Иванов Алексей. Честь и долг

- Вот вернемся, и донесешь, Михаил! - ответил ему Шишкин.
- Да-а! - протянул снова Косоруков. - А у нас в роте вот так - душой,
как здесь, чтобы под пение гимнов таких, - и не поняли еще революцию!..
Федор, слушая заботу солдата, подумал, что не случайно Михаила
выдвинули в делегаты. Видно, стрелок был добрым и отзывчивым человеком,
болевшим чужой болью, как своей. Что он был храбр и находчив - в этом
поручик убедился еще во время неудачного наступления, но теперь революция
открывала новые человеческие черты его характера.
На плацу возле православного собора собирались представители частей.
Еще шел молебен, и солдаты комендантской роты оцепили место на паперти, куда
должен был выйти главнокомандующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев.
Из раскрытых дверей собора доносился стройный хор певчих, в его темной
глубине искрами сверкали сотни огоньков свечей. Наконец по красной ковровой
дорожке из собора вышел генерал Радко-Дмитриев. Его окружали офицеры штаба и
масса гражданских лиц с красными бантами на рукавах, красными лентами на
шинелях и фуражках.
- Смирно! - прозвучала команда генерала, командующего парадом.
Главнокомандующий приветствовал выстроившихся для парада и поздравил со
свершившейся революцией. Радко-Дмитриев говорил новые, смелые, но все-таки
отдававшие казенным патриотизмом слова. Они не доходили до души Федора.
Поручик видел, что и его солдаты тоже чуть поблекли; утратив накал,
озарявший их еще несколько минут тому назад.
Среди стоявших на нижних ступенях высокой паперти сновали какие-то
офицеры и бойкие солдаты. Одни сообщали офицерам, что сейчас же после парада
следует отправиться в Русский театр, где генерал сообщит информацию о
революции и состоятся выборы исполнительного комитета от офицерского корпуса
армии, другие указывали солдатам их место сбора - Большой театр, где
предстояло выбрать солдатский исполком и выслушать сообщение о событиях в
Петрограде.
В небольшом уютном зале Русского театра офицерская масса
сгруппировалась сразу по дивизиям и корпусам. Старые офицеры в
штаб-офицерских чинах выглядели явно тревожно и неприкаянно. Они молчали,
держались замкнуто и отчужденно. Зато молодые офицеры - прапорщики,
подпоручики, поручики, как и Федор, чувствовали себя значительно свободнее.
Многие из них были выходцами из студенческой среды, попробовавшими уже
"политики" в университетах и высшей школе.
Старшие офицеры и генералы во главе с Радко-Дмитриевым расселись на
сцене. Среди них - небольшая группа политически активных офицеров,
принадлежавших, главным образом, к эсерам и эсдекам. Первые ряды заняли
полковники и подполковники, остальные перемешались.
Собрание открыл командующий. Он коротко объяснил, зачем здесь собраны
делегаты от офицеров, и заявил, что офицерство должно сегодня наметить линию
своего поведения среди тех событий, которые потрясают империю.
Радко-Дмитриев призвал объединиться вокруг российского флага, коль скоро
государь-император сложил с себя полномочия, а Михаил Александрович не
захотел принять трон. Он звал сплотиться с солдатами, умело руководить ими,
чтобы смута не разрушила армию и не привела к поражению. Он говорил, что
солдат надо удерживать от занятия политикой. Но никаких конкретных решений
он не предложил.
Один из офицеров, сидевших в президиуме, вышел вперед и ловко, словно
всю жизнь только этим и занимался, провел выборы председателя собрания и
секретаря. Собрание сразу получило организационные рамки и потекло как по
накатанному пути. Сначала выступали старшие офицеры. Молодой,
тридцативосьмилетний генерал Свечин, бывший профессор военной академии и
военный историк, пользующийся большим авторитетом у офицерства, как один из
"младотурков", взял слово первым.
- Царская власть пала, и долг патриота исполнять приказания тех, кто
поставлен на власть революцией, - Временного правительства, - заявил
Александр Андреевич. Он предлагал выполнять свой офицерский долг.
