Страница:
что-то Алексеев не торопился их вызвать с позиций в помощь Иванову! И вообще
он ведет себя как-то странно... Уговаривает дать конституцию, передавал мне
возмутительные телеграммы Родзянки и брата Михаила... Юлит, нет в нем
твердости. Да, он не может быть диктатором, а я-то надеялся в его лице иметь
верного слугу. Вот тебе и "косоглазый друг"! Не случайно Аликс предупреждала
о его шашнях с Гучковым... И из отпуска он раньше времени приехал... Меня
зачем-то в Могилев вызвал..."
Николай посидел немного в натопленном вагоне не снимая бекеши - ему
было холодно, и почти била дрожь.
"Это от возбуждения..." - сказал он самому себе, сбросил бекешу и
приказал позвать Николая Иудовича.
Через несколько минут генерал Иванов был в царском салон-вагоне. Его
хитрые глазки весело блестели в узких щелочках век, утиный нос с бородавкой
блестел над широченной бородой. Весь его облик источал угодливость и
почтение.
"Еще бы, - думал Николай, изучающе глядя на Иванова. - Ведь ты состоишь
в родстве со мной - как я тогда умно сделал, что дал крестить именно тебе
своего сына. А потом, потом ты споспешествовал тому, чтобы я получил
Георгиевский боевой крест. Я это не забуду... А еще больше буду тебе
благодарен, если расправишься быстро с мятежниками. Оставлю тогда в
диктаторах, награжу".
- Во имя вашего крестника, Николай Иудович, задушите гидру революции в
Петрограде!
- Задушу, ваше величество!
- Слава богу! Теперь вся надежда на вас...
Они еще немного побеседовали о том, какие войска идут с фронта в
распоряжение Иванова, что царь уже отдал распоряжение Алексееву передать в
Петроград и снабдить Николая Иудовича документом о том, что все министры
обязаны подчиняться распоряжениям генерал-адъютанта Иванова, о качестве
пулеметов "кольт", целую команду которых придали Георгиевскому батальону.
Николай постепенно успокаивался. Он милостиво отпустил диктатора спать, а
сам на ночь почитал еще письма драгоценной Аликс, пришедшие вечером.
Александра Федоровна сообщала, что дети все еще болеют корью. Насчет
петроградских событий успокаивала: "Говорят, это не похоже на 1905 год,
потому что все обожают тебя и только хотят хлеба".
Вскоре он заснул. Он всегда хорошо спал после того, как принимал
какое-то ясное решение. Синий литерный поезд плавно тронулся утром, в пять
часов, на Оршу, Смоленск, Лихославль...
52. Петроград, 28 февраля 1917 года
В шесть часов утра Настя собралась уходить со своей сумкой. Агаша так и
не возвращалась с вечера. Пили кофе с Марией Алексеевной. Старушка тоже
собиралась вскоре на улицу, как она сказала, "дышать ветром свободы".
Вчера, вернее сегодня в ночь, Анастасия уже побывала в Таврическом,
нашла там военную комиссию исполнительного комитета Совета рабочих
депутатов, до трех ночи помогала делопроизводителям этой комиссии, а уходя,
получила задание с утра отправиться со своей санитарной сумкой на Нарвскую
заставу в распоряжение рабочего совета Путиловского завода. Рабочая милиция
путиловцев вела ожесточенные схватки с полицейскими пулеметчиками и
стрелками. Опасались также наступления на Петроград верных царю частей из
Царского Села.
Едва Настя вышла на темную еще Знаменскую, ее охватило чувство радости
и подъема, бушевавшее в эти дни в груди у каждого петроградца. Улица и
площадь были полны людей. Особенно много на улицах было молодежи.
От встречного студента Настя узнала, что очагом сопротивления старой
власти в центре города служит еще Адмиралтейство, где засели 600-700 солдат
во главе с офицерами и генералом Хабаловым. Они ждут подкреплений из
Царского Села, из Гельсингфорса, с Северного фронта. Рабочие и революционные
солдаты захватили питерские вокзалы и готовы встретить карателей не только
агитацией, но и огнем пулеметов...
Трамваи не ходили, извозчики попрятались. Насте пришлось идти пешком на
другой конец города. Петроград был суров и прекрасен. На множестве домов -
красные флаги. То и дело рычащие грузовики и легковые авто, полные людей с
оружием, неслись по разным направлениям. Иногда толпа зела фигуру в штатском
или в солдатской шинели, в которой легко было узнать по осанке и повадке
переодетого полицейского. То вблизи, то в отдаленье бухали выстрелы. Было
непонятно - в воздух ли, или это мстили народу "фараоны", засевшие на
чердаках высоких зданий, на колокольнях...
Анастасия не чувствовала усталости. Тяжелая сумка не оттягивала плеча,
как это было вчера в конце дня. По набережной Новообводного канала, мимо
Варшавского и Балтийского вокзалов, ярко освещенных, полных вооруженных
людей, она спешила к Нарвским воротам. Их серая коробка дымилась, суетились
пожарные, пытаясь затушить пламя, гудевшее внутри. Толпа спокойно наблюдала
за усилиями фигурок в блестевших на огне медных касках.
- Думали, что внутри полицейский архив! Ха-ха! И подожгли! -
захлебываясь от восторга, поведал Насте мальчишка лет двенадцати. - А там
только бумажки городских властей от времен императрицы Елизаветы! Не
потушить, однако, хоть сам брандмайор прибыли!..
Анастасии некогда было глазеть на пожарных. По Петергофскому шоссе она
поспешила дальше, к Путиловскому заводу. Наконец показались высокие трубы,
закопченные корпуса, кирпичные стены завода. У ворот было почти невозможно
пробиться через массу людей, которая плотной стеной окружала маленькую
группу. Когда Настя протиснулась к ним, то в высоком худом унтер-офицере
узнала своего старого друга и "крестного" в партию - Василия. Он был здесь
за главного.
Увидев Настю, Василий расплылся в широкой белозубой улыбке. Он не
забыл, как она прятала его от жандармов, а потом отвезла на конспиративную
квартиру.
- Товарищ Настенька! Как я рад, что вижу вас здесь! - воскликнул он.
- Меня послали к вам из исполнительного комитета Совета рабочих
депутатов, - сказала Настя.
С треском на военной мотоциклетке через расступившуюся толпу подъехал
солдат.
- Идут полки из Ораниенбаума! - бросил он, повернул свой грохочущий
самокат и помчался дальше.
