Иванов Алексей. Честь и долг

женщине партия большевиков поручила хранить печать Бюро ЦК и партийный
архив? Квартира Павловых оставалась местом самых конспиративных встреч и
заседаний Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета.
На внеочередное заседание сходились осторожно, многократно проверяясь.
Собраться могли далеко не в полном составе, но обсудить неотложные дела и
решить, что делать в ближайшие дни, необходимо было хотя бы нескольким
активным и боевым партийцам. В рабочих массах их называли "комитетчики" и
оберегали от охранки и провокаторов. Сегодня пришли секретарь Петербургского
комитета Петр Антонович Залуцкий, Иван Дмитриевич Чугурин - член ПК и
секретарь Выборгского районного комитета, Александр Касторович Скороходов -
член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов, Кирилл Иванович Шутко и
его жена Нина Фердинандовна Агаджанова, член Русского Бюро Александр
Гаврилович Шляпников и Александр Николаевич Винокуров, член ПК и Невского
районного комитета.
На дальних подступах осмотревшись, к дому подходили открыто, не таясь,
словно собираясь на вечеринку с блинами. Звонок в дверь давали не условный,
как на конспиративной встрече, а один и отрывистый. Открывала дверь хозяйка,
Мария Георгиевна, которая для многих из них была просто Маша.
Ровно в восемь секретарь Залуцкий оглядел всех собравшихся, поднялся со
своего стула и сказал, что больше ждать некого - значит, не смогли прийти.
Предложил начать.
Дмитрий Александрович для вида - если зайдет кто из соседей или
случайный человек - поставил на стол кипящий самовар, расставил тонкие
стаканы с блюдцами и розетками для варенья, водрузил в центр стола вазочку с
сухарями, другую - с мелко наколотым сахаром. Когда налили чай в стаканы -
получилось очень по-семейному. Но разговор пошел отнюдь не о семейных делах.
Чрезвычайно мягкий, милый, всегда печальный и озабоченный, Залуцкий
предложил на сей раз не вести протокола, а просто обсудить ситуацию,
складывающуюся в столице. Слово взял Шляпников. Усы и полнота заметно
прибавляли ему солидности. Он начал сразу о существе дела.
- День 10 февраля, которое мы назначили для забастовки в пику
гвоздевцам, призвавшим поддержать рабочим выступлением, то есть
демонстрацией, открытие Государственной думы 14-го, - негромко, словно
размышляя вслух, сказал Шляпников, - оказался весьма неудачным. Мы не учли,
что этот день совпадает с пятницей на масленой неделе, когда многих рабочих
отпускают уже к обеду. За успех можно считать уже и то, что на многих
предприятиях прошли короткие митинги в память двухлетней годовщины суда над
большевистскими депутатами... В то же время 14-го, когда мы призвали рабочих
идти не к Думе, а на улицы с антивоенными лозунгами, события приняли более
широкий размах, чем мы ожидали. Они начались уже 13-го, когда за Московской
заставой забастовало несколько фабрик с числом рабочих около двух тысяч.
Задор и боевитость демонстрантов были необыкновенными. Когда появилась
полиция, рабочие стали бросать в нее палки, куски сколотого с тротуара льда
и прочее. Но это была только прелюдия... Товарищ Залуцкий расскажет сейчас,
как протекали события в Петрограде 14-го, а потом мы подумаем, на что
необходимо сделать упор в будущем.
Не вставая из-за стола, секретарь ПК деловито принялся перечислять
факты, показывающие рост революционных настроений рабочих.
- Четырнадцатого числа, - тихо и печально начал он, - бастовало, по
нашим сведениям, свыше полусотни предприятий, в забастовке приняло участие
около восьмидесяти пяти тысяч человек...
- Ого! - одобрительно сказал кто-то за столом. "Гости" забыли даже о
чае. Залуцкий продолжал:
- Антивоенные демонстрации, как политический стержень происходящего,
состоялись не менее чем в трех местах города. Массы рабочих вместе со
студентами и курсистками просочились на Невский и взбудоражили весь
проспект. Здесь тоже состоялись демонстрации. Носили красный флаг, пели
"Варшавянку" и "Марсельезу". Полиция, как обычно, пустила в ход нагайки,
арестовала человек тридцать. Очень важным итогом стало то, что на призыв
меньшевиков-гвоздевцев поддержать Государственную думу собралось лишь около
пятисот человек, главным образом любопытной шатающейся публики, а отнюдь не
рабочих...
- А вы обратили внимание, - использовал паузу Шляпников, - что в
воззвании генерала Хабалова, главнокомандующего Петроградским военным
округом, по поводу 14 февраля говорилось о том, что столица находится на