Спокойствие и выдержка, поддержка военного министра Гучкова, с которым
Свечин был хорошо знаком, укрепление авторитета Временного правительства -
таковы были многословные, красивые пассажи умного генерала. Другие
выступающие лишь развивали мысли, высказанные Свечиным. Молодежь сидела
притихшая и недоумевающая. Казалось, что не было никакой революции, никакого
краха монархии, лишь тихо и гладко власть переменила место обитания: из
Царского Села переместилась в Таврический дворец.
Наконец старшие офицеры выговорились. Немедленно трибуна была захвачена
прапорщиками и иже с ними. Представители эсдеков меньшевистского направления
и эсеров обрушили на зал, блистающий золотыми погонами, революционные
лозунги и призывы. Гладкие речи полковников-кадетов сразу же были смазаны
пылкими филиппиками прапорщиков, поручиков и даже капитанов
социал-демократов, социалистов-революционеров...
Федора коробило, когда консервативно настроенные старшие офицеры,
занимавшие передние ряды, неодобрительным шиканьем встречали речи эсдеков,
зовущие к справедливым отношениям с солдатами, к тесному сотрудничеству с
Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Он не выдержал и
попросил слова.
Его речь была горяча и сбивчива.
- Рады ли мы революции - мы, офицеры, прошедшие всю войну? - вопрошал
он своих коллег. - Чем помогал нам вести войну старый строй? Вспомните, у
солдат не было винтовок и патронов, мы шли в наступление без поддержки
артиллерии, потому что не было пушек и снарядов... Плохое довольствие, почти
голод на позициях... Отсутствие обмундирования... Голыми руками мы должны
были рвать колючую проволоку немцев, за которой нас встречал вооруженный до
зубов противник... А сколько офицеров погибло из-за того, что куропаткинцы
посылали роты вперед, не зная куда и зачем?
Федор видел, как менялась реакция господ, сидевших в первых рядах. Они
стали внимательно слушать.
- Династия Романовых не помогала нам защищать родину от нападения на
нее германцев и австрийцев. Мы не плачем, когда царь и его брат отреклись от
престола в пользу народа. Демократическая республика спасет Россию, мы
приветствуем революцию!
Зал дружно зааплодировал. Федор продолжал высказывать то, что наболело,
то, что поднялось теперь в душе, когда он увидел в Риге красные знамена,
счастливые лица людей.
- Офицерство никогда не было чужим своему отечеству, - звенел его
голос. - Вспомните декабристов! Их дух никогда не умирал в офицерском
корпусе, он только дремал, пока великие события не всколыхнули его снова.
Если мы позволим этому духу спать дальше, мы, офицеры, окажемся в обозе
истории нашего Отечества. Разрыв отношений между офицерами и солдатами
взорвет нашу славную армию изнутри, события выйдут из-под контроля, и Россия
будет побеждена нашим более организованным противником. Мы должны самым
тесным образом работать вместе с солдатами, не игнорировать Советы, как
здесь кто-то уже призывал... Тем более, что в столице Временное
правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов в тесном контакте
работают...
Федор еще не знал, что Временное правительство во главе с князем
Львовым вовсе не по своей воле имеет контакты с Петроградским Советом,
возглавляемым меньшевиками, что оно бессильно решать любые вопросы без
санкции Совета, что соглашатели, составляющие большинство Совета, не желают
пользоваться властью, врученной им рабочими и солдатами. Идеалистические
представления о классовом мире между буржуазией и рабочими, между помещиками
и крестьянами еще царили в представлении Шишкина, упоенного революцией
вообще, революцией для всех - бедных и богатых. Его политическое развитие
только начиналось, и поручик искренно призывал кадровое офицерство
сотрудничать с солдатами в построении новой России.
Он сошел с трибуны под бурные рукоплескания. Ему аплодировали даже
первые ряды, тронутые его романтической и горячей речью, разрешившей все
проблемы. Началось выдвижение кандидатур в исполнительный комитет Союза
офицеров. Затем - голосование. Федор с изумлением узнал, что он единогласно
избран в члены комитета офицеров. Одновременно туда прошли начальник
латышского полка полковник Вацетис, капитан Егоров, полковники Чемоданов и
Родзянко. Последний был дальним родственником председателя Думы Родзянко,
чем очень гордился. На рижском направлении он командовал кавалерийским
полком.
На коротком заседании исполкома его членам было предложено отправиться
в свои части и рассказать офицерам о собрании, об исполкоме,
проинформировать о событиях в столице.
