Иванов Алексей. Честь и долг

наизнанку у переднего козырька своей каски. От резкого движения струйка воды
скатилась на воротник его форменного макинтоша. Медным кольцом, качавшимся
меж зубов в пасти льва, Ллойд Джордж стукнул о медную наковаленку.
Одностворчатая дверь отворилась.
Хозяин дома проследовал мимо полицейского в ярко освещенный холл,
отделанный темно-красным деревом и украшенный гравюрами, изображающими сцены
охоты. Ничего, что свидетельствовало бы о высоком положении хозяина дома,
здесь нет. Это скорее вестибюль зажиточного буржуа. Единственное, что может
в этом холле привлечь внимание, - маленькие таблички поверх вешалок для
шляп: "лорд-канцлер", "лорд-канцлер казначейства", "государственный
секретарь по иностранным делам", "министр торговли", "военный министр"...
Они показывали, что в данном случае обычная внешность и скромность
обманчивы.
Особняк и его флигель, выходящие окнами на Сент-Джеймский парк,
обеспечивали достаточно места и комфорта для заседаний кабинета в самом
широком составе и даже для многолюдных партийных дискуссий...
Ллойд Джордж сбросил на руки мажордома плащ, цилиндр и мокрый зонт,
демократично улыбнулся из-под усов и напомнил, что он через полчаса ожидает
лорда Мильнера и старого друга, сэра Уинстона Черчилля. Дворецкий склонился
в четко отработанном поклоне. А премьер-министр с сожалением отметил про
себя, что пока еще нельзя взять и в этот дом, как когда-то в соседний -
номер одиннадцать, - прислугу чисто валлийского происхождения. Ведь тогда
было бы исключительно удобно отдавать слугам команды на валлийском языке,
которого англичане не понимают, да и вообще землякам можно оказывать больше
доверия, к тому же они и служат не за страх, а за совесть...
Любая опора очень нужна именно сейчас Дэвиду Ллойд Джорджу. Во-первых,
он очень боялся завистников и их стремления свергнуть как можно скорее его
правительство. Это была главная забота - укрепиться, окрепнуть и прочно
обосноваться на долгие годы в этом особняке. Для этого он и позвал сегодня
двух динамичных деятелей - министра своего кабинета лорда Альфреда Мильнера
и человека, который жаждал войти в правительство, но чья дурная слава на
этот раз подвела его и блокировала все усилия друзей сделать его хотя бы
второстепенным министром - сэра Уинстона. Уинни сильно подмочил свою
репутацию несчастным концом Дарданелльской операции, когда он хотел
выхватить из-под носа у русских проливы и осрамился вконец. Правда,
специальной парламентской комиссии удалось по подсказке влиятельных друзей
Черчилля и прежде всего его друга и заступника барона Натаниела Ротшильда
козлом отпущения сделать бывшего премьера Асквита, в котором на третий год
войны обнаружили вдруг поразительное отсутствие качеств, необходимых главе
кабинета военного времени. И все же из Адмиралтейства Черчиллю пришлось
уйти.
С сочувствием и одновременно с оттенком злорадства - Уинни по своему
темпераменту и уму не уступал нынешнему хозяину Даунинг-стрит, 10, но,
очевидно, был более самоуверен и не так реально оценивал политическую
ситуацию, - "окаянный валлиец", как называли его враги в Лондоне, подумал,
что сейчас, в это трудное время, Черчиллю приходится находить утешение в
семейной жизни и... живописи.
Как-то Уинни сказал Дэвиду от души: "Живопись - это великое утешение.
Она помогает мне переживать ужасное время после ухода из Адмиралтейства".
"А как ловко он использует свои забавы с мольбертом... Весь Лондон
мечтает увидеть сэра Уинстона в его усадьбе, одетого в длинную, до колен,
кремовую блузу и рисующего неплохие пейзажи... А сколько портретов его
секретаря Эдди Марша, на котором Черчилль практиковался, как на модели - уж
лучше бы взял натурщицу, как-никак веселее, - думал любвеобильный Ллойд
Джордж, - гуляет по столице. Некоторые чудаки-коллекционеры уже платят за
них бешеные деньги. Ха-ха, потомок герцога Мальборо зарабатывает на жизнь
живописью!.. Но Уинни хитер, как лис! Подумать только: в гости к людям
влиятельным он приезжает с мольбертом, ссылаясь на свою неутоленную страсть.