военном положении и всякое неповиновение властям будет караться по законам
военного времени?
Александр Касторович Скороходов, один из авторитетнейших большевиков в
Нарвском и Московском районах, долго протирал очки в железной оправе. Его
гладко выбритое лицо выражало крайнюю задумчивость. Он, казалось, не слышал
вопроса, но первый отреагировал на него.
- Очевидно, царские сатрапы ввели уже перманентное военное положение в
Петрограде, но температуру общественного движения они не снизили. Теперь уже
рабочие меньше боятся казаков, арестов, дух сопротивления охватил массы...
Близится 23 февраля, Международный день работниц. Я предлагаю перед этим
днем усилить нашу агитацию на заводах и фабриках, в рабочих казармах.
Особенно среди работниц, в различных кружках женщин - образовательных и
других. Нам всем бы накануне отправиться к женщинам-работницам и рассказать
о наших лозунгах против войны, эксплуатации, голода и разрухи...
- Правильно, - поддержали его.
- Давайте, я тоже пойду к товарищам женщинам... - вызвалась хозяйка. -
И поведу наших активисток!
- Не вздумайте, Маша! - твердо сказал Шляпников. - Партия поручила вам
очень важное дело - содержание конспиративной квартиры, где могут спокойно
собираться члены комитетов. Не хватало еще, чтобы вы после своего
выступления притащили сюда за собой "хвост"! У нас и так было в декабре и
январе слишком много провалов. Ясно, что работает провокатор. Мы его
выследим, но пока надо держаться особенно конспиративно. Этому нас всегда
учит Ильич!
Мария Георгиевна закусила губу, но промолчала.
- А что-нибудь новое есть от Ульянова? - спросил Винокуров.
- Вы же знаете, товарищи, что сношения Ильича с Петроградом, как он сам
писал, архиплохи и невыносимо медленны. Переписка идет только через
Стокгольм, британская и французская цензура просто свирепствуют... Последнее
письмо я получил от Владимира Ильича еще в Скандинавии, датированное
октябрем месяцем. Он беспокоится о правильной конспиративной переписке.
Ильич писал, что две трети связей в каждом городе должны быть с рабочими,
чтобы они писали сами, и сами овладевали конспиративной перепиской... сами
приготовили себе одного-двух "наследников" на случай провала. Не доверять
этого одной интеллигенции, подчеркнул Ильич, одной! Это могут и должны
делать руководящие в комитетах рабочие, а без этого нельзя установить
цельность и преемственность работы, и это главное... И внимательно держать
руку на пульсе событий...
Шляпников немного подумал и добавил:
- Я считаю, что в канун двадцать третьего все должны пойти в рабочие
массы и призвать к забастовке и демонстрациям в этот день...
Александр Гаврилович заметил умоляющий взгляд Марии Георгиевны и еще
раз повторил:
- Из присутствующих - все... кроме Маши Павловой!
- Забастовки, митинги, демонстрации - вот что сейчас поколеблет
самодержавие и еще больше сплотит рабочий класс, - заметил Кирилл Шутко,
интеллигентный, приятный на вид бывший студент Московского высшего
технического училища, много раз арестовывавшийся и совсем недавно бежавший
из иркутской ссылки. Товарищ Михаил - такова была его партийная кличка.
Шутко до 1910 года работал в Москве. Теперь он нелегально проживал в
Петрограде и имел вид вполне обеспеченного буржуа, при галстуке и в
добротном костюме. Это обличье было ему особенно необходимо, так как он жил
в одном из центральных районов столицы.
- Мы уже поручили нашему товарищу из Выборгского райкома, рабочему
завода "Эриксон" Каюрову выступить перед работниками в Лесном накануне 23
февраля.
- Пусть он будет там побойчее! - сжала свой розовый кулачок Мария
Георгиевна. - Женщины не любят вялых и сонных!..
Комитетчики одобрительно засмеялись.
- Вася, он бойкий! - сказал сквозь смех Залуцкий. - Кого хочешь из
женщин распропагандирует!..
Когда отсмеялись, Шляпников опять погладил свой ус и подытожил:
- На Путиловский надо дать директиву: подготовить общую забастовку на
заводе, а затем поднять всю Нарвскую заставу... Товарищ Скороходов -
ответственный, как член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов...
Кирилл Иванович пойдет на Ижорский завод, соберет там митинг и поможет
местным партийцам организовать стачку. Нашим товарищам большевикам во все
организации дать сигнал, чтобы любой конфликт в одном цеху доводили до
стачки всего завода... Соберемся теперь в следующий раз в зависимости от
событий. Расходиться отсюда будем дружно, как идут из гостей. А тебе,
хозяйка, спасибо за чаек!