- Зачем идут? Помогать нам? Или офицеры ведут подавлять революцию? -
всплеснулись встревоженные голоса. Василий встал на тумбу.
- Мы пойдем навстречу пулеметчикам! Есть здесь вооруженные? Вперед, за
мной! Мы их остановим! Расскажем им, что происходит в городе, переубедим...
Кто поречистей, сюда, поближе!
Колонна рабочих, поблескивая иглами штыков, двинулась по Петергофскому
шоссе навстречу опасности. В рабочем строю, ближе к голове, шла Настя.
...Только поздно вечером Настя вернулась в Таврический дворец. Она
встретила здесь знакомого студента-большевика, спешащего с пачкой
свеженапечатанных прокламаций в комнаты Совета рабочих депутатов. Как
великую милость студент подарил Насте один листок, пахнущий еще гектографом.
Это был Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. "Ко всем
гражданам России!.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - прочитала
молодая женщина первые строки.
"Граждане! Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки,
построенное на костях народа, рухнуло, - читала с упоением Настя. - Столица
в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону
народа. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну
от окончательной гибели и краха, который приготовило царское
правительство...
Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно
выбрать своих представителей во Временное революционное правительство,
которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и
армии.
Граждане, солдаты, жены и матери! Все на борьбу! В открытую борьбу с
царской властью и ее приспешниками!
По всей России поднимается красное знамя восстания. По всей России
берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на
борьбу!"
Настя читала строки о солдатах, вспоминала рассказы о том, как были
убиты командир батальона из Преображенского полка, капитан Лашкевич из
Волынского полка, другие офицеры в Петрограде, и ее сердце тронула тревога
за Алексея. Ведь он генерал, он в гуще войск, и если солдаты станут
расправляться с офицерами, то могут убить и Алексея. Но вера в мудрость и
справедливость народа, солдатской массы, которая восставала только против
тех офицеров, кто силой пытался остановить революцию, успокаивала Соколову.
Разум убеждал ее, что Алексею - честному, доброму и прямому, открытому в
отношениях со всеми людьми, в том числе и с солдатами, - ничего не угрожает
даже от своенравной солдатской толпы. К тому же Настя видела, как рабочие и
солдаты отпускали под честное слово даже городовых, если они не стреляли в
народ, а вели себя мирно.
Проходившие мимо Насти солдаты обратили внимание, с каким восторгом
читает женщина листовку. Один усатый, крепко скроенный солдат, в папахе
набекрень, встал подле Насти, стараясь заглянуть в текст.
Настя, дочитав листок, протянула его усачу.
- Спасибо, барышня! - поблагодарил он, принимая листовку двумя руками,
словно хрупкую драгоценность. Солдаты сгрудились вокруг него, чуть оттеснив
Соколову.
Анастасия стала пробираться через толпу к лестнице, откуда можно было
попасть в комнату номер 42, где работала военная комиссия. Почти в дверях
она столкнулась с подполковником Масловским из военной академии, служившим
когда-то в Генеральном штабе одновременно с Алексеем.
Масловский был теперь известный эсер. Он в числе первых офицеров,
сочувствовавших революции, перешел в Таврический дворец и стал работать в
военной комиссии Совета.
- Вы в комиссию? - осведомился зачем-то Масловский, остановившись перед
Настей. - Там теперь изменились порядки! - с сожалением сказал подполковник.
Он рассказал, что рано утром в комнату 42 вошли Родзянко и "думский
полковник" Энгельгард. Энгельгард был к тому времени назначен Временным
комитетом Думы комендантом Таврического дворца. Узнав про военную комиссию
Совета рабочих депутатов, думцы решили подчинить ее себе и поставить во
главе комиссии свое доверенное лицо - Энгельгарда. Родзянко и привел его
"сажать на трон".
Масловский исчез в водовороте толпы, а Настя по инерции дошла до
комнаты 42 и отворила дверь. Внутри этого большого помещения с высокими
окнами все решительно изменилось за несколько часов, прошедших с утра. В
строгом чиновно-бюрократическом порядке стояли маленькие канцелярские
столики. У дальней стены две-три кокетливые девицы-машинистки тюкали на
"ундервудах" какие-то бумажки. Франтоватые писари, появившиеся невесть
откуда, помогали перекладывать со стола на стол папки с делами. За столиками
подле двери сидели лощеные, гладко выбритые, набриолиненные господа офицеры
в аксельбантах, с блестящими золотыми погонами. Где-то на заднем плане Настя
увидела двух-трех "советских", с недоумением озиравшихся вокруг.
"Ловко Родзянко захватил военные дела! - подумала Анастасия. - Неужели
так начинается контрреволюция?"
Она закрыла дверь и спустилась по чугунной лестнице в сверкающий огнями
Екатерининский зал. В проеме арки, ведущей из Ротонды, показались черные
бушлаты моряков. Их бескозырки обтягивали ленточки гвардейского экипажа.
Впереди шел сухощавый молодой красавец в черном морском пальто, при золотом
кортике. На его груди переливался в лучах люстр огромный шелковый красный
бант. Толпа расступилась, открывая широкий проход для колонны моряков.
"Батюшки-светы! - удивилась Настя. - Да это же великий князь Кирилл
Владимирович собственной персоной! Все думали - на чьей же стороне
гвардейский экипаж?! А он во главе со своим командиром да под красным
знаменем - в Таврический дворец! Вот что творит революция!"
Колонна моряков втянулась в Екатерининский зал и встала полукругом
вдоль овала, ограниченного белыми колоннами. Великий князь занял место в
центре.
Посмотреть невиданное зрелище - "революционного" двоюродного брата царя
с красным бантом на груди - высыпали депутаты Государственной думы, члены
Временного комитета. Среди них был и Родзянко. Председатель Думы за два дня
событий уже привык выступать с короткими речами перед полками и командами
солдат. Но гордый глава российского "парламента" отнюдь не ожидал увидеть
перед собой в роли командира революционного войска одного из великих князей.
Он несколько опешил, затем спохватился, приблизился к строю моряков и бойко,
сверкая черными глазками, помахивая рукой с твердым белым крахмальным
кольцом манжета, вылетающего при каждом движении из рукава его черного
сюртука, сказал свою обычную речь.