Пообедав в Дворянском собрании на Большой Якобштрассе, Федор отправился
на вокзал пешком через Старый город. Он шел окрыленный с первого свободного
собрания офицеров, где звенели колоколами революции речи, где впервые он
услышал от одного из штатских обращение "гражданин офицер". И весеннее
голубое небо сияло над Ригой, теплый влажный воздух делал снег на бульварах
рыхлым и ноздреватым. Слова "гражданин", "революция" вели в душе у Федора
нескончаемую торжественную мелодию...
На вокзале уже стоял под парами поезд, готовый доставить делегатов
назад, в их болота и леса, в скользкие, грязные окопы, сырые землянки и
блиндажи, в обыденность полкового офицерского собрания.
Поскребышев и Косоруков стояли у хвостового вагона и явно дожидались
своего поручика. Всем троим удалось занять отдельное купе. Поезд еще стоял у
платформы, а переполненные впечатлениями Косоруков и Поскребышев принялись
делиться ими с поручиком.
- Ваше благородие! - восторженно вспоминал Поскребышев солдатское
собрание в Большом театре. - И какой же порядок был в зале! Чуть шум или
разговор какой - сразу председатель волшебное слово молвил: "Тише,
товарищи!" - и сразу мертвая тишина. Откуда только это слово такое доброе
произошло: "товарищи!"? Чтоб нашего брата не командой "смирно" усмирить, а
таким словом "товарищи"!..
Он был весь под впечатлением от выступления какого-то "епутата",
который очень душевные слова говорил, но Поскребышев не разобрался и слова
эти забыл.
Зато Косоруков ухватил суть дела.
- Он говорил, брат, что теперь соберем огромное, то есть Учредительное,
собрание от всего народа да заместо царя сами и будем управлять, законы там
разные писать будем...
- Какие-такие ты законы напишешь, малограмотный! - дразнил его
Поскребышев. - Ты письмо-то на родину отписать не можешь до конца, все с
унтером советуешься...
- А что, - отбивался Косоруков, - сегодня небось мы сами решали, а
господ-то всего два и было да два офицера...
Но, видимо, он вспомнил и что-то неприятное. Его лицо посуровело,
морщины строгости легли от крыльев крупного носа вниз, к квадратному
подбородку.
- Только зачем господа тому артиллеристу говорить не дали? - словно
раздумывал он вслух.
- Это который, с бородой, что ли? - удивился и Поскребышев.
- Ему...
- А он все против войны порывался... Наверное, оттого и не дали.
- Плохо, что не дали, - убежденно сказал Косоруков. - Он правильно
говорил: зачем воюем, чего нам надо - землицы барин не прибавит, и фабрикант
не приласкает. Он большевик назывался. Потому и против войны говорит.
- Нет, брат, шалишь... - встрепенулся Поскребышев. - Мы только теперя
немцам и покажем... При свободе-то и повоюем... А то небось немцам грешно
уступать...
- Вот ты и воюй, а я не жалаю кровь неизвестно за что проливать!
Жалованья мне после войны не прибавят, а тебе землицы не дадут, хоть ты все
Царьграды господам генералам завоюй! Не жалаю, долой войну, как большевик
говорил!
- А я буду сознательно! - вкусно проговорил новое, видно, для него
слово Поскребышев.
Поезд тронулся. Федор не вмешивался в разговор двух солдат. Он вспомнил
историю с первым полком, отказавшимся идти в наступление. Теперь-то,
наверное, зачинщиков амнистируют в связи с революцией - ведь она открывает
двери тюрем, особенно политических. Сейчас перед Шишкиным сидели два
солдата, неизвестно за какие качества выбранные всем полком в делегаты. У
одного из них революция явно вызвала пробуждение политического сознания, а
другой только упивался ее внешней формой.
Федор задумался над тем, какой же путь избрать ему самому. Как офицер,
Федор все еще хотел воевать, получать отличия, чины, военные оклады и прочие
блага. Но революция разбудила в нем гражданина, частицу той великой
общности, которая является народом. Шишкин и его спутники прибыли в
расположение полка поздно вечером. Их ждали с нетерпением. Как только они
объявились, командир полка пригласил Федора в офицерское собрание, Косоруков
и Поскребышев отправились в роты.