41. Петроград, 18-20 февраля 1917 года

Забастовка в лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода
продолжалась уже целые сутки. Металлические колонны, на которых стояли валы
приводных ремней, перестали сотрясаться от вибрации, умолк шум машин и
трансмиссий. Непривычно было рабочим входить в свой цех среди дня, когда
здесь было мертвенно тихо. Сутки назад администрации были предъявлены
требования: принять обратно группу недавно уволенных рабочих и повысить все
расценки на пятьдесят процентов. Заявил это начальнику цеха Алексей Галанин,
цеховой организатор, один из ста большевиков на Путиловском заводе.
Начальник цеха, пожилой, крупный телом господин в инженерской тужурке,
пенсне на тонком длинном носу, не открывая рта, прошипел в ответ: "Я буду
разговаривать о прибавке с отдельными рабочими, пусть они зайдут".
Прием был испытан и раньше срабатывал часто. Но теперь возбуждение в
цехе было так велико, настолько личное переплавилось в общее с ясным
сознанием неотделимости своей от тех, с кем изо дня в день рядом работаешь
на станках и верстаках, что все дружно сказали: "Стачка!"
В лафетно-штамповочной выбрали делегацию, чтобы идти к начальнику
завода, генералу Дубницкому, а все активисты, сочувствовавшие РСДРП,
разошлись по другим цехам, чтобы привлечь к стачке и их.
Тщедушный карлик в генеральской форме, Дубницкий зашелся криком, когда
пять чисто одетых и, значит, не работавших с утра штамповщиков были впущены
к нему в кабинет, где снова, как и начальнику цеха, изложили претензии
бастующих. Генерал называл их изменниками, ослабляющими мощь артиллеристов,
топал ногами, кричал, что здесь процветает измена. Когда визгливый речитатив
генерала затих, вперед, почти к самому директорскому столу, вышел рослый,
плечистый Галанин и, сжимая в кулаке свой картуз, хотел что-то сказать. Но
генерал не дал ему слова молвить, а снова закричал из своего дубового
кресла:
- Немедленно возобновить работы, или я закрою мастерскую!
С дерзким прищуром глаз Галанин выслушал угрозу, повернулся и уже в
дверях, уходя, бросил:
- В понедельник еще раз придем. Может, ваше превосходительство,
одумаетесь?!
Генерал даже поперхнулся от такой наглости. Когда за рабочими закрылась
тяжелая дубовая дверь, Дубницкий вызвал в кабинет начальника конторы по
делам рабочих и служащих, обретавшегося на всякий случай в приемной, и
приказал ему разослать по цехам списки уволенных в январе за стачки рабочих.
Их запрещалось принимать на работу, даже если цехи остро нуждались в
квалифицированной рабочей силе.
Известие о забастовке лафетно-штамповочной, приказ Дубницкого и его
угрозы быстро разнеслись по заводу.
Большевистская ячейка сообщила об этом своим на Путиловскую верфь. И
там, в судостроительных мастерских, вновь вспыхнуло возмущение, затихшее
было накануне. Меднокотельщики прекратили работу.
В паровозном депо, среди черных туш огромных, словно киты, локомотивов,
собрался митинг.

