложечки в
сторону и повернулись лицом к хозяину, демонстрируя углубленное внимание.
- Весь ужас этой войны будет в том, что она станет протекать стихийно,
без плана, без какого-либо центрального руководства. Это будет бунт,
анархия, страшный взрыв исстрадавшихся масс. В России уже сейчас нет
никакого правительства. При первых же революционных взрывах власть
окончательно растеряется и бросит все русское общество на произвол судьбы.
Вот почему все, кто сознает неизбежность того, что ждет нас после войны,
должны подумать о самозащите, об ослаблении грозных последствий анархии.
Спасение в одном - в организации себя, с одной стороны, в организации
рабочих - с другой. Если мы будем смотреть на организацию рабочих враждебно,
мешать ей, - мы будем лишь содействовать анархии, содействовать собственной
гибели. Объявляя в такой момент рабочим войну, мы рискуем обратить всю
русскую промышленность в развалины. На правительство надеяться нечего. Мы
окажемся лицом к лицу с рабочими, и тут, бесспорно, - их сила и наше
бессилие. Не лучше ли в таком случае путь соглашения хотя бы с теми силами
из рабочей и интеллигентной среды, которые готовы к этому...
Гробовая тишина стояла в обеденной зале. Не звякнула ни одна ложка, не
раздался ни один шорох. Видно было, что слова умного миллионщика произвели
громадное впечатление на московских толстосумов.
- ...Необходим путь трезвых уступок как с одной, так и с другой
стороны. Фабриканты и заводчики, боящиеся Примирительных камер как нового
института российской жизни, сами не сознают той ужасной опасности, перед
которой они окажутся после войны.
Далее Коновалов решил сказать о роли военно-промышленных комитетов в
первые дни мира.
- Правительство поставило своей целью во что бы то ни стало разрушить
формирования торгово-промышленной общественности. Но правительство,
очевидно, плохо представляет, что ждет нас в промышленной жизни на другой
день после войны, - говорил Александр Иванович внимательным гостям, - и не
понимает роли, какую должны сыграть военно-промышленные комитеты. Эти
комитеты мобилизовали промышленность, и они же должны демобилизовать ее. Без
определенного плана демобилизации, который могут выработать только
торгово-промышленные круги через военно-промышленные комитеты и никто, кроме
них, эта демобилизация превратится в анархию. Она выбросит на мостовую
десятки, сотни тысяч людей. Со всеми ужасными последствиями для нас и для
общественного спокойствия. И правительство, и многие фабриканты и заводчики
относятся отрицательно к рабочим группам при военно-промышленных комитетах,
к их лидеру - Кузьме Гвоздеву. Они не понимают, что разгонять эти группы
преданных нам рабочих - значит вооружать против нас. Между тем в момент
анархии они могут очень пригодиться...
Запугивания Александра Ивановича, столь ясно выраженные, произвели
впечатление почти на всех гостей. Коновалов откланялся на все стороны и сел,
аккуратно подбросив фалды фрака.
Несколько мгновений царила мрачная тишина. Но вот поднялся тщедушный, с
бородкой клинышком на продолговатом лице, с двумя рахитичными, по-заячьи
крупными передними резцами Рябушинский и визгливо подхватил тему, развитую
Коноваловым.
- Все зависит от нас, все в наших руках! - гордо выпятил он нижнюю
губу. - И мы должны быть глубоко благодарны любезнейшему Александру
Ивановичу, - поклон в сторону Коновалова, - за его стремление оживить пульс
московской общественной жизни, за внесение в нее большей определенности и
систематичности. Наша борьба за министерство "общественного доверия"
настоятельно требует этого.
- Я буду парадоксален, - заявил Рябушинский. - Когда все общество
ругательски ругает Протопопова, ставшего во главе министерства внутренних
дел, я хвалю этот акт слабости нашего правительства: ведь несколько месяцев
назад нельзя было и подумать, что в состав министерства войдет
какой-никакой, а представитель общественных кругов - товарищ председателя
Государственной думы.