Но, утверждая, что он не может одновременно и говорить, и рисовать,
вытаскивает из ящика вместе с палитрой толстенную рукопись, аккуратно
перепечатанную на машинке, в которой содержатся его оправдания по поводу
Дарданелльской операции... Так ловко использовать испачканный красками
мольберт для большой политики может только Уинни! Предлагать людям вместо
беседы с ним читать эту абракадабру!..
Может, он и сегодня придет со своим мольбертом? Вот будет потеха! Я
заставлю его рисовать портрет Мильнера!"
Все эти мысли мгновенно промелькнули в ясном мозгу премьера, обрамляя
довольно простые задачи, которые Ллойд Джордж преследовал, приглашая
оставшегося не у дел политика. Премьер просил прийти сэра Уинстона затем,
чтобы в его лице получить ходатая и заступника у всемогущих Ротшильдов, а
во-вторых, чтобы дать ему понять: как только появится малейшая возможность -
премьер включит его в состав своего кабинета.
Лорда Мильнера Ллойд Джордж позвал также в надежде опереться на него.
Ведь сэр Альфред олицетворял собой самые "имперские" круги правящего класса
Великобритании и был известен как один из лидеров крайне правых.
Другой заботой хозяина особняка было то, что германцы еще 12 декабря
обратились к правительствам нейтральных держав с нотой, в которой выражали
готовность "немедленно приступить к мирным переговорам". Берлин в своем
документе подчеркивал победы и мощь центральных держав, а об основе
возможных мирных переговоров говорил в самых туманных выражениях.
Антанта разгадала игру германского канцлера Бетмана, согласованную с
верховным командованием. Это был мнимо миролюбивый жест германской
дипломатии, который, в случае отклонения его Антантой, позволил бы обвинить
ее в затягивании войны. Отказ от рассмотрения германской ноты подготавливал
объявление немцами беспощадной подводной войны, о которой в Англии ходили
самые жуткие слухи. Во-вторых, в случае согласия Антанты боши могли бы
использовать мирные переговоры для внесения разлада в стан союзников, а
может быть, и заключить сепаратный мир с кем-либо из держав сердечного
согласия за счет других ее членов.
В Лондоне было известно, что зондаж насчет сепаратного мира уже
проводился между Берлином и Царским Селом, между австрийцами и русскими.
Поэтому проблема германской "мирной" ноты сразу же вызывала к жизни и другую
острую проблему - положение в России. Сэр Самуэль Хор, глава британской
разведки в Петрограде, и посол его величества сэр Джордж Бьюкенен слали
тревожные телеграммы об угрозе выхода России из войны, о непорядках в
столице, о своем участии в заговорах против незадачливого монарха - Николая
Романова.
"Вообще же, - думал Ллойд Джордж, идя подлинному коридору к своему
кабинету, - Россия представляла для Великобритании не одну, а целый комплекс
проблем. Его следовало глубоко и всесторонне обсудить с сэром Уинстоном и
графом Альфредом". Тут гибкий ум премьера сделал неожиданный скачок. Его
вдруг буквально обожгла мысль о графском достоинстве Мильнера. Этот наглый
выходец из Гессен-Дармштадта уже в 1895 году получил английское дворянство,
в 1901-м - баронский, а спустя год - графский титул! Воспоминание об этом
больно укололо мистера Дэвида. Ведь он за многие годы своей службы королю в
ранге министра, а теперь - премьера так и не удостоился чести преклонить
колено под рыцарским мечом, ударом которого по плечу подданный его
величества приобретает право на дворянский герб и голубую кровь... Вот что
значит служить стране и монарху, а не лично Ротшильдам, как это успешно
делал всю жизнь Мильнер, понял "валлийский маг" и решил ставить теперь на
верную карту.
Воссев в кресло резного дуба у своего письменного стола, премьер
подвинул чистый лист на бюваре и взялся за перо. Он задумался и стал
машинально рисовать затейливые виньетки.
"Итак, сэр Альфред Мильнер и Уинстон Черчилль. Оба джентльмена -
участники англо-бурской войны. Мильнер даже в числе вдохновителей. Ведь речь
шла тогда о несметных сокровищах Южной Африки, о том, как поскорее отобрать
их и у буров, и у чернокожих хозяев, как поскорее прибрать к рукам возможно
большие земли и даже целые страны.