- Поддержите доблестные традиции российского флота! - уже охрипшим
басом воскликнул Родзянко. - Слушайтесь ваших офицеров, ибо воинская часть
без начальников превращается в толпу, неспособную водворить порядок... Я
прошу вас подчиниться и верить вашим офицерам, как мы им верим.
Возвращайтесь в ваши казармы, чтобы по первой команде явиться туда, где вы
будете нужны. Спасибо вам за то, что вы пришли сюда помочь Временному
комитету Государственной думы водворить порядок в столице!
Породистое усатое лицо Кирилла Владимировича цвело от восторга. В ответ
он тоже сказал краткую речь, смысл которой свелся к тому, что он и вверенный
ему экипаж переходят на сторону Государственной думы и готовы выполнять ее
распоряжения. Пока их командир говорил, матросы молчали. Когда он замолк,
раздался не очень дружный крик "ура!". Да и лица многих матросов выражали
растерянность. Они не понимали, почему им надо было идти в казармы и ждать
распоряжений Государственной думы.
И снова Екатерининский зал превратился в бурлящее море людей. Настя
направилась к комнатам 12-й и 13-й, где беспрерывно заседал Совет рабочих
депутатов.
Вдруг из коридора, ведущего в комнаты за Белым залом, показалась
тщедушная фигурка человека с высоко поднятой рукой, которой он словно
прорезал толпу. Движения его были быстры, глаза горели, словно два факела.
Бледность заливала его напряженное лицо. За ним под конвоем двух солдат с
винтовками спешила другая тщедушная фигурка. В первой Настя узнала депутата
Думы "трудовика" Керенского, ставшего теперь эсером. Словно привязанный,
боясь отстать, семенил за спиной Керенского министр внутренних дел
Протопопов.
- Не трогать этого человека! - исторгал время от времени вопль из своей
груди Керенский. - Не сметь прикасаться к этому человеку! Дума не проливает
крови!
Настроение в Петрограде против Протопопова было таково, что толпа могла
устроить над ним самосуд, хотя он, как выяснилось, добровольно явился в Думу
под арест. Теперь они прошли Екатерининский зал, помещения, прилегающие к
нему, и вышли к Холодному коридору, ведущему в Министерский павильон. Двери
стеклянного тоннеля захлопнулись, часовые встали со скрещенными винтовками.
Никто не видел, как "сильная личность" Временного комитета Думы Керенский
ввел поникшего верного слугу царя в зал. Здесь в молчанье вокруг стола с
остатками завтрака сидели арестованные в минувшие часы министры и сановники.
Старцы с блестящими лысинами, сединами, аксельбантами с интересом
повернулись ко вновь вошедшим. Как же - сам Протопопов явился!
Керенский сел на диванчик в изнеможении. Он кончил ломать свою комедию
и вполне будничным тоном обратился к "этому человеку":
- Садитесь, Александр Дмитриевич!..
...В комнате номер 12, самой большой из трех, еще недавно занимавшихся
бюджетной комиссией Думы, собиралось заседание Совета рабочих депутатов.
Обширный стол, крытый зеленым сукном, служил как бы центром комнаты, откуда
из-за тесноты убрали все стулья. В соседней комнате, дверь в которую была
открыта, шла регистрация прибывающих делегатов. За сутки, истекшие после
опубликования воззвания Временного исполнительного комитета, объявлявшего о
созыве Совета рабочих депутатов, в его состав уже вошли десятки меньшевиков,
эсеров, "межрайонцев" и других деятелей, рвавшихся в лидеры народного
движения. Большевики и рабочие-революционеры по-прежнему боролись с оружием
в руках на улицах столицы, а интеллигенты, представители легальных рабочих
организаций, спешно проводили выборы. К тому же большевиков, ведших
подпольную работу, мало кто знал по именам и фамилиям, а больше по
подпольным кличкам. Поэтому многие большевики оказались неизбранными в
Совет, хотя и вели рабочие массы на штурм самодержавия.
По той же причине в руководство Советов избранными оказались меньшевики
и иже с ними.
Наибольшую активность проявлял бывший большевик, отошедший в дни войны
от политической деятельности и ставший "оборонцем", Николай Соколов. Он и
вел первое заседание Совета. Председателем оказался в нем Чхеидзе, а его
заместителями - Керенский и Скобелев.
Волна за волной шли радостные выступления представителей воинских
частей. Но вдруг их тон стал меняться. Члены Совета узнали от
рабочих-печатников, что Родзянко подписал приказ об армии. Текст его гласил:
"1) Всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно
возвратиться в свои казармы; 2) всем офицерским чинам возвратиться к своим
частям и принять все меры к водворению порядка; 3) командирам частей прибыть
в Государственную думу для получения распоряжений в 11 часов утра 28
февраля".
Рабочий, принесший этот приказ из типографии, зачитал его, затем смял
листок, бросил его на пол и заявил:
- Типографисты отказываются печатать такие приказы!
Солдаты одобрительно загудели.
- Думские политики тащат нас назад, товарищи! - выступил один из них.
- Это контрреволюция!
Большевик Молотов, член Совета, предложил сжечь публично приказ
Родзянки как контрреволюционный...
Но Чхеидзе прервал протестующих. Он уговаривал их не портить отношения
Совета с Государственной думой, выяснить все с Временным комитетом, передать
вопросы в военную комиссию. Он знал, что эта комиссия к тому времени уже
была захвачена думцами...
Молотов настаивал, солдаты возмущенно шумели. В комнате становилось
слишком жарко и душно. Вопрос о приказе Родзянки так и не был решен за
столом с зеленым сукном в комнате номер 12. Вскоре он перешел на улицы. На
солдатских митингах, в толпах демонстрантов стали появляться ораторы,
которые во всеуслышание стали говорить об измене Временного комитета
Государственной думы.
"Бюро донесений" Таврического дворца, своего рода думская разведка,
доносила, что солдаты еще больше возбуждаются против своих офицеров и грозят
им расправой.
Комендант Таврического дворца и Петрограда полковник Энгельгард был
вынужден обнародовать приказ-опровержение. Он подал его таким образом, что
распространились слухи, будто бы офицеры отбирают оружие у солдат. Но
"слухи" эти проверены и оказались ложными. Председатель военной комиссии
Государственной думы заявляет, что будут приняты самые решительные меры к
недопущению подобного образа действий со стороны офицеров, вплоть до
расстрела виновных.
100000 экземпляров этого приказа были немедленно напечатаны и
распространены в казармах. Приказ успокоил солдат, но ненадолго. Появились
новые тревожные симптомы контрреволюции.
