Иванов Алексей. Честь и долг

революции. Умоляю ваше величество, ради спасения России и династии,
поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить
ему составить кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить
невозможно, и необходимо это провести безотлагательно".
Пока читал Рузский, у Николая на лице не дрогнула ни одна черточка. Но
внутренне он весь кипел.
"Как! Теперь и эта единственная опора и надежда - армия, наш
"косоглазый друг" Алексеев - тоже включились в политику! Начальник штаба
способствует "общественности" получить конституцию и независимое от меня
министерство! Неслыханно! И я не могу показать своего гнева, ибо Северный
фронт остается теперь единственной надеждой!"
Видя спокойствие царя, Рузский тоже взял себя в руки. Теперь он
докладывал бесстрастно. Он говорил о том, что помощник начальника штаба
верховного главкомандующего генерал Клембовский по прямому проводу из Ставки
передал просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича о
том, чтобы принять срочно меры, изложенные в телеграмме. Лицом, пользующимся
доверием, Сергей Михайлович назвал Родзянку, отметил Рузский. Доложил
главкосев и телеграмму на имя Фредерикса, отправленную Брусиловым.
Прославленный полководец излагал через министра двора просьбу царю "признать
свершившийся факт и мирно и быстро закончить страшное положение дела"...
Царь молча раздумывал. Было видно, что он твердо стоит на самодержавном
принципе и не желает его уступать. Он даже стал спокойно доказывать
Рузскому, что юг России был бы против всякого конституционного решения.
Доклад никем не прерывался до половины одиннадцатого, когда адъютант
принес генералу новую телеграмму, только что полученную от Алексеева.
Начальник штаба, связанный с "общественностью", словно чувствовал за
полтысячи верст, что его коллеге-генералу не хватает аргументов для
убеждения государя. Но положение менялось час от часу. Теперь Петроград уже
не принял бы и премьера Родзянку. Поэтому в новой депеше Алексеев настойчиво
указывал на необходимость "немедленного издания высочайшего акта, могущего
еще успокоить умы", даровать ответственное перед народом министерство. В той
же телеграмме Алексеев передавал проект такого манифеста, подготовленный в
Ставке, и умолял императора подписать его.
Николай колебался. Он понимал, что отказать фактическому
главнокомандующему армией - генералу Алексееву - и другим генералам, в том
числе и Рузскому, почти невозможно. За ними стоит реальная сила, которую еще
недавно он считал целиком своей. Теперь эта сила ломала и сгибала его волю.
И он ничего не мог противопоставить ей. Он был в плену у своей собственной
армии. Но он ждал новых сообщений из Петрограда. От генерала Иванова, так
отличившегося в 1907 году. Теперь Иванов уже должен расчистить для него путь
в Царское Село, а затем приняться и за бунтовщиков в Петрограде. Он еще не
знал, что Иванов, побывав в Царском Селе на станции Александровская, уже
переставил паровоз в хвост своего эшелона с георгиевскими кавалерами и катит
назад, а Вырицу, ввиду невозможности противостоять и царскосельскому
гарнизону, перешедшему на сторону восставшего народа, и полкам, идущим из
Петрограда на выручку товарищам в Царском Селе.
Николай надеялся почти на чудо: какая-либо боевая часть силой оружия
"вразумит" всех этих смутьянов. Уж тогда-то он по-другому заговорит с
генералами, которые позволяют себе давать ему, самодержцу, подобные советы.
- Оставьте меня, - спокойно произнес Николай. - Я подумаю и напишу
ответ.
Через час Рузский, возвращавшийся в царский вагон из штаба, где был
аппарат Юза, перехватил на платформе Воейкова.
- Вот, иду отправлять телеграфом манифест о Родзянке, - похвастался
дворцовый комендант.
Рузский взял у него бланк, прочитал и отказался возвращать.
- Здесь я рассылаю телеграммы, - строго заявил он.