Слушали Федора Шишкина не проронив ни слова, а когда он закончил свой
рассказ, разгорелся спор. Штабс-капитан Курицын, командир второй роты,
старый служака, никогда не выходящий из пункта устава человек, объявил, что
ему с солдатами не по пути и что он не желает признавать никаких комитетов,
коль скоро на это нет приказа от начальства. Капитан Орлов сказал, что
наконец-то можно послать подальше начальство, которое ни хрена не
соображает, и делать все по разуму и логике.
Подполковник Румянцев предложил направить кого-либо из офицеров
батальона с поручением в Петроград, благо он был не так далеко от Риги,
чтобы там на месте разузнать, что происходит на самом деле.
- Уже сомневаться в начальстве изволите, Александр Александрович?! -
ехидно подбросил ему вопрос полковой адъютант Глумаков, но тут же добавил: -
И действительно, во всех этих партиях и комитетах сам черт ногу сломит... А
из штаба такие депеши шлют, что одна опровергает другую...
- Надо послать поручика Шишкина... Он уже почти разобрался... -
предложил Румянцев. На том и порешили. Не стали больше обсуждать события, а
избрали полковой комитет офицеров во главе с Румянцевым как наиболее
независимо мыслящим.


62. Минск, начало марта 1917 года

Алексей Алексеевич Соколов, помощник генерал-квартирмейстера Западного
фронта, вернулся в Минск утром 1 марта из Могилева.
Ранним утром Соколов на извозчике, не вызывая штабного мотора, добрался
от вокзала к зданию гимназии в центре Минска, где размещался штаб Западного
фронта. Штабные занятия еще не начинались. Алексей запер в сейф свой
портфель с бумагами и отправился в отель "Бристоль". Оставив саквояж в
номере, давно резервированном для него, Соколов переоделся в повседневную
форму, освежился у парикмахера и отправился завтракать в офицерское
собрание. Оно помещалось на соседней со штабом улице, и было приятно
пройтись по легкому морозцу ясного дня.
В большом зале собрания все были уже в сборе, кроме самого Эверта.
Соколов занял свое постоянное место за столом поблизости от кресла
главнокомандующего.
Появился Эверт. Высокий, поджарый, с бородкой клинышком, он
благосклонно поклонился офицерам, вставшим при его появлении, обошел
несколько столиков, за которыми сидели генералы. С каждым поздоровался за
руку. Руку Соколова он дольше обычного задержал в своей и особенно мило
улыбнулся.
- После завтрака расскажите мне, что происходит на Ставке, - вполголоса
сказал он Соколову.
Затем Эверт занял свое место и дал знак протоиерею фронта, чтобы тот
благословил трапезу. Сам Эверт демонстративно крестился дольше и истовей
всех, полагая, очевидно, что это придаст русскость его немецкой фамилии.
По окончании завтрака главнокомандующий пригласил Соколова в свой
автомобиль и с интересом принялся расспрашивать Алексея уже в машине, не
стесняясь присутствия шофера.
Соколов поведал главнокомандующему про три последних дня в Могилеве, о
телеграммах, полученных Алексеевым из Петрограда и ставших известными
генералам Лукомскому, Клембовскому, Кондзеревскому. Эверт, оказывается, уже
знал об отъезде Николая Иудовича с карательными целями на Петроград, обещал
выслать ему два надежных полка дней через десять на подмогу и ждал теперь,
как повернутся дела в столице. Соколов не стал делиться своими размышлениями
по поводу роли Михаила Васильевича Алексеева во всех этих делах вокруг
приезда и отъезда государя на этот раз в Ставку и из нее. Он лишь живописал,
как в Могилеве постепенно падала власть "золотой орды" - так называли
штабные свитских, - как выразительно бранился адмирал Нилов и беспомощно
суетился Воейков. В его тоне Эверт уловил горячее осуждение близких к царю
придворных, и, как человек осторожный, не вполне присоединился к нему,
резервировав свою позицию. Но он все-таки дал почитать помощнику
генерал-квартирмейстера совершенно секретные телеграммы, которыми
обменивались в эти часы военные и думские деятели.
Здесь, в Минске, еще никто не знал о тех великих событиях, которые
происходили в Петрограде. По-прежнему в штабе сновали офицеры, гора
неразобранных дел, требующих его решения, скопилась за месяц в сейфах у
подчиненных Соколова. Он углубился в работу, но его все время глодала
смутная тревога, рожденная разговором с Эвертом, что Николай Иудович Иванов
развернет свои карательные способности, столь жестоко проявившиеся во время
усмирения им восстания в Кронштадте в 1906 году. Тем более что батальон,
сформированный из георгиевских кавалеров, был крепкой ударной силой. Алексей
горячо сочувствовал рабочим и солдатам, но больше всего беспокоился о Насте.
Он был уверен, что в эти бурные дни Анастасия будет вместе с народом, с
большевиками на баррикадах.
Заработавшись до того, что заныла контуженая спина, Соколов вызвал
своего ординарца с лошадьми и отправился на разминку верхом. Он отсутствовал
около часа. Когда же вернулся в здание гимназии, где располагался штаб
фронта, то поразился внезапной перемене. Если еще утром по коридорам
спокойно ходили господа офицеры, становились навытяжку перед ними полевые
жандармы, то теперь в лицах и постоянных обитателей штаба, и посетителей его
- у всех горело в глазах и лицах беспокойство, у одних мрачное, у других
радостное.
Алексей Алексеевич прошел в кабинет своего непосредственного начальника
и застал его читающим шифровки из Ставки и Петрограда.
Генерал-квартирмейстер Павел Павлович Лебедев растерянно встал со стула,
протер замшевой тряпочкой пенсне, вновь водрузил его на нос и протянул
листки Алексею:
- Сопротивление всех верных правительству войск в столице сломлено.
Гарнизон на стороне бунтовщиков... Иванов со своей карательной экспедицией
еще не прибыл в Царское Село, где должен был быть утром и начать наводить
порядок... А главное - Дума, то есть Родзянко, требует ответственного
министерства...
- А где государь? - спросил вдруг Соколов. - Он-то добрался до Царского
Села? Ведь Николай Иудович должен был именно ему расчистить путь...
- Его величество, как явствует из сообщений, направляется с
Николаевской железной дороги на Дно и Псков, - по привычке указал кривым
ногтем генерал движение поезда по карте, расстеленной на столе.
Соколов прочитал телеграммы, вернул их Лебедеву.
- А, собственно, что здесь нового? - удивился он. - Все эти дни Дума
требует от царя ответственного министерства... Разве что петроградский
гарнизон встал на сторону революции...
- Что вы, батенька, какие грозные слова и как спокойно их произносите,
- замахал руками Лебедев. - Это ведь пока не революция, а бунт... Вот
государь приедет в Царское Село, подойдут полки с Северного фронта и
раздавят мятежников... Неорганизованная толпа бессильна против
организованного войска...
- А вам не кажется странным, что Иванов так медленно едет? - спросил, в
свою очередь, Соколов. - Может быть, его просто не пускают к Петрограду?..
- Почему государь не вернулся в Могилев, а повернул через Бологое к
Дну? - размышлял, не обратив внимания на слова Алексея, Лебедев. - Ведь
самое правильное было остаться среди верных ему генералов и офицеров в
Ставке!..
"Верных ли?" - подумал Соколов, но вслух задавать свой вопрос не стал,
поскольку у него уже брезжил иной ответ, чем тот, которого хотел Лебедев.
Видя искреннюю, недоуменную реакцию генерала, дворянина, на непонятные для
него события, Соколов понял, что Лебедев честный и порядочный человек, не
замешанный в том широко разветвленном заговоре, который наверняка пустил
корни и в минском штабе.
"И вот ведь испугался слова "революция", но не осудил меня Павел
Павлович. А некоторые господа генералы косятся за непочтительные
высказывания о куропаткинцах и их покровителях в высоких сферах... У Пал
Палыча, наверное, у самого сомнения в душе бродят..." - думал Алексей.
Отложив в сторону бумаги из Петрограда, словно будничные телеграммы, он
перевел разговор на служебные дела.
Когда штабные занятия закончились, Алексей остался разбирать документы,
накопившиеся за время его отсутствия, приказы главнокомандующего и депеши из
Ставки. Засиделся он допоздна, но всей работы не переделал и решил прийти
рано поутру, чтобы закончить самые срочные дела.