53. Петроград, 1 марта 1917 года
В толчее митингов и людских водоворотов в коридорах Таврического дворца
Анастасия издали увидела Михаила Сенина. Он выделялся в толпе рано
поседевшими волосами, энергичным молодым лицом, гладко выбритым и румяным.
Темно-карие глаза резко контрастировали с его белоснежной, густой шевелюрой,
а длинный кривоватый нос придавал лицу саркастическое выражение. Невысокого
роста, без шапки, одетый в черное суконное пальто с бархатным воротником,
Сенин, как писалось в полицейских протоколах, "особых примет не имеет". Тем
не менее любой человек почти сразу выделил бы его из множества людей. То ли
он источал особую энергию, то ли белые волосы отличали его, а может быть,
острый блеск его живых глаз.
Сенин тоже увидел Настю и стал пробираться к ней. Несмотря на
деловитость и крайнюю революционность, бросавшую его то и дело в подполье,
Сенин не забывал светлого романтического июньского дня, когда Алексей
Соколов представил его своей невесте, замечательно красивой девушке с синими
глазами, ставшей через несколько минут его венчаной женой. Еще больше он
зауважал и по-товарищески полюбил Настю, когда узнал от партийцев, что
Анастасия Соколова сочувствует большевикам, выполняет партийные поручения и
помогает комитетчикам в хранении нелегальной литературы.
Сейчас Сенин был особенно рад снова видеть Настю здесь, в Таврическом
дворце. Они не виделись всего сутки, но сколько уже пролетело событий, как
далеко зашла революция в своем неукротимом движении. Создан Совет, в него
вошло много большевиков. Хотя они со своими сторонниками не составляют еще
большинства в Совете, но успешно отстаивают здесь, в Таврическом, дело
народа. Важно и то, что в Совет избраны сотни солдат, что этот революционный
орган народной власти стал называться Советом рабочих и солдатских
депутатов.
- Начинается заседание Совета... Пойдемте на хоры, в бывшую ложу
прессы... - предложил Сенин. По левой лестнице они прошли на балкон. Места у
барьера были все заняты, и приходилось вставать, чтобы видеть ораторов и
президиум.
- Эвон махонький, чернявенький, с глазками-бусинками, энто меньшевик
Суханов, - комментировал бородатый солдат с винтовкой меж колен. Он,
вероятно, проводил долгие часы на всех заседаниях Совета и поэтому, словно
заведующий протоколом, знал в лицо всех, занимавших сейчас места в
президиуме.
- А тот вон, махонький, с козлиной бородкой, да бровки насуплены - энто
собственнолично председатель Чхеидзе, Николай Семеныч, - показывал солдат
корявым пальцем. - А вот ентот, тоже с бородой, но посветлее, обратно же
весь взъерошенный, - энто эсер Чернов будут...
Слушатели вертели головами, разглядывая переполненный Белый зал.
- А вот они, - показал солдат на идущего быстрым, энергичным шагом
довольно высокого сухощавого мужчину с иссиня-черной бородой, такими же
усами, прямым острым носом и в шелковой шапочке, - господин социал-демократ
Николай Дмитрич Соколов будут, который во все дела вникают...
При слове "Соколов" Настя вздрогнула, ей показалось, что солдат
показывал на человека, похожего на Алексея. Однако между Соколовым -
присяжным поверенным и Соколовым - генералом не было ничего общего.
Все выступающие говорили о новых основах военной жизни. На
председательском кресле восседал важный Соколов. Он же и записывал на
клочках бумажки постановления, которые по ходу дела принимались
собравшимися. Серыми солдатскими шинелями и темными пальто и тужурками
рабочих были заняты не только места в зале, но и все свободное пространство
пола, где сидели, попросту вытянув ноги в сапогах и ботинках или поджав их
под себя.
Один солдат сменял другого на трибуне, с которой еще несколько дней
тому назад упражнялись в краснобайстве господа думские Цицероны и сенеки.
Солдат Максим Кливанский бросал в зал жгучие слова об угрожающем
поведении Временного комитета Государственной думы по отношению к
революционному войску. Солдаты должны не сдавать оружия, а в политических
выступлениях подчиняться только Совету, требовал он.
На трибуну поднялся маленький, плотный солдат Кудрявцев.
- Для этого, стало быть, мы и революцию делали, чтобы опять
Государственная дума офицеров нам на шею сажала?! - начал он запальчиво. -
Обороняться мы, конечно, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе
оставлять офицеров. А тех, кто по мордам нас лупили, тех, кто царям и
князьям сочувствуют, тех, кто немцу фронт согласны открыть, - нам таких не
надобно... Не выпускай оружия, товарищи! - закончил он под аплодисменты
всего зала.
Настя с восторгом и ужасом слушала его слова об офицерах. Как солдаты
теперь отнесутся к Алексею? Не тронут ли его?
Большевик из Преображенского полка Падерин, которого она знала, тоже
начал с того, что объявил командную власть офицеров допустимой только в
строю или на занятиях.
- В политических выступлениях, - твердо заявил солдат-большевик, - мы,
солдаты, должны подчиняться только Совету.
Зал одобрительно шумел. Соколов то и дело звонил в колокольчик, требуя
тишины.
Кто-то с места выкрикнул, что надо оформить принятые только что
постановления по всем вопросам, которых касались выступавшие, особым
приказом. Тут же предложили и редакционную комиссию для подготовки такого
приказа. В нее вошли Баденко, Задорский, Падерин, Борисов, Шапиро, Кудрявцев
и Линде.
Члены комиссии вышли вместе с Соколовым в соседнюю комнату. Десятки
добровольных помощников, а с ними - Анастасия и Сенин, проникли в это
помещение. За высокими окнами, укутанный снежным покрывалом, безмолвно
покоится Таврический сад. В комнате жарко и душно. Николай Соколов
усаживается за длинный стол, покрытый зеленым сукном, придвигает к себе
стопку бумажных листов и хрустальную "думскую" чернильницу, деревянную
вставочку для железного пера. Сначала он неторопливо пробует, как пишет
перо. Комиссия столпилась вокруг него.
"Приказъ No 1, - аккуратно вывел Соколов на бумаге.
1..."