В тот же вечер на улице Счастливой, названной так, очевидно, лишь в
издевку над ее жителями, ютившимися в маленьких бревенчатых избах или
двухэтажных бараках, собралось заседание путиловских рабочих-большевиков.
Изба не могла вместить всю организацию, поэтому пришли представители цехов и
мастерских. Путиловцы Степан Афанасьев и Иван Иванов обошли днем все
окрестные заводы и пригласили заводил-большевиков с заводов "Анчар",
"Тильмас", химического, из автомастерских гаража "Транспорт", с
Екатерингофской мануфактуры.
На обсуждении стоял один вопрос: как использовать воскресенье, 19
февраля, чтобы с понедельника поднять весь Путиловский завод и приобщить к
его забастовке все предприятия района.
Фактически собрался районный комитет, и он решил, что назавтра все
партийцы развернут агитацию по Нарвской заставе - в хвостах у хлебных и
продовольственных лавок, по рабочим квартирам, во дворах, на улицах. Утром
же надлежало сообщить в комитет о результатах агитации и настроениях
рабочих, их жен. Быстро обсудили, быстро разошлись, пока какой-нибудь агент
охранки не навел полицию.

Утром двадцатого в длинный и холодный кабинет начальника завода вновь
вошла делегация рабочих. Это были уже представители всех цехов. Едва
делегаты переступили порог, как генерал Дубницкий вскочил со своего
огромного кресла и закричал визгливым бабьим голосом:
- Я хозяин на заводе!..
Он весь трясся от злобы, голос его дрожал, срывался на петуха. Старец
вообразил, что он может командовать, словно перед строем солдат:
- Приказываю приступить к работе!
Делегаты невозмутимо молчали. Они ждали, когда у директора пройдет
пароксизм злобной горячки. Неожиданно Дубницкий перешел на мирный тон и
уселся в глубину своего кресла. Злой карлик никогда не служил в войсках, он
был генерал-майором лишь в силу своего служебного положения во главе военных
заводов. До Путиловского он директорствовал на Ижорском. Его поставили на
директорство здесь как неплохого специалиста после секвестра казной этого
военного завода. Новый директор был взвинчен уже тем, что завод стал давать
намного меньше продукции, а тут еще эти наглецы осмеливаются объявить
забастовку в столь тяжелые дни войны. Но генерал еще нигде не встречал
такого организованного сопротивления рабочих. Поэтому он сменил грозный тон
на льстивый. В словах Дубницкого, заговорившего о том, что теперь все -
солдаты доблестной армии, сражающейся против германцев, появился пафос. Но
когда он заявил рабочим, что завод и без забастовок снизил
производительность, а ему в ответ один из делегатов крикнул, что, дескать,
сами виноваты, и не назвал его при этом "вашим превосходительством", генерал
вновь побагровел. К тому же он заметил вдруг в делегации человека, одетого в
солдатскую форму. Около тысячи солдат были отозваны с фронта, чтобы работать
в цехах на военных заказах, их тщательно оберегали от политики и рабочей
смуты, а теперь, видите ли, и солдата потянуло на бунт!
- Ты как смел сюда прийти?! - закричал директор солдату. - Забыл
присягу! Изменник!
Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат.
Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь.
Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не
дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную
мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо,
с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась.
Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства
для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно
проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то
скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках.
К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле
светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки
ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода
одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские
дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и
город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал
столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает.
Корень зла, убеждали ораторы, - самодержавие и война. Самодержавие надо
уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь - это революция.
Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до
конца!