В 1897 году сэр Альфред стал верховным комиссаром Британской Южной
Африки. Вместе с Сесилем Родсом он разжигал в империи и метрополии шовинизм,
самое злобное проявление которого в Англии называется джингоизмом. Мильнер и
Родс более других были ответственны за ту войну. Может быть, они да чертов
аристократ Уинни ответственны и за эту?.." - пришло в голову премьеру.
"Англо-бурская война родила великие имена и идеи, - текла мысль Ллойд
Джорджа, - которые до сих пор, к сожалению, еще не вполне оценены... Взять
хотя бы защитный цвет хаки, ведь он появился, как и многие способы
маскировки, именно в ту войну... Бездымный порох, пулеметы, шрапнель,
разрывные пули "дум-дум", полевой телеграф и даже военный синематограф - все
уже было на полях сражений в Африке на рубеже веков. Колючую проволоку и
траншеи впервые применили буры, равно как и рассыпной строй... Но как мало
уроков извлекли из той войны нынешние генералы. Ведь именно тогда весь мир
узнал о губительном действии пулеметов, но даже в начале этой войны
кавалерия ходила в атаки сомкнутым строем!.. Потребовалась целая летняя
кампания 1914 года, чтобы на обеих сторонах фронта поняли роль пулеметов и
хоть немного изменили тактику кавалерии! Очевидно, это врожденное свойство
генералов - оглядываться назад, на времена своей молодости, а не смотреть
вперед... Не видеть те ростки будущих войн, которые прорастают из прошлых...
Неужели так будет всегда и психологию генералов, вечно озирающихся назад,
невозможно никакими жертвами переделать?!"
Рука Ллойд Джорджа исписала один лист бумаги виньетками и потянулась за
другим. Новое белое поле несколько изменило направление мыслей премьера. Он
нарисовал сигару и к ней пририсовал кругленькие щечки Уинни.
"Сэр Уинстон мог бы, конечно, стать ценным членом правительства, -
потекли мысли премьера, - ведь он один из наиболее замечательных людей
нашего времени... И я мог бы настоять, преодолеть сопротивление Бонар Лоу,
еще раз заявив ему, что Черчилль будет опаснее как критик нашего
правительства извне, а как член кабинета он был бы менее опасен. Но я,
наверное, правильно сделал, когда "поддался" и не включил Черчилля в
правительство. Ведь его импульсивный и неуравновешенный характер в кабинете
возбуждал бы всех, его мнения обсуждались бы, Уинни смог бы быстро набрать
очки и составить конкуренцию мне в кресле премьера... К счастью, и другие
консервативные министры, кроме Бальфура, единогласно и решительно выступили
против участия Черчилля в правительстве. Хорошо, что мистер Ротшильд не
настоял на его включении - а он очень внимательно следит за его карьерой и
помогает ей... Наверное, я пока его больше устраиваю... Хотя неизвестно,
какие шансы семья Ротшильдов дала сэру Уинстону - ведь он абсолютно был
убежден, что получит портфель в моем кабинете.
Ха-ха, бедняга так разволновался, огорчился и вспыхнул злобой на обеде
у Смита, когда узнал от Бивербрука, что "новое правительство будет очень
расположено к нему, так как в его состав вошли все друзья сэра Уинстона".
Бедняга Уинни схватил пальто и шляпу, в гневе покинул застолье друзей".
Глава кабинета пририсовал к бульдожьим чертам лица Уинни цилиндр и
фрак, к фраку - брюки с шелковым лампасом, а вместо ног - якоря.
"Почему же консерваторы так ожесточены против него? Ведь он в целом
успешно подготовил флот Британии к войне, будучи первым лордом
Адмиралтейства?" Как истый политик, Ллойд Джордж принялся анализировать
чужие ошибки, чтобы на них научиться не совершать своих. Было полезно также
составить реестр положительных качеств сэра Уинстона, чтобы, когда придет
время и Черчилля будет уже трудно удерживать вне правительства, хорошо
аргументировать необходимость его введения в кабинет. А что такой момент
наступит, Ллойд Джордж не сомневался - ведь сэр Уинстон был яркой личностью
на бесцветном, в общем, фоне английских политиканов.
