Страница:
стране.
То, что евреи все-таки приехали, несмотря на английские газовые бомбы,
зная, что некоторые могут погибнуть и что все будут отправлены в кипрские
лагеря, - это уже чудо. А другое чудо - что наши дети принимали участие в
нашей борьбе.
Что касается будущего, то удары, которые нам наносили, только укрепили
нашу решимость добиваться полной политической независимости, а она может
быть достигнута только через создание еврейского государства".
Но я не сказала конгрессу, потому что еще не знала этого сама, что в
течение 21 месяца, отделявших нас от рождения Израиля, нам нанесут куда
более жестокие удары, чем те, что прежде знала Палестина.
1946 год был тяжелым, но о 1947 годе я могу сказать, что британцы
полностью утратили контроль над тем, что происходило в стране. Борьба против
нелегальной иммиграции превратилась в открытую войну, не только с ишувом, но
и с самими беженцами. У Бевина, казалось, только одно и было на уме: как бы
не впустить еврейских беженцев в еврейское отечество. И то, что мы
отказались разрешить для него эту проблему, привело его в такое бешенство,
что он и вовсе перестал рассуждать, честно говоря, я думаю, что некоторые
его решения определялись именно бешенством против евреев, которые не могут и
не желают согласиться с мнением британского министра иностранных дел о том,
как и где им жить.
Не знаю - да сейчас это и неважно, - помешался ли слегка Бевин, или
просто был антисемитом, или то и другое вместе. Знаю лишь, что настойчиво
противопоставлял мощь Британской империи еврейской воле к жизни и принес
этим не только тяжкие страдания народу, и так уже вынесшему страдания
невероятные, но и навязал тысячам английских солдат и моряков такую роль,
которая должна была преисполнить их ужасом. Я побывала в 1947 году на Кипре,
и, глядя на молодых англичан, стороживших лагеря, думала, как же могут они
примириться с тем, что еще совсем недавно они освобождали из нацистских
лагерей тех самых людей, которых теперь держат за колючей проволокой только
потому, что те не хотят жить нигде, кроме Палестины. Я смотрела на этих
славных английских ребят и меня переполняла жалость. Нельзя было не думать,
что они такие же жертвы британской одержимости, как и те мужчины, женщины и
дети, на которых день и ночь были нацелены их винтовки.
На Кипр я поехала, чтобы выяснить, что можно сделать - если вообще это
возможно - для сотен находившихся там в заточении детей. В это время в
кипрских лагерях находилось около 40 тысяч евреев. Ежемесячно англичане
выдавали ровно 1500 разрешений на въезд в Палестину. 750 евреям Европы и 750
тем, кто был на Кипре. Принцип отправки с Кипра был "кто первый приехал,
первый уедет", а это означало, что множество маленьких детей были обречены
месяцами находиться в очень тяжелых условиях. Наши врачи в кипрских лагерях
были этим очень озабочены, и однажды в моем иерусалимском кабинете появилась
медицинская делегация.
"Мы не можем взять на себя ответственность за здоровье детей, если они
проведут в лагерях еще одну зиму", - заявили они.
И я вступила в переговоры с палестинским правительством. Мы предложили,
чтобы семьи с ребенком до года были отправлены с Кипра "вне очереди", с тем,
чтобы потом их количество вычли из месячной квоты разрешений "очередникам".
Таким образом, надо было одновременно убедить палестинские власти, чтобы они
проявили несвойственную им рассудительность и гибкость, а самих
"перемещенных" - чтобы они установили специальную систему очередности. Мне
понадобилось немало времени, чтобы договориться с властями, но, в конце
концов, это удалось, и удалось даже получить разрешение отправлять с Кипра
детей-сирот как можно быстрее.
После этого мне надо было ехать на Кипр договариваться с
"перемещенными". "Они тебя и слушать не станут, - предупреждали меня друзья.
- Ты только нарвешься на неприятности. Люди только и ждут, когда им разрешат
уехать с Кипра, а ты хочешь просить их, чтобы они позволили рвануть оттуда
тем, кто там находится всего неделю-другую. Это не пройдет!"
Но я представляла себе это не так, и считала, что во всяком случае
придется попытаться. И я поехала.
Прибыв на Кипр, я тут же представилась коменданту лагеря, пожилому,
высокому, сухопарому англичанину, который много лет прослужил в Индии. Это
было что-то вроде визита вежливости. Я вкратце объяснила ему, кто я такая и
что мне нужно, и спросила, не будет ли он возражать, если я завтра начну
обход лагерей.
Он выслушал меня и сухо сказал: "О семьях с детьми мне все известно, но
я не получил никаких инструкций по поводу сирот".
"Но это входит в мое соглашение с верховным комиссаром", - сказала я.
"Придется проверить", - сказал он довольно нелюбезно. Тем не менее мы
продолжали беседовать, и вдруг он сказал. "Да ладно! Включайте и сирот!" Я
не могла понять, почему он так быстро сдался, но утром мне стало известно,
что он получил телеграмму из Иерусалима, где говорилось: "Остерегайтесь
миссис Меерсон, это незаурядная личность". По-видимому он решил отнестись к
предупреждению серьезно.
Лагеря производили еще более удручающее впечатление, чем я ожидала, и в
чем-то были еще хуже, чем американские лагеря для перемещенных лиц в
Германии. Выглядело это как тюрьма - уродливое скопление лачуг и палаток со
сторожевыми вышками по углам, а вокруг только песок: ни деревьев, ни травы.
Питьевой воды было мало, воды для мытья - еще меньше, несмотря на жару.
Лагеря находились на берегу, но плавать беженцам не разрешалось, и они
проводили почти все время в грязных, душных палатках, по крайней мере
защищавших их от палящего солнца. Когда я проходила по улице, "перемещенные"
толпами собирались у колючей проволоки, отделявшей их от меня, а в одном из
лагерей двое крошечных детей поднесли мне букет бумажных цветов. Много
букетов получила я с тех пор, но не один не растрогал меня так, как этот,
изготовленный кипрскими детьми, вероятно, забывшими - если они когда и
знали! - на что похожи настоящие цветы и которым помогали в работе посланные
нами в лагеря учительницы. Кстати, на Кипре в это время находилась
палестинская еврейка - потом ей удалось бежать - по имени Аян, хорошенькая
радистка с корабля, принадлежавшего Хагане; теперь она детский психиатр в
Тель-Авиве и моя невестка.