Зажав листок в руке, генерал вошел в царский салон. Он отбросил всякий
этикет и возмущенно заявил царю о том, что его телеграмма не содержит и
упоминания об "ответственном" перед Думой министерстве, а вместо этого -
изъятие ряда важнейших министерских постов из назначаемых Думой. Генерал
снова и снова повторял о том, что Ставка не может отвечать за дальнейший ход
войны и даже за безопасность его величества перед лицом революционного
народа, если он не дарует ответственное министерство...
Наконец Николай окончательно сдался и попросил Рузского оставить его на
несколько минут. После краткого одиночества он передал Рузскому текст, в
котором сообщалось о его согласии на ответственное министерство во главе с
Родзянкой.
Немедленно депеша была передана в Ставку. В Могилеве ее принял
генерал-квартирмейстер Лукомский, который вместе с дипломатическим агентом
Ставки Базили быстро подготовил и отправил в Псков соответствующий проект
манифеста. А из Пскова, чуть успокоенного решением царя, полетела депеша
генералу Иванову за подписью Николая: "Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу
до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать".
Николай Романов думал, что своим манифестом Родзянке он успокоил
народное возмущение. А что касается новоявленного диктатора Николая Иудовича
Иванова, то Николай Александрович полагал его уже почти приступившим к
карательным действиям. Но пока решил "гусей не дразнить".
Лишь в первом часу ночи генералы штаба Северного фронта покинули
царский вагон. Конвойцы убрали трапик с ковром. В зеркальных окнах погас
свет. Николай Романов, пока еще государь всея Руси, и малыя, и белыя, и
прочая, и прочая - отошел ко сну. Он всегда спал крепко, когда принимал
какое-нибудь определенное решение. Так и теперь. Он решил продолжать
бороться с генералами и с Думой.


56. Псков, 2 марта 1917 года

Измученный, невыспавшийся главкосев с совершенно позеленевшим лицом
просидел с половины четвертого до восьми утра в комнате юзистов своего
штаба. Колесо Юза вместе с бесконечной бумажной лентой мотало и мотало из
Рузского все его оставшиеся нервы. В ушах стоял скрипучий писк приемного
аппарата: "Ти, ти, ти!" - и похожий на стук дятла по сухой сосне
передающего: "Ток, ток, ток!" Вызвал генерала Рузского к аппарату Родзянко,
приехавший для этого в два часа ночи в дом военного министра на Мойке, 67,
где был прямой провод в штабы всех фронтов. Дятел под диктовку генерала
сначала отстучал в Петроград о прибытии в Псков царя, о его намерении
поручить Родзянке сформировать правительство полуответственное - с
извлечением из компетенции Думы нескольких самых важных министров. Дятел
настучал и о том, что теперь государь все-таки согласился на формирование
ответственного перед Государственной думой кабинета и главкосев может
передать в Петроград готовый манифест об этом. Дятел отклевал конец ленты.
Пошел пищать приемный аппарат.
"Я попрошу вас проект манифеста, если возможно, передать теперь же, -
попискивало скрипучим током, словно несмазанное колесо Юза. - Очевидно, что
его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит.
Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то
легко, - в течение двух с половиной лет я неуклонно при каждом моем
всеподданнейшем докладе предупреждал государя императора о надвигающейся
грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы
удовлетворить страну..."
Весь зеленый от усталости, с черными кругами под глазами, видными даже
из-под очков, генерал сидел, подняв высокие острые плечи. "Ти, ти, ти..." -
пищал аппарат, крутилось колесо, разматывая белую струйку ленты, бежали по
ней буквицы.
"Ти, ти, ти. Вынужден был во избежание кровопролития всех министров,
кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость..."
"Ах вот кто, оказывается, главный злодей, - подумалось генералу, - а
мы-то думали, что это сделали бунтующие массы..."
"Ти, ти, ти. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так
как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих
требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами,
уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы
возможно было с этим справиться".
Рузский опустил худые плечи и длинный нос. Сидя стал диктовать своему
юзисту о возможной гибели России, если революция перекинется в армию. Тогда
цели войны не будут достигнуты, следует немедленно умиротворить столицу и
страну. Просил разъяснить, как в Петрограде представляют себе разрешение
династического вопроса.