42. Петроград, 20 февраля 1917 года

Когда Кэтти ввела Монкевица в кабинет своею благодетеля и он узнал в
нем Нокса, то сразу понял все. Кэтти он, конечно же, не винил. На ее лице
играла улыбка, и вся ее тоненькая фигурка выражала надежду. "Бедняжка, -
подумал Николай Августович. - Она и понятия не имеет, какие сети нам
расставили".
Нокс попросил Кэтти оставить их вдвоем.
- Не вините Кэтти ни в чем, она любит вас. И лучшая гарантия ее любви к
вам - ребенок, которого она ждет. Я знаю эту девочку с детства: всегда очень
решительная и преданная, совершенно бесхитростная. Вы ни в чем не будете
раскаиваться. Я решил переговорить с вами сам, чтобы рассеять ваши сомнения.
Кэтти и солидные деньги, свой дом в спокойной Британии - залог вашего
будущего счастья, - уверенно и напористо говорил Нокс. "Вот меня уже и
вербуют", - подумал Монкевиц. Он был обескуражен именно тем, что перед ним
был Нокс. Хотя к вербовке и к этому разговору был готов давно. Все-таки он
был профессионалом. Да, Кэтти и деньги - вот все, что ей и ему теперь нужно.
Но Нокса не проведешь обещаниями, а сведений об агентуре пока нет.
- Так вот, - продолжал Нокс, - нам нужны данные об австро-венгерских
друзьях России. Это очень важно сейчас. Но мы поняли из вашего разговора с
Сухопаровым, что вступить с ними в контакт, даже зная фамилии, невозможно.
Все это не в сейфе, а в голове у разведчиков. Я проанализировал ситуацию и
почти убежден, что ключевая фигура - Соколов.
"Господи, он даже знает и о моем разговоре с Сухопаровым. Ловко они
вытягивают информацию из Кэтти". Но вслух произнес:
- Соколов - не я, деньги он не возьмет.
- Это я тоже знаю, - улыбнулся Нокс. - Но мы не будем предлагать ему
деньги, есть и другие средства... Сейчас в верхушке вашей армии мы имеем
очень надежные связи. Они нуждаются в нашей поддержке, а мы, в свою очередь,
всегда можем рассчитывать на них, - вкрадчиво продолжал Нокс. - В вас я тоже
верю. Мы уже сейчас положим на ваш счет 2 тысячи фунтов. Исход операции
будет положительный, я в этом не сомневаюсь. В крайнем случае, Соколова и
Сухопарова мы устраним, а на их месте окажутся наши люди. По лучше бы не
делать этого. У Соколова - большой опыт и все явки и пароли к агентам. Он
нам был бы полезнее на действительной службе...
На этой неделе вы поедете в Ставку, к генералу Гурко, - делался все
настойчивее тон британского полковника. - Перед отъездом я изложу вам весь
план операции.
Нокс встал, давая понять, что разговор закончен.
- Мне было очень приятно помочь бедняжке Кэтти и вам, - поклонился он.
Многое на своем веку повидал Монкевиц, но не думал, что так бесславно
закончит свою карьеру. Он очень хорошо видел теперь весь ход операции с
самого начала - с появления Кэтти. Но у него не было сил отказаться от нее.
Это был последний свет в его жизни. Тем более впереди маячило вполне
обеспеченное будущее на Британских островах. А что здесь, в России? Бунт?
Пугачевщина?
Он уважал Соколова, но теперь у них разные пути.
Выйдя от Нокса, Монкевиц прошел через анфиладу комнат и увидел Кэтти.
Решение окончательно созрело в нем.