Первым делом я встретилась с комитетом, представлявшим всех беженцев,
которому я объяснила цель своей миссии. Затем, прямо под открытым небом, я
выступила на митинге кипрских лагерников; выразив свою уверенность, что они
не останутся здесь надолго и через некоторое время их всех отпустят, я
сказала, что в ожидании этого я нуждаюсь в их содействии ради спасения
детей. Сторонники Эцела, имевшиеся в лагерях, яростно возражали против моей
договоренности с британцами. "Все или ничего!" - кричали они; кто-то даже
попытался наброситься на меня с кулаками. Но, в конце концов, они
успокоились, и мы обо всем договорились.
Оставался еще один беспокоивший меня вопрос. Мы просили, чтобы сиротам
было разрешено въехать в Палестину вне очереди - и как же поступать с теми,
у кого в живых остался только один из родителей? Вернувшись в Иерусалим, я
отправилась к верховному комиссару, сэру Алэну Каннингэму и поблагодарила
его за то, что он сделал. "Но у нашего договора есть один трагический
аспект, - сказала я. - Получается несправедливо: ребенок, у которого мать
или отец убиты в Европе, остается на Кипре, а его друг, которому
"посчастливилось" потерять обоих родителей, может уехать. Нельзя ли
что-нибудь сделать?"
Каннингэм - последний верховный комиссар Палестины, добрый и порядочный
человек - покачал головой, подавил вздох с выражением покорности судьбе,
улыбнулся и сказал: "Не беспокойтесь, миссис Меерсон, я сейчас же об этом
позабочусь".
Я изредка встречалась с ним и потом, и какой бы напряженной и хаотичной
ни была обстановка в Палестине, мы с ним всегда разговаривали как друзья.
После того как Каннингэм 14 мая 1948 года уехал из Палестины, я уже не
думала, что когда-нибудь о нем услышу. Но через много лет, когда я стала
премьер-министром, я получила от него письмо. Оно было написано от руки,
послано из сельской местности в Англии, куда он удалился после своей
отставки, и в нем говорилось, что какое бы сильное давление на нас ни
оказывали, Израиль не должен уходить с территорий, занятых во время
Шестидневной войны, пока у него не будет надежных и хорошо защищенных
границ. Это письмо меня очень тронуло.
Но куда менее приятное воспоминание о том времени мне пришлось пережить
в 1970 году в Хайфе, когда у прелестного подножия горы Кармел произошло
перезахоронение ста детей, умерших в ужасных кипрских лагерях. Я не могла
отогнать от себя мысль, что те две девочки, которые так торжественно
поднесли мне бумажные цветы в 1947 году, быть может, находятся среди них. Но
я часто сталкивалась с людьми, присутствовавшими на митинге кипрских
лагерников и хорошо его помнившими. Пять лет тому назад в негевском киббуце
ко мне робко подошла женщина средних лет.
- Вы меня простите за беспокойство, - сказала она, - но мне впервые
предоставляется случай вас поблагодарить.
- За что? - спросила я.
- Я в 1947 году была на Кипре с маленьким ребенком, и вы нас спасли. А
теперь я бы хотела познакомить вас с этим маленьким ребенком.
"Маленький ребенок" оказался крепкой, хорошенькой двадцатилетней
девушкой, только что окончившей военную службу, которая, видно, решила, что
я свихнулась, когда я, не говоря ни слова, крепко расцеловала ее у всех на
глазах.
На Базельском сионистском конгрессе в 1946 году было решено, что Моше
Шарет возглавит политический сектор Еврейского Агентства в Вашингтоне, а я -
в Иерусалиме. Но жизнь в Иерусалиме в 1947 году была подобна жизни в городе,
оккупированном враждебной державой. Британцы замкнулись в импровизированной
крепости в центре города (мы прозвали ее Бевинградом) под сильной охраной и
по малейшему поводу высылали на улицы танки, причем войскам было запрещено
входить в какие бы то ни было отношения с евреями. Когда Эцел или группа
Штерна брали дело в свои руки - что, к несчастью, происходило довольно
регулярно, - британцы обрушивали репрессии на весь ишув, особенно на Хагану,
и не проходило недели, чтобы чего-нибудь не случалось: то обыски (искали
оружие), то массовые аресты, то комендантский час, на несколько дней
парализовавший нормальную жизнь, то депортации евреев без предъявления
обвинений, не говоря уже о суде. Когда британцы начали наказывать членов
Эцела или группы Штерна, диссидентские организации ответили похищением и
казнью двух британских сержантов - и все это происходило в разгар нашей
борьбы за свободную иммиграцию и устройство страны.
Конечно, теперь я вижу, что почти любая колониальная держава, стремясь
подчинить себе строптивых туземцев (чем мы и были в глазах англичан),
вероятно, действовала бы еще более сурово. Но и британцы не были
мягкосердечными. Невыносимой ситуацию делали не только их жестокие
карательные меры, но и то, что мы знали - они поддерживали и покрывали
арабов, если и не прямо, их науськивали. С другой стороны, вечное
кровопролитие в Палестине тоже не устраивало Англию, особенно при ее
послевоенных настроениях, и в феврале 1947 года сам г-н Бевин решил, что его
правительству все это надоело, о чем и заявил на заседании Палаты общин.
Пусть палестинской проблемой занимаются Объединенные Нации. С британцев
хватит. Не думаю, чтобы Объединенные Нации пришли в восторг оттого, что на
них столкнули эту ответственность, но и отказаться они не могли.