"Ти, ти, ти... - запищало колесо. - Создание ответственного
министерства уже не успокоит стихию бунта, ненависть к Николаю Романову
достигла крайних пределов. Можно говорить лишь об отречении Николая
Александровича в пользу цесаревича при регентстве великого князя Михаила
Александровича".
Усталый мозг Рузского не в силах был сразу же схватить все аргументы в
пользу отречения, которые выстукивал ему железный аппарат. Генерал велел
передать в Петроград сожаление, что Родзянко не смог приехать для встречи с
государем: тогда все могло бы образоваться. Что царь старается сделать все,
чтобы остановить пожар, что надо сделать шаг навстречу ему. В голове
генерала пока не укладывалась идея отречения Николая и возведения на престол
брата царя. Он явно не был осведомлен о тех маневрах, которые загодя
предпринимали "общественность" и его собственный начальник - генерал
Алексеев, - для установления в России конституционной монархии. Главкосев
упрямился и не желал принимать такое радикальное решение.
На петроградском конце провода терпение стало иссякать.
"Ти, ти, ти, - запиликало колесо. - Вы, Николай Владимирович, истерзали
вконец мое и так растерзанное сердце!" Рузский при этих словах представил
себе толстяка Родзянку, обливающегося кровью из раскрытой груди, и на его
худом лице с провалившимися от усталости щеками пробежало подобие улыбки.
"Повторяю вам, я и сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из
рук".
Из аппаратной главкосев вышел к себе в кабинет. Там ждали результатов
разговора генералы Данилов и Болдырев. Рузский вызвал адъютанта. Он поручил
ему вместе с генералом Болдыревым составить изложение переговоров для
передачи телеграммой в Могилев, где тоже не спали в эту ночь. Но прежде чем
отправить подготовленный текст, главкосев собственноручно вычеркнул
упоминание о регентстве великого князя Михаила Александровича. Как он ни был
утомлен, но сообразил, что еще неизвестно, что из всего этого выйдет, и не
хотел заведомо получать злейшего врага в лице Николая, комиссионерствуя его
брату.
Телеграмма ушла, Алексеев в ответ поблагодарил и сообщил, что он
приказал передать ее текст главнокомандующим фронтами и Черноморским флотом.
По тому, как спешил начальник штаба главковерха, Рузский понял, что в
Могилеве господа генералы уже пришли к выводу о необходимости отречения
Николая в пользу царевича Алексея и что там только ждали предлога в виде
сообщения из Петербурга председателя Государственной думы. Это было видно и
из того, что обратной связью, циркулярно, "копия главкосеву", пошла
телеграмма начальника штаба верховного главнокомандующего главнокомандующим
фронтов о том, что "династический вопрос поставлен ребром и войну можно
продолжать до победного конца лишь при исполнении предъявленных вновь
требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве
великого князя Михаила Александровича". В депеше говорилось и о том, что
необходимо установить единство мыслей и действий всех командующих: "государь
колеблется, единогласные мнения главнокомандующих могут побудить его принять
решение, единственно возможное для спасения России и династии".
Готовность коллег-генералов к отречению императора подтвердил и спешный
вызов к аппарату Юза генерала Юрия Никифоровича Данилова, с которым хотел
переговорить генерал-квартирмейстер Ставки Лукомский...
Не прошло еще и часа после ухода Рузского из аппаратной, как снова
застучал и запиликал неутомимый Юз.
На этот раз в роли выстукивающего исходящие дятла выступал Данилов, а
генерал-квартирмейстер, ответственный в том числе и за внутреннюю
безопасность в армии, пищал скрипучим колесом приходящие, чтобы генерал
Рузский немедленно разбудил государя и передал ему требования Родзянки об
отречении. Данилов ответил, что Рузский пошел спать. Лукомский, видимо,
очень спешил с исполнением желаний начальника штаба верховного
главнокомандующего, многих господ генералов в Ставке. Он пропиликал:
"Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так
как важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Добавлю от
себя, что выбора нет и отречение должно состояться!"
