Иванов Алексей. Честь и долг

высказанная главковерху, нашла самый сочувственный отклик: генерал-адъютант
просил Алексеева всем вместе с этого совещания ехать в Петроград, чтобы
объяснить Временному правительству необходимость какого-либо решения - то
есть или заключить сепаратный мир, или прекратить мирную пропаганду в
войсках и, напротив, пропагандировать дисциплину, послушание начальству и
продолжение войны.
В долгий ящик не стали откладывать исполнение задуманного. Тут же
устроили перерыв, и Алексеев отправился в соседний дом, где находился
аппарат Юза, для переговоров по прямому проводу с Петроградом.
Министр-председатель Временного правительства князь Львов, узнав о просьбе
генералов, дал радушное согласие на их прибытие экстренным поездом в
столицу. Совещание продолжили после обеда, на колесах, в салон-вагоне
Алексеева.


71. Петроград, апрель 1917 года

В Петроград короткий состав из четырех зеленых пульманов прибыл утром.
На дебаркадере Царскосельского вокзала, подле царского павильона, уже
выстроилась рота парадного расчета гарнизона. Одновременно с прибытием
поезда из одноэтажного здания, где прежде располагались комнаты ожидания для
царского семейства, вышел Гучков. Военный министр, так же как и Керенский,
обожал пользоваться всем царским - автомобилем, салон-вагоном, почестями.
Даже Царскосельский вокзал для приема генералов был выбран из-за того, что
именно здесь располагался самый импозантный царский павильон, ковры которого
Гучков мог теперь попирать своими английскими ботинками и в стенах которого
он мог начальственно говорить с военными, носящими самое высокое в
российской армии звание - генерал-адъютантов.
Рядом с Гучковым, но чуть сзади него, нервно вытянулся Лавр Георгиевич
Корнилов, недавно назначенный на должность командующего Петроградским
военным округом. Временное правительство в лице Гучкова, Коновалова и
Некрасова вместе с военной верхушкой выдвигало Корнилова исподволь на
передний план, рассчитывая на его холодную жестокость для того, чтобы
привести в порядок войска, расположенные в столице. Узкие монгольского типа
глаза, худое, желчное лицо Корнилова с вечно ходящими желваками на скулах,
выражало волю и решительность. Он стоял, заложив большой палец правой руки
за отворот френча, а левую руку заведя за спину.
Вагоны плавно остановились. Первым вышел Алексеев, за ним - Брусилов,
Драгомиров, Гурко. Соколов, ехавший в соседнем вагоне, в числе
сопровождавших, услышал хриплый голос Корнилова, скомандовавшего: "Смирно!"
Но странно: солдаты почетного караула словно ничего не слышали. Они
продолжали стоять вольно, а некоторые даже высовывались из строя, стараясь
получше разглядеть отцов-командиров, о которых трубили все газеты.
Алексеев, сурово оглядев строй, все-таки гаркнул: "Здорово, братцы!", и
был несказанно удивлен, когда нестройный хор голосов вяло ответил ему что-то
похожее на "Здравия желаем, господин генерал!". На лицах многих солдат
бродила явная усмешка. Четыре шеренги солдат, чуть не толкая друг друга,
сделали поворот направо и продефилировали совсем не церемониальным маршем, а
небрежно, чуть ли не походным шагом мимо высшего начальства российской
армии.
"Вот это да! И это столичный гарнизон! Военному министру, главковерху и
главкомам чуть ли не язык из строя показывают!.. - изумился Соколов. - А как
же с авторитетом Алексеева, да и Гучкова, о которых столько трубят господа
штатские, прибывающие на фронт из Петрограда?!"
Алексею неудержимо хотелось увидеть Настю, рассеять сомнения или
разрубить гордиев узел их отношений. Анонимное письмо, полученное накануне,
жгло его через карман френча, в душе поднимались такие тяжелые волны обиды и
ревности, что он иногда переставал видеть своих собеседников. Соколов хотел
бы прямо с вокзала отправиться к себе на Знаменскую; но долг службы не
позволял ему.
Штабные прошли вслед за своими начальниками через царский павильон.
Кавалькада авто ждала военного министра и генералов. Во взглядах обывателей
и бродящих у вокзала солдат читались отнюдь не восторг и уважение.
Взревели моторы, окутав царский павильон газолиновым дымом, кавалькада
ринулась на Загородный проспект, повернула с него на Гороховую улицу.
