Иванов Алексей. Честь и долг

на демонстрантов глазницы окон окружного суда, за спиной которого прячется
тюрьма-предварилка. Глухое приземистое кирпичное здание Арсенала с редкими
бойницами укрыло оружие и работников.
Тысячи людей, обойдя по льду Невы кордон на мосту, устремляются к
Невскому. Звучат революционные песни "Замучен тяжелой неволей",
"Марсельеза", "Варшавянка". Над демонстрацией реют красные флаги, лозунги
"Хлеба!", "Долой правительство!" и "Долой войну!". Люди счастливы, веселый и
грозный дух борьбы обуревает каждого...
...Настя Соколова третий день жила в нервическом и радостном
возбуждении. Вчера дежурства у нее не было, и она целый день провела на
улицах, заразилась энтузиазмом людей, ходивших под красными флагами,
впитывала в себя лозунги большевиков. Ее потрясли огромная демонстрация на
Знаменской площади, речи ораторов, стычки с полицией на Невском и Литейном.
Она видела, как демонстранты отбивали у полиции арестованных, как на
жандармские дивизионы, врезавшиеся в толпу, обрушивался град из кусков льда,
камней, гаек.
Ее душа переполнялась восторгом, хотелось поделиться им с близкими, но
Алексей был далеко. Он провожал английскую делегацию в порт Романов на
Мурмане, 20 февраля буквально от поезда до поезда побыл несколько часов дома
- благо он был рядом с Николаевским вокзалом - и отправился в Ставку на
доклад о настроениях британских делегатов.
Настя грустила, что снова долго не увидит его, но стихия народного
бунта начала охватывать радостью, надеждой и ее. Неудержимо тянуло на улицу,
хотелось быть вместе с людьми, слушать ораторов, аплодировать им, кричать
вместе со всеми волнующие слова. "Как жаль, - думала Настя, - что Алеша не
испытывает такого прекрасного чувства освобождения, которое царит сейчас на
улицах Питера! Он бы понял и пошел вместе со мной, со всем народом..."
Тетушка Мария Алексеевна сама пропадала на улицах, так что обмениваться
впечатлениями они могли лишь поздно вечером.
Сегодня, отправляясь на дежурство, Настя предусмотрела, что трамвай,
которым она следовала почти от дома до Шестнадцатой линии Васильевского
острова, может не ходить, и вышла за три часа до начала работы.
Через Знаменскую площадь было трудно пробраться - так плотно запрудил
ее народ. Десятки вагонов забили трамвайные пути на прилегающих к Знаменке
отрезках Невского проспекта и Лиговской улицы. С Суворовского проспекта,
через Рождественский на площадь к памятнику пробивался большой отряд
городовых из Александро-Невской части. Конные полицейские во главе с
приставом, размахивали налево и направо тяжелыми, со свинчаткой, плетеными
нагайками. Удар такого холодного оружия, попав в голову, валил человека
замертво.
Полицейский пристав, как позднее стало известно, Крылов по фамилии,
особенно остервенело лупил нагайкой людей. Стоном и криком отзывалась
площадь.
В Гончарной улице, рядом с вокзалом, томились верхами казаки. Они не
нападали на демонстрантов, офицеры, боясь влияния толпы на нижних чинов,
держали сотню в некотором отдалении от митинга.
Вот приставу почти удалось пробиться через толпу к красному флагу. Он
методично, словно машина, размахивал тяжелой нагайкой. Сбил с ног женщину,
его лошадь крупом свалила подростка. Избиение продолжалось.
Казаки не выдержали нейтралитета. Сотня с места в карьер ударила по
полиции, стала оттеснять ее назад в Рождественский переулок. Пристав Крылов
злобно окрысился на казака, приближавшегося к нему. Но с криком "Погодь!"
казак налетел на него. С белыми от ярости глазами опустил шашку полицейскому
на погон. Брызнул фонтанчик алой крови, разрубленное тело пристава на глазах
у Насти стало оседать с коня. Толпа вместе с Настей отпрянула. Наскочили
полицейские, подхватили тело и под улюлюканье демонстрантов ускакали прочь.
Толпа закричала "ура!" казакам, но сотню быстро-быстро отозвали назад
офицеры...
От Знаменской площади Настю вместе с демонстрантами вынесло на Невский.