Тут дело немного приостановилось. В спорах стали искать точную
формулировку. Нашли быстро:
он ведет себя как-то странно... Уговаривает дать конституцию, передавал мне
возмутительные телеграммы Родзянки и брата Михаила... Юлит, нет в нем
твердости. Да, он не может быть диктатором, а я-то надеялся в его лице иметь
верного слугу. Вот тебе и "косоглазый друг"! Не случайно Аликс предупреждала
о его шашнях с Гучковым... И из отпуска он раньше времени приехал... Меня
зачем-то в Могилев вызвал..."
Николай посидел немного в натопленном вагоне не снимая бекеши - ему
было холодно, и почти била дрожь.
"Это от возбуждения..." - сказал он самому себе, сбросил бекешу и
приказал позвать Николая Иудовича.
Через несколько минут генерал Иванов был в царском салон-вагоне. Его
хитрые глазки весело блестели в узких щелочках век, утиный нос с бородавкой
блестел над широченной бородой. Весь его облик источал угодливость и
почтение.
"Еще бы, - думал Николай, изучающе глядя на Иванова. - Ведь ты состоишь
в родстве со мной - как я тогда умно сделал, что дал крестить именно тебе
своего сына. А потом, потом ты споспешествовал тому, чтобы я получил
Георгиевский боевой крест. Я это не забуду... А еще больше буду тебе
благодарен, если расправишься быстро с мятежниками. Оставлю тогда в
диктаторах, награжу".
- Во имя вашего крестника, Николай Иудович, задушите гидру революции в
Петрограде!
- Задушу, ваше величество!
- Слава богу! Теперь вся надежда на вас...
Они еще немного побеседовали о том, какие войска идут с фронта в
распоряжение Иванова, что царь уже отдал распоряжение Алексееву передать в
Петроград и снабдить Николая Иудовича документом о том, что все министры
обязаны подчиняться распоряжениям генерал-адъютанта Иванова, о качестве
пулеметов "кольт", целую команду которых придали Георгиевскому батальону.
Николай постепенно успокаивался. Он милостиво отпустил диктатора спать, а
сам на ночь почитал еще письма драгоценной Аликс, пришедшие вечером.
Александра Федоровна сообщала, что дети все еще болеют корью. Насчет
петроградских событий успокаивала: "Говорят, это не похоже на 1905 год,
потому что все обожают тебя и только хотят хлеба".
Вскоре он заснул. Он всегда хорошо спал после того, как принимал
какое-то ясное решение. Синий литерный поезд плавно тронулся утром, в пять
часов, на Оршу, Смоленск, Лихославль...
52. Петроград, 28 февраля 1917 года
В шесть часов утра Настя собралась уходить со своей сумкой. Агаша так и
не возвращалась с вечера. Пили кофе с Марией Алексеевной. Старушка тоже
собиралась вскоре на улицу, как она сказала, "дышать ветром свободы".
Вчера, вернее сегодня в ночь, Анастасия уже побывала в Таврическом,
нашла там военную комиссию исполнительного комитета Совета рабочих
депутатов, до трех ночи помогала делопроизводителям этой комиссии, а уходя,
получила задание с утра отправиться со своей санитарной сумкой на Нарвскую
заставу в распоряжение рабочего совета Путиловского завода. Рабочая милиция
путиловцев вела ожесточенные схватки с полицейскими пулеметчиками и
стрелками. Опасались также наступления на Петроград верных царю частей из
Царского Села.
Едва Настя вышла на темную еще Знаменскую, ее охватило чувство радости
и подъема, бушевавшее в эти дни в груди у каждого петроградца. Улица и
площадь были полны людей. Особенно много на улицах было молодежи.
От встречного студента Настя узнала, что очагом сопротивления старой
власти в центре города служит еще Адмиралтейство, где засели 600-700 солдат
во главе с офицерами и генералом Хабаловым. Они ждут подкреплений из
Царского Села, из Гельсингфорса, с Северного фронта. Рабочие и революционные
солдаты захватили питерские вокзалы и готовы встретить карателей не только
агитацией, но и огнем пулеметов...
Трамваи не ходили, извозчики попрятались. Насте пришлось идти пешком на
другой конец города. Петроград был суров и прекрасен. На множестве домов -
красные флаги. То и дело рычащие грузовики и легковые авто, полные людей с
оружием, неслись по разным направлениям. Иногда толпа зела фигуру в штатском
или в солдатской шинели, в которой легко было узнать по осанке и повадке
переодетого полицейского. То вблизи, то в отдаленье бухали выстрелы. Было
непонятно - в воздух ли, или это мстили народу "фараоны", засевшие на
чердаках высоких зданий, на колокольнях...
Анастасия не чувствовала усталости. Тяжелая сумка не оттягивала плеча,
как это было вчера в конце дня. По набережной Новообводного канала, мимо
Варшавского и Балтийского вокзалов, ярко освещенных, полных вооруженных
людей, она спешила к Нарвским воротам. Их серая коробка дымилась, суетились
пожарные, пытаясь затушить пламя, гудевшее внутри. Толпа спокойно наблюдала
за усилиями фигурок в блестевших на огне медных касках.
- Думали, что внутри полицейский архив! Ха-ха! И подожгли! -
захлебываясь от восторга, поведал Насте мальчишка лет двенадцати. - А там
только бумажки городских властей от времен императрицы Елизаветы! Не
потушить, однако, хоть сам брандмайор прибыли!..
Анастасии некогда было глазеть на пожарных. По Петергофскому шоссе она
поспешила дальше, к Путиловскому заводу. Наконец показались высокие трубы,
закопченные корпуса, кирпичные стены завода. У ворот было почти невозможно
пробиться через массу людей, которая плотной стеной окружала маленькую
группу. Когда Настя протиснулась к ним, то в высоком худом унтер-офицере
узнала своего старого друга и "крестного" в партию - Василия. Он был здесь
за главного.
Увидев Настю, Василий расплылся в широкой белозубой улыбке. Он не
забыл, как она прятала его от жандармов, а потом отвезла на конспиративную
квартиру.
- Товарищ Настенька! Как я рад, что вижу вас здесь! - воскликнул он.
- Меня послали к вам из исполнительного комитета Совета рабочих
депутатов, - сказала Настя.
С треском на военной мотоциклетке через расступившуюся толпу подъехал
солдат.
- Идут полки из Ораниенбаума! - бросил он, повернул свой грохочущий
самокат и помчался дальше.
- Зачем идут? Помогать нам? Или офицеры ведут подавлять революцию? -
всплеснулись встревоженные голоса. Василий встал на тумбу.