Специальная комиссия Организации Объединенных Наций по Палестине
прибыла в страну в июне. 1 сентября 1947 года она должна была доложить
Генеральной Ассамблее свои выводы и конкретные предложения. Палестинские
арабы, как всегда, отказались с ней сотрудничать, но все остальные хоть и
без энтузиазма, согласились - и лидеры ишува, и палестинское правительство,
и, под конец, даже лидеры некоторых арабских государств. Я проводила много
времени с одиннадцатью людьми, составлявшими комиссию, чье полное незнание
истории Палестины и сионизма приводило меня в ужас. Но поскольку очень важно
было, чтобы они ознакомились с этим как можно скорее, мы стали им все
объяснять и показывать, как столько раз делали прежде, и через некоторое
время они стали понимать, из-за чего разгорелся весь сыр-бор и почему мы не
собираемся отказываться от права привезти в Палестину уцелевших после
Катастрофы.
Затем, как раз перед тем, как комиссия должна была покинуть Палестину,
британцы - по причинам, не понятным для меня, да и для всех - решили
продемонстрировать, как жестоко и беспощадно они относятся к нам и к
проблеме еврейской иммиграции. На глазах у потрясенных членов комиссии они
насильно отправили назад в Германию 4500 беженцев, прибывших в Палестину на
корабле Хаганы "Эксодус-1947", и, думаю, этим в значительной мере повлияли
на рекомендации, которые дала комиссия. Сколько жить буду - не забуду
кошмарную картину: сотни британских солдат в полной боевой форме с
дубинками, пистолетами и гранатами наступают на несчастных беженцев
"Эксодуса", из которых 400 - беременные женщины, решившие дать жизнь своим
детям в Палестине. И не забуду отвращения, узнав, что этих людей перевезут,
как животных в клетках, в лагеря перемещенных лиц, находящиеся в стране,
ставшей символом кладбища для европейского еврейства.
За несколько дней до того, как пассажиры "Эксодуса" были отправлены в
свое печальное обратное путешествие, я, выступая на митинге Национального
комитета, попыталась выразить возмущение и горесть ишува - и проблеск
надежды, что кто-нибудь, где-нибудь, как-нибудь вмешается, чтобы спасти
беженцев от новых страданий:
"Британцы надеются, что депортация "Эксодуса" поможет им запугать
евреев, содержащихся в лагерях, и терроризировать нас. Мы можем дать на это
только один ответ: корабли будут прибывать сюда по-прежнему. Я знаю, какие
трудности предстоят евреям, желающим въехать в Палестину, и тем, кто им
помогает: вся мощь Британской империи сейчас сконцентрирована против этих
утлых суденышек, нагруженных человеческим страданием. И все-таки я уверена,
что ответ может быть только один - непрерывное прибытие новых и новых
"нелегальных" кораблей. У меня нет сомнений, что евреи в лагерях готовы
преодолеть все опасности - только бы покинуть эти лагеря. Уцелевшие в
европейских странах евреи не могут оставаться там, где они находятся.
Если мы, евреи Палестины, а также американское, южно-африканское и
английское еврейство не дадим себя запугать, прибытие кораблей не
прекратится. Им придется положить на это еще больше тяжкого труда, чем
раньше, - но они будут прибывать. Ни на минуту я не закрываю глаза на то,
что предстоит в ближайшем будущем тысячам таких кораблей. Знаю, что каждый
из нас с радостью был бы на них и сделал все возможное. Всех нас тревожит
судьба, которая постигнет евреев "Эксодуса" в Германии, при том, что никто
не помешает британской армии проучить этих "нарушителей закона". Они-то
будут упорствовать, как упорствовали до сих пор. Вопрос лишь в том, есть ли
надежда, что в последнюю минуту британцы смягчатся.
Мы не умеем отчаиваться и потому обращаемся еще раз теперь и отсюда ко
всему миру, к народам, которые так тяжело пострадали от войны, к тем, на
чьих фронтах евреи сражались и помогали освобождению. К этим народам мы
обращаемся сейчас. Возможно ли, чтобы ни один голос не поднялся, чтобы
сказать британскому правительству: перестаньте размахивать бичом и винтовкой
над головами евреев "Эксодуса"? Британцам же мы должны сказать: считать нас
слабаками - большое заблуждение. Пусть знает Британия с ее мощным флотом, с
ее пулеметами и самолетами, что не так уж слаб этот народ и не намерен
расслабляться".
Но судьба "Эксодуса" уже была решена, и корабль вернулся в Германию.
А лето 1947 года тянулось и тянулось. Несмотря на то, что дорога
Тель-Авив - Иерусалим все больше попадала под контроль арабских вооруженных
банд, с вершин холмов обстреливавших еврейские машины и грузовики, я не
могла отказаться от челночных поездок между этими городами, совершаемых под
защитой двух молодых членов Хаганы. Дело было не в том, что меня могли убить
или ранить; на очереди стоял вопрос, удастся ли арабам, как они хотели,
полностью перерезать дорогу и уморить иерусалимских евреев голодной смертью.
И уж, конечно, не я стала бы им в этом помогать, избегая единственной
дороги, соединявшей Иерусалим с еврейскими центрами страны. Раза два пули со
свистом влетали в окно машины Еврейского Агентства, в которой я обычно
ездила; один раз мы свернули не там и въехали в арабскую деревню, известную
как разбойничье гнездо, - но нам удалось уйти без единой царапины.
Бывали и другие "приключения". Однажды британские солдаты стали искать
в моей машине оружие - как раз после того, как сам главный секретарь обещал
мне, что эти обыски прекратятся ввиду растущей опасности для еврейского
транспорта на этой дороге. Мои протесты были бесполезны. У сопровождающей
меня девушки (члена Хаганы) нашли пистолет - и ее тут же арестовали.
- Куда вы ее потащите? - спросила я у офицера, возглавлявшего эту
блистательную операцию.
- В Маэждал, - ответил он.
Маэждал (сейчас Ашкелон), арабский городок, явно не годился для ночлега
молодой девушки, и я сказала командиру, что если ее туда повезут, то я буду
настаивать, чтобы и меня повезли туда же. К этому времени он уже знал, кто я
такая, и вряд ли ему улыбалось давать объяснения своим начальникам, почему
член правления Еврейского Агентства отправился ночевать в Маэждал, поэтому
он отказался от своего намерения, и все мы отправились в полицейский участок
ближайшего еврейского города. Была уже полночь, но мне все-таки надо было
добраться до Тель-Авива, что я и сделала под королевским эскортом британских
полицейских и девушки из Хаганы, которую тут же освободили. Но не всем так
везло. Количество жертв на дороге возрастало каждую неделю, и в ноябре 1947
года арабы, на глазах у британцев, начали осаду Иерусалима.