"Итак, хорошо известно и, слава богу, еще действует то обстоятельство,
что политическое прошлое сэра Уинстона приводит в негодование его старых
партийных товарищей. Милый Уинни никогда и ничего не делает наполовину. И
когда он вышел из своей партии и осудил свои прежние взгляды, его сарказм
еще долго давал себя чувствовать - когда начался разгром консерваторов, он
неблагородно открывал по ним ураганный и смертельный огонь. Даже когда была
объявлена война и опасность вынудила все партии к примирению, консерваторы
не могли забыть или простить перехода Черчилля в лагерь их врагов. Если бы
он оставался лояльным членом той политической семьи, в которой вырос, его
неудачная идея с Дарданелльской операцией была бы оставлена без внимания и
другая жертва выдана народу для утоления его гнева. Но ошибки Черчилля
помогли консерваторам наказать его за измену. Кнут для Уинни был сплетен из
тех оскорблений, которые он бросал сам когда-то, но им размахивали не
мстители, а верные долгу патриоты..."
Премьер достал чистый лист бумаги и записал этот эпитет "кнут", "не
мстители, но верные долгу патриоты". Затем он вложил листок в папку, где
собирал мысли для будущих мемуаров.
И снова его думы повернулись к Черчиллю.
Все признают, что Черчилль - человек блестящий и талантливый, смелый,
неутомимый работник. Но, спрашивается, почему, несмотря на это, у него
больше поклонников и меньше сторонников, чем у какого бы то ни было другого
политического деятеля Англии? Почему сэр Уинстон не вызывает и еще менее
умеет сохранить за собой привязанность какой-либо группы людей, общины или
города?
Наверное, объяснение в том, что ум Черчилля, представляющий собой
мощный механизм, имеет какой-то непонятный дефект, который мешает ему всегда
действовать искренно. И когда этот механизм начинает работать с
неисправностью, сама его сила приводила к катастрофе не только его самого,
но и тех людей, с которыми он работал. Вот почему все чувствуют себя весьма
нервно, работая с ним.
"Вот почему с ним надо держаться осторожно, очень осторожно! - решил
Ллойд Джордж и потянулся за своей трубкой, лежавшей в пепельнице. Премьер
привычно сунул чубук в рот и поднялся - напольные часы фирмы Нортон пробили
одиннадцать. Вот-вот должны появиться Мильнер и Черчилль. Беседа предстояла
важная - о судьбах империи, Ллойд Джордж уже почти настроился на нее.
Вначале он решил принять гостей здесь, в своем личном кабинете, но
передумал: большой разговор требует и соответствующей обстановки. Премьер
решил перенести его в зал заседаний кабинета. Поднявшись от стола и
застегнув на верхнюю пуговицу визитку, Ллойд Джордж энергичными шагами
отправился в зал. Он любил это помещение и все девять лет, которые судьба
подарила ему быть в этом зале на разных креслах, мечтал только об одном -
премьерском. Теперь фортуна в лице истинных хозяев Британии посадила его и
на это место посередине стола, вручила изящный деревянный молоточек
заморского, колониального дерева, стуком которого объявлялось принятие
решений.
С председательского места зал выглядел не так, как прежде с
министерского. Новое величие появилось в нем, хотя он и остался весьма
скромным, лишенным помпезности. Стены - там, где они свободны от книжных
шкафов, - белые. Этот цвет принял теперь для Ллойд Джорджа символ
торжественности. Четыре коринфские колонны подпирают по углам высокий
потолок. В камине ярко пылает огонь, прогоняя январскую стужу. На каминной
доске - бронзовые часы; выше них - портрет первого хозяина Даунинг-стрит,
10, лорда Уолпола.
Подле камина - ведерко красной меди, полное угля.
Ноги премьера бесшумно ступают по темному ковру, он подходит к стоящему
в центре зала длинному столу, покрытому зеленым сукном. Вокруг стола -
стулья из красного дерева, против каждого стула на скатерти - бронзовая
литая чернильница со стальным шеффилдским пером. Против кресла премьера
лежит деревянный молоточек. Ллойд Джордж окидывает взглядом комнату - по
углам стоят удобные кресла. На одноногих, словно цветок кувшинки, столиках
лежат журналы...
"Пожалуй, лучше сидеть не за столом - будет очень официально, а
расположиться в креслах - лакеи подвинут их поближе..." - решает премьер.