- Мы пойдем навстречу пулеметчикам! Есть здесь вооруженные? Вперед, за
мной! Мы их остановим! Расскажем им, что происходит в городе, переубедим...
Кто поречистей, сюда, поближе!
Колонна рабочих, поблескивая иглами штыков, двинулась по Петергофскому
шоссе навстречу опасности. В рабочем строю, ближе к голове, шла Настя.
...Только поздно вечером Настя вернулась в Таврический дворец. Она
встретила здесь знакомого студента-большевика, спешащего с пачкой
свеженапечатанных прокламаций в комнаты Совета рабочих депутатов. Как
великую милость студент подарил Насте один листок, пахнущий еще гектографом.
Это был Манифест Российской социал-демократической рабочей партии. "Ко всем
гражданам России!.. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - прочитала
молодая женщина первые строки.
"Граждане! Твердыни русского царизма пали. Благоденствие царской шайки,
построенное на костях народа, рухнуло, - читала с упоением Настя. - Столица
в руках восставшего народа. Части революционных войск стали на сторону
народа. Революционный пролетариат и революционная армия должны спасти страну
от окончательной гибели и краха, который приготовило царское
правительство...
Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска должны немедленно
выбрать своих представителей во Временное революционное правительство,
которое должно быть создано под охраной восставшего революционного народа и
армии.
Граждане, солдаты, жены и матери! Все на борьбу! В открытую борьбу с
царской властью и ее приспешниками!
По всей России поднимается красное знамя восстания. По всей России
берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на
борьбу!"
Настя читала строки о солдатах, вспоминала рассказы о том, как были
убиты командир батальона из Преображенского полка, капитан Лашкевич из
Волынского полка, другие офицеры в Петрограде, и ее сердце тронула тревога
за Алексея. Ведь он генерал, он в гуще войск, и если солдаты станут
расправляться с офицерами, то могут убить и Алексея. Но вера в мудрость и
справедливость народа, солдатской массы, которая восставала только против
тех офицеров, кто силой пытался остановить революцию, успокаивала Соколову.
Разум убеждал ее, что Алексею - честному, доброму и прямому, открытому в
отношениях со всеми людьми, в том числе и с солдатами, - ничего не угрожает
даже от своенравной солдатской толпы. К тому же Настя видела, как рабочие и
солдаты отпускали под честное слово даже городовых, если они не стреляли в
народ, а вели себя мирно.
Проходившие мимо Насти солдаты обратили внимание, с каким восторгом
читает женщина листовку. Один усатый, крепко скроенный солдат, в папахе
набекрень, встал подле Насти, стараясь заглянуть в текст.
Настя, дочитав листок, протянула его усачу.
- Спасибо, барышня! - поблагодарил он, принимая листовку двумя руками,
словно хрупкую драгоценность. Солдаты сгрудились вокруг него, чуть оттеснив
Соколову.
Анастасия стала пробираться через толпу к лестнице, откуда можно было
попасть в комнату номер 42, где работала военная комиссия. Почти в дверях
она столкнулась с подполковником Масловским из военной академии, служившим
когда-то в Генеральном штабе одновременно с Алексеем.
Масловский был теперь известный эсер. Он в числе первых офицеров,
сочувствовавших революции, перешел в Таврический дворец и стал работать в
военной комиссии Совета.
- Вы в комиссию? - осведомился зачем-то Масловский, остановившись перед
Настей. - Там теперь изменились порядки! - с сожалением сказал подполковник.
Он рассказал, что рано утром в комнату 42 вошли Родзянко и "думский
полковник" Энгельгард. Энгельгард был к тому времени назначен Временным
комитетом Думы комендантом Таврического дворца. Узнав про военную комиссию
Совета рабочих депутатов, думцы решили подчинить ее себе и поставить во
главе комиссии свое доверенное лицо - Энгельгарда. Родзянко и привел его
"сажать на трон".
Масловский исчез в водовороте толпы, а Настя по инерции дошла до
комнаты 42 и отворила дверь. Внутри этого большого помещения с высокими
окнами все решительно изменилось за несколько часов, прошедших с утра. В
строгом чиновно-бюрократическом порядке стояли маленькие канцелярские
столики. У дальней стены две-три кокетливые девицы-машинистки тюкали на
"ундервудах" какие-то бумажки. Франтоватые писари, появившиеся невесть
откуда, помогали перекладывать со стола на стол папки с делами. За столиками
подле двери сидели лощеные, гладко выбритые, набриолиненные господа офицеры
в аксельбантах, с блестящими золотыми погонами. Где-то на заднем плане Настя
увидела двух-трех "советских", с недоумением озиравшихся вокруг.
"Ловко Родзянко захватил военные дела! - подумала Анастасия. - Неужели
так начинается контрреволюция?"
Она закрыла дверь и спустилась по чугунной лестнице в сверкающий огнями
Екатерининский зал. В проеме арки, ведущей из Ротонды, показались черные
бушлаты моряков. Их бескозырки обтягивали ленточки гвардейского экипажа.
Впереди шел сухощавый молодой красавец в черном морском пальто, при золотом
кортике. На его груди переливался в лучах люстр огромный шелковый красный
бант. Толпа расступилась, открывая широкий проход для колонны моряков.
"Батюшки-светы! - удивилась Настя. - Да это же великий князь Кирилл
Владимирович собственной персоной! Все думали - на чьей же стороне
гвардейский экипаж?! А он во главе со своим командиром да под красным
знаменем - в Таврический дворец! Вот что творит революция!"
Колонна моряков втянулась в Екатерининский зал и встала полукругом
вдоль овала, ограниченного белыми колоннами. Великий князь занял место в
центре.
Посмотреть невиданное зрелище - "революционного" двоюродного брата царя
с красным бантом на груди - высыпали депутаты Государственной думы, члены
Временного комитета. Среди них был и Родзянко. Председатель Думы за два дня
событий уже привык выступать с короткими речами перед полками и командами
солдат. Но гордый глава российского "парламента" отнюдь не ожидал увидеть
перед собой в роли командира революционного войска одного из великих князей.
Он несколько опешил, затем спохватился, приблизился к строю моряков и бойко,
сверкая черными глазками, помахивая рукой с твердым белым крахмальным
кольцом манжета, вылетающего при каждом движении из рукава его черного
сюртука, сказал свою обычную речь.