31 августа, за минуту или две до того, как истекло их время,
одиннадцать членов комиссии, собравшейся в Женеве, представили свой отчет о
Палестине. Восемь членов комиссии рекомендовали - как и комиссия Пиля, -
чтобы страна была разделена на два государства - арабское и еврейское, с
интернациональным анклавом, включающим Иерусалим и его окрестности.
Меньшинство (в которое входили представители Индии, Ирана и Югославии -
стран с большим мусульманским населением) предложило создание федерального
арабско-еврейского государства. Генеральная Ассамблея ООН должна была теперь
принимать решение. В это же время все заинтересованные стороны довели до ее
сведения свой ответ - и нельзя сказать, чтобы ее ожидали какие-либо
сюрпризы. Мы, разумеется, этот план приняли - без восторга, но с большим
облегчением - и потребовали, чтобы мандату немедленно был положен конец. Все
арабы ответили, что им дела нет до каких бы то ни было рекомендаций и
пригрозили войной, если вся Палестина не будет объявлена арабским
государством. Британцы заявили, что пока арабы и евреи не примут план
раздела с восторгом, они не будут сотрудничать при его осуществлении - а мы
хорошо понимали, что это значит. Америка и Россия опубликовали - каждая со
своей стороны - заявление, поддерживающее рекомендацию большинства.
На следующий день я дала пресс-конференцию в Иерусалиме. Поблагодарив
комиссию за быстрое завершение работы, я подчеркнула, что "нам трудно
представить себе еврейское государство без Иерусалима" и что "мы все еще
надеемся, что Ассамблея ООН исправит этот недочет". Нас также очень
огорчило, сказала я, исключение Западной Галилеи из еврейского государства,
и мы рассчитываем, что и это будет принято Ассамблеей, во внимание. Но
главное, что я особенно выделила, было наше страстное желание установить
иные, новые отношения с арабами, которых, как я думала, в еврейском
государстве будет 500000. "Еврейское государство в этой части мира, -
сказала я представителям прессы, - это не только решение вопроса для нас.
Оно может и должно помочь каждому жителю Ближнего Востока". Сердце
разрывается, как подумаешь, что мы без конца повторяем эти слова с самого
1947 года.
Голосование произошло 29 ноября в Нью-Йорке, в Лейк-Саксес.* Как и весь
ишув, я сидела, словно прикованная, у радиоприемника с бумагой и карандашом
и записывала, как кто голосует. Наконец, около полуночи по нашему времени,
были объявлены результаты: тридцать три нации, включая Соединенные Штаты и
Советский Союз, голосовали за план раздела; тринадцать, в том числе все
арабские страны, голосовали против; десять, в том числе Великобритания,
воздержались. Я немедленно отправилась в Еврейское Агентство. У здания уже
толпился народ. Это было невероятное зрелище: сотни людей, среди них и
британские солдаты, пели и танцевали, держась за руки, и к зданию, один за
другим, подъезжали грузовики с толпами. Я вошла в свой кабинет одна, не в
силах принять участие в общем ликовании. Арабы отвергли план раздела и
говорили только о войне. Пьяная от радости толпа требовала речей; я поняла,
что нехорошо портить им настроение отказом. Выйдя на балкон своего кабинета,
я сказала короткую речь. Но обращена была моя речь, в сущности, не к массам
народа под балконом, но опять-таки к арабам.
* Там помещалось временное здание ООН. (Прим. перев.)
"Вы провели битву против нас в Объединенных Нациях, - сказала я. -
Объединенные Нации - большинство стран мира - выразили свое решение. План
раздела - компромисс: не то, чего хотели вы, не то, чего хотели мы. Но
давайте теперь жить в мире и дружбе". Нельзя сказать, чтобы моя речь
разрешила создавшееся положение. На следующий день по всей Палестине
вспыхнули арабские волнения (семь евреев было убито из засады), а 2 декабря
толпа арабов подожгла еврейский коммерческий центр в Иерусалиме, на глазах у
британской полиции, которая вмешивалась только тогда, когда попытки
активности проявляла Хагана.
Конечно же, мы были совершенно не готовы к войне. То, что нам так долго
удавалось более или менее удерживать в известных границах местных арабов,
вовсе не означало, что нам удастся справиться с регулярными армиями. Нам
срочно нужно были оружие - если мы сумеем найти кого-нибудь, кто захочет нам
его продать; но прежде этого нам нужны были деньги - и не те малые деньги,
на которые мы озеленили страну или перевезли в нее беженцев, а миллионы
долларов. Во всем мире была только одна группа людей, от которой, может
быть, можно было эти доллары получить: американские евреи. Больше некуда и
не к кому было обращаться.
Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы Бен-Гурион в это время
покинул Палестину. Он играл ту самую главную роль. Думаю, он и сам
чувствовал, что никто другой не сможет собрать сумм, о которых говорилось на
наших закрытых заседаниях в Тель-Авиве в декабре 1947 года и в начале января
1948 года, и я, конечно, была с ним согласна. Но он должен был оставаться в
стране. Кто же поедет? На одном из этих заседаний я окинула взглядом своих
усталых и измученных коллег, сидевших за столом, И впервые подумала: не
предложить ли мне свою кандидатуру? В конце концов, мне уже приходилось
собирать деньги в Соединенных Штатах, и по-английски я говорила свободно.
Моя работа в Палестине могла подождать недельку-другую. Хоть я и не привыкла
предлагать себя, я почувствовала, что надо подсказать Бен-Гуриону. Сначала
он и слышать об этом не хотел. Он сказал, что поедет сам и возьмет с собой
Элиэзера Каплана, казначея Еврейского Агентства.