Сразу за Публичной библиотекой, у Гостиного двора, дорогу колонне
перегородила рота солдат под командованием бравых унтер-офицеров. Впереди
распоряжался поручик. Когда демонстрация приблизилась на десяток метров,
поручик скомандовал:
- Р-рота! На р-руку! Шагом-арш!
Ощетинившись штыками, цепь стала надвигаться на колонну. Рабочие
медленно отступили. Недвижимы остались стоять лишь несколько человек. Настя
узнала в одном из них Ивана Чугурина, бывшего студента, профессионального
революционера, бывавшего в их кружке. С железным упорством, окаменев лицом,
Иван сделал шаг навстречу солдатам.
Подскочил поручик, высоко подняв обнаженную шашку.
- Уходи! - визжал он. - Уходи, не то зарублю! Убирайтесь все! Назад!
- Не уйду! - твердо сказал Чугурин. Он рванул на себе тужурку, рубашку
и обнажил февральскому ветру грудь. Обращаясь к солдатам, он громко крикнул:
- Дайте свободу! Дайте хлеба! Без хлеба и свободы я никуда не уйду!
Лицо Чугурина пылало неистовством. Воля, исходившая от него, заставила
офицера опустить глаза, пробормотать что-то растерянное и вложить шашку в
ножны.
- На плечо-о! Кругом ма-арш! - визгливо отдал команду поручик. Рота
повернулась и, глухо печатая шаг по снегу, ушла прочь.
Настя, как и вся демонстрация, замерла, увидев эту сцену, Чугурина била
нервная дрожь. Но несколько секунд спустя колонна снова устремилась к
Казанскому собору, где на площади уже шумел митинг. Охрипшие ораторы
говорили почти одно и то же, но масса людей упивалась их словами о свободе,
о свержении подлого и негодного правительства, о прекращении кровавой
войны...
С трудом добралась Настя до госпиталя.

...В Таврическом дворце Дума заседала меньше часа. Страсти молчали.
Керенский и Чхеидзе, выходившие в последнее время на первый план среди
думских Цицеронов, предложили собраться в понедельник, 27-го. Общим
голосованием решили все-таки перенести заседание на 28-е. В демонстрациях
по-прежнему не видели ничего чрезвычайного, ждали, что рабочие примут
ультиматум Хабалова и выйдут на работу 28-го. От этого зависели и дальнейшие
действия Прогрессивного блока, члены которого, в том числе и масоны,
растерялись перед взрывом народного гнева и возмущения. Коновалов пытался
связаться со своими людьми в группе Гвоздева, чтобы несколько поумерить пыл
толпы, но ему сообщили, что верховодят большевики и возможности приглушить
народное возмущение пока не видно. "Серый кардинал" ложи испугался.
В середине дня думские деятели разошлись, не подозревая, что на
следующий день царь приостановит работу российского "парламента" и заседание
25 февраля станет последним официальным в его короткой и бесславной истории.


46. Царское Село, 25 февраля 1917 года

Беснуясь, словно тигрица в клетке, в золоченых залах Александровского
дворца, слыша со всех сторон нашептывания придворных о напрасности отъезда
государя в столь тяжелые дни в Ставку, о подлости рабочего сословия,
затеявшего смуту в грозные дни войны, Александра Федоровна все же заставила
себя сесть за столик в палисандровой гостиной и собственноручно начертать
письмо дорогому Ники. Она старалась при этом, чтобы не слишком много
беспокойства пролилось в ее строках. Ведь Ники так чувствителен. Он может
разволноваться и наделать глупостей. Надо его предупредить и остеречь.
Фельдъегерь увез в Могилев конверт с вензелями императрицы. В письме
торопливой рукой написано:
"Бесценное, любимое сокровище!
8^o, легкий снежок - пока сплю хорошо, но несказанно тоскую по тебе,
любовь моя. Стачка и беспорядки в городе более чем вызывающи (посылаю тебе
письмо Калинина* ко мне). Оно, правда, немногого стоит, так как ты,
наверное, получишь более подробный доклад от градоначальника. Это -
хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет
хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые
мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все,
вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только
Дума будет хорошо вести себя... Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они
не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго
наказывать".
______________
* Так в царской семье называли Протопопова.