43. Петроград, 21-23 февраля 1917 года

Двадцать первого бастовали все мастерские завода. Никто, кроме солдат,
не вышел на работу. Напротив Огородного переулка, в помещении лазарета,
расположенном на втором этаже Путиловского потребительского общества,
усилились строгости против солдат-измайловцев, рота которых была еще с
начала февраля поставлена здесь на постой, как говорили, в целях охраны
военного завода от германских шпионов. На самом деле - и это теперь поняли
не только большевики, но и все - солдат расквартировали поблизости от цехов
на случай возможных беспорядков, затеваемых слишком часто в последнее время
рабочим сословием.
Однако когда на улицах Путиловского района появлялись одиночки-солдаты
или небольшие их группы, вокруг них сразу же закипала толпа из путиловцев,
тентелевцев, текстильщиц Екатерингофской мануфактуры, рабочих завода
"Тильмас". Солдаты, виновато улыбаясь, охотно вступали в душевные разговоры.
- Мы ведь тоже люди, - говорили они, - и вас трогать не будем... Хоть
нам и дали по двести боевых патронов, но время теперь не то. Куда они
пойдут, патроны-то, неизвестно, но только не в вашего брата забастовщика...
- В воздух али назад? - интересовались дошлые мастеровые.
- А куда надо, туда и пойдут, - уклончиво отвечали солдаты.
Особенно большевики не оставляли своим вниманием измайловцев. Они
подсылали к ним партийцев-агитаторов из числа солдат, работавших на
Путиловском заводе. Эти "землячки", уже повоевавшие на германской, раненые
или отозванные как квалифицированные мастера на завод, исподволь вели среди
своих товарищей измайловцев революционную пропаганду. А когда забастовали
все цеха завода и у станков остались только солдаты, пропаганда большевиков
в серых шинелях еще усилилась и пошла на два фронта - против роты в
Огородном переулке и против выслуживавшихся своих же в мастерских.
Весь день двадцать первого прошел на Путиловском в агитации среди
солдат. Они участвовали во всех собраниях и митингах на заводе, но еще
боялись проявить большую активность из-за угрозы военно-полевого суда или
ссылки на передовые позиции. Большевики говорили солдатам:
- Идите с рабочими, ничего вам не будет за это! Скажите, что вас силой
не допустили к станкам...
Солдаты осторожничали, интересовались:
- Просто бастовать будем или до оружия дойдет? Нам ведь знать надобно,
а то ежели до стрельбы дойдет, то и у вас и у нас одна ставка - голова с
плеч! А если стачкой побаловаться и кончить, то нам, солдатам, голову
снимут, а вам ништо!
Так и гадали целый день в пустых мастерских солдаты, почти не
работавшие в этот день: дойдет до стрельбы или администрация в отступление
пойдет, рабочие прибавку к жалованью получат, а что солдатам? Каторга?..

В среду 22 февраля утром на Нарвской заставе около Путиловского завода
лежал необычно чистый вчерашний снег. Трубы бастовавшего гиганта еле
теплились, сажи выбрасывали мало. Солнечно, морозно. Толпа рабочих, как
обычно, утром подтянулась к проходным. Ворота были наглухо закрыты -
правление объявило локаут. Все оказались уволенными. Возникли стихийные
митинги прямо подле объявлений об увольнении. Большевики предложили выбрать
по одному делегату от цеха и создать стачечный комитет. Прошло единогласно.
Даже гвоздевцы и анархисты, впрочем весьма малочисленные на Путиловском,
поднимали руку за.
Выборные собрались рядом с Огородным, в помещении рабочей больничной
кассы, где уже обсуждали ситуацию многие члены Нарвского районного комитета
большевиков. Скороходов предложил вынести резолюцию: "Приостановить работы
на всех заводах заставы. Разойтись по городу и призвать другие районы
поддержать стачку на Нарвской заставе". Это решение, словно по
беспроволочному телеграфу, мгновенно достигло рабочих на "Треугольнике",
химическом, других заводах столицы. Когда путиловские гонцы пришли в
Выборгские и другие районы, многие заводы и фабрики там уже бастовали.
Забастовка на Путиловском стала долгожданным набатом.

В тот же день, под звон колоколов Федоровского собора в Царском Селе,
где государь всея Руси только что отстоял на утрени литургию
преждеосвященных даров, в два часа дня литерные синие поезда отошли от
станции Александровская. Отъезд царя заранее не планировался. Он поехал
потому, что Алексеев, только что прибывший в Ставку из Крыма, где он вроде
бы лечился, по прямому проводу вызвал верховного главнокомандующего под
благовидным предлогом на фронт. Видимо, заговорщики решили приступить к
осуществлению своего плана, а царь, находящийся поблизости от Петрограда, да
еще в окружении верных ему войск, воодушевленных его присутствием, мог
оказаться помехой "пасхальной заутрене", которую ему готовили.
Самодержец всероссийский, как он о себе еще думал, и сам был не прочь
развеяться на Ставке. Правда, генерал Глобачев доносил о тревожных
настроениях в рабочем сословии, но Алексеев утверждал, что дела требуют
присутствия верховного главнокомандующего вблизи его дивизий. Хотя
наступления зимой не предвиделось, следовало показать союзникам, бывшим
весьма возбужденными на союзнической конференции, и прежде всего наглецам
Мильнеру и Бьюкенену, что он, Николай, прочно держит бразды правления в
своих руках - на фронте и в тылу. В тылу вроде бы было затишье, на фронте -
тоже. Но в Ставке Николая никто не мучил нудными министерскими докладами,
просьбами. Да и Аликс со своей необузданной любовью и бесконечными советами,