Рябушинский замолчал на мгновение, обдумывая, что можно сказать еще. В
образовавшуюся паузу вступил Коновалов и с места бросил:
- Капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный неожиданный
скачок. Самое большее, на что можно было рассчитывать, - это назначение
какого-нибудь либеральничающего бюрократа. И вдруг - октябрист Протопопов,
по существу чуждый бюрократическому миру. Ведь он где-то и наш -
председатель съезда металлургистов, землевладелец и владелец крупных пакетов
акций... А после министра-октябриста не так уж страшен для власти будет и
министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь
министерство Милюкова и Шингарева!
Правильно сказал Пал Палыч: все зависит от нас, все в наших руках! -
Хозяин поднялся от стола и тем самым дал сигнал к окончанию обеда. Гости
потянулись в зал, где два официанта держали подносы с шампанским и коньяком.
Небольшой кружок образовался вокруг Коновалова. Под видом обсуждения
политического положения он продолжал давать указания московской верхушке.
- Предстоящая сессия Государственной думы должна быть решительным
натиском на власть, последним штурмом бюрократии, - решительно высказывался
хозяин дома.
Хромоножка Челноков и худой маленький князь Львов с упоением внимали
Коновалову. Челноков даже гордо обвел взглядом зал, словно говоря: "Вот с
каким великим человеком мы стоим рядом! Полюбуйтесь!"
- Государственная дума должна быть поддержана столь же решительными
заявлениями из общественной среды: земств, городских дум, городского и
земского союзов, военно-промышленных комитетов, торгово-промышленного
класса, различных обществ... Власть не может не дрогнуть. Более
благоприятный момент для штурма власти едва ли повторится, - продолжал
Коновалов.
- Александр Иванович совершенно прав! - вклинился в беседу Львов. -
Власть странно растерялась перед продовольственной анархией. И военное
положение на данный момент весьма малоблагоприятно. О каком-либо компромиссе
с правительством не может быть и речи. По адресу его председателя в
Государственной думе может быть только одно: "Долой!", "Вон!", "Под суд!"...
Александр Иванович с удовольствием уступил самые крамольные речи
другому, а сам предусмотрительно отошел в сторонку и примкнул к другому
кружку, где центром был Вакула Морозов. Коновалову было известно, что Вакула
сейчас торгуется с одной американской фирмой, стараясь продать подороже свои
текстильные фабрики. Александр Иванович не одобрял этого - ведь после взятия
власти буржуазией всякая крупная недвижимость должна еще больше дорожать.
Вообще же в этот свой приезд к родным пенатам Александр Иванович был
доволен: температура в общественной жизни второй столицы значительно
накалилась, консервативная Москва заметно полевела, от былого монархического
настроения не осталось и следа. Ему казалось, что накал был даже выше, чем в
1905 году. Не исключено, что на ближайших выборах в городскую думу даже
кадеты могут оказаться для Москвы слишком правыми.
Об этом же шла речь и в кружке Вакулы.
- Я бы никогда не подумал, если бы не слышал собственными ушами, - с
надрывом и злобой говорил Морозов, - что самые темные круги заговорили
языком непримиримых революционеров! До таких решительных выводов, до каких
доходят у нас в первопрестольной, не доходят пока ни в Петрограде, ни в
провинции...
Вакула подергивал себя за бороду и говорил не переставая:
- От правительства не ждут уже ничего хорошего. О народных низах и
говорить нечего - это сплошная воспаленная рана. Страшно становится за
завтрашний день. Прав Александр Иванович, сказав, что нам нужно уметь
управлять ими. Мы хорошо помним девятьсот пятый год, помним, на что способны
московские низы, доведенные до отчаяния и ярости...
- Москва не может и не хочет молчать! - вступил в беседу ректор
университета Мануйлов. - Весьма показательно, что до сих пор шансы
социал-демократов в Москве стояли очень низко, кроме узкорабочих кругов и
незначительной кучки интеллигенции. Партии ЭСДЭ для Москвы не существовало.