- Но тут тебя никто не может заменить, - возразила я, - а в Соединенных
Штатах я, может быть, и сумею.
Он был непоколебим.
- Нет, ты мне нужна здесь.
- Тогда поставим вопрос на голосование, - сказала я. Он посмотрел на
меня, потом кивнул. Мое предложение прошло.
- Но ехать немедленно, - сказал Бен-Гурион. - Даже в Иерусалим не
возвращайся.
В тот же день я улетела в Соединенные Штаты - без багажа, в том же
платье, в каком я была на заседании, - только надела сверху зимнее пальто.
Первое мое появление в 1948 году перед американским еврейством было не
запланировано, не отрепетировано и, разумеется, не объявлено. Таким образом,
люди, перед которыми я выступала, совершенно меня не знали. Это произошло 21
января в Чикаго, на общем собрании совета еврейских федераций и
благотворительных фондов. Это не были сионистские организации. Палестина у
них не стояла на повестке дня. Но это было совместное заседание
профессиональных сборщиков денег, людей с огромным опытом, контролировавших
еврейскую машину денежных сборов в Соединенных Штатах, и я понимала, что
если мне удастся их пронять, то, возможно, и удастся собрать нужные суммы -
ключ к нашей самообороне. Я говорила недолго, но высказала все, что у меня
было на сердце. Я описала положение, создавшееся в Палестине ко дню моего
отъезда, и продолжала:
"Еврейское население в Палестине будет сражаться до самого конца. Если
у нас будет оружие - мы будем сражаться этим оружием. Если у нас его не
будет, мы будем драться камнями.
Я хочу, чтобы вы поверили, что цель моей миссии - не спасение семисот
То, что евреи все-таки приехали, несмотря на английские газовые бомбы,
зная, что некоторые могут погибнуть и что все будут отправлены в кипрские
лагеря, - это уже чудо. А другое чудо - что наши дети принимали участие в
нашей борьбе.
Что касается будущего, то удары, которые нам наносили, только укрепили
нашу решимость добиваться полной политической независимости, а она может
быть достигнута только через создание еврейского государства".
Но я не сказала конгрессу, потому что еще не знала этого сама, что в
течение 21 месяца, отделявших нас от рождения Израиля, нам нанесут куда
более жестокие удары, чем те, что прежде знала Палестина.
1946 год был тяжелым, но о 1947 годе я могу сказать, что британцы
полностью утратили контроль над тем, что происходило в стране. Борьба против
нелегальной иммиграции превратилась в открытую войну, не только с ишувом, но
и с самими беженцами. У Бевина, казалось, только одно и было на уме: как бы
не впустить еврейских беженцев в еврейское отечество. И то, что мы
отказались разрешить для него эту проблему, привело его в такое бешенство,
что он и вовсе перестал рассуждать, честно говоря, я думаю, что некоторые
его решения определялись именно бешенством против евреев, которые не могут и
не желают согласиться с мнением британского министра иностранных дел о том,
как и где им жить.
Не знаю - да сейчас это и неважно, - помешался ли слегка Бевин, или
просто был антисемитом, или то и другое вместе. Знаю лишь, что настойчиво
противопоставлял мощь Британской империи еврейской воле к жизни и принес
этим не только тяжкие страдания народу, и так уже вынесшему страдания
невероятные, но и навязал тысячам английских солдат и моряков такую роль,
которая должна была преисполнить их ужасом. Я побывала в 1947 году на Кипре,
и, глядя на молодых англичан, стороживших лагеря, думала, как же могут они
примириться с тем, что еще совсем недавно они освобождали из нацистских
лагерей тех самых людей, которых теперь держат за колючей проволокой только
потому, что те не хотят жить нигде, кроме Палестины. Я смотрела на этих
славных английских ребят и меня переполняла жалость. Нельзя было не думать,
что они такие же жертвы британской одержимости, как и те мужчины, женщины и
дети, на которых день и ночь были нацелены их винтовки.
На Кипр я поехала, чтобы выяснить, что можно сделать - если вообще это
возможно - для сотен находившихся там в заточении детей. В это время в
кипрских лагерях находилось около 40 тысяч евреев. Ежемесячно англичане
выдавали ровно 1500 разрешений на въезд в Палестину. 750 евреям Европы и 750
тем, кто был на Кипре. Принцип отправки с Кипра был "кто первый приехал,
первый уедет", а это означало, что множество маленьких детей были обречены
месяцами находиться в очень тяжелых условиях. Наши врачи в кипрских лагерях
были этим очень озабочены, и однажды в моем иерусалимском кабинете появилась
медицинская делегация.
"Мы не можем взять на себя ответственность за здоровье детей, если они
проведут в лагерях еще одну зиму", - заявили они.
И я вступила в переговоры с палестинским правительством. Мы предложили,
чтобы семьи с ребенком до года были отправлены с Кипра "вне очереди", с тем,
чтобы потом их количество вычли из месячной квоты разрешений "очередникам".
Таким образом, надо было одновременно убедить палестинские власти, чтобы они
проявили несвойственную им рассудительность и гибкость, а самих
"перемещенных" - чтобы они установили специальную систему очередности. Мне
понадобилось немало времени, чтобы договориться с властями, но, в конце
концов, это удалось, и удалось даже получить разрешение отправлять с Кипра
детей-сирот как можно быстрее.
После этого мне надо было ехать на Кипр договариваться с
"перемещенными". "Они тебя и слушать не станут, - предупреждали меня друзья.
- Ты только нарвешься на неприятности. Люди только и ждут, когда им разрешат
уехать с Кипра, а ты хочешь просить их, чтобы они позволили рвануть оттуда
тем, кто там находится всего неделю-другую. Это не пройдет!"
Но я представляла себе это не так, и считала, что во всяком случае
придется попытаться. И я поехала.
Прибыв на Кипр, я тут же представилась коменданту лагеря, пожилому,
высокому, сухопарому англичанину, который много лет прослужил в Индии. Это
было что-то вроде визита вежливости. Я вкратце объяснила ему, кто я такая и
что мне нужно, и спросила, не будет ли он возражать, если я завтра начну
обход лагерей.