- Поддержите доблестные традиции российского флота! - уже охрипшим
басом воскликнул Родзянко. - Слушайтесь ваших офицеров, ибо воинская часть
без начальников превращается в толпу, неспособную водворить порядок... Я
прошу вас подчиниться и верить вашим офицерам, как мы им верим.
Возвращайтесь в ваши казармы, чтобы по первой команде явиться туда, где вы
будете нужны. Спасибо вам за то, что вы пришли сюда помочь Временному
комитету Государственной думы водворить порядок в столице!
Породистое усатое лицо Кирилла Владимировича цвело от восторга. В ответ
он тоже сказал краткую речь, смысл которой свелся к тому, что он и вверенный
ему экипаж переходят на сторону Государственной думы и готовы выполнять ее
распоряжения. Пока их командир говорил, матросы молчали. Когда он замолк,
раздался не очень дружный крик "ура!". Да и лица многих матросов выражали
растерянность. Они не понимали, почему им надо было идти в казармы и ждать
распоряжений Государственной думы.
И снова Екатерининский зал превратился в бурлящее море людей. Настя
направилась к комнатам 12-й и 13-й, где беспрерывно заседал Совет рабочих
депутатов.
Вдруг из коридора, ведущего в комнаты за Белым залом, показалась
тщедушная фигурка человека с высоко поднятой рукой, которой он словно
прорезал толпу. Движения его были быстры, глаза горели, словно два факела.
Бледность заливала его напряженное лицо. За ним под конвоем двух солдат с
винтовками спешила другая тщедушная фигурка. В первой Настя узнала депутата
Думы "трудовика" Керенского, ставшего теперь эсером. Словно привязанный,
боясь отстать, семенил за спиной Керенского министр внутренних дел
Протопопов.
- Не трогать этого человека! - исторгал время от времени вопль из своей
груди Керенский. - Не сметь прикасаться к этому человеку! Дума не проливает
крови!
Настроение в Петрограде против Протопопова было таково, что толпа могла
устроить над ним самосуд, хотя он, как выяснилось, добровольно явился в Думу
под арест. Теперь они прошли Екатерининский зал, помещения, прилегающие к
нему, и вышли к Холодному коридору, ведущему в Министерский павильон. Двери
стеклянного тоннеля захлопнулись, часовые встали со скрещенными винтовками.
Никто не видел, как "сильная личность" Временного комитета Думы Керенский
ввел поникшего верного слугу царя в зал. Здесь в молчанье вокруг стола с
остатками завтрака сидели арестованные в минувшие часы министры и сановники.
Старцы с блестящими лысинами, сединами, аксельбантами с интересом
повернулись ко вновь вошедшим. Как же - сам Протопопов явился!
Керенский сел на диванчик в изнеможении. Он кончил ломать свою комедию
и вполне будничным тоном обратился к "этому человеку":
- Садитесь, Александр Дмитриевич!..
...В комнате номер 12, самой большой из трех, еще недавно занимавшихся
бюджетной комиссией Думы, собиралось заседание Совета рабочих депутатов.
Обширный стол, крытый зеленым сукном, служил как бы центром комнаты, откуда
из-за тесноты убрали все стулья. В соседней комнате, дверь в которую была
открыта, шла регистрация прибывающих делегатов. За сутки, истекшие после
опубликования воззвания Временного исполнительного комитета, объявлявшего о
созыве Совета рабочих депутатов, в его состав уже вошли десятки меньшевиков,
эсеров, "межрайонцев" и других деятелей, рвавшихся в лидеры народного
движения. Большевики и рабочие-революционеры по-прежнему боролись с оружием
в руках на улицах столицы, а интеллигенты, представители легальных рабочих
организаций, спешно проводили выборы. К тому же большевиков, ведших
подпольную работу, мало кто знал по именам и фамилиям, а больше по
подпольным кличкам. Поэтому многие большевики оказались неизбранными в
Совет, хотя и вели рабочие массы на штурм самодержавия.
По той же причине в руководство Советов избранными оказались меньшевики
и иже с ними.
Наибольшую активность проявлял бывший большевик, отошедший в дни войны
от политической деятельности и ставший "оборонцем", Николай Соколов. Он и
вел первое заседание Совета. Председателем оказался в нем Чхеидзе, а его
заместителями - Керенский и Скобелев.
Волна за волной шли радостные выступления представителей воинских
частей. Но вдруг их тон стал меняться. Члены Совета узнали от
рабочих-печатников, что Родзянко подписал приказ об армии. Текст его гласил:
"1) Всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно
возвратиться в свои казармы; 2) всем офицерским чинам возвратиться к своим
частям и принять все меры к водворению порядка; 3) командирам частей прибыть
в Государственную думу для получения распоряжений в 11 часов утра 28
февраля".
Рабочий, принесший этот приказ из типографии, зачитал его, затем смял
листок, бросил его на пол и заявил:
- Типографисты отказываются печатать такие приказы!
Солдаты одобрительно загудели.
- Думские политики тащат нас назад, товарищи! - выступил один из них.
- Это контрреволюция!
Большевик Молотов, член Совета, предложил сжечь публично приказ
Родзянки как контрреволюционный...
Но Чхеидзе прервал протестующих. Он уговаривал их не портить отношения
Совета с Государственной думой, выяснить все с Временным комитетом, передать
вопросы в военную комиссию. Он знал, что эта комиссия к тому времени уже
была захвачена думцами...
Молотов настаивал, солдаты возмущенно шумели. В комнате становилось
слишком жарко и душно. Вопрос о приказе Родзянки так и не был решен за
столом с зеленым сукном в комнате номер 12. Вскоре он перешел на улицы. На
солдатских митингах, в толпах демонстрантов стали появляться ораторы,
которые во всеуслышание стали говорить об измене Временного комитета
Государственной думы.
"Бюро донесений" Таврического дворца, своего рода думская разведка,
доносила, что солдаты еще больше возбуждаются против своих офицеров и грозят
им расправой.
Комендант Таврического дворца и Петрограда полковник Энгельгард был
вынужден обнародовать приказ-опровержение. Он подал его таким образом, что
распространились слухи, будто бы офицеры отбирают оружие у солдат. Но
"слухи" эти проверены и оказались ложными. Председатель военной комиссии
Государственной думы заявляет, что будут приняты самые решительные меры к
недопущению подобного образа действий со стороны офицеров, вплоть до
расстрела виновных.