47. Могилев, 25 февраля 1917 года

В этот день с утра Николай Романов был еще спокоен. Но по коридорам
Ставки, особенно там, где чаще можно встретить молодых офицеров, пошли
разговоры, пересказывающие впечатления двух генштабистов, прибывших в
Могилев сегодня рано утром. В Петрограде они видели грандиозные
демонстрации, красные флаги, а от коллег по штабу военного округа слышали о
неблагонадежности частей, посылаемых против возбужденных толп народа.
Никакие телеграммы не изменили еще установленного распорядка дня
государя. С 9.30 до 12.30 - доклад генерала Алексеева. Как ни старался
начальник штаба завести разговор о событиях в Петрограде, царь искусно
уходил от него, переводя беседу на разные пустяки. Он был мастер в этом
деле.
После завтрака в час - прогулка. На этот раз в автомобиле по
Бобруйскому шоссе до часовни в память 1812 года. Погулял по расчищенным для
него дорожкам в лесу. Царедворцы, среди них даже Воейков, держались в
отдалении. Полагали, что царь размышляет над сложной ситуацией в столице.
Может быть, так и было. Вышел из леса сумрачный. После пятичасового чая
принял сенатора Трегубова. Этот бывший судебный оратор числился в Ставке
помощником Алексеева по гражданской части. Однако, за неимением вопросов по
таковой, вечно отсиживался в своей комнате и читал что ему вздумается.
Алексеев и Клембовский подучили Трегубова испросить аудиенции у государя и
изложить ему всю опасность современного положения. Сенатор попытался
поставить перед царем дилемму: либо вступить в бой с оппозицией и
революционерами, действовать быстро и решительно, либо пойти на уступки
Прогрессивному блоку и тем, кто за ним стоит, допустить "ответственное перед
Думой" министерство, то есть согласиться на конституционную монархию.
Николай пожевал губами, словно с трудом подыскивая ответ велеречивому
сенатору, но ничего не сказал и удрученно отпустил Трегубова. К обеду он
вышел совсем расстроенный, прочитав письмо Аликс от предыдущего дня.
Успокоила его немного лишь телеграмма генерала Хабалова. Бравый генерал
докладывал в шифровке, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба
возникла забастовка - это царь уже знал, но новая для него цифра в 200 тысяч
бастующих резанула по сердцу - и что в середине тех двух дней часть рабочих
прорвалась к Невскому, откуда была разогнана.
"Все-таки справляется Хабалов", - подумал Николай и прочитал дальше,
что сегодня, 25-го, новая попытка рабочих проникнуть на Невский успешно
парализуется. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками... В подавлении
беспорядков - это слово опять почти вызвало приступ головной боли у Николая,
- кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го
запасного кавалерийского полка из Красного Села, сотня лейб-гвардии
сводно-казачьего полка из Павловска, и вызвано в Петроград пять эскадронов
гвардейского запасного кавалерийского полка...
По привычке Николай сразу вспомнил отцов-командиров, командовавших
названными полками, - на это память у него была феноменальная, а все эти
кавалеристы были лихие рубаки и бравые офицеры. Привычное течение мысли
слегка успокоило. Тем более что сила собиралась против мужланов в рабочих
картузах приличная. Десять эскадронов и лейб-казаки! Они-то покажут
бунтовщикам где раки зимуют!
Но беспокойство все же не проходило совсем. После обеда пошел к себе в
кабинет снова читать Цезаря о завоевании Галлии, но успехи латинян на ум не
шли. Просил устроить синема. Перед началом ленты в штабном собрании понял
наконец, что же так беспокоило его: ведь если, по словам Хабалова, в борьбе
с беспорядками принимало участие десять эскадронов плюс восемьдесят тысяч
столичных полицейских, то произошло что-то из ряда вон выходящее. Уроки 1905
года он помнил. И теперь следует карать беспощадно. Поэтому призвал Владю
Нарышкина и приказал передать телеграмму главнокомандующему Петроградским
округом. Текст продиктовал сам:
"Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в
тяжелое время войны с Германией и Австрией.
Николай".

В этот вечер даже синема не очень развлекала. На сон грядущий молился
долго и ревностно. Немного полегчало - ведь все в воле божьей!