Он выслушал меня и сухо сказал: "О семьях с детьми мне все известно, но
я не получил никаких инструкций по поводу сирот".
"Но это входит в мое соглашение с верховным комиссаром", - сказала я.
"Придется проверить", - сказал он довольно нелюбезно. Тем не менее мы
продолжали беседовать, и вдруг он сказал. "Да ладно! Включайте и сирот!" Я
не могла понять, почему он так быстро сдался, но утром мне стало известно,
что он получил телеграмму из Иерусалима, где говорилось: "Остерегайтесь
миссис Меерсон, это незаурядная личность". По-видимому он решил отнестись к
предупреждению серьезно.
Лагеря производили еще более удручающее впечатление, чем я ожидала, и в
чем-то были еще хуже, чем американские лагеря для перемещенных лиц в
Германии. Выглядело это как тюрьма - уродливое скопление лачуг и палаток со
сторожевыми вышками по углам, а вокруг только песок: ни деревьев, ни травы.
Питьевой воды было мало, воды для мытья - еще меньше, несмотря на жару.
Лагеря находились на берегу, но плавать беженцам не разрешалось, и они
проводили почти все время в грязных, душных палатках, по крайней мере
защищавших их от палящего солнца. Когда я проходила по улице, "перемещенные"
толпами собирались у колючей проволоки, отделявшей их от меня, а в одном из
лагерей двое крошечных детей поднесли мне букет бумажных цветов. Много
букетов получила я с тех пор, но не один не растрогал меня так, как этот,
изготовленный кипрскими детьми, вероятно, забывшими - если они когда и
знали! - на что похожи настоящие цветы и которым помогали в работе посланные
нами в лагеря учительницы. Кстати, на Кипре в это время находилась
палестинская еврейка - потом ей удалось бежать - по имени Аян, хорошенькая
радистка с корабля, принадлежавшего Хагане; теперь она детский психиатр в
Тель-Авиве и моя невестка.
Первым делом я встретилась с комитетом, представлявшим всех беженцев,
которому я объяснила цель своей миссии. Затем, прямо под открытым небом, я
выступила на митинге кипрских лагерников; выразив свою уверенность, что они
не останутся здесь надолго и через некоторое время их всех отпустят, я
сказала, что в ожидании этого я нуждаюсь в их содействии ради спасения
детей. Сторонники Эцела, имевшиеся в лагерях, яростно возражали против моей
договоренности с британцами. "Все или ничего!" - кричали они; кто-то даже
попытался наброситься на меня с кулаками. Но, в конце концов, они
успокоились, и мы обо всем договорились.
Оставался еще один беспокоивший меня вопрос. Мы просили, чтобы сиротам
было разрешено въехать в Палестину вне очереди - и как же поступать с теми,
у кого в живых остался только один из родителей? Вернувшись в Иерусалим, я
отправилась к верховному комиссару, сэру Алэну Каннингэму и поблагодарила
его за то, что он сделал. "Но у нашего договора есть один трагический
аспект, - сказала я. - Получается несправедливо: ребенок, у которого мать
или отец убиты в Европе, остается на Кипре, а его друг, которому
"посчастливилось" потерять обоих родителей, может уехать. Нельзя ли
что-нибудь сделать?"
Каннингэм - последний верховный комиссар Палестины, добрый и порядочный
человек - покачал головой, подавил вздох с выражением покорности судьбе,
улыбнулся и сказал: "Не беспокойтесь, миссис Меерсон, я сейчас же об этом
позабочусь".
Я изредка встречалась с ним и потом, и какой бы напряженной и хаотичной
ни была обстановка в Палестине, мы с ним всегда разговаривали как друзья.
После того как Каннингэм 14 мая 1948 года уехал из Палестины, я уже не
думала, что когда-нибудь о нем услышу. Но через много лет, когда я стала
премьер-министром, я получила от него письмо. Оно было написано от руки,
послано из сельской местности в Англии, куда он удалился после своей
отставки, и в нем говорилось, что какое бы сильное давление на нас ни
оказывали, Израиль не должен уходить с территорий, занятых во время
Шестидневной войны, пока у него не будет надежных и хорошо защищенных
границ. Это письмо меня очень тронуло.
Но куда менее приятное воспоминание о том времени мне пришлось пережить
в 1970 году в Хайфе, когда у прелестного подножия горы Кармел произошло
перезахоронение ста детей, умерших в ужасных кипрских лагерях. Я не могла
отогнать от себя мысль, что те две девочки, которые так торжественно
поднесли мне бумажные цветы в 1947 году, быть может, находятся среди них. Но
я часто сталкивалась с людьми, присутствовавшими на митинге кипрских
лагерников и хорошо его помнившими. Пять лет тому назад в негевском киббуце
ко мне робко подошла женщина средних лет.
- Вы меня простите за беспокойство, - сказала она, - но мне впервые
предоставляется случай вас поблагодарить.
- За что? - спросила я.
- Я в 1947 году была на Кипре с маленьким ребенком, и вы нас спасли. А
теперь я бы хотела познакомить вас с этим маленьким ребенком.
"Маленький ребенок" оказался крепкой, хорошенькой двадцатилетней
девушкой, только что окончившей военную службу, которая, видно, решила, что
я свихнулась, когда я, не говоря ни слова, крепко расцеловала ее у всех на
глазах.
На Базельском сионистском конгрессе в 1946 году было решено, что Моше
Шарет возглавит политический сектор Еврейского Агентства в Вашингтоне, а я -
в Иерусалиме. Но жизнь в Иерусалиме в 1947 году была подобна жизни в городе,
оккупированном враждебной державой. Британцы замкнулись в импровизированной
крепости в центре города (мы прозвали ее Бевинградом) под сильной охраной и
по малейшему поводу высылали на улицы танки, причем войскам было запрещено
входить в какие бы то ни было отношения с евреями. Когда Эцел или группа
Штерна брали дело в свои руки - что, к несчастью, происходило довольно
регулярно, - британцы обрушивали репрессии на весь ишув, особенно на Хагану,
и не проходило недели, чтобы чего-нибудь не случалось: то обыски (искали
оружие), то массовые аресты, то комендантский час, на несколько дней
парализовавший нормальную жизнь, то депортации евреев без предъявления
обвинений, не говоря уже о суде. Когда британцы начали наказывать членов
Эцела или группы Штерна, диссидентские организации ответили похищением и
казнью двух британских сержантов - и все это происходило в разгар нашей
борьбы за свободную иммиграцию и устройство страны.
Конечно, теперь я вижу, что почти любая колониальная держава, стремясь
подчинить себе строптивых туземцев (чем мы и были в глазах англичан),
вероятно, действовала бы еще более сурово. Но и британцы не были
мягкосердечными. Невыносимой ситуацию делали не только их жестокие
карательные меры, но и то, что мы знали - они поддерживали и покрывали
арабов, если и не прямо, их науськивали. С другой стороны, вечное
кровопролитие в Палестине тоже не устраивало Англию, особенно при ее
послевоенных настроениях, и в феврале 1947 года сам г-н Бевин решил, что его
правительству все это надоело, о чем и заявил на заседании Палаты общин.
Пусть палестинской проблемой занимаются Объединенные Нации. С британцев
хватит. Не думаю, чтобы Объединенные Нации пришли в восторг оттого, что на
них столкнули эту ответственность, но и отказаться они не могли.
Специальная комиссия Организации Объединенных Наций по Палестине
прибыла в страну в июне. 1 сентября 1947 года она должна была доложить
Генеральной Ассамблее свои выводы и конкретные предложения. Палестинские
арабы, как всегда, отказались с ней сотрудничать, но все остальные хоть и
без энтузиазма, согласились - и лидеры ишува, и палестинское правительство,
и, под конец, даже лидеры некоторых арабских государств. Я проводила много
времени с одиннадцатью людьми, составлявшими комиссию, чье полное незнание
истории Палестины и сионизма приводило меня в ужас. Но поскольку очень важно
было, чтобы они ознакомились с этим как можно скорее, мы стали им все
объяснять и показывать, как столько раз делали прежде, и через некоторое
время они стали понимать, из-за чего разгорелся весь сыр-бор и почему мы не
собираемся отказываться от права привезти в Палестину уцелевших после
Катастрофы.
Затем, как раз перед тем, как комиссия должна была покинуть Палестину,
британцы - по причинам, не понятным для меня, да и для всех - решили
продемонстрировать, как жестоко и беспощадно они относятся к нам и к
проблеме еврейской иммиграции. На глазах у потрясенных членов комиссии они
насильно отправили назад в Германию 4500 беженцев, прибывших в Палестину на
корабле Хаганы "Эксодус-1947", и, думаю, этим в значительной мере повлияли
на рекомендации, которые дала комиссия. Сколько жить буду - не забуду
кошмарную картину: сотни британских солдат в полной боевой форме с
дубинками, пистолетами и гранатами наступают на несчастных беженцев
"Эксодуса", из которых 400 - беременные женщины, решившие дать жизнь своим
детям в Палестине. И не забуду отвращения, узнав, что этих людей перевезут,
как животных в клетках, в лагеря перемещенных лиц, находящиеся в стране,
ставшей символом кладбища для европейского еврейства.
За несколько дней до того, как пассажиры "Эксодуса" были отправлены в
свое печальное обратное путешествие, я, выступая на митинге Национального
комитета, попыталась выразить возмущение и горесть ишува - и проблеск
надежды, что кто-нибудь, где-нибудь, как-нибудь вмешается, чтобы спасти
беженцев от новых страданий:
"Британцы надеются, что депортация "Эксодуса" поможет им запугать
евреев, содержащихся в лагерях, и терроризировать нас. Мы можем дать на это
только один ответ: корабли будут прибывать сюда по-прежнему. Я знаю, какие
трудности предстоят евреям, желающим въехать в Палестину, и тем, кто им
помогает: вся мощь Британской империи сейчас сконцентрирована против этих
утлых суденышек, нагруженных человеческим страданием. И все-таки я уверена,
что ответ может быть только один - непрерывное прибытие новых и новых
"нелегальных" кораблей. У меня нет сомнений, что евреи в лагерях готовы
преодолеть все опасности - только бы покинуть эти лагеря. Уцелевшие в
европейских странах евреи не могут оставаться там, где они находятся.
Если мы, евреи Палестины, а также американское, южно-африканское и
английское еврейство не дадим себя запугать, прибытие кораблей не
прекратится. Им придется положить на это еще больше тяжкого труда, чем
раньше, - но они будут прибывать. Ни на минуту я не закрываю глаза на то,
что предстоит в ближайшем будущем тысячам таких кораблей. Знаю, что каждый
из нас с радостью был бы на них и сделал все возможное. Всех нас тревожит
судьба, которая постигнет евреев "Эксодуса" в Германии, при том, что никто
не помешает британской армии проучить этих "нарушителей закона". Они-то
будут упорствовать, как упорствовали до сих пор. Вопрос лишь в том, есть ли
надежда, что в последнюю минуту британцы смягчатся.
Мы не умеем отчаиваться и потому обращаемся еще раз теперь и отсюда ко
всему миру, к народам, которые так тяжело пострадали от войны, к тем, на
чьих фронтах евреи сражались и помогали освобождению. К этим народам мы
обращаемся сейчас. Возможно ли, чтобы ни один голос не поднялся, чтобы
сказать британскому правительству: перестаньте размахивать бичом и винтовкой
над головами евреев "Эксодуса"? Британцам же мы должны сказать: считать нас
слабаками - большое заблуждение. Пусть знает Британия с ее мощным флотом, с
ее пулеметами и самолетами, что не так уж слаб этот народ и не намерен
расслабляться".
Но судьба "Эксодуса" уже была решена, и корабль вернулся в Германию.