15. Петроград, декабрь 1916 года

Прекрасный новый пятидесятисильный "роллс-ройс", типа "Сильвер Гоуст" -
"Серебряный Дух", только что доставленный из Англии через Архангельск
коллежскому секретарю Коновалову, стоял у подъезда дома номер 31 на
Фурштадской. Его латунные ручки, петли, рожки сигналов, маленькие фонарики у
лобового стекла весело блестели, начищенные старательным шофером. Тончайшая
замша подушек была готова принять в свое лоно седока. Мягкость сидений
удачно сочеталась с двойными рессорами задней оси, создававшими настоящий
королевский комфорт. Александр Иванович потому и заказал себе такой
автомобиль, что услышал - британское королевское семейство пользуется только
произведениями фабрики компаньонов Роллса и Ройса. И он не прогадал. Авто
было действительно чудом британской техники. Впрочем, и дороговизны. Одно
только шасси стоило полторы тысячи фунтов стерлингов - целое состояние.
Кузов седан, выполненный за особую цену лучшим каретником Манчестера
Джозефом Кокшутом, работавшим на Роллса и Ройса, стал произведением
искусства. А что значили все эти тысячи фунтов стерлингов за английский
комфорт по сравнению с десятками миллионов рублей, которые "сэр Александр"
загреб на военных поставках?
Александр Иванович Коновалов даже в привычках и манерах стремился
походить на англичанина. Но черты лица - расплывчатые, мягкие, с довольно
широкими скулами - выдавали его чисто славянское происхождение.
В своей англомании Коновалов доходил до того, что считал весьма
полезным для России именно английский капитал. Его проникновение в Россию
Александр Иванович обосновывал тем, что английский капитал помогает
создавать в стране новые заводы, шахты, фабрики. Таким образом,
пропагандировал свой взгляд коллежский секретарь, Англия содействует
экономическому процветанию России. Германский же капитал заваливал и
заваливает Россию дешевой продукцией своих заводов и фабрик и тем убивает
российскую промышленность. Это был подход ярого сторонника войны до
победного конца, типичного представителя недальновидной российской
буржуазии, которая в своекорыстии и не догадывалась, что одной из главных
целей союзницы России в мировой войне - Англии - было ослабление России,
превращение в самую настоящую колонию иностранного, прежде всего
английского, капитала, разделенную и разодранную на отдельные части. Но
таковы уж были эгоистичные взгляды Коновалова, что он не желал замечать
политические реалии, все яснее и яснее бившие в глаза. К тому же его
англоманию искусно разжигали комплиментами сначала Брюс Локкарт в Москве, а
затем посол Бьюкенен, которому сэр Роберт, генеральный консул Великобритании
в первопрестольной, передал свой контакт с Коноваловым, когда тот переехал в
Петербург.
Огромного роста бородатый швейцар в ярко-синей ливрее без угодливости
распахнул перед Александром Ивановичем зеркальную дверь подъезда. Директор
правления Товарищества мануфактур "Иван Коноваловъ с Сыномъ" еще не привык к
этому человеку-гиганту и несколько тушевался внутренне, проходя мимо него.
Известный миллионщик и общественный деятель, депутат Государственной думы,
председатель Совета российского взаимного страхового союза, и прочая, и
прочая - только несколько дней тому назад стал постоянным жителем
Санкт-Петербурга. Разумеется, он и раньше бывал и живал подолгу в столице,
но теперь, ввиду бурных политических событий, начинавших наворачиваться,
словно снежный ком, Коновалов не мог себе позволить оставаться неторопливым
московским обывателем, наблюдавшим издалека действие на главной сцене. Ведь
он был одним из режиссеров заговора против Николая Второго. Управляющий снял
в фешенебельном районе Петрограда - на Фурштадской - квартиру для патрона.
Александр Иванович приказал перевезти кое-что из любимых вещей с московской
Большой Никитской - и политическое переселение состоялось.
Выходя из своего подъезда, господин коллежский секретарь машинально
бросил взгляд на другую сторону улицы. Дома через три от него, на углу
Фурштадской и Воскресенского, жил другой Александр Иванович, тоже
заговорщик, действительный статский советник Гучков, член Совета учетного и
ссудного байка, член Особого совещания по объединению мер по обороне
государства, председатель исполнительной комиссии по сооружению канализации
и переустройству водоснабжения, и прочая, и прочая...
