Меир Г.. Моя жизнь

парашюте за неприятельскую линию фронта. Ему уже исполнилось сорок лет, у
него была семья, он был очень нужен в Палестине и не имел никаких шансов
выжить, если попадет в плен. Он и так уже полностью работал для войны. Он
вел регулярное радиовещание на Италию в пользу союзников и издавал
антифашистскую газету, которую читали тысячи итальянских солдат. И в
приключениях недостатка у него не было. Когда-нибудь еще будет рассказано о
его подвигах в Ираке в 1941 году, где он, в частности, вывел молодых евреев
из иракских гетто и с огромным риском для собственной жизни через пустыню
привел в Палестину. Но он не находил покоя, думая о страданиях итальянских
евреев, и решил либо попытаться спасти их, либо с ними вместе переживать их
беды. Он помог Элияху отобрать парашютистов, стал с ними вместе
тренироваться и настоял, чтобы его сбросили в Италии. Его поймали почти
сразу же, транспортировали с другими евреями в Дахау, и там нацисты его
убили. Он был только одним из тридцати двух наших парашютистов, и самой
знаменитой из всех была молодая поэтесса Хана Сенеш, - но для меня он
остался символом этого отряда и нашей беспомощности в этой ситуации.
Иногда журналисты спрашивают меня, что я чувствую к немцам. Вероятно
сейчас будет уместно и своевременно ответить на этот вопрос. Послевоенная
Германия была тем, с чем государству Израиль пришлось иметь дело, завязывать
контакты, работать. Такова была послевоенная действительность а
действительности надо смотреть в лицо, как это ни мучительно. Нечего и
говорить, ничто не уменьшит удара который нанесла Катастрофа. Шесть
миллионов убитых евреев - тоже действительность, которая никогда не должна
изгладиться из человеческой памяти, и, конечно, ни один еврей - и ни один
немец - не должен этого забывать. И хотя прошли годы, прежде чем я заставила
себя - в 1967 году - снова вступить на землю Германии, я всегда была
сторонницей репараций, всегда была за то, чтобы мы взяли у немцев деньги на
строительство государства Израиль, ибо, по-моему, это-то они во всяком
случае были нам должны, дабы абсорбировать оставшихся в живых евреев. И я
верила, что сам Израиль - сильнейшая гарантия от другой Катастрофы.
И когда приспело время, я была сторонницей дипломатических отношений с
германским правительством, хотя и яростно противилась назначению избранного
правительством посла и особенно возмутилась, узнав, что Рольф Паульс воевал
и даже был ранен (он потерял руку) на войне. "Неважно, что он блестящий
дипломат, - сказала я, - не важно, что он не был членом нацистской партии.
Пусть немцы пришлют посла, который не воевал вовсе". Но германское
правительство отказалось сделать это. Рольф Паульс прибыл в Израиль, против
него были демонстрации, и я была уверена, что он будет отозван. К счастью, я
ошиблась. Теперь он - посол Бонна в Пекине, но по-прежнему остается одним из
лучших и преданнейших друзей Израиля.
Когда Паульс впервые вручал в Иерусалиме свои верительные грамоты, я
была министром иностранных дел. Это был нелегкий момент; я предполагала, что
ему сказали, как я отнеслась к его назначению, но, решила я, это во всяком
случае момент для правды. "Перед вами очень трудная задача, - сказала я. -
Страна наша в значительной степени состоит из жертв Катастрофы. Вряд ли есть
семья, которая живет без кошмарных воспоминаний о крематориях, о
младенцах-мишенях для нацистских пуль, о нацистских "научных" экспериментах.
Вам не приходится ожидать теплого приема. Даже у женщин, прислуживающих за
столом, вы, если когда-нибудь придете ко мне завтракать, увидите на руках
вытатуированные нацистские номера".
"Я знаю, - ответил Паульс. - Я пришел к вам из Яд ва-Шем (Израильский
мемориал шести миллионам) и одно я, во всяком случае, могу вам обещать.
Сколько бы я здесь ни пробыл, я вменяю себе в обязанность проследить, чтобы
каждый приезжающий сюда немец, первым делом посетил мемориал, как это сделал
сегодня я". И он сдержал свое слово.
Однажды я рассказала Паульсу про свою поездку в Германию,
продолжавшуюся одни сутки, и я не забуду, как он побелел, слушая мой
рассказ. Я поехала туда после Шестидневной войны, не будучи членом
правительства. Я была на конференции социалистов в Париже, вместе со своим
старым другом Реувеном Баркатом. Утром позвонил телефон - звонил из
Нью-Йорка Абба Эвен, наш министр иностранных дел. Он вел в это время
неравный и, казалось, заранее проигранный бой в ООН против так называемой
югославской (а на самом деле, русской) резолюции, одной из тех стандартных
резолюций, которые осуждали нас как "агрессоров" и требовали нашего
немедленного безоговорочного отступления с "оккупированных территорий". Эвен
сказал, что французы, поддерживающие эту резолюцию, оказывают огромное
давление на представителей франкоязычных африканских государств, стараясь,
чтобы и они проголосовали "за". Главной африканской делегацией была
делегация Берега Слоновой Кости; министр иностранных дел этой страны очень
симпатизировал Израилю, а президент, Феликс Уфуэ-Буаньи был моим личным
другом и остался им и поныне. Эвен спросил, не встречусь ли я с Уфуэ-Буаньи,
который где-то в Европе - где в точности, Эве и не знал, - чтобы поговорить
с ним насчет этой резолюции?
Оказалось, что Уфуэ-Буаньи отдыхает на одном из германских курортов,
прежде чем начать свой официальный визит в эту страну. Я бы лучше отдала
правую руку, чем туда ехать, но Эвен настаивал, и я его вполне понимала.
Словом, я поехала и встретилась с президентом, и побеседовала с ним, но
почти ничего не ела и не пила и уехала как только смогла. В Париже Баркат,
знавший, как тяжела для меня была эта поездка, сказал: "Это досталось тебе
труднее, чем все, что ты раньше делала для Израиля, верно?" Но я ничего не
ответила. Ни Баркату, ни потом Паульсу. Я не могла передать того чувства
ужаса и отвращения, которое я испытывала в течение двадцати четырех часов. Я
все время видела перед собой лица людей на процессе Эйхмана, и самого
Адольфа Эйхмана, и глаза мужчин, женщин и детей, которых мы вызволили из
этого ада в сороковые годы.
Ничего не вернет к жизни убитых, но суд над Адольфом Эйхманом в
Иерусалиме в 1961 году был, по-моему, великим и необходимым актом
исторической справедливости. Он произошел через два десятилетия после тех
отчаянных лет. Я совершенно убеждена и теперь, что только израильтянам
принадлежало право суда над Эйхманом от имени мирового еврейства, и до
глубины души горжусь, что мы это осуществили. Это ни в коем случае не
реванш. Как писал еврейский поэт Бялик, сам дьявол не в состоянии придумать
казнь за убийство одного ребенка, но оставшиеся в живых - и еще нерожденные
поколения - заслуживают, во всяком случае, чтобы мир узнал во всех гнусных
деталях, что учинили над евреями Европы, и кто это сделал.
До конца жизни не забуду, как мы с Шейной сидели в набитом людьми зале
суда, слушая показания оставшихся в живых. Многие из моих друзей нашли в
себе силы день за днем ходить на судебные заседания, но я должна признаться,
что пошла туда только два раза. Не так уж много в моей жизни было такого, от
чего я сознательно уклонялась; но живые свидетельства о пытках, унижениях и
смерти, - которые давались в леденящем присутствии самого Эйхмана, - были
для меня буквально невыносимы, и я слушала процесс по радио, как и
большинство моих людей в Израиле. Но и это не давало возможности продолжать
нормальную жизнь. Конечно, я работала, и каждый день приходила в свой
кабинет, и ела, и причесывалась - но все мое внимание было сосредоточено в
зале суда, и радио всегда было включено, и в течение недель и для меня, и
для других суд этот господствовал над всем. Слушая тех, кто давал показания,
я думала: как же после всего они еще нашли в себе волю к жизни, к созданию
новых семей, к тому, чтобы снова стать людьми? Думаю, ответ на это один: все
мы, в конце концов, жаждем жить, что бы ни было у нас в прошлом; но точно
так же, как я не могу знать по-настоящему, что такое лагеря смерти, я не
могу знать, что это такое - опять начать все с начала. Только выжившим дано
это знание.
В 1960 году, стоя перед Советом Безопасности и отвечая на обвинения
аргентинского правительства, что Израиль совершил незаконное действие,
похитив Эйхмана, я пыталась, по крайней мере, объяснить, что этот суд
означает для евреев. Ни одна публичная речь не потребовала от меня столько
сколько потребовала эта - она меня буквально опустошила. Я чувствовала, что
говорю от имени миллионов, которые уже не могут сказать ничего, и мне
хотелось, чтобы каждое слово было значащим, а не просто на несколько минут
растрогало или привело в ужас. Я давно уже открыла, что людей легче
заставить плакать или ахать, чем думать.
Речь моя была недлинной, но здесь я только приведу часть ее. И делаю я
это не ради того, чтобы увидеть свои слова в печати, а потому, что, к
глубокому моему огорчению, есть еще люди, не понимающие, что мы обязались
жить и вести себя так, чтобы евреи, погибшие в газовых камерах, были
последними евреями, умершими не обороняясь. И потому, что эти люди не
понимают или не могут понять этого, они и не могли никогда понять нашего
"так называемого упрямства".

"В протоколах Нюрнбергского суда мы читаем, что Дитер Вислицний,
помощник Эйхмана, сказал об "окончательном решении":
- До 1940 года политикой сектора было решение еврейского вопроса в
Германии и в областях, оккупированных Германией, способом запланированной
эмиграции. После этой даты вторая фаза была - концентрация всех евреев
Польши и других оккупированных Германией восточных территорий в гетто. Этот
период продолжался примерно до начала 1942 года. Третий период был периодом
так называемого "окончательного решения" еврейского вопроса - то есть
планового искоренения и истребления еврейской расы; этот период продолжался
до октября 1944 года, когда Гиммлер отдал приказ прекратить истребление.
Далее, на вопрос, знал ли он в силу своих официальных связей с сектором
1У А4 о каких-нибудь приказах об уничтожении всех евреев, он ответил "Да, и
впервые узнал о таком приказе от Эйхмана летом 1942 года".
Гитлер не разрешил еврейский вопрос соответственно своему плану. Но он
уничтожил шесть миллионов евреев - евреев Германии, Франции, Бельгии,
Голландии, Люксембурга, Польши, Советского Союза, Венгрии, Югославии,
Греции, Италии, Чехословакии, Австрии, Румынии, Болгарии. С этими евреями
было уничтожено более тридцати тысяч еврейских общин, бывших в течение
столетий центрами еврейской веры, учения и учености. Из этой еврейской среды
поднялись гиганты искусства, литературы и науки. Но разве только это
поколение евреев Европы погибло в газовых камерах? Уничтожено было и
следующее поколение - миллион детей. Кто может охватить эту картину во всем
ее ужасе, во всех последствиях для многих будущих поколений еврейского
народа, для Израиля? Здесь был погублен естественный резервуар всего, в чем
нуждается новая страна - ученость, знания, преданность, идеализм, пионерский
дух".

Я говорила и о самом Эйхмане, и о личной его ответственности и далее
сказала:

"Я убеждена, что много людей во всем мире страстно желали суда над
Эйхманом, но факт остается фактом: за пятнадцать лет его так никто и не
нашел. И он мог нарушать законы каких угодно стран, въезжая туда под
фальшивым именем и с фальшивым паспортом, злоупотребляя гостеприимством тех
стран, которые, я уверена, в ужасе отшатнулись бы от его поступков. Но
евреи, и в их числе те, кто лично явились жертвами его жестокости, не
находили покоя, пока не обнаружили его и не привезли в Израиль - в страну,
куда сотни тысяч переживших эйхмановские ужасы приехали домой; в страну,
существовавшую в сердцах и мыслях шести миллионов, которые, идя в
крематории, пели великий символ нашей веры "Ани маамин бе эмуна шлема бевиат
ха-Машиах" ("Я верую в пришествие Мессии").

Закончила я вопросом:

"Должен ли Совет Безопасности заниматься этой проблемой? Эта
организация занимается охраной мира. Разве угроза миру - привлечение Эйхмана
к суду тем самым народом, полному физическому уничтожению которого он отдал
всю свою энергию, даже если способ его ареста нарушил законы Аргентины? Не
заключается ли угроза миру в существовании Эйхмана на свободе, Эйхмана не
покаранного, Эйхмана вольного изливать яд своей изломанной души на новое
поколение?"

Потом у меня несколько часов дрожали руки, но я надеялась, что хоть
частично сумела объяснить, почему мы привезли Эйхмана на суд.
Это было через пятнадцать лет после конца Катастрофы. Но в начале
сороковых годов никто не знал, как и когда она закончится - и даже
закончится ли она вообще. Несмотря на усиление английской блокады, корабли
Хаганы, один за другим (всего их было более шестидесяти) закупались,
наполнялись евреями и отправлялись к берегам Палестины. С каждым разом
английские патрули делались бдительнее, с каждым разом морское путешествие
на этих еле-еле плавающих, переполненных, несчастных посудинах становилось
опаснее. Но британцы охотились как одержимые не только за евреями,
спасшимися из еврейских лагерей. Они охотились и за Хаганой, за оружием,
которое ей удавалось собрать, хотя порой наступало и короткое затишье в
преследованиях - до нового притеснения, до новой антиеврейской меры,
заставлявшей Хагану глубже уйти в подполье.
Особенно запомнились мне два года и по личным, и по политическим
причинам. В 1943 году Сарра сообщила мне, что она уходит из гимназии и будет
участвовать в основании нового киббуца в Негеве, хотя ей оставалось учиться
еще год. Она выросла и стала очень милой, очень скромной и очень серьезной
девушкой, а училась лучше Менахема, поглощенного своей музыкой и уже
решившего, что станет профессиональным виолончелистом. Оба, как почти все
подростки ишува, были связаны с деятельностью Хаганы, хотя дома об этом
никогда открыто не говорилось. Но хоть дети ничего и не говорили, родители и
школьные учителя знали, что подростки нередко ложатся спать поздно: то они
исполняют обязанности курьеров подполья, то распространяют листовки Хаганы.
Я и сама написала дома одну из этих афиш, конечно же, очень стараясь, чтобы
не увидели дети. Дня через два Сарра сказала: "Мама, я сегодня приду поздно,
может быть даже очень поздно". Я, конечно, захотела узнать, почему. "Не могу
сказать", - ответила она и ушла с пакетом под мышкой. Я прекрасно знала, что
в этом пакете, и знала, что расклеивание "нелегальных" афиш - дело очень
рискованное. До рассвета я не спала, ожидая ее прихода, но на утро я и не
заикнулась ни о чем, хотя мне до смерти хотелось спросить.
Сарра, как и Менахем, много лет принадлежала к юношеской организации
рабочего движения, так что я не очень удивилась, когда она заявила о своем
желании вступить в киббуц. Начать с того, что я сама хотела когда-то
провести жизнь в киббуце и, с моей точки зрения, это был прекрасный образ
жизни. Во-вторых, я понимала ее желание участвовать более непосредственно во
всем, что происходило в стране. Британцы объявили 85% Негева "землей,
совершенно непригодной для обработки", хотя по своей величине эта территория
равнялась половине Палестины. Но Еврейское Агентство выработало подробный
долгосрочный план, как сделать поливными, хоть частично, эти 2000000 акров
горячих песков в надежде, что тогда сотни тысяч иммигрантов смогут там
поселиться; Сарра и ее друзья по молодежному движению решили принять участие
в великом эксперименте. План призывал создать три поселения - в сущности,
три наблюдательных поста - к югу от Беер-Шевы, которая тогда была маленьким
и пыльным арабским городишкой. "Если мы сумеем доказать, что люди могут жить
в Негеве и получать там урожаи, то мы сделаем для страны гораздо больше, чем
если просто окончим школу", - заявила Сарра, и в глубине души я считала, что
она права. Но, может быть, стоит годок подождать? Окончить гимназию очень
важно, и мало кто, бросив школу, туда возвращался, возражала я. А не может
ли быть, что весь их план задуман для того, чтобы уклониться от последнего,
самого трудного школьного года и выпускных экзаменов? Потому что уж этого я
во всяком случае не одобряю.
Разговоры продолжались долго. Моррис был вне себя. Элияху Голомб, чья
осиротевшая племянница явилась домой с таким же заявлением, умолял меня
поддержать его против молодежи. Шейна сказала, что если я уступлю, то буду
жалеть об этом всю жизнь, как и Сарра. Но, хоть кое-кого это и удивит, я
никогда не была сторонницей непреклонности - если дело не касалось Израиля.
В делах, касавшихся моей страны, я не уступала никогда, но люди - это
другое. Словом, было мало вероятно, что Сарра уступит, и потому, хоть и с
тяжелым сердцем, уступила я.
Когда я в первый раз приехала посетить ее в Ревивиме, на километры
вокруг не было ничего, ни деревца, ни стебелька травы, ни птицы - только
песок и жгучее солнце. Есть тоже было нечего, а бесценная вода, до которой
поселенцы докапывались, была такая соленая, что я не могла ее пить. Правда,
им все-таки удалось вырастить какие-то овощи, которые, к счастью, были в
отношении воды не так разборчивы, как я. "Поселение" состояло из защитной
стены, сторожевой башни и нескольких палаток. Большую часть года тут было
невыносимо жарко, зато зимой - очень холодно, и я подумала, что для девушки,
которая в детстве чуть не умерла от болезни почек, - это самое неподходящее
место в мире. Но я не сказала ни слова. При первой возможности я приезжала
туда и проводила несколько часов с Саррой, слушая рассказы о том, как
развивается киббуц, разглядывая водостоки и резервуар, который они строили
для сбережения зимних дождей, а иногда - беседуя с очень милым молодым
человеком, Зехарией Рехави, иеменитом из Иерусалима, которому Сарра,
по-видимому, симпатизировала. Мне казалось, что жизнь в Ревивиме (на иврите
это означает "капли росы") можно было бы при некотором усилии сделать более
комфортабельной - несмотря на окружение. Но я вспоминала, как на меня
сердились мерхавийцы за такие советы, и держала язык за зубами.
В сентябре 1943 года я выступила свидетелем на процессе о похищении
оружия, который стал в Палестине знаменитым. Два молодых еврея были обвинены
англичанами в краже армейского оружия с целью передать его Хагане; меня, как
члена Ваад ха-поэл, вызвали давать показания перед военным судом. Прокурор
майор Бакстер - малосимпатичный джентльмен - гораздо меньше всего
заинтересован обоими юношами, чем еврейской организацией самообороны, он
хотел представить ее как широко разветвленное террористическое движение,
угрожающее спокойствию и безопасности Палестины. Он не остановился и перед
прямой клеветой на ишув, сказав, что евреи в таком количестве записывались в
добровольцы еще и потому, что рассчитывали получить доступ к оружию. Это
было не только не справедливое обвинение - это было опасное обвинение. (Как
же я была удивлена, когда в 1975 году получила письмо от майора Бакстера из
Ирландии, в котором он меня поздравлял с тем, что американцы выбрали меня
"Женщиной года". "Если вам когда-нибудь придется искать работу, - писал он,
- то я вам ее предоставлю в Ольстере, тут ваши таланты очень бы пригодились"
)
Говоря по правде, я была рада случаю дать понять майору Бакстеру, что я
о нем думаю, хотя и должна была соблюдать при этом осторожность. Я понимала,
что больше всего Бакстеру хотелось бы доказать, что официальное Еврейское
Агентство и незаконная Хагана работают рука об руку. И я поклялась себе, что
Бакстер ничего из меня не выудит, только получит поделом. Лозунгом моим
стала любимая поговорка мамы: "Если скажешь "нет" - то никогда не
пожалеешь". По-моему, цитаты из Бакстера расскажут о позиции и поведении
англичан в отношении нас в 1943 году больше, чем все, что я могу написать.
Вот часть отчета, появившаяся в англоязычном "Палестайн Пост" (теперь
"Джерузалем Пост") 7 сентября 1943 года. (Одно пояснение: Бен-Шемен -
молодежная деревня, которую англичане перетряхнули до основания в поисках
оружия).

Майор Б. Вы - хорошая, миролюбивая, законопослушная леди, не так ли?
Г. М. Думаю - да.
Майор Б. И вы всегда были такая?
Г. М. Я никогда ни в чем не обвинялась.
Майор Б. Хорошо, тогда послушайте выдержку из вашей речи 2 мая 1940
года (читает; "Двадцать лет нас учили доверять британскому правительству, -
но нас предали. Пример тому - Бен-Шемен. Мы никогда не учили свою молодежь
применять огнестрельное оружие для нападения - только для самозащиты. И если
эти юноши - преступники, то преступники и все евреи Палестины". Что вы на
это скажете?
Г. М. Если речь идет о самозащите - то я за самозащиту, как и все евреи
Палестины.
Майор Б Вы лично обучались владению оружием?
Г. М. Не знаю, должна ли я отвечать на этот вопрос. Во всяком случае я
никогда не применяла огнестрельного оружия.
Майор Б. Обучали ли вы еврейскую молодежь владению огнестрельным
оружием?
Г. М. Еврейская молодежь будет защищать жизнь к имущество евреев в
случае беспорядков и в случае необходимости.
Председатель суда. Прошу вас отвечать только на вопросы.
Майор Б Имеется ли у вас в Гистадруте разведывательная служба?
Г. М. Нет.
Майор Б. Что?
Г. М. Вы слышали. Нет.
Майор Б. Слышали ли вы о Хагане?
Г. М. Да.
Майор Б. Есть у нее оружие?
Г. М. Я не знаю, но полагаю, что да.
Майор Б Слышали ли вы о Палмахе?
Г. М. Да.
Майор Б. Что это такое?
Г. М. Когда я впервые услышала о Палмахе, речь шла о группах молодежи,
организованных с ведома властей, проходивших специальную тренировку в то
время, когда германская армия приближалась к Палестине. Функция их была
всячески помогать британской армии, если в страну вторгнется враг.
Майор Б. И эти группы продолжают существовать?
Г. М. Не знаю.
Майор Б. Это легальная организация?
Г. М. Я знаю только, что эти группы были организованы в помощь
британской армии с ведома властей.
(После того, как свидетельница подтвердила, что член Гистадрута может
быть членом Хаганы и Палмаха, майор Бакстер спросил, готовы ли они делать
то, о чем она говорила в своей речи в 1941 году.)
Г. М. Они готовы защищать себя, если на них нападут. У нас тут в этом
смысле есть уже горький опыт. Я говорю, что мы готовы защищаться, и хочу,
чтобы меня поняли. Самозащита - не теория. Мы помним беспорядки 1921, 1922 и
1929 годов, помним и беспорядки, которые длились четыре года - с 1936 по
1939 год. Все в Палестине - и власти в том числе - знают, что если бы народ
не был готов к борьбе и храбрая еврейская молодежь не защищала бы еврейские
поселения, то не только ничего не осталось бы от этих поселений, но и чести
евреев был бы нанесен урон.
Майор Б. Разве вы не знаете, что правительство назначило 30000 евреев
специальными полицейскими с правом носить оружие?
Г. М. Знаю. И знаю, что до 1936 года правительство помогало нам. Но
никто в правительстве не может отрицать, что, если бы евреи не были
подготовлены к самообороне, с нами произошли бы ужасные вещи. Мы гордимся
евреями Варшавского гетто, которые почти без оружия восстали против своих
преследователей, и мы уверены, что они брали пример с еврейской самообороны
в Палестине.
Майор Б. А как насчет дела о краже 300 армейских винтовок и
боеприпасов?
Г. М. Мы заинтересованы в победе британских Вооруженных сил. Кража у
армии, в наших глазах, - преступление.
Майор Б. Но это оружие может пригодиться Хагане?
Г. М. Нет еврея, который был бы равнодушен к этой войне и не был бы
заинтересован в победе британской армии.
Майор Б. Но вы ведь не можете сказать, что винтовки ушли сами собой?
Показывает свидетельнице "белый билет" одного из подсудимый. Этот билет,
по-видимому, указывает на то, что вы производили набор в армию?
(Свидетельница заявляет, что ни для кого не секрет, что Еврейское
Агентство в течение некоторого времени проводило кампанию за запись
добровольцев, и каждый здоровый еврей получил приказ вступить в вооруженные
силы. "Мы воюем против Гитлера с 1933 года", - сказала она.)
Председатель суда. Не кажется ли вам, что правительство - лучший судья
в вопросе, следует или нет проводить набор в армию? Не разумнее ли было
лояльно выполнять решение правительства - не проводить набора в армию в этой
стране?
Г. М. Мы не в том положении, чтобы проводить в Палестине набор в армию;
с другой стороны, и правительство, и армия хотели, чтобы в войска были
направлены евреи; они обращались с этой просьбой к Агентству, и мы сочли
правильным сказать евреям, - что это - их война.
Майор Б. Вы называете "добровольной записью" такой порядок, когда, если
человек отказывается записаться добровольцем, его увольняют с работы?
Г. М. Это только моральное давление. Для евреев эта война имеет большее
значение, чем для кого бы то ни было. (Допрошенная представителем защиты
д-ром Джозефом, мисс Меерсон сказала, что даже высшие офицеры британской
армии участвовали в кампании Еврейского Агентства и некоторые просили у
Гистадрута совета и помощи в вербовке евреев для британской армии).
Д-р Джозеф. Правда ли, что в Хевроне произошла страшная резня и почти
все еврейское население погибло только потому, что там не было еврейской
самообороны?
Г. М. Да, это было в 1929 году, в том же году то же самое случилось в
Цфате, в 1936 году произошла ночь убийств в еврейском квартале Тверии - и
все лишь потому, что в тех местах не было Хаганы.