Иванов Алексей. Честь и долг

внимательно слушал.
Послы продолжали свой путь и были теперь недалеко от Мраморного дворца.
Сославшись на своего осведомителя из "передовых" кругов, Палеолог отметил,
что и другие социальные силы готовятся не к фразе, а к решительной схватке с
самодержавием. Особенно активна здесь социал-демократическая партия и, в
частности, ее крайне левая фракция - большевики.
К удивлению Бьюкенена, знания посла Франции оказались поверхностны - он
утверждал, что столпами движения являются три депутата Государственной думы
- Чхеидзе, Скобелев и Керенский, явно переоценивая адвоката Керенского.
Посла Британии больше всего волновало бурно растущее рабочее движение в
России и влияние Ленина, нашедшего убежище в Швейцарии. Его экономические и
политические советники точно подсчитали, что за истекший год забастовки
достигли небывалого подъема. Было отмечено согласно сведениям департамента
полиции 273 крупные стачки. И две трети из них происходили в Петроградском и
Московском промышленных районах, там, где особенно жестоко и изощренно
действовали полиция и охранка. Это сильно беспокоило англичан. Подстегивая
события, они спешили с перестановками на вершине пирамиды власти, лишь бы
вся пирамида не была обрушена рабочим и крестьянским сословиями.
Палеолог, не замечая, что "старый друг" слушает его вполуха, коснулся
еще одного предмета, который весьма заинтересовал его коллегу. Справа были
видны казармы Павловского полка, и, словно получив от них какие-то флюиды,
Палеолог перешел к рассказу о положении в Петроградском гарнизоне.
- Я недавно был в Мариинском театре на балетах "Египетские ночи",
"Исламей" и "Эрос". В антракте мне захотелось курить, и я отправился в
вестибюль ложи министра двора. Там я встретил генерала, назовем его В. Он
великолепный патриот, и мне удалось недавно оказать ему услугу. Так вот, я
спросил его, верно ли, что армия в столице серьезно заражена революционной
пропагандой. Представьте, милорд, этот доблестный вояка согласился. Он
сказал буквально следующее: "Действительно, дух гарнизона Петрограда
нехорош. Недавно, например, когда случились беспорядки на Выборгской
стороне, солдаты отказались стрелять в бунтовщиков. Военные власти хотят
направить на фронт все эти запасные полки и команды, заменив их надежными...
Надо было бы начинать с всеобщей чистки - ведь их, этих ненадежных, прежде
всего слишком много..."
Генерал назвал ужасающую цифру, у русских, наверное, слишком много
солдат. Бедный Париж! Мы считаем каждого раненого, чтобы вновь послать его
на фронт, а здесь, в российской столице и ее окрестностях, то есть в Царском
Селе, в Павловске, Гатчине, Красном Селе, Петергофе, прохлаждается не менее
четверти миллиона солдат! Они почти ничему не учатся, ими безобразно
командуют. Солдаты в Петрограде скучают и развращаются. Если они и служат
для пополнения кадров, то не действующей армии, а самой настоящей анархии! И
кто это придумал?! Следовало бы оставить в столице лишь тысяч 30-40 отборных
войск и гвардии да полстолько казаков... - закачал головой француз и
возбужденно выпалил: - Вы знаете, милорд, мой бравый генерал закончил на
очень пессимистической ноте: "Если бог не избавит нас от революции, то ее
произведет армия!"
Тщедушный Бьюкенен еле поспевал за разгорячившимся экспансивным
французом. В знак согласия он непрерывно кивал крупным носом, торчащим
из-под каракулевого пирожка, делавшего его профиль похожим на петушиный. Они
почти дошли уже до английского посольства.
Будучи хорошо воспитан, сэр Джордж пригласил коллегу на чашку чая,
зная, что тот приглашения не примет и помчится составлять шифровку своему
президенту о новом российском министре иностранных дел и о том, что сэр
Джордж Бьюкенен полностью разделяет его идеи о необходимости более
энергичной помощи оппозиционным кругам.
Мистер Бьюкенен не стал настаивать на своем приглашении, ему тоже не
терпелось обсудить с мистером Хором, полковником Ноксом и советником О'Берни
мысли, возникшие у него во время прогулки с коллегой. Эти мысли были о том,
что надо бы активизировать фронду против царя в великокняжеских и
великосветских салонах.