"Надо бы позвонить Александру Ивановичу... Может быть, он дома, и я мог
бы захватить его в своем авто на встречу..." - промелькнуло в уме
Коновалова. Но шофер уже отворил дверцу лимузина, и Коновалов прямо из
теплоты подъезда нырнул в натопленное спиртовой печкой чрево "роллс-ройса".
Денек был серенький, начинало смеркаться. Дворники хорошо расчистили
Фурштадскую, и авто плавно заскользило по торцам.
В переговорную трубку Коновалов скомандовал шоферу держать на Морскую,
к Азово-Донскому банку.
"Вовремя я стал петербуржцем, - размышлял Александр Иванович, мягко
покачиваясь на подушках сиденья. - Грядет великое потрясение, и наша ложа
должна все рычаги правления забрать в свои руки".
Коновалов вдруг вспомнил ни с того ни с сего, как четыре года тому
назад принимали его в масонское общество нового типа, не имеющее ни
атрибутов традиционного масонства, ни обрядов, ни мистических целей. Задачи
ложи, названной для конспирации "Верховный совет народов России", были чисто
утилитарными: надо было создать межпартийный штаб крупных дельцов,
политиков, профессуры и интеллектуалов для того, чтобы вырвать власть у
Романовых и по-настоящему распорядиться ею.
Приятно было вспоминать, как перехитрили охранку, объявив "уснувшей"
разбухшую, потерявшую весь боевой пыл и занимавшуюся лишь мистическими
песнопениями да сплетнями профранцузскую ложу "Возрождение". Надо было
очиститься от болтунов и агентов охранки, проникших в ряды братства. Надо
было убрать всю театральщину и риторику, сделав кристально чистым
политический центр, который предотвратил бы народную революцию, организовал
бы натиск на самодержавие с тем, чтобы бескровно заменить его парламентарной
монархией или даже буржуазной республикой...
"Разумеется, - думал в чреве своего авто Коновалов, - совершенно
законспирироваться не удалось, организация быстро разрослась до трех сотен
членов, но что это за люди! Цвет деловой, военной, чиновной и
интеллектуальной России! Слава богу, удалось привлечь даже некоторых
трудовиков и меньшевистских лидеров рабочего сословия - этого блестящего
говоруна Керенского, Чхеидзе, кое-кого из эсеров..."
"Роллс-ройс" доехал до конца Фурштадской, развернулся вокруг сквера и
мимо родового особняка Игнатьевых и других аристократических гнезд, в том
числе и дома 20, где обитал Родзянко, устремился в центр города.
"До чего же это было своевременно - объединить влияние представителей
всех партий страны, военных и гражданских чинов, даже представителей
гвардии, чтобы общими усилиями расшатать трон упрямого Николая
Александровича, не желавшего поступиться ни на йоту властью в огромной
империи..." - теснились мысли в голове московского миллионера, ставшего
теперь в Петрограде вдохновителем многих интриг и политических комбинаций.
Неизвестно отчего Коновалову вдруг вспомнился и его протеже Некрасов.
Он приметил таланты и фанатичную тягу вверх, к власти, у молодого профессора
Томского технологического института давно - когда в конце 1907 года тот
прошел по кадетскому списку в III Государственную думу. Александр Иванович
сблизился с Николаем Виссарионовичем еще в старой, недееспособной ложе
"Полярная звезда", постепенно приближал его к себе и питался блестящими
идеями профессора не только в политической жизни Москвы, но и в финансовых
делах на московской и петербургской биржах. За это Коновалов стал продвигать
Некрасова со ступеньки на ступеньку и в новой, нынешней ложе, пока буквально
за несколько месяцев не привел Николая Виссарионовича к посту генерального
секретаря "Верховного совета народов России".
Теперь ему стало жаль, что он упустил момент и на прошлом конвенте ложи
не подготовил переизбрание Некрасова, - его место занял этот пронырливый
Керенский, который, словно ласковый теленок, двух маток сосет: его самого,
Коновалова, да Гучкова в придачу. Хорошо еще, что не проскочил на это место
Александр Иванович Гучков - он-то разгадал бы закулисные дела Коновалова,
который на манер британских финансистов был особенно расположен именно к
тайной власти.
Александру Ивановичу взгрустнулось и о Москве - как хорошо было там
провертывать большие дела. Один только Пашка Рябушинский мог быть серьезным
конкурентом. А здесь, в Питере, сам черт ногу сломит в расстановке