100000 экземпляров этого приказа были немедленно напечатаны и
распространены в казармах. Приказ успокоил солдат, но ненадолго. Появились
новые тревожные симптомы контрреволюции.
53. Петроград, 1 марта 1917 года
В толчее митингов и людских водоворотов в коридорах Таврического дворца
Анастасия издали увидела Михаила Сенина. Он выделялся в толпе рано
поседевшими волосами, энергичным молодым лицом, гладко выбритым и румяным.
Темно-карие глаза резко контрастировали с его белоснежной, густой шевелюрой,
а длинный кривоватый нос придавал лицу саркастическое выражение. Невысокого
роста, без шапки, одетый в черное суконное пальто с бархатным воротником,
Сенин, как писалось в полицейских протоколах, "особых примет не имеет". Тем
не менее любой человек почти сразу выделил бы его из множества людей. То ли
он источал особую энергию, то ли белые волосы отличали его, а может быть,
острый блеск его живых глаз.
Сенин тоже увидел Настю и стал пробираться к ней. Несмотря на
деловитость и крайнюю революционность, бросавшую его то и дело в подполье,
Сенин не забывал светлого романтического июньского дня, когда Алексей
Соколов представил его своей невесте, замечательно красивой девушке с синими
глазами, ставшей через несколько минут его венчаной женой. Еще больше он
зауважал и по-товарищески полюбил Настю, когда узнал от партийцев, что
Анастасия Соколова сочувствует большевикам, выполняет партийные поручения и
помогает комитетчикам в хранении нелегальной литературы.
Сейчас Сенин был особенно рад снова видеть Настю здесь, в Таврическом
дворце. Они не виделись всего сутки, но сколько уже пролетело событий, как
далеко зашла революция в своем неукротимом движении. Создан Совет, в него
вошло много большевиков. Хотя они со своими сторонниками не составляют еще
большинства в Совете, но успешно отстаивают здесь, в Таврическом, дело
народа. Важно и то, что в Совет избраны сотни солдат, что этот революционный
орган народной власти стал называться Советом рабочих и солдатских
депутатов.
- Начинается заседание Совета... Пойдемте на хоры, в бывшую ложу
прессы... - предложил Сенин. По левой лестнице они прошли на балкон. Места у
барьера были все заняты, и приходилось вставать, чтобы видеть ораторов и
президиум.
- Эвон махонький, чернявенький, с глазками-бусинками, энто меньшевик
Суханов, - комментировал бородатый солдат с винтовкой меж колен. Он,
вероятно, проводил долгие часы на всех заседаниях Совета и поэтому, словно
заведующий протоколом, знал в лицо всех, занимавших сейчас места в
президиуме.
- А тот вон, махонький, с козлиной бородкой, да бровки насуплены - энто
собственнолично председатель Чхеидзе, Николай Семеныч, - показывал солдат
корявым пальцем. - А вот ентот, тоже с бородой, но посветлее, обратно же
весь взъерошенный, - энто эсер Чернов будут...
Слушатели вертели головами, разглядывая переполненный Белый зал.
- А вот они, - показал солдат на идущего быстрым, энергичным шагом
довольно высокого сухощавого мужчину с иссиня-черной бородой, такими же
усами, прямым острым носом и в шелковой шапочке, - господин социал-демократ
Николай Дмитрич Соколов будут, который во все дела вникают...
При слове "Соколов" Настя вздрогнула, ей показалось, что солдат
показывал на человека, похожего на Алексея. Однако между Соколовым -
присяжным поверенным и Соколовым - генералом не было ничего общего.
Все выступающие говорили о новых основах военной жизни. На
председательском кресле восседал важный Соколов. Он же и записывал на
клочках бумажки постановления, которые по ходу дела принимались
собравшимися. Серыми солдатскими шинелями и темными пальто и тужурками
рабочих были заняты не только места в зале, но и все свободное пространство
пола, где сидели, попросту вытянув ноги в сапогах и ботинках или поджав их
под себя.
Один солдат сменял другого на трибуне, с которой еще несколько дней
тому назад упражнялись в краснобайстве господа думские Цицероны и сенеки.
Солдат Максим Кливанский бросал в зал жгучие слова об угрожающем
поведении Временного комитета Государственной думы по отношению к
революционному войску. Солдаты должны не сдавать оружия, а в политических
выступлениях подчиняться только Совету, требовал он.
На трибуну поднялся маленький, плотный солдат Кудрявцев.
- Для этого, стало быть, мы и революцию делали, чтобы опять
Государственная дума офицеров нам на шею сажала?! - начал он запальчиво. -
Обороняться мы, конечно, согласны, но разрешите тоже и нам по ндраву себе
оставлять офицеров. А тех, кто по мордам нас лупили, тех, кто царям и
князьям сочувствуют, тех, кто немцу фронт согласны открыть, - нам таких не
надобно... Не выпускай оружия, товарищи! - закончил он под аплодисменты
всего зала.
Настя с восторгом и ужасом слушала его слова об офицерах. Как солдаты
теперь отнесутся к Алексею? Не тронут ли его?
Большевик из Преображенского полка Падерин, которого она знала, тоже
начал с того, что объявил командную власть офицеров допустимой только в
строю или на занятиях.
- В политических выступлениях, - твердо заявил солдат-большевик, - мы,
солдаты, должны подчиняться только Совету.
Зал одобрительно шумел. Соколов то и дело звонил в колокольчик, требуя
тишины.
Кто-то с места выкрикнул, что надо оформить принятые только что
постановления по всем вопросам, которых касались выступавшие, особым
приказом. Тут же предложили и редакционную комиссию для подготовки такого
приказа. В нее вошли Баденко, Задорский, Падерин, Борисов, Шапиро, Кудрявцев
и Линде.
Члены комиссии вышли вместе с Соколовым в соседнюю комнату. Десятки
добровольных помощников, а с ними - Анастасия и Сенин, проникли в это
помещение. За высокими окнами, укутанный снежным покрывалом, безмолвно
покоится Таврический сад. В комнате жарко и душно. Николай Соколов
усаживается за длинный стол, покрытый зеленым сукном, придвигает к себе
стопку бумажных листов и хрустальную "думскую" чернильницу, деревянную
вставочку для железного пера. Сначала он неторопливо пробует, как пишет
перо. Комиссия столпилась вокруг него.
"Приказъ No 1, - аккуратно вывел Соколов на бумаге.
1..."
Тут дело немного приостановилось. В спорах стали искать точную
формулировку. Нашли быстро: