Иванов Алексей. Честь и долг

"Г унд Л", как их называли сотрудники, искренне были уверены, что это
ненадолго, что старый порядок в России скоро восстановится. Но своих
собственных социал-демократов, которые не способны были даже справиться с
забастовками в военной промышленности, начавшимися с апреля семнадцатого
года, Гинденбург и Людендорф стали презирать еще более решительно. Когда же
появились листовки группы "Спартака" совершенно большевистского содержания,
военное командование забеспокоилось. Разумеется, основная работа выпала на
полицию. Но чтобы преодолеть симпатии рабочего сословия к
забастовщикам-социалистам, в ход был пущен авторитет Гинденбурга: от его
имени проклинали всех, кто недостаточно упорно трудился на победу.
Фельдмаршал решил даже вступить в орден иоаннитов. Это средневековое
аристократическое братство было основано во время крестовых походов для
ухода за ранеными рыцарями. Потом оно почти угасло. Теперь же, в начале XX
века, оно было возрождено для борьбы с социал-демократами и всяческими
еретиками, подрывавшими священные устои монархии и порядка в империи.
Популярность фельдмаршала стояла так высоко, что сам великий кайзер
Вильгельм Второй, бывший протектором иоаннитов, возвел Гинденбурга в
"почетные рыцари" спустя несколько дней после принятия в члены, хотя это и
являлось нарушением устава.
Для Людендорфа самое возмутительное в большевистской революции было
разрушение офицерского корпуса. Генерал, назидательно подняв палец, часто
повторял своим внимательным слушателям-адъютантам во время ежедневных
прогулок:
"В России офицер утратил свое привилегированное положение, господа! Он
лишился всякого авторитета. Он не должен теперь иметь больше значения, чем
простой рядовой, а вскоре его права еще больше умалятся, он лишится их
вовсе... В России многие одобрительно отнеслись к лишению офицеров их прав -
и вот теперь Российская империя пожинает эти плоды. Там многие
недальновидны. Они не хотят видеть, что на авторитете офицера держится вся
армия и любой мировой порядок и что, подрывая авторитет офицера, они тем
самым расшатывают социальный строй всего мира..."
Частенько мысль его делала зигзаг, и он добавлял: "Но я с нетерпением
жду, когда русское правительство обратится к нам с просьбой о перемирии. Нам
надо иметь мирный договор, ибо те перемирия, которые устанавливаются на
Восточном фронте стихийно русскими дивизиями и армиями, - не дают
возможности перебросить войска против Франции. Нам нужен прочный договор!"
День 28 ноября, когда русский главнокомандующий народный комиссар
Крыленко запросил по беспроволочному телеграфу германское верховное
командование, готово ли оно к переговорам о заключении официального
перемирия, стал для Людендорфа почти праздником победы. Первый
генерал-квартирмейстер немедленно ответил утвердительно.
В тот же вечер, после обеда, "Г унд Л" обсудили в кругу своих ближайших
сотрудников требования, которые представитель Германии генерал Гофман должен
был предъявить большевистской делегации в Брест-Литовске. "С русскими
следует быть твердыми и говорить языком победителя. Подорвать их пункт о
мире без аннексий. Достигнуть того, в чем мы весьма нуждаемся, -
территориальных уступок", - приказывал Гинденбург. Людендорф добавлял: "Мир,
лишь гарантирующий status quo, означал бы, что мы войну проиграли.
Необходимо отнять у России ее залежи каменного угля и хлебные житницы, то
есть Украину, оккупировать и другие области, дающие сельскохозяйственное и
промышленное сырье. Превратить Польшу в протекторат центральных держав, а
русские прибалтийские провинции подчинить Германии".
Фельдмаршал подтвердил мнение своего генерал-квартирмейстера. Он
сослался на заявление "Пангерманского союза" по поводу Прибалтики, которое
решительно предостерегало от каких-либо переговоров по поводу права народов
на самоопределение. Коротко Гинденбург разъяснил свою позицию: "Нам нужна
Литва для обеспечения наших границ. Она должна быть крепко прикована к нам.
Никакого самостоятельного государства, а персональная уния с Пруссией.
Курляндия - dito*. Обладание Эстонией желательно с военной точки зрения...
Да-да! Я хочу обеспечить в следующей войне против России пространство для
маневра левого крыла германских войск!"
______________
* То же самое (лат.).


96. Брест-Литовск, декабрь 1917 года

Генерального штаба генерал-майор Алексей Алексеевич Соколов, недавно
утвержденный в новой должности начальника штаба 10-й армии, получил
неожиданное предписание из Петрограда от наркомвоенмора Крыленко. Генералу
Соколову надлежало выехать через согласованный пункт в германских позициях в
районе Барановичей в Брест-Литовск и стать одним из военных экспертов при
делегации Советской России на мирных переговорах. Почти все представители
уже проследовали в Брест-Литовск из Петрограда через Двинск. Для Соколова
немцы сделали исключение и назначили ему пункт перехода позиций неподалеку
от Ставки бывшего верховного главнокомандующего, великого князя Николая
Николаевича.
Алексей с легким сердцем покинул старое мрачное здание семинарии на
окраине заштатного городка Молодечно, где размещен был штаб армии. Он еле
выбрался по раскисшей от талого снега незамощеной улице к вокзалу. В первом
же поезде, переполненном солдатами, самочинно покидавшими фронты, он
добрался до Минска, откуда его с относительным комфортом - поезд шел теперь
в сторону фронта, куда никто не рвался, - доставили почти к самым позициям.
Трясясь в повозке от станции к заранее обозначенному пункту на линии
фронта, Соколов размышлял о только что увиденном. Армии как таковой больше
не было. Крайнее разложение постигло ее после перенесенных потерь во время
июньских и июльских попыток наступления. Материальная разруха тыла и полная
деморализация солдат видны были даже из окна вагона. На передовых позициях,
где давно не бывал штабной генерал, его поразили отвратительно грязные,
залитые водой окопы, редкие посты плохо одетых и усталых солдат. В ожидании
германского офицера, который должен был встретить генерала Соколова, в
землянке Алексею был предложен солдатский обед, который даже самый
непритязательный человек не смог бы взять в рот.
В точно назначенный час состоялся переход линии огня. Капитан
германской армии ждал Соколова у германских окопов. Русскому генералу
завязали глаза и повели в тыл.
Капитан отвез Алексея Алексеевича в Барановичи, откуда в сопровождении
офицера германского генерального штаба русского эксперта поездом должны были
доставить в Брест-Литовск.
Наутро он уже высаживался со своим спутником на дебаркадер Брестского
вокзала, где их ждал автомобиль. В Бресте, как и в Минске, лежал снег,
городишко был почти безлюден. Несколько улиц со многими разрушенными домами
шли под прямым углом к железной дороге, они пересекались двумя бульварами,
на которых чернели крупные деревья. "Летом, видно, здесь довольно тенисто",
- подумал Соколов, с любопытством выглядывая из окна машины. Город проехали
не останавливаясь. Затем дорогу преградил мощный пояс колючей проволоки на
столбах. Объявление на немецком и русском языках гласило: "Не подходить! За
нарушение - расстрел!"
За проволокой, в нескольких сотнях сажен, поднимались из снежной целины
краснокирпичные стены Брестской цитадели. Характерные башенки украшали
ворота.
Офицер привез Соколова к двухэтажному бараку номер семь, куда была
определена на жительство русская делегация. Германский часовой сделал
винтовкой "на карул" при виде генеральских лампасов Алексея. Новый эксперт
вошел внутрь, и первым, кого он встретил, был Михаил Сенин. Друзья обнялись,
но для взаимных вопросов и ответов пока не было времени. Соколову следовало
идти представляться председателю делегации Адольфу Абрамовичу Иоффе. Иоффе
наскоро ввел военного эксперта, прибывшего после других, в курс дела и
познакомил его с остальными членами делегации, коллегами-экспертами. Сенин
оказался одним из них - экономическим советником главы делегации.
После утреннего чая, за которым Соколов увидел еще одного весьма
колоритного члена делегации - представительницу левоэсеровского ЦК Анастасию
Биценко, Сенин увел Соколова к себе в комнату и вручил ему письмо от Насти.
Михаил еще в Петрограде знал, что по рекомендации генерала Одинцова Соколов
станет военным экспертом делегации. А Настя, как вытекало из письма, даже
раньше Михаила узнала, что, выполняя приказ отправиться в Брест, генерал
Соколов без единой минуты перерыва в службе из старой армии перейдет в новые
вооруженные силы, создаваемые революционным народам. Это сообщение поразило
Алексея. Он сам и не задумывался над тем, что начался совершенно новый этап
в его жизни.
Узнав, что Михаил видел Настю всего три-четыре дня тому назад, Соколов
принялся расспрашивать его о жене, о том, не трудна ли для женщины работа,
которой занята Настя в Смольном.
Время до завтрака пролетело незаметно. В час дня русских делегатов и
экспертов ждали в офицерском собрании к столу, общему для всех участников
переговоров. Здесь первым, кому представили генерала Соколова, был начальник
штаба Восточного фронта генерал Гофман, он же - начальник гарнизона Бреста.
Алексей давно заочно знал Макса Гофмана. Это был тоже бывший разведчик. Он
прожил в России еще до войны около полугода и выучил русский язык. Затем
Гофман несколько лет возглавлял русский отдел в прусском генеральном штабе,
а во время русско-японской войны был прикомандирован к японской армии. В
четырнадцатом году подполковник Гофман стал начальником оперативного отдела
штаба 8-й армии. Как знал Соколов от заграничной агентуры, именно Макс
выдвинул идею и спланировал операцию по разгрому армии Самсонова в Восточной
Пруссии. Лавры достались Гинденбургу, который получил титул "победителя при
Танненберге", но был награжден и Макс Гофман. Когда "Г унд Л" перевели в
главную штаб-квартиру, Гофман получил чин генерала и был оставлен
начальником штаба при верховном главнокомандующем "Ост" - принце Леопольде
Баварском. Фактически он и возглавил все "Командование Ост".
По мнению Алексея, Гофман был одним из самых способных германских
генералов. "Обер-Ост" превосходил как военачальник и Фалькенгайна, и
Гинденбурга, и Людендорфа.
Высокий, рыжеватый, плотный телом, с гордым, заносчивым выражением
лица, встал Макс Гофман со своего места, когда к нему подвели Соколова.
Узнав, кто стоит перед ним, генерал сделался любезен и даже почти мил. Все
окружение Гофмана весьма подивилось такой перемене. Лишь
генерал-квартирмейстер штаба правильно угадал причину - он тоже хорошо знал
жизненный путь Соколова, этого удачливого русского разведчика в прошлом,
специалиста по германской и австро-венгерской армиям.
- Наконец-то мы воочию вас видим, герр генерал! - добродушно улыбнулся
Гофман. - Неужели вы добровольно согласились служить большевикам?!
- Разумеется! - насмешливо посмотрел ему в глаза Алексей. - Ведь сюда
меня доставили не под русской охраной и не в кандалах.
Гофман понял, что Соколова лучше не задирать. Он миролюбиво улыбнулся
русскому коллеге и протянул ему руку. Затем хозяева и гости расселись по
своим местам. Завтрак начался и продолжался в почти дружеской беседе...
Потянулись дни, наполненные для Соколова военно-технической работой по
подготовке документов к перемирию. Генерал Гофман охотно и довольно
откровенно, видимо, как генерал с генералом, разговаривал с Алексеем. В его
речах чувствовалось недовольство нерешительностью "Г унд Л", их неумением
выбрать главное направление для стратегического удара - либо по русским,
либо по французам.
- Вместо сжатия кулака, - делился Гофман своими мыслями, - господа
Гинденбург и Людендорф занимались на Восточном фронте "выталкиванием"
русских сначала из Восточной Пруссии, а затем из Галиции. А следовало бы
нанести удар по Франции, и это стало бы переломным моментом в ходе войны...
С таким же раздражением Гофман откровенничал и о немецких неудачах 1916
и 1917 годов. Особенно досталось кронпринцу, который под Верденом положил
цвет германской армии и тем самым заставил Германию перейти к обороне вместо
наступления.
Особенно злился генерал на Гинденбурга из-за того, что тот, будучи
фактическим главнокомандующим Восточным фронтом, приобрел громкую славу за
счет своего начальника оперативного отдела Гофмана. Его критика "Г унд Л"
приобретала подчас и комические формы. Один из немцев, с кем Соколов общался
по-приятельски, рассказал ему о посещении гинденбурговской ставки в
Восточной Пруссии каким-то высокопоставленным визитером из Берлина. Макс
Гофман, показывая гостю покои Гинденбурга, объяснял так: "Вот здесь
фельдмаршал спал перед битвой при Танненберге, после битвы при Танненберге
и, между нами говоря, во время битвы при Танненберге..."
Все свободное от службы время Алексей Соколов проводил с Михаилом
Сениным. Он как бы компенсировал те два десятилетия, когда их юношеская
дружба была прервана событиями и профессиональной деятельностью - у одного
революционной, у другого - военной. Теперь во время долгих бесед Соколов не
только познавал задачи строительства нового мира, но получал в сжатом виде
уроки ленинизма, ибо Сенин, в отличие от главы делегации Иоффе, был ярым
сторонником Ленина. Иоффе клонил дело в сторону, намеченную Троцким, то есть
не сочувствовал заключению перемирия, хотя и вел добросовестно переговоры о
нем.
Генерал Соколов не имел права голоса в делегации. Он вместе с другими
экспертами должен был только готовить документы, которые требовали для
обоснования своих позиций официальные участники переговоров с российской
стороны. Алексею как специалисту было странно видеть, что существовала, но
не использовалась возможность заключения с немцами такого перемирия, которое
не только укрепило бы юридическое положение Советов в международном
конгломерате держав, но позволило бы сохранить обширные территории для
развития революции. Вместе с территориями можно было бы сохранить и огромные
склады военного и гражданского имущества, стоившего десятки, если не сотни
миллионов рублей золотом. А эта возможность медленно, но верно упускалась,
дипломатия велась членами делегации иногда ради дипломатии, ради слов, а не
государственного дела. Немцы это чувствовали и начинали нажимать.
Как человеку, знающему хорошо козни Англии и Франции против своего
союзника - России, - Алексею было также непонятно упорство, с которым
делегация сражалась за пункт в проекте мирного договора, запрещавший немцам
перебрасывать части с Восточного фронта на Западный. Вокруг этого на
конференции происходила долгая и острая борьба. И хотя Сенин разъяснил
Соколову, что дело тут в солидарности российского пролетариата с рабочим
классом Франции и Англии, против которого смогут выступить дополнительные
германские силы, Алексей не понимал этого.
- Кроме того, - говорил Михаил, - мы не хотим, чтобы немецкие солдаты
попали из одной бойни в другую.
Алексей логикой профессионального военного не принимал альтруизма
большевиков. "Ведь если надо кончать военные действия миром, как это
вытекает из положения России на данный момент, надо кончать быстрее и
сохранить все, что только возможно. Тем более германцы, видимо, пока идут на
это, - думал он. - Зачем проявлять заботу об Англии и Франции, тем более что
население этих стран никогда не получит возможности узнать и оценить
благородство большевиков. Только сильная Россия может помочь мировой
революции, о которой так страстно говорят и Сенин и Иоффе. Уж лучше
сохранить силу, быстрее заключив мир, чем растерять ее, доводя до бешенства
германцев и их союзников, готовых из-за неуступчивости российской делегации
по этому пункту уйти с переговоров. К тому же немцы и так перебрасывают с
Восточного фронта войска на Западный".
Сенину приходилось терпеливо разъяснять своему другу принципиальные
основы мира для всех народов, мира без аннексий и контрибуций, другие
лозунги большевиков, изложенные в Декрете о мире. Генеральская психология
все-таки туго поддавалась идеям интернационализма и нового пролетарского
мышления.
Весь первый период переговоров - до перерыва и смены главы делегации,
дискуссия носила корректный и деловой характер. Готовилось решение многих
экономических вопросов и казалось, перемирие вот-вот будет заключено. Но под
давлением военной партии в Берлине и ставки в Бад-Крейцнахе позиция Гофмана
стала ужесточаться день ото дня. Генерал все больше проявлял черты своего
характера, про который австрийский министр иностранных дел граф Чернин
как-то сказал Соколову, что они соединяют знание дела и энергию с большой
ловкостью и хладнокровием, замешенном на изрядной доле прусской грубости.
Перемирия все же удалось добиться. Торжественное заключение было
назначено в бывшем зале брестского театра, а теперь "офицерского казино No
3" днем 15 декабря. Накануне один из членов германской делегации будто
случайно проговорился Соколову, что принц Леопольд Баварский и генерал
Гофман очень хотели бы, чтобы военный эксперт генерал Соколов надел к этому
праздничному событию все свои двадцать два ордена. Алексей понял этот намек
правильно. Немцы хотят сделать его олицетворением старого мира в российской
делегации, болваном в форме, который должен санкционировать своим
присутствием святость отношений между Российской и Германской империями.
Выходит, он должен стоять рядом с матросом Оличем, солдатом Беляковым,
крестьянином Сташковым и рабочим Обуховым, символизировавшими в делегации
пролетариат России, этаким разряженным павлином или еще хуже - призраком
ушедшей в небытие царской власти. Но ведь Советы отменили все внешние
отличия - погоны, чины, ордена...
"Нет уж, герр генерал и ваше высочество! Я не доставлю вам такой
радости", - решил Алексей. Полночи он занимался тем, что тщательно спарывал
с брюк генеральские лампасы, а с кителя - золотые погоны. Утром Алексей снял
и шейный крестик Владимира с мечами, с которым почти не расставался. В
назначенный час он предстал перед изумленными делегатами в довольно
общипанном виде. Однако глаза его искрились весельем и задором. Миша Сенин
чуть не расхохотался, увидев его в таком упрощенном одеянии.
...Генерал-фельдмаршал Леопольд Баварский, высшие чины администрации и
армий государств Четверного союза, важно вышагивая, подходили к столу в
центре зала. На зеленом сукне покоился документ о перемирии. В отведенной им
колонке господа ставили подписи с точным указанием чинов и должностей. В
другой колонке три советских делегата поставили свои простые росчерки пером.
С этого момента и до 14 января 1918 года на всем огромном фронте - от
Балтийского до Черного моря в Закавказье - должно было начаться перемирие.
Первую свою встречу на мировой арене дипломатия Советов выиграла.


97. Брест-Литовск, январь - февраль 1918 года

В конце декабря на переговорах был объявлен десятидневный перерыв.
Члены делегации выехали в Петроград за получением инструкций, военные
эксперты были оставлены в Брест-Литовске для сбора и обобщения информации,
подготовки рабочих документов к мирному договору. 7 января должна была
вернуться в Брест главная группа делегатов России. Для их торжественной
встречи - теперь начинались переговоры о мире - экспертов привезли на
вокзал. Генерал Гофман, статс-секретарь Германии Кюльман, министр
иностранных дел Австро-Венгрии Чернин прибыли на платформу чуть позже. Их
лица светились радостью. Причина ее была Соколову известна. Он установил
добрые отношения с австрийским министром, некоторыми военными экспертами из
Вены, и знал от них, что представители Четверного союза весьма опасались
разрыва переговоров российским правительством из-за отрицательного отношения
к идее заключения мира многих влиятельных членов Совнаркома. Было известно
также, что противодействие Ленину организовывал Нарком иностранных дел
Троцкий. Кюльман и Чернин, прибыв в Брест еще четвертого января, даже
послали в Петроград телеграмму, угрожая прервать перемирие, если
представители России немедленно не явятся в Брест-Литовск.
Короткий состав из четырех пульманов подошел к дебаркадеру, открылась
дверь салон-вагона, и, к своему изумлению, Алексей увидел на его площадке
знакомую по многочисленным портретам фигуру Троцкого. "Вот те на! -
пронеслось в голове у военного экспорта. - Главного противника заключения
мира прислали вести мирные переговоры... Что-то теперь будет!.."
Троцкий вышел из вагона первым. В левой руке он держал трость. Его лицо
с остренькой бородкой, черными усами и острым взглядом черных глаз было
бледно от волнения. Он сделал несколько шагов навстречу Гофману, Кюльману и
Чернину. Гофман, в свою очередь, величественно приблизился к Троцкому и
пожал ему руку, чуть склонившись вперед. Поклон Троцкого был более глубоким.
