Меир Г.. Моя жизнь

проглотишь. Последний уик-энд этого длинного жаркого октября я провела в
Ревивиме, с Саррой, Зехарией и детьми. Шаулу было тогда шесть месяцев, это
был прекрасный ребенок, которого я не видела со дня его рождения. Я
старалась не думать о войне по дороге в киббуц, но это было невозможно. Если
дела пойдут плохо, то египетская армия будет пробивать себе дорогу в Израиль
через Негев, через Ревивим. Я играла с детьми, сидела с Саррой и Зехарией в
тени молодых деревьев, которыми Ревивим так гордился, вечером, как все
израильтяне, разговаривала с нашими общими друзьями о международном
положении - а это в любом году означает: об угрозе существованию Израиля. И
все время я думала "Неужели так будет продолжаться вечно - тревога о детях и
внуках, война, убийства и смерть?" Но я даже не могла предупредить их о том,
что предстоит.
Когда я уже собиралась уезжать, ко мне подошел молодой человек. Я знала
его в лицо (он был в киббуце старожилом), но не могла вспомнить его имя. Он
представился, объяснил, что отвечает за безопасность в Ревивиме, и знает,
что что-то готовится. Он не произнес слова "мобилизация", но мы прекрасно
друг друга поняли. "Знаю, что вы ничего не можете мне сказать, - извинялся
он, - и знаю, что я и спрашивать не должен. Но надо ли нам копать траншеи?"
Я посмотрела на маленький киббуц - такой уязвимый, такой всему открытый
посреди Негева, потом в глаза молодому человеку. "Я на вашем месте, пожалуй,
копала бы", - ответила я ему и села в машину. Всю дорогу обратно в Иерусалим
я видела признаки того, что призыв резервистов уже начался - устно, по
телефону, по телеграфу: на каждой автобусной остановке стояли очереди мужчин
в гражданском, отправлявшихся в свои воинские части.
Согласно плану, Синайская кампания началась после захода солнца 29
октября и закончилась, тоже по плану, 5 ноября. Менее ста часов понадобилось
Армии Обороны Израиля, состоявшей в основном из резервистов, посаженных в
какие попало военные и гражданские машины, чтобы пересечь и отнять у Египта
район Газы и Синайский полуостров, превосходившие по площади Израиль в два с
половиной раза. Мы рассчитывали на внезапность, быстроту и замешательство в
египетской армии, но только приехав в Шарм-эль-Шейх - южная оконечность
Синайского полуострова - и объехав район Газы на машине, я поняла масштабы
нашей победы. Я увидела размеры и запустение этой территории, через которую
танки, пикапы, грузовики для мороженого, частные машины и такси промчались
за семь дней. Это было полное поражение Египта. Гнезда федаинов были
очищены. Сложная египетская система обороны Синая - крепости и батальоны,
скрытые в пустыне, - была полностью выведена из строя. Сотни тысяч единиц
всевозможного оружия, миллионы патронов, большей частью русского
происхождения, заготовленные против нас, теперь не могли им помочь. Треть
египетской армии была разбита. Из 5000 египетских солдат, скитавшихся в
песках, 3000 были взяты в плен, чтобы они не погибли от жажды (и
впоследствии обменены на одного израильтянина, которого египтянам удалось
захватить).
Но мы воевали в Синайскую кампанию не за территорию, не за добычу, не
за пленных. Что касается нас, то мы завоевали единственное, чего хотели:
мир, или хоть обещание мира на несколько лет - может быть, даже дольше. Хотя
потери наши были "невелики", мы отчаянно надеялись, что 172 погибших
израильтянина (раненых было около 800) - последние военные потери, которые
нам суждено оплакать. Теперь мы будем настаивать, чтобы наши соседи
заключили с нами соглашение - и примирились с нашим существованием.
Конечно, все получилось не так. Мы-то свою войну с Египтом выиграли, но
французы и англичане ее проиграли - частью по причине неумелого ее ведения,
но в основном из-за бурно-отрицательного отношения английской общественности
к тому, что было расценено как империалистическое нападение на ни в чем не