Остались позади Фонтанка и Екатерининский канал с ноздреватым серым весенним
льдом, по набережной Мойки авто подкатили к парадному портику Мариинского
дворца. На площади было полно бездельничающего народа, но внутрь дворца
никому без пропускных листков и мандатов не дозволялось входить. Решительная
охрана из солдат какой-то крепкой части перекрывала все входы и выходы.
Перед Гучковым и генералами солдаты, украшенные красными бантами, весело
вытянулись "во фрунт" и привычно отдали честь, упраздненную приказом No 1.
Приехавшие вошли во дворец.
Резиденция бывшего царского, а теперь Временного правительства поражала
роскошью и великолепием отделки. Красный бархат, белый лак с золотым
орнаментом в деталях интерьера и мебели, художественный паркет полов, мрамор
стен невольно внушали почтение даже господам генералам. Лишь Гучков нахально
и гордо стучал своими крепкими английскими ботинками по узору паркета и
быстрым шагом вел за собой группу гостей. Из вестибюля, где генералы
сбросили шинели на руки солдат, военный министр повернул на узкую лестницу,
ведущую на второй этаж, где, по-видимому, находился кабинет главы
правительства, уже ждавшего с нетерпением руководителей армии.
Просторная приемная, секретарь, склонивший в поклоне набриолиненную
голову, открытая высокая белая с золотом дверь, зал с ярким и пушистым
ковром во весь пол. Где-то вдалеке белый стол и седой невысокий господин в
визитке, с аккуратно подстриженной бородой, немного утиным носом и густой
шевелюрой. Лицо хорошо знакомо по газетным портретам - князь Львов. Вблизи
лицо показалось серым, мешки под глазами, глубокие морщины и тусклые глаза.
Соколов увидел, что министр-председатель чувствовал себя в этом
роскошном кабинете не совсем уверенно. Он сказал несколько общих
приветственных слов и пригласил господ генералов в Белый зал, где заседало
правительство. Там уже собрались почти все министры, часть членов
Государственной думы и несколько человек из Совета рабочих и солдатских
депутатов. Начались речи. Говорено было много. Даже несловоохотливый
Алексеев долго и нудно бубнил о дисциплине, о чести офицера и оскорблении ее
солдатами, о пацифистской пропаганде, которая разлагает армию.
Коротко и ясно выступил Брусилов. Он заявил, что не понимает смысла
работы эмиссаров Совета рабочих и солдатских депутатов, на словах
опасающихся контрреволюции, а на деле старающихся углубить развал армии,
которая одна может спасти от контрреволюции, ежели таковая объявится. Он
начисто снял обвинения в контрреволюционных действиях, в которых якобы
замешан офицерский корпус. Генерал подчеркнул, что лично он и подавляющее
большинство офицеров без какого-то ни было принуждения присоединились к
революции, и теперь граждане России с золотыми погонами - такие же
революционеры, как и все остальные. Это и заставляет его настоятельно
требовать прекращения травли офицерского корпуса, который при подобных
условиях не в состоянии выполнять свое назначение и продолжать руководить
военными действиями.
Генерал требовал доверия, в противном случае просил уволить его от
командования Юго-Западным фронтом. В заключение Брусилов пригласил военного
министра приехать на Юго-Западный фронт, чтобы самому передать солдатам
требования Временного правительства и решения Совета рабочих и солдатских
депутатов, касающиеся армии.
Брусилову аплодировали. Ему улыбались. Он даже слегка помолодел от
удовольствия. "Не чужд старик тщеславия", - подумалось Алексею.
Наконец речи и взаимные уверения в совершеннейшем революционном
почтении закончились тусклыми рассуждениями князя Львова о чести и долге
офицеров. Соколов уже приготовился отправиться домой, как последовало
приглашение на обед, и неудобно было отказаться.
Сидя в элегантной белой столовой, за богатым обедом, ничем не
напоминавшим о голоде за стенами этого дворца, Алексей вдруг подумал: что же
изменилось в результате революции, если такое барство и хлебосольство
процветает за этим столом, когда женщины по-прежнему стоят в очередях, народ
повсюду в стране голодает?.. Он почти не участвовал в застольном разговоре -
сердце его было на Знаменской.
Наконец обед, мучительный для Соколова, окончился, генералы
откланялись.
Совещание должно было продолжиться назавтра у военного министра, и
кое-кто из господ генералов, не имевших квартиры и семьи в Петрограде, как,
например, Брусилов, отправились отдохнуть в свои вагоны, оставленные у того
же царского павильона на Царскосельском вокзале. Соколов поехал в одном авто
с Гурко, направившимся к своему другу и соратнику графу Орлову-Давыдову на
Сергиевскую улицу.
Теплый апрельский вечер веял на улицах весной. На центральных улицах -
толпы людей. Невский запружен народом так, что мотор еле-еле смог пересечь
его.
У Соколова в груди поднялось опять жгучее волнение. Машинально отвечал
он на любезный разговор Василия Иосифовича. Он даже не заметил, как доехали
до небольшого особняка Орлова-Давыдова и Гурко покинул авто. Шофер спросил
куда ехать дальше.
- Угол Кирочной и Знаменской!
Спустя несколько минут Алексей вышел из машины и пошел по Знаменской к
своему дому.
Усилием воли Соколов взял себя в руки: "Нельзя же быть таким бешеным
Отелло". Теперь он шел почти спокойно и только в груди ощущал какую-то
пустоту. Вот и дом: чугунные химеры на водосточных трубах по обе стороны
подъезда, две двери, несколько ступеней к лифту.
В пустоте подъезда громко захлопывается железная кабина лифта, щелчки
резинового валика отсчитывают этажи...
Счастливое, как он считал для себя, число 11, скважины новых замков на
двери, которых не было три месяца назад. Белая фарфоровая кнопка звонка.
Глухое треньканье где-то далеко-далеко. Грохот засова, повеяло теплом и
запахом своего дома. На пороге - Агаша. Радостный вскрик:
- Ой, Алексей Алексеич приехали! - и тишина безлюдья.
- Здравствуйте, Агаша! А где Анастасия Петровна? - почти спокойно
произносит Алексей.
- Оне на службе в Таврическом дворце...
- А Мария Алексеевна?
- Оне ушли ко всенощной...
Соколов с трудом снял шинель, отдал Агаше фуражку, шарф. Еле двигая
ногами, прошел в столовую.
- Не подать ли ужин? - заботливо спросила Агаша. Она никогда не видела
его таким и беспокоилась, не заболел ли он, иль не случилось ли чего.
- Спасибо, не надо, я сыт... - машинально ответил Соколов и опустился
на стул, лицом к двери. Он не заметил, сколько времени просидел в одном
положении. Ему казалось, что он слышит шаги Насти на лестничной площадке, но
звонка в дверь все не было и не было. Потом ему подумалось, что надо бы,
наверное, выйти на улицу и посмотреть, с кем Настя подойдет к дому, но он
отбросил эту мысль как недостойную, хотя ему и очень хотелось сделать это.
Его привел в себя стук хлопнувшей двери. Алексей понял, что вернулась
Настя. Если по дороге домой он мечтал скорее все ей выложить, выяснить
правду до конца, то сейчас испугался встречи с ней. Он встал и подошел к
окну.
И вот - крик радости, две руки обвили его шею. Глаза - такие прекрасные
и счастливые. Разве они могут лгать? Она прильнула к нему всем телом и
прижалась крепко-крепко. Ему хотелось взять ее на руки и баюкать как
ребенка. Весь гнев и ревнивое безумие оставили его. Она казалась такой
беззащитной, нежной, любящей. Уже не помня себя, он целовал ее руки, лицо.
Он не стал ничего выяснять. "Все встанет на свои места", - подумалось ему.
Сидя вечером в кабинете, он разбирал накопившуюся почту.
Корреспонденция была большая - письма от друзей, знакомых, просто деловые
бумаги. Пробегая их глазами, он опять вспомнил то - анонимное. Оно лежало в
кармане. Ох, если бы он мог добраться до анонимщика... Он вынул желтый
листок, развернул и положил на стол. "Что могло послужить поводом для его
написания? Какие цели преследовал автор?" - Алексей не находил ответа.
В глубоком раздумье он не услышал, как дверь бесшумно отворилась и
вошла Настя. Она подошла к Алексею, обняла за плечи и склонилась над столом.
- Что это, Алеша? Фу, какая гадость! Так вот почему ты прибыл сегодня в
таком ужасном расположении духа. Ты напугал Агашу. Неужели ты хоть на миг
мог поверить этой лжи? - У нее брезгливо сложились губы.
- Но ведь зачем-то анонимщик это сделал? Что ему надо от нас с тобой?
Настя уже догадывалась, кто это мог быть. "Конечно, это Гриша. Он видел
Василия и решил вызвать чувство ревности у Алексея, а возможно - и наш
разрыв. Какой же он подлец, а я-то его жалела, принимала от него цветы!
Конечно, он слишком много знал и от злости мог донести в охранку. Но, слава
богу, охранки уже нет. Василий давным-давно унес всю литературу, и она
теперь стала легальной... А как объяснить все это Алексею? Ведь
преступление-то я совершила - прятала большевика в доме. Алексей пошел бы за
это под военно-полевой суд... О Грише я не буду рассказывать, а о том, что
вступила в партию большевиков и прятала Василия, рассказать надо
обязательно".
Алексей воспринял все очень спокойно. О том, что его жена сочувствовала
большевикам, он знал давно. Уже неоднократно у них возникали разговоры на
эту тему. Но такой решительности и смелости он от нее не ожидал.
Он смотрел на нее и думал, как переменилась она за эти годы, как мало
они были вместе. Настя жила своей собственной духовной жизнью, избрала мир
борьбы и тревог. Ему вдруг стало обидно, что она как бы отгородилась от
него, все решения принимает самостоятельно. "Но она ни в чем не виновата, -
тут же оправдал ее Алексей, - меня никогда не бывает рядом".
"Если ты понял меня, я тебе благодарна, если будешь с нами - нет меня
счастливее, но главное - в этой борьбе моя жизнь, и это ты должен знать".
Насте хотелось открыть душу, но она только молча смотрела в глаза
Алексея. Милая Настя, она и не подозревала, насколько близки уже были
Алексею те идеи, которыми она жила.


72. Петроград, 15 апреля 1917 года

В Генеральный штаб, как и до войны, к десяти утра Соколова доставил
штабной мотор. Непривычно было ехать по улицам, украшенным красными флагами,
видеть сотни людей, на пальто которых красовались красные банты разного
размера - от маленьких до почти полуметровых, долженствующих, видимо,
выражать особую "революционность" их обладателей.
Красные банты попадались и в коридорах Генерального штаба, по
преимуществу - у офицеров младших возрастов и званий. Алексей обошел
канцелярии коллег, имевших отношение к его генерал-квартирмейстерским делам,
оставив напоследок встречу с Сергеем Викторовичем Сухопаровым. Аскетической
внешности полковник с ясными голубыми глазами всегда убежденного в свой
правоте человека, порозовел от удовольствия, увидев Алексея на пороге своей
служебной комнаты. Он резко отодвинул стул, рванулся к Соколову и обнял его.
Друзья поговорили сначала о хорошем, о семьях, а затем коснулись и
наболевшего. Разумеется, Алексея Соколова прежде всего интересовали события,
которые не попадали на страницы газет, много и восторженно писавших в те
недели о Керенском, Львове, Милюкове, Коновалове, Терещенко и Некрасове.
Старого разведчика интересовало, кто и что стоит за этими восторгами.
- Ты помнишь, Алексей, сколько подозрений вызывало у наших
контрразведчиков товарищество по торговле машинами, металлами и оптическими
изделиями "Константин Шпан и сыновья"? - вспоминал Сухопаров. - Глава фирмы
Шпан сохранил свое германское подданство, что не мешало ему заседать в
правлениях многих акционерных обществ, работавших на оборону... Вскоре после
начала войны жандармские службы прислушались к военным, братья Шпан были
арестованы за шпионаж и высланы в Ачинск...
- Зачем ты сегодня вспоминаешь Шпана? - удивился Алексей.
- А знаешь ли ты, кто был юрисконсультом этой шпионской фирмы? - Сергей
Викторович немного помедлил для пущего эффекта и затем коротко ответил на
вопрос: - Адвокат Керенский!
Соколов ахнул.
- По данным коллег из комиссии Батюшина, еще в феврале шестнадцатого
года товарищ министра внутренних дел Белецкий сообщал дворцовому коменданту
Воейкову, явно для передачи царю, что у Керенского находятся в распоряжении
крупные суммы денег... Петроградское охранное отделение исследовало негласно
все счета этого адвоката в банках и не нашло какого-либо источника,
позволявшего ему располагать крупным доходом. Белецкий высказал тогда же
предположение, что Керенский получает от наших внешних врагов, сиречь
германцев, крупные суммы, как он выразился, для организации "прогерманского
движения" в пределах империи. Кроме того, Белецкий кое-кому дал понять, что
Керенский первым в Петрограде получал из Стокгольма и Копенгагена германские
"воззвания о мире", а на одном из совещаний со своими друзьями из
Прогрессивного блока заявил даже о наличии у него документа, "доказывавшего"
ту "истину", что не Германия была виновницей войны, а Россия, которая сама
готовилась напасть на Германию...
- Какая чушь! - вырвалось у Соколова. - Ведь мы, как всегда, были не
готовы к войне.
- Дослушай до конца! - призвал его Сухопаров. - Керенский признавался и
в том, что имеет копию письма царя Вильгельму с просьбой о заключении
сепаратного мира...
- Так кто же он все-таки? - удивился Соколов. - Ясно, что он был
оппозиционером царю.
- По точным данным, он ходил на собрания подпольной эсеровской
организации и не отказывался выступать у "прогрессистов" на их раутах...
Словом, окраска у него до невозможности пестрая.
Кстати, о модных сейчас эсерах. Ты, наверное, знаешь, что половина
солдат нашей армии и множество офицеров вступило в эту партию после
февральско-мартовских дней... Так вот, доподлинно установлено, что такие
видные члены партии социалистов-революционеров, как Чернов, Натансон,
Камков, Зайонц, Диккер и другие, имели контакты с людьми Макса Ронге и
полковника Николаи*, получали от них немалые финансовые средства...
______________
* Максимилиан Ронге возглавлял в те годы австро-венгерскую разведку, а
Вальтер Николаи - германскую.

- Слушай, что же это получается? - изумился Соколов. - Судя по газетам
- именно Керенский и его эсеровские друзья обвиняют Ленина и других
эмигрантов, что они проехали через Германию и сделались немецкими
шпионами... А выходит - именно господа керенские и Черновы получали и,
возможно, получают до сих пор свой гонорар у германских разведчиков?! Где же
элементарная порядочность в политической борьбе?
- Вот уж не ожидал от тебя такой наивности, - сощурился Сергей
Викторович. - Какая порядочность может быть в политике? В жизни всегда на
честного человека бросают грязь разные подлецы... Я специально разбирался с
обстоятельствами проезда Ульянова и его товарищей из Берна в Стокгольм через
Германию. Там все было так умно и предусмотрительно организовано, что только
очень предубежденный человек может упрекать эту группу эмигрантов. Я
докладывал начальству, но они отмахнулись и сказали: "Пусть себе эти партии
дерутся, а мы будем воевать с германцами!"
- Спаси-ибо за очень интересное сообщение! - протянул Алексей. Ему
стало понятнее многое из того, что не попадало на страницы газет, но
циркулировало в обществе, выплескивалось на уличных коротких митингах. Как
честный человек, он сразу стал душой на сторону Ульянова, и каким-то
презренным, но опасным фигляром стал выглядеть в его глазах Керенский.
Сухопаров долго рассказывал другу о закулисной деятельности Временного
правительства, об отношении военных кругов к перевороту, в котором они сами
приняли самое активное участие, а теперь ужасались, какие слабые и мелкие
людишки расселись в белых министерских креслах Мариинского дворца. Алексею
захотелось переварить обилие информации, обрушившееся на него в скромном
кабинете полковника Сухопарова, и он распрощался с другом.
Его отвезли домой на том же штабном авто. Шоферу пришлось править в
обход Невского, где в середине дня толпилось уже столько народу, что лишь
трамваи буквально проталкивались по рельсам. Но и набережная Мойки, и
Пантелеймонская, и Кирочная улицы были полны народа.
"Из окна автомобиля много не увидишь", - решил Алексей. Пообедав
наскоро и тем огорчив тетушку, жаждавшую общения с Алешей, он скрылся в свою
комнату. Здесь он облачился в старую кавалерийскую шинель, висевшую среди
всякого старья в кладовке, водрузил на голову помятую гусарскую фуражку,
надел простые офицерские галифе. Настя была на дежурстве в Таврическом и не
видела этого маскарада, который преобразил бравого молодого генерала в
провинциального гусарского ротмистра.
Агаша, вышедшая запереть дверь за Алексеем Алексеевичем, сначала
испугалась, увидев незнакомого кавалерийского офицера, но, узнав в нем
своего барина, улыбнулась. Алексей сбежал вниз по лестнице, не пользуясь
лифтом, из полумрака парадного вышел на Знаменскую и зажмурил глаза от
ясного солнечного дня. На его улице было довольно много народу, но на
Невском шел сплошной поток людей. Соколов поспешил к проспекту.
Знаменская площадь и Старо-Невский были заполнены многолюдной рабочей
демонстрацией. На тротуарах тоже полно людей в простой, рабочей одежде. Они
радостно приветствовали демонстрантов. Красные знамена и лозунги реяли над
толпой, лица лучились счастьем.
Почему-то поток из черных рабочих бушлатов, картузов и серых женских
платков чуть замедлил свой ход. Оказалось, по другой стороне Невского ему
навстречу двигалась другая демонстрация, в колонне которой почти
отсутствовали красные краски флагов, зато преобладали котелки, дамские
шляпки, добротные пальто и шубы. Эту демонстрацию бурно приветствовали дамы
и господа в котелках и шляпках, ликовавшие на тротуарах при виде "своих".
Чем ближе к Литейному и Фонтанке подходил Алексей, тем больше было котелков
и шляпок, тем меньше заметен простой народ. Вместе с тем серые солдатские
шинели виднелись повсюду. Они встречались и группами, и поодиночке. Лишь
редкие солдаты отдавали честь офицеру.
В группках, где было большинство котелков и шляпок, озлобленно шипели о
том, как Ленин при помощи германского золота подкупил рабочих, которые
теперь хотят устроить резню всех богатых людей. "Перебить всех этих
мерзавцев!" - вещал холеный котелок в дорогом пальто, ему вторила модная
дамочка, тыча зонтиком в небо: "Надо бить Ленина!.."
Неожиданно для себя самого Алексей остановился возле утопленных в землю
витрин магазина Черепенникова на углу Литейного и Невского. Воспоминание о
мартовском дне 1912 года озарило его. В зеркальном отражении полупустых
витрин, заставленных муляжами тропических фруктов, он увидел вдруг Невский
той солнечной его весны, когда на лихаче спешил на конкур-иппик в
Михайловский манеж. Могучий городовой дирижировал тогда движением на
перекрестке, а толпа - не только на Невском или Литейном - даже на
Владимирском - была совсем иной, нежели теперь.
"Дойду-ка я до манежа, - решил Соколов. - Всего пять лет прошло, а как
они изменили судьбы людей! Красные флаги на Невском, красные банты на
господах и дамах!.. Солдаты не тянутся во фрунт, у них и лица от свободы
осмысленные стали, нет уже прежней забитости..."
Кони барона Клодта на Аничковом мосту, казалось, под ветром перемен
вздыбились еще выше и стали символами могучей народной стихии. "Кто овладеет
этой стихией? - подумалось Алексею. - Эсеры, кадеты, их коалиция, монархисты
или большевики?.."
Пройдя вдоль длинного дома Лихачева, занявшего весь квартал от Фонтанки
до Караванной, Соколов повернул к Михайловскому манежу. Главенствующей
формой одежды на этой улице были солдатские шинели. Группки возбужденных
солдат митинговали на каждом углу, у каждой тумбы. Чем ближе к манежу, тем
гуще становилась солдатская толпа. Их настроение отдавало явным
оборончеством.
Один из нижних чинов, без всякого почтения обгонявший Соколова, крикнул
своему приятелю, шедшему от манежа:
- Захар! Ты что, Ленина не желаешь послушать? Молва прошла, он сейчас
явится самолично к броневикам!..
"Неужели так просто вождь большевиков придет в эту кипящую солдатскую
массу, настроенную, как говорили в Генеральном штабе, отнюдь не дружески к
нему и его партии?.." - удивился Алексей, и романтические воспоминания
событий пятилетней давности мигом вылетели у него из головы. Он обрадовался
случаю услышать и увидеть Ленина.
Толпа солдат у бокового, служебного входа не обратила никакого внимания
на офицера в старой шинели и помятой гусарской фуражке, уверенно
направившегося в глубь манежа.
В огромном помещении, освещенном дневным светом через грязные, давно не
мытые окна с двух сторон манежа, царил полумрак. Даже большое перепончатое
окно в углу пропускало мало света. Алексей не узнал того роскошного,
украшенного цветами, еловыми лапами и гирляндами ристалища, на котором
когда-то, будто тысячу лет тому назад, одержал победу в конкур-иппике.
Часть манежа занимали стоящие в два ряда громады броневиков. Серая