Неглупый Данилов понял, что в Ставке мнение уже полностью
сформировалось и ждут теперь только акта отречения. В Могилеве хотели бы
получить его поскорее и безболезненнее. Но здесь, в Пскове, приходилось
бороться с упрямством царя, не желавшего идти на малейшие уступки.
"Утро вечера мудренее!" - решил Данилов. Он не стал будить прилегшего в
шесть утра главкосева и сам отправился соснуть хотя бы часок. Мартовский
рассвет только слегка подсветил небо на востоке.
Николай в эту ночь почти не спал. С пяти утра он поднялся, оделся и в
углу своей спальни, увешанном иконами, в неверном свете лампад, истово
молился. Он вознес богу все молитвы, которые подходили к случаю, глаза его
покраснели от слез. Но господь не вразумил его никакой мыслью.
Бледный, с красными веками, стыдясь выйти в салон, он съел в
одиночестве первый завтрак.
В половине десятого по платформе прошел, одетый в шинель и галоши,
истомившийся Рузский. В свете дня его лицо было бледно, нос как будто
заострился. Генерал за последние сутки сгорбился и словно стал меньше
ростом. За ним следовал его адъютант граф Шереметьев с портфелем.
В зеленый салон-кабинет, где царь по-прежнему хотел принимать обычный
утренний доклад, Рузский вошел один, оставив адъютанта в свитском вагоне.
Однако свой портфель, который бережно нес адъютант, он забрал с собой.
- С чем это он пришел? - поинтересовался Воейков у Шереметьева, но
адъютант помалкивал.
- Это касается положения на фронте? - допытывался дворцовый комендант.
В ответ - молчание. Адъютант хорошо знал свое дело.
Рузский почти не ожидал выхода царя. Николай появился через несколько
секунд, словно он стоял за дверью и соблюдал лишь церемониальную паузу.
Может быть, так и было.
Рузский встал по стойке "смирно". Царь пригласил его сесть. Сам сел за
маленький столик. Рука его заметно дрожала, хотя внешне он был почти
спокоен.
- Что нового? - спросил Николай. Вместо ответа Рузский протянул вынутую
из портфеля копию переговоров с Родзянкой нынешней ночью и только что
полученную телеграмму генерала Сахарова с румынского фронта.
- Читайте сами вслух, - пожелал Николай. - Я не люблю эти буквы на
лентах, приклеенные к листу...
Рузский зачитал слово в слово все то, о чем говорил ночью с Родзянкой.
Николай старательно делал вид, что это его не взволновало.
- А что ответил на это Алексеев? - спросил.
Рузский в ответ зачитал циркулярную телеграмму начальника штаба
командующим фронтами:
"Наступила одна из страшнейших революций... Войну можно продолжать лишь
при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в
пользу сына при регентстве Михаила Александровича..."
Призыв "нашего доброго "косоглазого друга" поразил Николая в самое
сердце. Он сделался бел как полотно. Главковерх обратил внимание на то, как
искусно готовит его начальник штаба генералов к принятию определенного
решения своей постановкой вопроса. Красные веки царя набухли сильнее, но
слезу не пролили.
"Если вы разделяете этот взгляд, - читал дальше Рузский, - то не
благоволите ли телеграфировать свою верноподданническую просьбу его
величеству через главкосева, известив меня..."
"И этот человек осмелился писать "верноподданническую" просьбу! -
негодовал в душе Николай, но внешне оставался так же невозмутим. - Господи,
- думал царь, - а ведь он давал присягу бороться и с врагом внутренним! А
сам оказался именно таким врагом! Сговорился с Гучковым! Не случайно Аликс
предупреждала меня от их сговора... Как она была права! Господи, что же
делать, если человек, в руках которого теперь моя армия, сам подстрекает ее
самых высоких начальников против меня?!" Отчаяние стало подниматься в груди
Николая, но он крепился, стараясь ни единым жестом не выдать обуревавших его
чувств.
- Получены ли ответы? - коротко спросил он Рузского. Затем добавил,
презрительно скривив губу: - Я знаю мысли и желания так называемой
"общественности". Этого для меня недостаточно, чтобы принять столь важное
решение. Дума никогда не была выражением чувств и пожеланий русского
народа... Есть силы более важные и для меня авторитетные. Я имею в виду, что
являюсь верховным главнокомандующим двенадцатимиллионной армии... Не только
отдельными генералами... Я больше должен прислушаться к голосу народа,
одетого в серые шинели. А потом, я уже говорил, что казачество и вообще
население коренной России меня не поймет, если я отрекусь по первому
требованию, хотя бы и Алексеева... Что у вас еще? Читайте!
- Есть телеграмма генерала Сахарова, - дрожащим голосом сказал генерал.
- Вот ее текст: "Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и
возмутительный ответ председателя Государственной думы на высокомилостивое
решение государя императора даровать стране ответственное министерство и
пригласил главнокомандующих доложить его величеству через вас о положении
данного вопроса в зависимости от создавшегося положения..."
"Хоть этот не согласен с моим отречением", - обрадовался было Николай.
Но сердце царя тут же резко упало опять, когда он услышал, что "верный
подданный" наиболее безболезненным выходом для страны считает решение пойти
навстречу "уже высказанным условиям", так как есть угроза получить еще более
"гнуснейшие".
Николай Романов помолчал, переживая новый удар.
- Что вы мне посоветуете? - наконец, глядя куда-то в сторону, спросил
он у генерала.
- Ваше величество, надо подождать ответов главнокомандующих, - решил
уклониться генерал.
- Да. Я подумаю... - тихо сказал Николай. - Приходите, как только
получите депеши.
...В половине третьего к платформе, где стоял царский поезд, снова
подъехал Рузский. С ним были начальник его штаба генерал Данилов и начальник
снабжения фронта генерал Савич. Поднялись в вагон. Сбросили шинели. Втроем
вошли в зеленый салон. Лица у всех были серьезны. Рузский шел шаркающей
походкой, Данилов - по привычке выпятив грудь, Савич - словно проглотил
жердь. Николай Александрович был уже в салоне. Царь пригласил всех сесть.
Сел один Рузский. Данилов и Савич остались стоять. Неожиданно государь
попросил сделать доклад о положении на фронте. Всех его желание удивило -
ведь речь должна была пойти об ужасающем повороте в жизни императора.
Рузский в несколько минут уложил краткий обзор событий на фронтах.
Незаметно перешел к тому, что гарнизон Луги встал на сторону мятежников и
теперь путь в Царское Село вообще отрезан. Сообщил о слухах относительно
собственного его величества конвоя, будто бы он тоже взбунтовался и хотел
арестовать тех офицеров, кои остались верны государю. Понизив зачем-то
голос, словно на поминках, рассказал о том, что великий князь Кирилл
Владимирович с красным бантом на флотском пальто явился во главе своего
гвардейского флотского экипажа к Думе и предложил услуги по охране
революции...
Генералы удивлялись, видя лицо императора спокойным и безучастным, как
на парадных портретах. Зато пачка бумаг в руках сидящего главкосева выдавала
дрожь его рук.
После доклада Рузский положил на стол перед царем листки телеграмм. У
него не было сил читать их вслух.
Государь начал с депеши великого князя Николая Николаевича,
главнокомандующего Кавказским фронтом. "...Считаю по долгу присяги, - писал
дядя царя, - необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское
величество спасти Россию и вашего наследника. Осенив себя крестным
знамением, передайте ему ваше наследие..."
"Правильно говорила Аликс, что Николаша - змея, вскормленная на моей
груди", - думал Николай, читая телеграмму великого князя.
В следующем листочке уважаемый им за прямоту главкоюз Брусилов
подчеркивал, что "необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие
размеры народный пожар был скорее потушен". Он взял телеграмму Эверта.
Главкозап тоже просил его "во имя спасения родины и династии" принять
решение, на котором настаивает председатель Государственной думы.
- А ваше мнение, Николай Владимирович? - в упор спросил верховный
главнокомандующий Рузского.
- Ваше императорское величество, - торжественно прозвучал голос
генерала, - мое мнение не расходится с верноподданническими просьбами
главнокомандующих другими фронтами и начальника вашего штаба. Я тоже
полагаю, что вашему величеству невозможно принять никакого иного решения,
кроме того, которое изложено в телеграммах...
У царя дрогнуло лицо, он сделал несколько шагов к окну, затем
повернулся к генералам.
- Но что скажет армия, если ее главнокомандующий покинет свой пост?!
Что скажет вся Россия?! Юг?! Казачество?!
- Ваше величество, я прошу вас выслушать еще мнение моих помощников, -
неожиданно для генералов сказал Рузский.
Данилов вспыхнул краской волнения. Стал что-то невнятно бормотать о
любви царя к родине, о жертвах, которые надо нести из-за этой любви, о
старших начальниках армии.
- А вы какого мнения? - обратился государь к Савичу.
- Я человек прямой, - стоя по стойке "смирно", выпалил Савич. - Я в
полной мере присоединяюсь к тому, что доложил вам генерал Рузский.
Снова Николай прошелся по салону. Остановился и стал глядеть в зеленый
шелк задернутых занавесок одного из окон. Генералам показалось, что он
вздохнул. Мертвая тишина стояла в вагоне.
Наконец Николай повернулся. Его лицо было бледно, уголки губ
страдальчески опущены.
- Я решился... Я отказываюсь от престола в пользу моего сына Алексея...
- Николай перекрестился широким размахом.
Его лицо снова стало бесстрастным.
- Благодарю вас за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет
продолжаться и при моем сыне.
Николай сел за стол. Взял перо, придвинул лист бумаги. Этих мгновений
ему хватило, чтобы решить: верхушка армии заставила его отречься от
престола. Но первая телеграмма должна пойти в Думу Родзянке. Пусть
сомнительные лавры достанутся черни, но не генералитету. Тогда легче будет
подавить этот бунт.
"Председателю Государственной думы.
Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и
для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола в
пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при
регентстве брата моего, великого князя Михаила Александровича.
Николай".
Он прочитал текст. "Да, совершенно правильно. Слово "отрекаюсь" в
совершенной форме не употреблено. "Готов отречься" - это совсем другое, это
еще не отречение, а готовность. Можно побороться..." - подумал он.
"Сейчас надо выиграть время..." - и твердой рукой он начертал, словно
швырнул кусок дворовым псам, прицелившимся к штанине:
"Наштаверх. Ставка.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов
отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и
нелицемерно.
Николай".
"А хорошо я уел изменников и лицемеров, когда призвал их служить
нелицемерно моему сыну!.. - злорадно думал Николай. - Я им скоро припомню
все! Как только найду опору в верных частях и офицерах! Ах, как жаль, что я
не успел заключить сепаратный мир с Вилли! Не успел! Проклятая чернь меня
опередила!.."
- Отправляйте!
Рузский встал, принял два листка. Положил их в сафьяновую папку.
Генералы откланялись.
Высокий, сухой Фредерикс, величественно возвышавшийся в прихожей перед
салоном, увидел, как вышли три генерала. Генералы и Фредерикс
перекрестились. Данилов искоса посмотрел на Фредерикса: тот был лютеранин,
но сейчас крестился по-православному. Затем Рузский, Данилов и Савич молча
оделись и тяжело спустились с вагонного трапа.
Острота минуты, словно по какому-то беспроволочному телеграфу,
мгновенно, когда он крестился, передалась Фредериксу и дальше - в соседний
вагон, в купе свиты. Воейков, Нилов, Нарышкин, Мордвинов, Дубенский ринулись
в прихожую.
- Это конец, - сказал по-французски Фредерикс. - Император отрекся.
- Владимир Николаевич, - накинулся на Фредерикса Нилов. - Почему вы не
у государя?! Почему не отговорили?! Не умолили?! Бегите скорее!
- Государь уже отдал бланки генералу Рузскому, - размеренно вымолвил
министр двора.
Тогда Нилов повернулся к Воейкову:
- Может быть, вы успеете, ваше превосходительство?
Воейков исчез за дверью, ведущей в салон. Пулей вылетел спустя
несколько секунд.
- Государь согласился не посылать телеграммы. Нарышкин, бегите на