повинную страну. Я всегда думала, что будь англо-французская атака Суэца
быстрой и эффективной, буря протеста улеглась бы ввиду fakt accompli -
совершившегося факта. Но наступление провалилось, и французы с англичанами
отступили, как только Объединенные Нации, под сильным нажимом США и
Советского Союза, потребовали убрать их войска из зоны Суэцкого канала. Они
также потребовали, чтобы Израиль отступил из Синая и района Газы.
Так началась дипломатическая битва, которую мы вели в ООН в течение
мучительных четырех с половиной месяцев - и проиграли. Мы пытались убедить
весь мир, что если мы отступим к линии перемирия 1949 года, то новая война
на Ближнем Востоке будет неизбежна. Неплохо бы, если б те самые люди, те
миллионы людей, которые и сегодня не вполне поняли, что означает борьба
Израиля за свое существование, и с такой готовностью осуждают нас за
"недостаточную гибкость" и за то, что мы каждый раз, когда нас ввергают в
войну, не отступаем послушно к прежним границам, - неплохо бы, если бы они
вспомнили о ходе событий после 1956 года и спросили себя, что хорошего вышло
из того, что нам пришлось тогда отступить из Синая и Газы? Да ничего! Только
войны, одна кровопролитнее и дороже другой. Если бы нам позволено было
оставаться там, где мы были, пока египтяне не согласятся на переговоры с
нами, история Ближнего Востока сложилась бы иначе. Но давление было слишком
сильным, и мы, наконец, уступили. Президент Эйзенхауэр оказывал давление на
Англию и Францию, и Иден был первым, кто сдался. Президент был разгневан и
сказал, что если Израиль не отступит немедленно, Соединенные Штаты поддержат
в ООН санкции против него.
Но самое большое давление оказывал Советский Союз. Он не только стал
свидетелем полного разгрома Египта, несмотря на всю советскую помощь; он
получил возможность затушевать свое вторжение в Венгрию, вопя о заговоре
колониалистов против Египта и, особенно, об израильской "необузданной
агрессии". Премьер-министр Николай Булганин пригрозил советской интервенцией
на Ближний Восток; теперь думается, что это вряд ли привело бы к Третьей
мировой войне, но тогда именно это прочитывалось в его мрачных
предупреждениях. Фактически весь мир был против нас, но я не верила, что мы
должны уступить без борьбы.
Когда в декабре 1956 года я поехала на заседание ООН, меня одолевали
дурные предчувствия. Но перед поездкой я захотела сама увидеть Синай и Газу,
и это было хорошо, ибо иначе я бы не полностью представляла себе, в каком
опасном положении мы находились перед Синайской кампанией. В жизни не забуду
вида египетских укреплений, воздвигнутых в Шарм-эль-Шейхе с полным
пренебрежением к ООН, ради того, чтобы незаконно блокировать наше
судоходство. Район Шарм-эль-Шейха невообразимо прекрасен; вода в Красном
море, наверное, самая голубая и прозрачная в мире, а горы вокруг красные,
сиреневые и фиолетовые. И в этом мирном пейзаже на пустынном берегу стояла
нелепая батарея корабельных орудий, так долго парализовывавшая Эйлат. Эта
картина показалась мне символической. Потом я объехала Газу, откуда так
много месяцев шли убивать нас федаины и где Египет держал около четверти
миллиона людей (60% которых составляли арабские беженцы) в постыдной нищете
и лишениях. То, что я там увидела, меня просто испугало: более пяти лет эти
несчастные жили в таких невыносимых условиях только для того, чтобы арабские
лидеры могли демонстрировать лагеря беженцев посетителям и наживать на них
политический капитал. Этих беженцев можно и нужно было немедленно поселить в
любую из арабских стран Ближнего Востока - с которыми, кстати сказать, у них
были общий язык, традиции и религия.
Не могла я не сравнить все это с тем, что сделали мы - при всех наших
ошибках - для евреев, за те же восемь лет прибывших в Израиль. И потому,
вероятно, я начала свое выступление на Ассамблее ООН 5 декабря 1956 года не
с войны, которую мы выиграли, а с евреев, которых мы у себя устроили.

"В Израиле люди уходили в пустыню или пускали корни в каменистых горных
склонах, чтобы строить новые деревни, дороги, дома, школы и больницы, а
арабских террористов посылали из Египта и Иордании их убивать. Израиль рыл
колодцы, прокладывал водопроводы; Египет посылал федаинов взрывать колодцы и
водопроводы. Евреи из Йемена привезли больных, изнуренных детей, считая, что
из пяти двое умрут; мы добились того, что из двадцати пяти умирал один. Пока
мы выкармливали и лечили этих детей, федаинов посылали бросать бомбы в
синагоги и гранаты - в детские ясли".

Далее я перешла к знаменитому "праву войны", дискредитированному
оправданию "военного статуса" против Израиля, под покровом которого
полковник Насер тренировал и напускал на нас федаинов.

"Произошло очень удобное разделение. Арабские государства в
одностороннем порядке наслаждаются "правами войны"; Израиль в одностороннем
порядке несет ответственность за соблюдение мира. Но состояние дойны - это
не улица с односторонним движением. Удивительно ли, что народ, работающий в
условиях этой чудовищной дискриминации, в конце концов, возмущается и ищет,
по крайней мере, способа спасти свою жизнь от опасностей регулярной войны,
которая ведется против него со всех сторон?"

Но не ради привычных, хотя и справедливых обвинений была произнесена
эта речь и не для того, чтобы снова объяснить так называемой "семье народов"
причины Синайской кампании, и даже не для того, чтобы обнародовать известные
нам и тщательно подготовленные планы Египта уничтожить Израиль. Цель речи
была другая, гораздо более важная: еще раз попытаться, притом публично,
расследовать источники ненависти арабских лидеров к Израилю и сделать
конкретные предложения возможного мира. Хочу подчеркнуть, что эта речь была
произнесена в конце 1956 года, двадцать лет тому назад. Если она звучит
знакомо, то это потому, что с тех самых пор мы повторяли одно и то же - и с
тем же успехом, что и тогда.

"В этой ситуации главная проблема - систематическая, организованная
арабская враждебность к Израилю. Эта арабская враждебность не родилась сама
собой. Она искусственно выращена и вскормлена. Не Израиль, как здесь
говорилось, является орудием колониализма. Это израильско-арабский конфликт
держит весь Ближний Восток во власти опасно соперничающих сил. Только
ликвидировав этот конфликт, народы региона смогут независимо и с надеждой на
будущее строить свою судьбу. Только при этом условии возможна надежда на
равенство и прогресс для всех этих народов. Если ненависть перестанет быть
основой арабской политики - все станет возможным".

Израильское правительство снова и снова протягивало своим соседям руку
для примирения. Но бесполезно. На девятой сессии Генеральной Ассамблеи
представитель Израиля предложил, чтобы, если арабские страны еще не готовы к
миру, были заключены, в качестве предварительного или переходного шага,
договоры, обязывающие к политике ненападения и мирного урегулирования.
Предложение было полностью отвергнуто. Мы не снимаем своего предложения
встретиться с представителями всех арабских государств или одного из них. Но
ни разу мы не слышали ответа из-за наших границ на наш призыв к миру.

"Идея уничтожения Израиля - наследие гитлеровской войны против
еврейского народа, и не случайно в ранцах насеровских солдат был арабский
перевод "Майн кампф". Вероятно, те, кто искренне предан делу мира и свободы
на земле, предпочли бы, чтобы этим людям была предложена для руководства
более облагораживающая литература. Но мы думаем, что эти опасные семена еще
не отравили арабский народ. Ради самих этих народов арабские руководители
должны прекратить свои роковые игры...
Что надо сделать теперь? Вернуться к режиму перемирия, который принес
все что угодно, кроме мира, и над которым Египет открыто насмехался? Должна
ли Синайская пустыня снова стать гнездом федаинов и плацдармом для
агрессивных армий, готовых к нападению? Должна ли снова повториться трагедия
на взрывоопасном Ближнем Востоке? Мир в нашем регионе и, возможно, не только
в нем, зависит от того, какие ответы будут даны на эти вопросы".

Не хочет ли Генеральная Ассамблея подумать о будущем "так же настойчиво
и упорно", как потребовала от нас отвести войска за границы, которые уже не
могут быть "открыты для федаинов, но закрыты для израильских солдат", -
спросила я. Конечно, мир не только необходим, он возможен. За несколько дней
перед тем я слышала речь представителя Египта с этой же трибуны - может
быть, не слишком оригинальную, но зато в ней, для разнообразия, зазвучала
невоинственная нотка. Слушая его, я на минуту представила себе Ближний
Восток, каким бы он был, если бы рухнули барьеры (превратившиеся в
баррикады) между нами и арабами. Я сочла нужным процитировать его слова в
своем выступлении:

"Вместе с огромным большинством народов мира Египет говорил и будет
говорить, что все нации могут и должны, для собственного блага, как
морального, так и материального, жить в равенстве, свободе и братстве, и с
помощью современной науки, служащей человеку, дать ему, вдохновляемому
свободой и верой, возможность прожить несравненно более полезную и почетную
жизнь..."

Я, предварительно попросив текст этой речи, прочла Ассамблее эти слова
и продолжала:

"С этим заявлением мы полностью согласны. Мы готовы превратить его в
практическую реальность... Страны Ближнего Востока справедливо зачислены в
категорию "слаборазвитых": уровень жизни, болезни, неграмотность масс,
невозделанные земли, пустыни и болота - все это вопиет о необходимости
приложить разум, руки, финансовые средства и технику. Вообразите себе, что
это было бы, если бы в течение этих восьми лет между Израилем и его соседями
был мир. Попробуем представить себе ирригационные сооружения и тракторы
вместо самолетов-истребителей, школы и больницы вместо орудийных батарей.
Конечно же, сотни миллионов долларов, истраченных на вооружение, могли бы
пойти на более конструктивные цели.
Смените бесплодную ненависть и страсть к разрушению на сотрудничество
между Израилем и его соседями - и вы обеспечите жизнь, надежду и довольство
всем народам региона".

Но, возвращаясь на свое место, я видела, что никто в этом обширном зале
не заглянул в возможное будущее вместе со мной - и очень удивилась, когда
сидевший позади меня делегат поаплодировал мне, когда я села. В ООН места
расположены по алфавиту; на каждой сессии бросают жребий - какая страна
займет первое место; остальные же рассаживаются в алфавитном порядке. На
этой сессии позади меня сидела Голландия. Я с благодарностью кивнула
голландскому делегату - голландцы были в числе немногих, не голосовавших
против нас, - но чувство опустошенности и неверия меня не покидало. Я
обращалась к Объединенным Нациям - и по выражению лиц большинства делегатов
можно было заключить, что я прошу луну с неба. А ведь я только предложила -
единственное, что всегда предлагал Израиль в Объединенных Нациях, - чтобы
арабы, наши сочлены по этой организации, признали наше существование и
трудились с нами для достижения мира. То, что никто не вскочил с места, не
сказал: "Ладно, давайте разговаривать, спорить, искать выход", - было для
меня ударом - хотя у меня сохранилось не так уж много иллюзий по поводу этой
"семьи народов". И все-таки, как бы то ни было, я дала себе обещание - еще
до конца сессии еще раз обратиться к арабам непосредственно, ибо, если
ничего не будет предпринято в ближайшее время, будущее нам предстоит
довольно мрачное.
Это были ужасные месяцы. Наше поэтапное отступление из Газы и Синая
осуществлялось, но ничего не было сказано или сделано, чтобы заставить
Египет согласиться на переговоры с нами, гарантировать снятие блокады с
Тиранского пролива или разрешить проблему Газы. Четыре вопроса, которые мы
задали в ноябре 1956 года, в феврале 1957-го оставались без ответа. А я
никак не могла довести до сознания американцев - особенно их министра
иностранных дел, холодного, серого Джона Фостера Даллеса - что от гарантий -
настоящих, зубастых гарантий - зависит самая наша жизнь, и что вернуться к
положению, которое было до Синайской кампании, мы не можем. Ничего не
помогало. Ни доводы, ни призывы, ни логика, ни даже красноречие нашего посла
в Вашингтоне и в ООН Аббы Эвена. Мы говорили на разных языках и ставили во
главу угла разные вещи. Даллес был одержим "страхом пропасти", страхом перед
призраком мировой войны, и он твердил мне, что Израиль из-за своего
неразумия будет виновником этой войны, если она разразится.
Много раз в это время мне хотелось бежать, бежать обратно в Израиль,
чтобы кто-нибудь другой поработал над Даллесом или Генри Кабот Лоджем,
главой американской делегации в ООН. Все бы я отдала - только бы не
присутствовать на очередном раунде переговоров, вечно кончавшихся
обвинениями. Но я оставалась на месте, и глотала обиды, и подавляла чувство,
что нас предали, и в конце февраля мы достигли некоего компромисса.
Последние наши части уйдут из Газы и Шарм-эль-Шейха в ответ на то, что
Объединенные Нации гарантируют право Израиля на свободу судоходства через
Тиранский пролив и что египетским солдатам не разрешено будет вернуться в
район Газы. Это было немного и не за это мы боролись - но это было все, чего
мы смогли добиться, и все-таки лучше, чем ничего.
3 марта 1957 года, предварительно проверив и уточнив каждую запятую с
м-ром Даллесом в Вашингтоне, я сделала заключительное заявление:

"Правительство Израиля в настоящее время готово объявить свой план
скорого и полного отступления из Шарм-эль-Шейха и Газы. Согласно резолюции N
1 от 2 февраля 1957 года, нашей единственной целью было обеспечить, после
отступления израильских вооруженных сил, постоянную свободу навигации для
израильского и международного судоходства в Акабском заливе и Тиранском
проливе".

Затем, выполняя данное себе обещание, я сказала:

"Разрешите теперь сказать несколько слов государствам Ближнего Востока
и, в частности, соседям Израиля. Не можем ли мы все теперь открыть новую
страницу и вместо того, чтобы драться между собой, драться вместе против
бедности, болезней, безграмотности? Можем ли мы - возможно ли для нас -
обратить все наши силы, всю нашу энергию на улучшение жизни, на прогресс и
развитие наших стран и наших народов?"

Но едва я села на свое место, поднялся Генри Кабот Лодж. К моему
изумлению, он заверил Объединенные Нации, что, хотя право судоходства для
всех наций через Тиранский пролив будет обеспечено, будущее Газы еще
предстоит решить в рамках соглашения о перемирии. Может быть, и не все
присутствующие поняли, о чем говорит Кабот Лодж, но мы-то поняли слишком
хорошо. Американское министерство иностранных дел выиграло битву с нами, и
египетское военное управление со своим гарнизоном вернется в Газу. Я ничего
не могла ни сказать, ни сделать. Я просто сидела, кусая губы, и смотреть не
могла на красивого м-ра Кабот Лоджа, умиротворявшего тех, кого так
беспокоило, что мы не хотим отступить безоговорочно. Это был не лучший день
моей жизни.
Но надо было смотреть в лицо действительности; к тому же мы не все
потеряли. На сегодняшний день федаины нам больше не угрожали; свобода
судоходства через Тиранский пролив получила поддержку: чрезвычайные силы ООН
вошли в Газу и в Шарм-эль-Шейх - а мы одержали военную победу, вошедшую в
историю и снова доказавшую, что мы умеем, если нужно, защищать себя с
оружием в руках.
В октябре того же года я снова, в той же ООН, пыталась найти выход из
тупика, в котором уже десять лет пребывали наши отношения с арабскими
государствами. Я обратилась к ним без всякой подготовки, без текста, глубоко
убежденная, что пришло для нас время разговаривать без посредников:

"Израиль подходит к своей десятой годовщине. Вы не хотели, чтобы он
родился. Вы боролись против решения Объединенных Наций. Вы открыли военные
действия против нас. Все мы были свидетелями горя, разрушения, кровопролития
и слез. Но Израиль здесь, он растет, развивается, прогрессирует... Мы -
старый, упрямый народ, и, как показала наша история, нас нелегко истребить.
Как и вы, арабские страны, мы добились национальной независимости, и нас,
как и вас, ничто не заставит от нее отказаться. Мы здесь, и мы здесь
останемся. История постановила, что Ближний Восток состоит из независимого
Израиля и независимых арабских государств. Это решение никогда не будет
изменено.
В свете этих фактов - реальна ли, справедлива ли политика, основанная
на фикции, что Израиль не существует или каким-то образом исчезнет, и какой
в ней смысл. Не лучше ли всем нам строить будущее Ближнего Востока,
основанное на сотрудничестве? Израиль будет существовать и прогрессировать,
даже если не будет мира, но, конечно, мир полезнее и для Израиля, и для его
соседей. Арабский мир - десять суверенных государств и 3000000 квадратных
миль площади - вполне может позволить себе мирное сотрудничество с Израилем.
Разве ненависть к Израилю и стремление его разрушить сделает счастливее хоть
одного ребенка на вашей земле? Разве эти чувства превратят хоть одну лачугу
в дом? Разве может культура расцвести на почве ненависти? Мы не сомневаемся
ни минуты, что когда-нибудь между нами будет мир и сотрудничество. В этом -
историческая необходимость для наших народов. Мы к этому готовы; мы
стремимся, чтобы это время наступило теперь..."

Я могла бы с тем же успехом и промолчать. Наши немногие друзья на
Генеральной Ассамблее вежливо - некоторые даже с энтузиазмом - мне
похлопали, но арабы и не взглянули в нашу сторону.
Я часто бывала в здании Объединенных Наций в бытность свою министром
иностранных дел. Не реже, чем раз в год, я бывала там в качестве главы
израильской делегации на Генеральной Ассамблее, и не было случая, чтобы я не
попыталась завязать контакты с арабами - и, увы, не было случая, когда бы
мне это удалось. В 1957 году, увидев издали Насера, я подумала: а что будет,
если я просто к нему подойду и начну разговаривать? Он был окружен
телохранителями, да и у меня были телохранители, и ничего бы из этого не
получилось. Но на той же сессии был Тито, и я подумала, что если мне удастся
поговорить с ним, он бы мог что-нибудь устроить. Я попросила члена нашей
делегации поговорить с кем-нибудь из югославской делегации, чтобы устроить
мне встречу с Тито. Я ждала, ждала, ждала - даже отложила возвращение в
Израиль, но ответа не было. Ответ пришел на следующий день после моего
отъезда из Нью-Йорка: Тито встретится со мной в Нью-Йорке. Но я была уже
дома. Мы сделали еще одну попытку - ответом опять было молчание.
Я обращалась к каждому, в ком видела возможного посредника. На одной из
сессий Ассамблеи я познакомилась с женой главы пакистанской делегации,
который был послом в Лондоне. Мы стали приятельницами. Однажды она сама
подошла ко мне и сказала: "Миссис Меир, если мы, женщины, занимаемся
политикой, то мы должны постараться заключить мир". Этого-то мне и нужно
было.
- Послушайте, - сказала я. - Речь не о мире. Просто пригласите к себе
несколько арабских делегатов, и пригласите меня тоже. Даю вам честное слово,
что если арабы не хотят, чтобы о нашей встрече узнали, - никто не узнает. И
я не хочу вести с ними мирные переговоры. Я просто хочу с ними
разговаривать. Просто находиться в одной комнате.
- Замечательно! - сказала она. - Я это сделаю - и начну сейчас же.
Опять я стала ждать - но ничего не произошло. Однажды я пригласила ее
выпить кофе в комнате отдыха для делегатов; мы сидели там, как вдруг вошел
министр иностранных дел Ирака (тот самый джентльмен, который указал на меня
пальцем с трибуны Генеральной Ассамблеи и сказал: "Миссис Меир,
возвращайтесь в Милуоки - там ваше место"). Она побледнела "Боже мой, он
увидит, что я разговариваю с вами!" - и в панике убежала. Так все это и
кончилось.
И так оно и продолжалось, даже при случайных встречах на
дипломатических завтраках. Каждый глава делегации очень скоро узнавал, что
если он хочет, чтобы у него в гостях были арабы, то не должен приглашать
нас. Однажды некий министр, еще не знавший правил игры, пригласил арабов и
израильтян вместе. Мало того - он даже посадил делегата Ирака за стол против
меня. Тот уселся, принялся за свою копченую семгу, поднял глаза, увидел
меня, встал и ушел. Конечно, на большие приемы и коктейль-парти, куда
приглашались сотни людей, хозяин мог позвать и арабов, и израильтян, но на
обед или завтрак - никогда. Завидев израильтянина, арабский делегат
немедленно выходил из комнаты, и мы ничего не могли с этим сделать.
Но были в эти годы и более светлые минуты, и некоторые встречи, которые
запомнились навсегда. Самыми интересными - и, вероятно, самыми
запомнившимися - были встречи с Джоном Ф. Кеннеди, Линдоном Джонсоном и
Шарлем де Голлем. С Кеннеди я встречалась дважды. В первый раз - сразу после
Синайской кампании, когда он был сенатором от Массачусетса. Сионисты Бостона
устроили внушительную демонстрацию в поддержку Израиля и праздничный обед,
на который явились все консульства в полном составе, два сенатора - и
министр иностранных дел Израиля. Я сидела рядом с Кеннеди, он был в числе
ораторов и произвел на меня сильное впечатление своей молодостью и своей
речью, хотя разговориться с ним было нелегко. Мне он показался очень
застенчивым; друг другу мы сказали всего несколько слов. В следующий раз мы