В шесть он был уже на ногах, в семь вместе с истопниками он входил в
простывшее за ночь здание. В восемь дежурный офицер-юзист, разыскивая
кого-либо из начальства, вручил Соколову копии телеграмм с текстом ночного
разговора Рузского и Родзянки, телеграмму Рузского Алексееву, запрос Михаила
Васильевича всем главнокомандующим о целесообразности отречения Николая от
престола и первый ответ - генерала Сахарова с румынского фронта.
Соколов быстро пробежал глазами тексты, разосланные Алексеевым для
сведения, его обращение к главнокомандующим...
"Михаил Васильевич так составил свою телеграмму главнокомандующим, что
попробуй они не согласиться с необходимостью отречения... - подумал Соколов.
- Ну а ты сам, - спросил он себя, - как ты смотришь на это событие?..
Печалит ли тебя падение трехсотлетней династии, отречение человека с
холодными голубыми глазами, которого ты видел лицом к лицу дважды и который
декорировал тебя орденами и генеральскими погонами за беспорочную службу и
опасные дела? Ведь чисто по-человечески он лично тебе не сделал ничего
плохого... Может быть, радоваться его свержению было бы для тебя
неблагодарностью, неблагородством?.."
Алексей отогнал от себя эти мысли, видя, как нетерпеливо ждет юзист его
распоряжения.
- Немедленно переслать все это его высокопревосходительству
генерал-адъютанту Эверту, - скомандовал он. - Вызвать дежурный мотор, дать
посыльному охрану... Документы чрезвычайной важности...
Не успел посыльный умчаться, как коридоры бывшей гимназии наполнились
гулом голосов. Словно по беспроволочной системе связи штабные офицеры узнали
о событиях. Никто не мог работать, то и дело летучие группки собирались в
широких коридорах, ловя крупицы новой информации. Высокое начальство
заперлось в своих кабинетах. Чтобы избавиться от любопытствующих, Соколов
также запер дверь своего кабинета.
До двух часов дня, пока не пришло известие о решении государя отречься,
Соколов переговаривался с внешним миром только по телефону. В два все стало
ясно. Самодержавие в России пало. Но стояли еще вопросы: останется ли
империя конституционной монархией, и кто воссядет на ее трон?
Неизвестность разделила офицерское собрание на два лагеря, один из
которых нервно выступал за Михаила Александровича, другой умилялся
несчастным больным ребенком - цесаревичем.
Соколов молчал. Он решил для себя, что его стране не нужен никакой
монарх. Республика - вот к чему лежало сердце. Свободная республика
счастливых людей - такова мечта его Насти, такова его собственная...
Еще через сутки он узнал, что "Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил
отрекся в пользу народа!". Тихое счастье переполнило душу молодого генерала.
"Теперь мое Отечество воспрянет! Проснутся таланты народа, столь долго
терпевшего мрак и унижение, нищету, безграмотность, болезни и голод. Великая
революция потрясет до основания и армию. Она вытряхнет из нее все гнилое,
темное, карьеристское и жестокое... Она объединит наконец в одну семью
солдат и тех офицеров, кто будет сочувствовать народу, защищать его от
врагов и недругов..."
"Что есть долг - служба ли одному человеку, бывшему в глазах многих
людей полубогом, или служение народу, давшему тебе жизнь и имя, вскормившему
тебя молоком матери и поставившего тебя на ноги рукою отца? Глядящего в твою
душу миллионами пар глаз и поддерживающего тебя в этом мире своей доброй
рукой?!
Что есть честь?! Только ли благородство души и чистая совесть?! Честен
ли ты прежде всего с собой? Способен ли ты отличить Зло от Добра, Тщеславие
от Гордости, Зависть от Благородства? Ибо честь - это прежде всего ясная и
чистая совесть, незапятнанная ложью, злом, завистью... Честь - это когда не
предал другого человека даже в малом!.. Не порадовал врага своей
слабостью!..
Революция открывает новый мир, - думал Алексей. - Каким он будет? Готов
ли я войти в этот мир, оставив свои грехи и недостатки у его порога? Каким я
должен быть, чтобы оказаться его достойным?! Ведь тысячи людей отдали свою
жизнь только за то, чтобы мы смогли увидеть добрую зарю на горизонте этого
мира. Ее сияние бросает и на нас, стоящих у входа в новый мир, свои лучи, в
которых яснее становится, кто ты есть, человек!.."