Генерал Алексей Соколов пребывал все эти дни в ожидании подвоха. Он
понимал, что за полковником Марковым стоят значительно более мощные силы,
чем Монкевиц и Ассанович. Алексей опасался выстрела из-за угла, какой-нибудь
крупной каверзы, вплоть до ареста и заключения в гарнизонную тюрьму по
лживому обвинению. Он знал, что подлые люди способны на все для
осуществления своих целей и устранения тех, кто им мешал. А он явно мешал.
Вся эта суета и шушуканье по углам относительно положения в Петрограде
его мало волновали, хотя сами события стали настораживать. Но тот мощный
народный протест, о котором говорили прибывшие из Питера офицеры, мало
походил на исполнение дворцового заговора, о котором так много говорилось
прежде. Он взволновался лишь тогда, когда при нем было упомянуто, что
центром беспорядков сделалась Знаменская площадь.
"Ведь это совсем рядом с моим домом", - подумал он, и беспокойство за
Настю, за тетушку заползло в душу.
Как раз в субботу Соколов сделал подробный доклад о своих подопечных
англичанах Клембовскому, для которого эта проблема также была оттеснена на
второй план самыми свежими событиями. Однако Владислав Наполеонович заметно
насторожился, когда Алексей упомянул о встрече лорда Мильнера в Москве с
Челноковым, князем Львовым и Коноваловым.
- Ты на ней присутствовал? - спросил Соколова Клембовский.
- Нет! - пожал плечами Алексей. - Лорд не взял своих русских
переводчиков на эту встречу. Переводил британский генеральный консул в
Москве Брюс Локкарт.
Клембовский запыхтел, что служило у него признаком чрезвычайного
волнения, его острый ус, торчащий прямо под левым стеклышком пенсне,
задергался от тика.
- Забудь об этой встрече в Москве и не докладывай о ней никому, -
посоветовал доброжелательно генерал-квартирмейстер и прижал щеку ладонью.
Соколов понял, что попал на какое-то больное место генерала, и
продолжать разговор об этом визите в Москву не стал.
Начальник по секрету показал ему телеграмму Хабалова Алексееву, где
генерал сообщал о том, что в течение второй половины дня 25 февраля толпы
рабочих, собравшиеся на Знаменской площади - "Опять Знаменка!" - тревожно
подумал Алексей - и у Казанского собора, были неоднократно разгоняемы
полицией и воинскими чинами. "Около 17 часов, - стояло в телеграмме дальше,
- у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули
красные флаги с надписями "Долой войну!". 25 февраля бастовало двести сорок
тысяч рабочих".
- Каков молодец Хабалов! - уважительно отозвался Клембовский, когда
Соколов вернул ему листок. - Разгоняет толпы бунтовщиков. А говорили, что он
грозен только с виду...
- Я с ним вместе не служил, - брякнул сгоряча Соколов, и в его тоне
прозвучало неодобрение. Алексей в этот момент снова подумал о Насте,
проходящей по нескольку раз на день Знаменскую площадь, и снова тревога за
нее закралась в его сердце.
"А может быть, это та самая революция, о которой пылко говорили молодые
люди и Настя на вечеринке у советницы Шумаковой?! - подумалось ему. - Но
ведь уже применены войска! А вдруг они задавят революцию в колыбели?!"
Соколов рассеянно слушал, что говорил ему Клембовский, улавливая из его
слов лишь те, которые относились к народному бунту в Петрограде. А
генерал-квартирмейстер рассказывал как раз о том, что военные агенты
союзнических армий, прикомандированные к русской Ставке, прямо-таки утроили
свою активность, вынюхивая реакцию офицерства на события в столице,
отношение к царю, к планируемому в мае наступлению - не сорвется ли оно
из-за народного волнения...
Чтобы избавиться от тягостных мыслей, Алексей пошел на вечерний сеанс
синема в штабном собрании, объявленный для постояльцев военного отеля
"Бристоль". Он вошел в зал, когда уже был потушен свет, но по особой
атмосфере раболепия и притихшей почтительности понял, что государь и его
свита находятся также здесь. Военные ленты давно наскучили Алексею. Он не
досмотрел даже первую десятиминутку и вышел, не дождавшись перерыва между
фильмами.
Генерал поразился своей реакции на петроградские события: если бы не
тревога за близких, он даже обрадовался бы, узнав о революции. "Вот как
подействовала на меня жизнь и... жена! - со смешком подумал он. - Друзья
Насти, пожалуй, свергнут самодержавие, если так дружно идут против войны...