Не забыл он и промышленников, среди которых довольно близкими ему были
Рябушинский и Путилов. Что касается Коновалова и Терещенко, то молодой
генеральный консул в Москве Брюс-Локкарт, любимец всего посольства, уже
давно, еще до их переезда в Петроград, передал этих господ на связь
британской разведке как перспективных политических деятелей.
Забот у Бьюкенена в эти горячие дни, когда все в столице чувствовали
приближение чего-то огромного, волнующего, необыкновенного, было много. Он
даже не пошел провожать своего друга до французского посольства, а самым
теплым образом раскланялся с ним у подъезда собственной резиденции.


13. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года

Поручик Федор Шишкин не торопясь шел по грязному и мокрому ходу
сообщения от своей землянки к штабному блиндажу командира батальона. Он был
зван на вечерний "стакан чая". Здесь в промозглую прибалтийскую зиму, когда
вместо сухого российского снега с небес не переставая сыпался мелкий дождь,
горячий чай с доброй порцией рижского бальзама не только скрашивал скуку
позиционной войны, но и спасал многих офицеров от простуды.
Из мелкой канавы хода сообщения Федор ступил в глубокий ров окопа и
чуть не наскочил на двух солдат, торчавших рядом со ступенькой в бруствере,
на которой стоял третий солдат, с нарочитой старательностью прильнувший к
смотровой бойнице.
- Что происходит? - строгим голосом осведомился поручик. Он лишь
несколько дней назад получил новый чин, и требовательность его от этого
несколько разыгралась.
- Газовый наблюдатель, ваше благородие! - ответила фигура, отрываясь от
бойницы и блеснув белками глаз.
- А что, гнилыми яблоками не пахнет? - намекнул поручик на инструкцию,
в которой солдатам разъяснялись различные примеры запахов боевых газов.
Запах яблок, означавший смерть от удушья, особенно не укладывался в
сознание.
- Никак нет, ваше благородие! Да его под дождем немец и не пустит... -
показал служивый свои познания в химическом деле.
Рядом с наблюдателем в нише, полной сухого хворосту, стояла банка
керосина, а неподалеку меж двух столбов висел кусок рельса. Ударами по нему
солдаты оповещались в случае газовой атаки. А зажженный хворост должен был
горячим воздухом поднять газы над землей.
Федор хотел спросить, что делают еще два солдата, но противно капнуло
за воротник, и поручик поспешил в тепло. Он прошел несколько траверсов окопа
и свернул в ход сообщения, ведущий к штабной землянке. Под сырым курляндским
небом ему вспомнилось другое чаепитие - почти четыре года тому назад у
советницы Шумаковой.
Когда Алексей Соколов в тот вечер ушел от Шумаковых, кто-то рассказал,
что он в молодые годы служил в Митавском гусарском полку... А теперь до
Митавы рукой подать - да только она с другой стороны фронта, с немецкой. И
мог ли Федор мечтать тогда - всего четыре года тому назад, - что в двадцать
лет станет поручиком в действующей армии.
Его горячему желанию стать офицером помогла война. Уже в первый ее
месяц обнаружился недостаток в офицерах. Сразу после гимназии, летом 14-го
года, Федор попал в Ораниенбаумскую школу прапорщиков. За четыре месяца из
"революционно настроенной личности", как его называли друзья по кружку,
Федор превратился в "чина военного ведомства". В феврале 1915 года он уже
надел золотые офицерские погоны, хотя знаний получил не больше, чем их было
у унтер-офицера мирного времени - высочайшим приказом производство офицеров
шло по сокращенным срокам. И вот теперь Северный фронт.
Прапорщик - чин военного времени. Но для тех, кто беспрерывно находился
на позициях, срок выслуги очередной звездочки предельно сократился. И Федор
не засиделся в прапорщиках и подпоручиках. Он был храбр. Хорошо делал свое
дело. Ему, кроме того, везло - пули и осколки летели мимо.
Он шел по скользкому ходу сообщения и в темноте, когда не могли видеть
солдаты, запускал руку под накидку-макинтош, чтобы ласково погладить третью
звездочку на погоне. Даже липкие грязные стены канавы, к которым
прислонялся, поскользнувшись, не слишком бесили его. Он, словно со стороны,
любовался самим собой. Среднего роста, ладно скроенный молодец, в хорошо
пригнанной шинели, всегда опрятный и подстриженный. Недавно он стал растить
такие же точно усы, как у полковника Соколова, поразившего тогда, у
Шумаковых, воображение юного гимназиста. Но усы отчего-то хорошо росли
только над правой стороной губы, а над левой - с какими-то проплешинами.
Шишкин очень переживал такую незадачу, но надеялся, что, когда усы станут
подлиннее, густота обеих сторон сравняется. На всякий случай он чаще теребил
именно левый ус - а вдруг да разбудит там корешки волос.
Ход сообщения нырнул под елочки небольшой рощицы на холме и закончился.
Дальше можно было идти по мягкой хвойной подстилке. Дождь превратился в
мокрый снег. В темноте возник бесформенный бугор, от которого потянуло
печным дымком.
Еще несколько шагов, и ниже уровня земли забрезжил слабый свет,
пробивавшийся через щель неплотно прикрытой двери. Восемь ступенек вниз,
привычный поклон в три погибели перед низкой дверцей, и приятное тепло сразу
охватывает Федора. Первая комната штаба батальона - для телефонов и пешей
связи. Потолок довольно высок - самый рослый человек его не касается даже в
папахе. На дощатом столе - четыре фонических телефона беспрерывно пищат
"ти-ти-ти", телефонист при них спокойно читает засаленную книжку.
Два свободных от дежурства телефониста и четыре солдата связи спят на
нарах у противоположной стены. Денщик и два других солдата возятся у
чугунной плиты, ставя чайники, разогревая большую кастрюлю с супом из
офицерской кухни. Один из солдат подошел к поручику помочь ему снять мокрую
и грязную накидку и влажную шинель, другой солдат и денщик на миг оторвались
от плиты, вытянувшись перед офицером по стойке "смирно". "Продолжайте!" -
кивнул им Федор.
За тонкой дощатой перегородкой - собственно штабная комната, она же -
обиталище командира. Яркая пятнадцатилинейная керосиновая лампа заставляет
жмуриться всех входящих. От этого Федор не сразу разглядел, кто здесь уже
собрался. Но глаза быстро привыкли, а слух еще раньше уловил короткие
словечки "даю", "углом", характерные для азартного "шмен-де-фера", а
попросту "шмоньки". Над чистым сосновым столом, с которого были убраны
топографические карты, возвышалась грузная фигура лихого картежника капитана
Орлова, с несколько покрасневшим и припухшим от поклонения Бахусу лицом.
Рядом с ним казались мелкими и щуплыми капитан Крылов, командир роты
Шишкина, подпоручик Чепоров и прапорщик Злюкин, оба 4-й роты. Подпоручик
Чепоров был тоже страстный игрок и гуляка, но ему не везло ни в картах, ни в
чинах. Он регулярно спускал в "шмоньку" все свое жалованье. Что же касается
производства, то он уже дважды был ранен, обретался по нескольку месяцев в
лазаретах и из-за этого пропустил несколько сроков выслуги.
Прапорщик Злюкин, бывший присяжный поверенный, только недавно прибыл из
Москвы, из Александровского училища, где прошел такой же ускоренный
четырехмесячный курс, как и Федор. Но его характер вполне отвечал фамилии, и
установить с ним приличные отношения Федор так и не сумел, хотя по возрасту
был к нему ближе всех.
Командир батальона, подполковник Румянцев, словно добрая хозяйка, сидел
подле другого стола у ярко начищенного медного самовара, уютно пыхтевшего, и
ждал ужина. Еще двое-трое офицеров свободно расположились на табуретах в
разных концах комнаты. Особенный уют ей придавала походная кровать
командира, застеленная ковром, из-под которого выглядывали белоснежная
подушка и простыня. Крахмальное белье в этой низкой землянке с дощатыми
стенами, отстоящей всего на полверсты от окопа, над которым посвистывали
пули, сразу вызывало мысли о том, другом мире, где люди их круга по-прежнему
обедают в ресторанах, пользуются комфортом квартир и гостиничных номеров,
развлекаются в театрах и синема.
Денщик принес на тарелках колбасу, коробочку сардин и хлеб.
- Господа, кто желает ужинать? - гостеприимно повел рукой подполковник.
Федор невольно сглотнул слюну, и Румянцев заметил это.
- Тарелку поручику, - приказал он денщику. Остальные стали ждать только
чая.
Пока с щелканьем ложились на деревяшку карты, среди сошедшихся вокруг
самовара офицеров завязался разговор о недавних событиях в Петрограде, когда
в ночь на 17 декабря в юсуповском дворце был убит Распутин. Хотя еще велось
дознание, но в воздухе уже носились самые разнообразные слухи об убийцах -
графе Феликсе Юсупове, великом князе Дмитрии Павловиче и Пуришкевиче.
- Действительно, собаке собачья смерть! - со смаком высказался командир
2-й роты штабс-капитан Курицын.
- Противно все это! - отрываясь от только что принесенного супа, сказал
подполковник. - Я не верю во влияние Распутина...
- Так, по-вашему, Распутин не причинил зла монархии? - всплеснулся от
карт Орлов. Как истинный игрок, он мог обдумывать свои ходы и одновременно
вести застольную беседу. - Я вас не понимаю, Александр Александрович! -
щелкнул он картой.
- Но ведь все ясно, господа! - отложил ложку в сторону Румянцев. - Убив
Гришку, господа гвардейцы ничему не помогли... Положение в тылу ухудшается с
каждым днем. В Петрограде - серьезные заминки с продовольствием, график на
железных дорогах нарушается... Довольствие в войсках все хуже и хуже... То,
что называют "чехардой министров", этим актом не остановить, ибо государь не
имеет к так называемой общественности никакого доверия... А тузов, способных
к управлению Россией, в колоде, которая там, в Питере, - не найти, хоть
двадцать раз ее перетасуй...
- Но это позор, позор, позор, когда монархия гибнет из-за сибирского
конокрада и хлыста! - вдруг взвизгнул начальник команды гренадеров поручик
Розанов. Худой, с испитым лицом, лысый в свои тридцать лет, он иногда как-то
неожиданно вскидывался и начинал бурно излагать свои мысли.
- Извините, пожалуйста! А что же вот так сидеть и ничего не делать, как
мы, когда монархия гибнет?! Но теперь... теперь я вам говорю, что монархия
гибнет и мы вместе с нею, а с нами Россия! Вы знаете, что в Петрограде
запретили давать в синема фильму, где показывалось, как Георгиевская дума
возлагает на государя Георгиевский крест? Потому что едва начнут показывать,
как из зала, из темноты, обязательно голос: "царь-батюшка с "егорием", а
царица-матушка с Григорием!.."
Подпоручик Чепоров тоже отвлекся от карт и хотел сказать свое, но
Розанов не дал:
- Подождите, я знаю, что вы скажете... Вы скажете, что все это
неправда, про царицу и Гришку Распутина! Знаю, знаю, что неправда! Неправда!
Только пошлые дураки могут поверить в то, что ее истеричное величество могла
спать с этим вонючим мужиком... Но не все ли равно, я вас спрашиваю?! Кто
будет доказывать истину Кая Юлия: "Жена Цезаря вне подозрений!"? А тут не
подозрение, тут... - Он вскочил со своего табурета и опять упал на него. -
Так просто сидеть нельзя, мы все идем к пропасти...
- Чего ты разбушевался, Николаич? - спокойно и рассудительно изрек
Крылов, обернувшись от стола с картами. - Ну и убили Гришку! Завтра мы во
второй линии должны идти в наступление, может, кого из нас недосчитают... -
Он истово перекрестился.
- Вот, если эту карту убьют, и меня завтра убьют! - заявил Злюкин с
глубоким убеждением и верой в мистику.
Орлов держал банк. Он рявкнул командно на прапорщика:
- Ты мне заупокойной службы не устраивай! Я тебе карты не дам, фендрик
ты этакий! Я вот три войны прошел и только один раз ранен, а никогда не
загадывал... Смерть и жизнь в воле человека, а не карточного черта...
Захочешь жить и будешь жить! А нюни распустишь, как баба, так сразу и
пойдешь на тот свет! Ну, давать, что ли, карту? Только без дураков!..
- Давай!
- Без приметы?
- Давай без нее!
Орлов выбросил ему карты. Злюкин открыл "дамбле" и взял банк.
- Во! Жив буду! - с облегчением сказал он. - Я ведь все-таки загадал!
- Ну и дурак! - рассердился Орлов. - Как баба старая! - и в сердцах
рассыпал колоду.
Картежники поднялись наливать себе чай из самовара. Федор уже давно,
под разговор, не заметил, как съел суп и ковырял вилкой котлету. Политика не
занимала его теперь так страстно, как в шестнадцать лет, и он решил
посвятить себя целиком службе. Но жизнь властно вторгалась в затхлую
армейскую аполитичность бунтами солдат, братаниями целых частей с немцами и
австрийцами, крамольными слухами и разговорами о целях этой войны. Поручик
чувствовал недовольство своих солдат, он знал о появлении нелегальной
литературы в окопах и в резервных частях, видел, как бурлил офицерский
корпус, как размывались монархические устои. Все чаще и чаще он задумывался
над словами большевика Василия, сказанными на той памятной ему сходке у
Шумаковых: военную науку надо изучать для революции, для классовой борьбы.
"Где-то теперь Василий?.. Неужели приблизилось то великое и грозное, к
чему готовили себя социал-демократы, большевики?! - думал Федор. - Ведь
тогда сразу придется выбрать, на какую сторону баррикады вставать - с
рабочими, солдатами и крестьянами или с офицерством, не желающим революции,
перемены устоявшихся порядков..."
Мысли Федора, как и весь застольный разговор, прервал дежурный
телефонист. Он открыл дощатую дверь из дежурки и обратился к Румянцеву:
- Ваше высокоблагородие, вас командир полка к телефону просят!
Подполковник вышел. Через минуту он вернулся с недоумевающим выражением
лица.
- Непонятно, что происходит?.. Командир полка спрашивает, все ли
батальоны выйдут, как намечено, сегодня в девять к исходным позициям у мызы
для атаки? Я ему: "Так точно! Офицеры все у меня, сейчас пойдут поднимать
роты к походу", а он опять заладил: "Выйдут ли точно?" Нет! Что-то там у них
в штабе нечисто... Почему-то не первый полк, а наш должен начинать атаку
завтра...
- Жалко бросать карты! - затрещал колодой, лежащей у стакана чая,
Орлов. - Но служба есть служба. - Он пропустил мимо ушей замечание командира
батальона о том, что почему-то их третий полк назначен теперь открывать
наступление.
Все пошли заниматься каждый своим делом перед предстоящим выходом.
В девять вечера роты построились. Румянцев обошел строй, поговорив с
офицерами и стрелками о назначенном наступлении и коротком - пятнадцать
верст - походе к позициям. Батальон вышел, как было приказано, в девять.
Румянцев, верхом, пропустил все роты мимо себя, а затем рысью пустил коня в
направлении штаба полка. Отсутствовал он недолго - батальон не успел еще
пройти и двух верст по грязной дороге. Вернувшись, Румянцев приказал
стрелкам связи собрать к нему господ обер-офицеров. Когда начальники рот и
другие офицеры стали подходить к сухому пригорку, на котором остановился
Румянцев, подполковник тихо, почти шепотом, чтобы ничего не донеслось до
ординарцев, державших лошадей, сообщил пренеприятнейшее известие: первый
полк отказался идти в наступление. Ясно, что именно поэтому главная задача
возложена теперь на их полк, в том числе и на их славный батальон...
Тяжело вздохнув, Румянцев добавил и подробности: первый полк, стоявший
в двух верстах от третьего по другую сторону шоссе, отказался в назначенное
для сбора время выйти из землянок, построиться, чтобы идти и занять с вечера
позиции для предстоящей атаки. Их депутаты объявили, что теперь стрелки
наступать вообще не будут, а могут только обороняться. Более того, первый
полк разослал агитаторов во второй и четвертый с предложением присоединиться
к ним, но неудачно. Служаки-фельдфебели арестовали бунтовщиков и
препроводили их в штаб дивизии. Там сейчас дым идет коромыслом - полно
расследователей. А молодой генерал, недавно принявший полк, отказавшийся
теперь идти в наступление, застрелился с горя.
Федор выслушал сообщение командира с двойственным чувством. Он был
поражен таким близким и реальным признаком скорой революции. Ведь если
боевая часть - целый полк - дружно отказывается выполнять приказ
командования - это означает не просто частичное разложение боевого духа, но
симптом паралича всей армии. Поручик, не совсем изживший радикальные взгляды
гимназической молодости, и радовался такому грозному толчку, и боялся его.
"Что есть честь, что такое долг офицера и патриота?!" Этот вопрос
спазмом сжал его мозг. Федору было тем труднее, чем меньше он чувствовал
себя своим в офицерском собрании, среди старших командиров...


14. Лондон, середина декабря 1916 года

"Валлийский маг"*, так называли в британской столице Дэвида Ллойд
Джорджа, только что перебравшегося в новую резиденцию на Даунинг-стрит, 10.
До этого он несколько месяцев пребывал в должности военного министра,
которую занял после трагической гибели лорда Китченера на крейсере "Гэмпшир"
вблизи Оркнейских островов. А еще раньше он был министром вооружения
Британии и в этом качестве должен был отправиться вместе с Китченером в
Россию на борту этого крейсера. Однако "пасхальное восстание" ирландцев в
Дублине дало основание премьеру Асквиту обратиться к Ллойд Джорджу с таким
указанием: "Мой дорогой Ллойд Джордж! Надеюсь, вы найдете возможным заняться
Ирландией... Нет никого другого, кто мог бы достигнуть окончательного
решения проблемы". Почему мистер Асквит именно накануне отъезда в Россию
обратился с таким предложением к министру-валлийцу, покрыто мраком
неизвестности. Однако оно спасло жизнь Ллойд Джорджу, поскольку на борту
крейсера "Гэмпшир" его в момент взрыва не оказалось.
______________
* Ллойд Джордж родился в той части Великобритании, которая называется
Уэльс. Выходцы из Уэльса - валлийцы.

С другой стороны, "валлийский маг" был действительно мастером
компромиссов, и лучше него никто не мог выиграть время за столом
переговоров. Газеты сравнивали министра с незаменимой пожарной командой.
Ллойд Джордж принял на себя эту миссию "примирить все партии Ирландии".
Провидение в лице совершенно конкретных персон хранило его для еще более
высоких дел. И теперь они свалились на него в форме поручения короля
сформировать в качестве премьера новый военный кабинет Великобритании.
Бывший радикал и борец за народное счастье - как его прославили
газетчики - почтительно поцеловал руку монарха в Букингемском дворце,
представляя новый состав министерства. Впервые Британия получила премьера,
который не был "сэром", не имел титула и славился тем, что в детстве испытал
нужду и бегал босиком. Именно такой человек оказался остро нужен теперь
Британской империи. Ибо империя и ее метрополия находились в глубоком
кризисе.
Долго шел Ллойд Джордж к тому, чтобы сделать своей квартирой особняк на
Даунинг-стрит, 10. Честолюбие и "ветер перемен" над империей, в которой
"никогда не заходило солнце", привели его, сироту мелкого арендатора и
племянника-воспитанника сельского сапожника, в честь которого он принял одну
часть своей фамилии - Ллойд, - в высокую политику, где он сделался одной из
крупнейших величин первой половины XX века.
На Даунинг-стрит он уже квартировал однажды в доме под номером
одиннадцать, где по той же традиции селились канцлеры казначейства, то бишь
министры финансов Великобритании. С 1908 года исполнял он эту должность
вплоть до создания военного кабинета. И теперь, проходя мимо низенькой двери
этого особняка с закопченными стенами, он вспоминал, какая чудесная
атмосфера была в нем до войны, когда по утрам к канцлеру казначейства,
прославившемуся в Лондоне не только умом и напористостью, но и седеющей
львиной гривой и опереточным плащом, собирался поболтать цвет британской
интеллигенции.
Бернард Шоу и Герберт Уэллс, Чарли Чаплин и другие звезды
артистического и литературного небосвода столицы империи чувствовали себя
здесь как дома, хотя министр финансов и в дружеских беседах всегда держал
инициативу в своих руках, был неистощимым импровизатором. Он даже старые
анекдоты умел рассказывать так, что они обретали новые, еще более веселые
подробности.
С содроганием и запоздалой благодарностью к жене премьер-министр
вспоминал, как за этой дверью он упрашивал свою Мэгги остаться с ним, не
уходить и не разрушать семью, когда бульварные листки трепали его репутацию,
обсуждая амурные похождения канцлера казначейства как раз накануне принятия
парламентом бюджета, Мэгги удалось уговорить, сказав, что ее уход повлияет
на его шансы стать премьер-министром, а заодно и дав слово не флиртовать
больше с дамами света и "полусвета".
"Как ловко я их всех тогда провел!" - радовался теперь Ллойд Джордж,
припоминая, как на суд против газеты "Пипл", затеянный им по поводу
диффамации, прибыли в карете канцлер казначейства и... супруга канцлера. А
ведь вся бульварная пресса пророчила скорый отъезд Мэгги из Лондона и была
недалека от истины... "Мужчины дают женщинам обещания, чтобы тут же нарушить
их, как, впрочем и политики!" - не без юмора подумалось премьер-министру в
это декабрьское утро, когда он в своем теплом крылатом плаще, в сером
цилиндре и под зонтом вернулся с утреннего моциона.
Констебль бодро салютовал премьеру, вывернув мокрую от дождя ладонь