Но вот новейший факт, - Мануйлов поднял назидательно палец, - об эсдеках
заговорили положительно в патриархальных москворецких кругах - у Рогожской и
Преображенской застав. А ведь Рогожская - это старообрядцы! Звучит как
шутка, но смысл этой шутки слишком опасен для правительства. Ясное дело, все
эти круги с социал-демократами не имеют ровно ничего общего. В отношении
социальной программы эсдеков они, конечно, более чем непримиримы. Но в
политической программе социал-демократов есть один пункт, который они
считают необходимым напомнить правительству. Этот пункт - свержение
самодержавия и установление свободы вероисповедания. Как будто кто-то на
старообрядцев теперь ведет гонения!..
Александр Иванович внимательно слушал сентенции Мануйлова и старался их
запомнить, чтобы рассказать в Петрограде среди своих единомышленников о
нетерпении Москвы.
Вместе с тем мысли Александра Ивановича текли своим путем. Недавно во
французском посольстве он столкнулся с великим князем Михаилом
Александровичем на закрытом просмотре одной легкомысленной фильмы. Одетый в
казачью форму, Михаил произвел на присутствующих очень приятное впечатление.
Высокого роста, с красивым, хотя и несколько продолговатым лицом, наделенный
воспитанием обаятельными манерами, а от природы - хорошим характером,
великий князь вполне мог быть прекрасным конституционным монархом. Он
говорил тогда совершенно откровенно о недостатке снарядов, о необходимости
улучшить транспорт и продовольственное дело, а о своем недавнем пребывании
на фронте сделал только одно замечание: "Слава богу, атмосфера там лучше,
чем в Петербурге!" Коновалов и его единомышленники давно пришли к выводу,
что Михаил Александрович - самый спокойный и наименее самонадеянный из всех
великих князей. Уж он-то, будучи конституционным монархом, никогда не стал
бы влезать в дела министерств.
"Но не ошибаемся ли мы в великом князе? - думал иногда Коновалов. -
Может быть, он хорош, пока лишь кандидат в конституционные монархи? А когда
сядет на трон, не взыграют ли в нем самодержавные струнки? Да и не очень он
умен, не то что великий князь Дмитрий Павлович, самая ясная голова и самый
большой англофил среди Романовых..."
Гости стали постепенно расходиться. Они по очереди подходили к хозяину
и трясли благодарно его руку. Нескольким Коновалов еле заметно кивнул на
двери кабинета, предусмотрительно растворенные.
Наконец остались только Рябушинский, Челноков, Львов, Грузинов,
Мануйлов и Гриша. Они удобно расположились по креслам и на диване. Старый
камердинер привез стеклянный столик на колесиках, вывезенный еще до войны из
Англии. На столике дымились чашки крепчайшего кофе и чуть плескались
маленькие рюмочки с коньяком. Рябушинский отказался от кофе, и ему
немедленно была доставлена чашка чая. Начался разговор среди своих.
Сошлись на следующей программе: конфликт правительства с
Государственной думой неизбежен; ни на какие уступки и соглашения ни
Прогрессивный блок, ни президиум Думы "in corpore"* не пойдут;
следовательно, не подлежит сомнению, что Государственная дума будет
распущена. В случае роспуска Думы объединенное большинство ее членов объявит
этот акт недействительным. Заседания Государственной думы продолжатся в
Москве, в частном помещении.
______________
* В полном составе (лат.).
Гости с удовлетворением приняли приглашение Александра Ивановича
провести такие заседания в его подмосковном имении. Хозяина не остановило
даже то, что собравшаяся в ею загородном доме нелегальная Государственная
дума обратится к стране с воззванием, в котором укажет, что правительство
умышленно ведет Россию к поражению, дабы заключить союз с Германией и с ее
помощью водворить в стране реакцию и окончательно аннулировать акт 17-го
октября. Распространение такого воззвания в действующей армии брал на себя
Александр Иванович Гучков, при содействии известных ему офицеров строевых и
запаса. Противоправительственную пропаганду решили возложить на
штабс-капитана Котельникова, получившего ряд боевых наград за свою службу
охотником* в Можайском полку и широко воспевавшегося в газетах. Котельников
был выбран главным образом за то, что еще до войны славился как один из
самых ярых членов кадетской партии. Кроме того, он был московский миллионер
и землевладелец Саратовской губернии, охотно жертвовавший большие суммы на
дело "революции", то есть кадетам, эсерам и меньшевикам...
______________
* Так называли войсковых разведчиков.
Далеко за полночь гости разошлись. Остался один Гриша, он должен был
доложить хозяину о том, кто и как воспринимал откровения Коновалова.
- Александр Иванович! - с восторгом выдохнул он. - Вы пробудили дух
римского гражданства! Полная победа! Даже купцы из группы Поплавского - ваши
бывшие недруги - говорили, расходясь, что у вас самая светлая голова во всей
первопрестольной, "Вас надо слушать"!
9. Петроград, начало декабря 1916 года
Дверь открылась медленно. На пороге Маша - Мария Георгиевна Павлова,
старый товарищ, вместе с которым десять лет тому назад Василий вступал в
партию.
- Василий! Вот не ждали!.. Здравствуй, проходи скорее! - радостно
встретила его хозяйка квартиры. - Да какой же ты важный! Эк, сколько у тебя
лычек!.. Верный слуга царю? А?!
Рослый, широкоплечий старший фейерверкер снял папаху, обнажив седеющую
черную шевелюру, расстегнул шинель, и Маша снова ахнула, увидев полный
Георгиевский бант.
- Митя! Смотри, каким стал наш Василий! - крикнула она в комнату.
Раскрыв объятия, с порога двинулся на Медведева скуластый, с пышными усами,
узкоглазый Дмитрий Андреевич. Он был немножко похож на Горького, знал это и
легкими штрихами - вроде горьковских усов и волжского оканья - еще
подчеркивал это. Алексей Максимович был его старым знакомцем - Дмитрий
Александрович был тот самый сормовский рабочий, который сказал Горькому о
Ленине: "Прост, как правда!" Он еще в 1899 году вступил в РСДРП, был одним
из создателей Нижегородской и Сормовской организации партии. Теперь Павлов
работал модельщиком на Ижорском заводе, а его квартира служила местом сборов
Русского Бюро ЦК.
Старые друзья крепко обнялись.
- Ты вовремя пожаловал, ерой! - прищурил темные глаза Дмитрий
Александрович. - Сегодня у нас собрание Русского Бюро вместе с Петербургским
комитетом. Вот ты и расскажешь, как распропагандировал армию...
Павлов ласково потрогал Георгиевские медали и удивился:
- Поди ж ты! Храбрец какой, оказывается, наш большевик! Вы все такие
агитаторы на фронте?
- Приходится стараться! - улыбнулся Василий. - Если хочешь иметь
авторитет у солдат... Трусов и паникеров никто не станет слушать, а вот если
неробкий человек говорит о том, что войну кончать надо - его слушают...
- Правильно объясняешь... - развел руками Павлов. - А теперь прошу
перекусить с дороги. Там, - кивнул он на комнату, - все старые товарищи
собрались, и еще подойдут...
Хозяин пропустил гостя вперед. Бравый фронтовик предстал перед очами
членов Русского Бюро ЦК, Петербургского и Выборгского комитетов РСДРП
Залуцкого, Скороходова, Чугурина, Шутко, Каюрова, Свешникова, Лобова и
Нарчука. Партийцы расположились вокруг стола, на котором кипел самовар и
стояли вазочки с вареньем, сушки, нарезанный хлеб и тонкие стаканы на
стеклянных блюдцах. В комнате оставалось еще довольно места на клеенчатом