Ведь самодержавие питает война".
Сон Алексея, обычно засыпавшего в момент, когда его голова касалась
подушки, был тяжел и беспокоен. Он видел Знаменскую площадь,
царя-"обормота", под которым демонстранты раскачивали бегемотообразного
коня, потом царящую над толпой на Невском какую-то прекрасную женщину во
фригийском красном колпаке, как на картине Делакруа "Свобода на баррикадах",
очевидно - Революцию. Солдатики с мертвыми лицами, разгонявшие толпу под
красным флагом, пытались делать приемы штыковой атаки в направлении этой
бестелесной красавицы, которая вдруг стала увеличиваться в размерах,
подниматься над крышами и занимать собой весь огромный Петроград. Потом эта
женщина приняла черты Анастасии, снова вошла в обычные человеческие пределы
и лукаво улыбнулась ему. А потом все видение исчезло, и он проснулся в
холодном поту, Думая, что сейчас увидит Настю рядом с собой. Но это был не
его дом, а унылый, давно не ремонтировавшийся номер когда-то шикарной
гостиницы губернского города. Соколов заставил себя заснуть снова в надежде
увидеть продолжение сна, где героиней выступала Настя, но видений больше не
было. Было лишь чудесное морозное утро.


48. Петроград, 26 февраля 1917 года

В полночь к бывшему особняку генерал-адъютанта Безобразова на Моховой,
который еще Горемыкин купил под казенную квартиру председателя Совета
министров, стали съезжаться на моторах и в каретах государевы министры.
Нынешний премьер - хозяин дома, князь Николай Дмитриевич Голицын ввиду
позднего часа не пожимал руки гостям на верхнем марше беломраморной
лестницы. Там стоял его мажордом и с поклоном указывал господам министрам
путь в большой зал с колоннами, где имело быть частное совещание. Пригласили
также начальника Генерального штаба генерала Занкевича, главнокомандующего
Петроградским округом генерала Хабалова и градоначальника Балка.
В числе первых приехал "мертвая голова" Беляев. Когда он снял свою
серую генеральскую барашковую шапку с золотым крест-накрест галуном по
донышку, обнажился высокий узкий лоб с громадными залысинами и почти
незаметная щеточка седых волос.
Вслед за ним явился генерал Хабалов, страхолюдного вида мужчина
среднего роста, заросший от шеи до макушки сизой бородой, густыми усами и
бакенбардами. Он был одет в походную форму и даже при шпорах и шашке.
Прибыл скромный и тихий, малозаметный, но честнейший и
исполнительнейший министр иностранных дел Николай Николаевич Покровский.
Приехал сморщенный, усталый Протопопов. Прошел, слегка волоча ногу, в залу и
сел вдали от премьера, рядом с министром земледелия Риттихом. Явились
министр юстиции, министр народного просвещения, несколько товарищей
министров. Зал был наполнен, стулья карельской березы - заняты почти все. Но
пока говорили вполголоса, как при покойнике.
Министры были растеряны. Уже третий день они получали доклады о
беспорядках, слышали слухи, видели толпы и колонны людей, красные знамена и
лозунги, но власть пока бездействовала, если не считать некоторых
усмирительных действий полиции, подчиненной ненавистному всем выскочке
Протопопову.
Дрожащим голосом в первом часу князь Голицын открыл совещание. Длинные
стрелки его усов и нос с горбинкой поникли. Сам он не стал делать никаких
сообщений, а предоставил слово Хабалову.
- Господа, - поднялся бравый генерал с кресла, - я получил повеление
государя прекратить в столице беспорядки. Телеграмма пришла в девять вечера,
хватила меня как обухом по голове, а в десять я уже собрал у себя всех
начальников участков, других господ, ответственных за соблюдение
спокойствия, и зачитал им телеграмму. От себя я осмелился добавить, что вот,
государь приказал... последнее средство: стрелять в толпу, и оно должно быть
применено. До господ офицеров доведено! Если толпа малая - не с флагами или
антидинастическими лозунгами, то ее разгонять кавалерией, при помощи
плетей... Если же толпа агрессивная, с флагами и зачинщиками впереди, -
после троекратного сигнала открывать огонь!..