Штатские немцы, австрийцы и болгары поочередно подходили к главе советской
делегации и с вежливыми дипломатическими улыбками приветствовали его. На
своих военных экспертов, стоявших чуть в стороне, Троцкий даже не взглянул.
Вместе с Иоффе и другими членами делегации, не смешиваясь с немцами и
австрийцами, направился к автомобилям.
В блоке номер 7, где квартировали российские представители, после
завтрака было устроено совещание. Генералу Соколову дали слово, чтобы он
проинформировал прибывших о том, что стало ему известно за время отсутствия
делегации.
Алексей доложил, что статс-секретарь Кюльман, по его сведениям, имел в
Берлине беседы с руководителями империи. К сему моменту там сложилось две
группировки. На стороне Кюльмана, который стремится заключить мир как можно
скорее, и притом с относительно небольшими территориальными потерями для
России, - рейхсканцлер, большинство членов правительства, значительная часть
финансовых и промышленных кругов. Рейхсканцлер Гертлинг поддерживает идею
Кюльмана о том, что в тексте будущего договора с русскими аннексии Германии
должны быть сформулированы так, чтобы не создавать прецедента для
документов, которыми закончится война на Западе. Понятие "контрибуции" также
не должно фигурировать в тексте мирного договора с Россией. Его могут
заменить различные "выплаты" за утрату германской собственности во время
войны, на содержание военнопленных и тому подобные скрытые и раздробленные
для общественного мнения платежи.
Таким маневром Кюльман рассчитывал обмануть всех в Германии, кто
поддался на большевистские лозунги "мира без аннексий и контрибуций",
особенно рабочее движение, в котором зрел политический взрыв.
"Военная партия", а к ней примыкал и государственный министр Пруссии
Гельферих, обвиняла Кюльмана и Чернина в мягкотелости и излишней
деликатности по отношению к большевикам. "Г унд Л" хотели немедленного
заключения мира для того, чтобы перебросить войска на Запад и начать новое
наступление во Франции, пока американские войска не прибыли в Европу.
Военные не собирались играть в дипломатию и поручили Гофману вести
переговоры так, чтобы Россия отказалась от прибалтийских и польских
областей, вывела свои войска из Лифляндии и Эстляндии. Украина должна быть
отделена и превратиться в "независимое государство", служащее противовесом
Австро-Венгрии.
Доложил Соколов и о том, что в срединных державах резко обострилась
внутриполитическая обстановка, разразились многочисленные забастовки,
начинается развал германской армии на Восточном фронте, а среди австрийцев
он дошел до крайних пределов. По его сведениям, Чернин получил из Вены
телеграмму о том, что в империи вот-вот вспыхнут опасные беспорядки из-за
недостатка продовольствия. Ему известно также, что от генерала Гофмана
требуют заключения мира как можно скорее. Почти ежедневно ему звонят из
Бад-Крейцнаха или от кайзера из Берлина...
Троцкий выслушал все это со скучающим видом и снисходительно махнул
рукой Соколову, чтобы тот сел.
Затем он снова изложил свою теорию "ни мира, ни войны" и предложил всем
разойтись. Переговоры начались через день. Но атмосфера в зале офицерского
казино сделалась теперь совсем другой. Изменился и быт делегации. Вместо
совместных трапез, за которыми делегаты разных стран перебрасывались
словами, шутками, а иногда и по-приятельски беседовали, пищевое довольствие
было перенесено по приказу главы делегации в блок номер 7. В офицерское
собрание не рекомендовали ходить даже военным экспертам.
Такой порядок больше импонировал Соколову, хотя и затруднил его
информационную работу, которой он предавался скорее по привычке, видя, что
главу делегации ничего не интересует, кроме его собственных гениальных
мыслей. Сначала Алексею даже нравилось, что Троцкий на заседаниях выступал с
большой горячностью, зажигал своими речами не только членов делегации, но и
некоторых противников. Оратор он был артистический. Нападки на немцев
находили отзвук в сердце генерала. Но Сенин, весьма критически относившийся
к главе делегации, разъяснил своему другу, насколько опасна такая тактика