Поздние гости растерянно молчали. Кто-то смотрел в богатый лепной
потолок, кто-то - в скатерть. Никому не хотелось брать на себя
ответственность за поддержку этого "последнего" средства: государственные
умы хорошо понимали, какой негативный резонанс вызовет расстрел демонстраций
у союзников. А ведь у них только недавно - на союзнической конференции -
выпрашивали помощь, британцы и французы куражились, намекая на нелады
правительства с "общественностью", проявляли свои симпатии к ней.
Разумеется, демонстранты - это не думская общественность, но ведь и
Керенский, кажется, трудовик. А Коновалов и иже с ним вообще защищали
рабочего-оборонца Кузьму Гвоздева со товарищи, когда господин Протопопов
посадил всю компанию из этой Рабочей группы Военно-промышленного комитета в
"Кресты". Так что уж лучше помолчать, пусть говорят военные.
Военный министр посмотрел вопросительно на князя Голицына, тот понял,
что у него просят слова, объявил:
- Его высокопревосходительство генерал Беляев...
"Мертвая голова" предложил, прежде чем стрелять в толпу, попробовать
поливать ее водой из пожарных шлангов, как это делается в европейских
странах.
- Это только возбуждает бунтовщиков, - огрызнулся Хабалов.
Министр народного просвещения, в свою очередь, предложил позвать на
совещание председателя Думы Родзянко. Говорил, что квартира Михаила
Владимировича рядом, в десяти минутах пешей ходьбы, а он, может быть,
придумает что-нибудь вместе с Государственной думой.
Голицын отказался. Он не только не хотел переговоров с Думой, но
сообщил, что государь дал ему заранее рескрипт о приостановке заседаний с
пропуском на месте числа - поставить можно любое, хоть сегодняшнее. Нет,
Думу привлекать к подавлению беспорядков не следует, а то возомнят о себе
господа депутаты невесть что, потом с ними не справишься.
Покровский и Риттих вызвались ехать к Родзянке. О компромиссе с Думой
говорили и некоторые другие высокопревосходительства. Но Голицын намекнул,
что в случае переговоров с Думой и соглашения с ней придется пожертвовать
одним из министров, против которого особенно настроена "общественность". Все
посмотрели на Протопопова, но он не понял почему. Встал и сказал, что
полиции он отдал распоряжение с сегодняшнего утра провести аресты
большевиков, оставшихся на свободе членов Рабочей группы и других смутьянов.
Списки подготовлены, наряды высланы. Возможно, удастся взять Петербургский
комитет большевиков.
Приказ государя стрелять несколько успокаивал: значит, твердо держит
власть. Да и то, что он на Ставке, тоже вселяло надежды его единения с
армией, открывало возможности карательной экспедиции с фронтов против
бунтующего Питера. Немного успокоенные, разъехались. А полицейские чины еще
до рассвета начали "ликвидацию" большевистского подполья. Многие, но далеко
не все руководители большевиков, были захвачены. В этот день полиция и армия
стреляли в демонстрантов на Невском. Но и тактика толпы теперь изменилась.
При виде солдат с винтовками люди расходились, прятались во дворах,
подъездах, выжидали в переулках. Самые смелые, несмотря на угрозы офицеров,
подходили к солдатам, укоряли их, призывали не мешать покончить с голодом и
войной. Солдаты оправдывались, унтер-офицеры иногда набрасывались на них и
на агитаторов с бранью и угрозами. Но было видно, что общий подъем так
велик, что большинство людей на улицах не боялось ни пуль, ни кавалерийских
шашек. Да и солдаты стреляли как-то нехотя, лишь повинуясь пока еще железной
армейской дисциплине. Некоторые демонстративно палили в воздух, и тогда к
ним подскакивали офицеры, вырывали оружие из рук и злобно стреляли в
толпу...
В настроении солдат наметился перелом. Против полиции и властей
выступила 4-я рота Павловского полка. А дело было так.
Когда 4-я рота узнала, что несколько рот полка в этот день участвовали
в расправах над демонстрантами, солдаты возмутились. Павловцы стреляют в
народ!
Рота квартировала отдельно от полка, потому что в казармах было
переполнено, и солдатам отвели место в зданиях Конюшенного ведомства. Два
десятка павловцев, связанных с рабочими и знавших правду о том, что