А лето 1947 года тянулось и тянулось. Несмотря на то, что дорога
Тель-Авив - Иерусалим все больше попадала под контроль арабских вооруженных
банд, с вершин холмов обстреливавших еврейские машины и грузовики, я не
могла отказаться от челночных поездок между этими городами, совершаемых под
защитой двух молодых членов Хаганы. Дело было не в том, что меня могли убить
или ранить; на очереди стоял вопрос, удастся ли арабам, как они хотели,
полностью перерезать дорогу и уморить иерусалимских евреев голодной смертью.
И уж, конечно, не я стала бы им в этом помогать, избегая единственной
дороги, соединявшей Иерусалим с еврейскими центрами страны. Раза два пули со
свистом влетали в окно машины Еврейского Агентства, в которой я обычно
ездила; один раз мы свернули не там и въехали в арабскую деревню, известную
как разбойничье гнездо, - но нам удалось уйти без единой царапины.
Бывали и другие "приключения". Однажды британские солдаты стали искать
в моей машине оружие - как раз после того, как сам главный секретарь обещал
мне, что эти обыски прекратятся ввиду растущей опасности для еврейского
транспорта на этой дороге. Мои протесты были бесполезны. У сопровождающей
меня девушки (члена Хаганы) нашли пистолет - и ее тут же арестовали.
- Куда вы ее потащите? - спросила я у офицера, возглавлявшего эту
блистательную операцию.
- В Маэждал, - ответил он.
Маэждал (сейчас Ашкелон), арабский городок, явно не годился для ночлега
молодой девушки, и я сказала командиру, что если ее туда повезут, то я буду
настаивать, чтобы и меня повезли туда же. К этому времени он уже знал, кто я
такая, и вряд ли ему улыбалось давать объяснения своим начальникам, почему
член правления Еврейского Агентства отправился ночевать в Маэждал, поэтому
он отказался от своего намерения, и все мы отправились в полицейский участок
ближайшего еврейского города. Была уже полночь, но мне все-таки надо было
добраться до Тель-Авива, что я и сделала под королевским эскортом британских
полицейских и девушки из Хаганы, которую тут же освободили. Но не всем так
везло. Количество жертв на дороге возрастало каждую неделю, и в ноябре 1947
года арабы, на глазах у британцев, начали осаду Иерусалима.
31 августа, за минуту или две до того, как истекло их время,
одиннадцать членов комиссии, собравшейся в Женеве, представили свой отчет о
Палестине. Восемь членов комиссии рекомендовали - как и комиссия Пиля, -
чтобы страна была разделена на два государства - арабское и еврейское, с
интернациональным анклавом, включающим Иерусалим и его окрестности.
Меньшинство (в которое входили представители Индии, Ирана и Югославии -
стран с большим мусульманским населением) предложило создание федерального
арабско-еврейского государства. Генеральная Ассамблея ООН должна была теперь
принимать решение. В это же время все заинтересованные стороны довели до ее
сведения свой ответ - и нельзя сказать, чтобы ее ожидали какие-либо
сюрпризы. Мы, разумеется, этот план приняли - без восторга, но с большим
облегчением - и потребовали, чтобы мандату немедленно был положен конец. Все
арабы ответили, что им дела нет до каких бы то ни было рекомендаций и
пригрозили войной, если вся Палестина не будет объявлена арабским
государством. Британцы заявили, что пока арабы и евреи не примут план
раздела с восторгом, они не будут сотрудничать при его осуществлении - а мы
хорошо понимали, что это значит. Америка и Россия опубликовали - каждая со
своей стороны - заявление, поддерживающее рекомендацию большинства.
На следующий день я дала пресс-конференцию в Иерусалиме. Поблагодарив
комиссию за быстрое завершение работы, я подчеркнула, что "нам трудно
представить себе еврейское государство без Иерусалима" и что "мы все еще
надеемся, что Ассамблея ООН исправит этот недочет". Нас также очень
огорчило, сказала я, исключение Западной Галилеи из еврейского государства,
и мы рассчитываем, что и это будет принято Ассамблеей, во внимание. Но
главное, что я особенно выделила, было наше страстное желание установить
иные, новые отношения с арабами, которых, как я думала, в еврейском
государстве будет 500000. "Еврейское государство в этой части мира, -
сказала я представителям прессы, - это не только решение вопроса для нас.
Оно может и должно помочь каждому жителю Ближнего Востока". Сердце
разрывается, как подумаешь, что мы без конца повторяем эти слова с самого
1947 года.
Голосование произошло 29 ноября в Нью-Йорке, в Лейк-Саксес.* Как и весь
ишув, я сидела, словно прикованная, у радиоприемника с бумагой и карандашом
и записывала, как кто голосует. Наконец, около полуночи по нашему времени,
были объявлены результаты: тридцать три нации, включая Соединенные Штаты и
Советский Союз, голосовали за план раздела; тринадцать, в том числе все
арабские страны, голосовали против; десять, в том числе Великобритания,
воздержались. Я немедленно отправилась в Еврейское Агентство. У здания уже
толпился народ. Это было невероятное зрелище: сотни людей, среди них и
британские солдаты, пели и танцевали, держась за руки, и к зданию, один за
другим, подъезжали грузовики с толпами. Я вошла в свой кабинет одна, не в
силах принять участие в общем ликовании. Арабы отвергли план раздела и
говорили только о войне. Пьяная от радости толпа требовала речей; я поняла,
что нехорошо портить им настроение отказом. Выйдя на балкон своего кабинета,
я сказала короткую речь. Но обращена была моя речь, в сущности, не к массам
народа под балконом, но опять-таки к арабам.
* Там помещалось временное здание ООН. (Прим. перев.)
"Вы провели битву против нас в Объединенных Нациях, - сказала я. -
Объединенные Нации - большинство стран мира - выразили свое решение. План
раздела - компромисс: не то, чего хотели вы, не то, чего хотели мы. Но
давайте теперь жить в мире и дружбе". Нельзя сказать, чтобы моя речь
разрешила создавшееся положение. На следующий день по всей Палестине
вспыхнули арабские волнения (семь евреев было убито из засады), а 2 декабря
толпа арабов подожгла еврейский коммерческий центр в Иерусалиме, на глазах у
британской полиции, которая вмешивалась только тогда, когда попытки
активности проявляла Хагана.
Конечно же, мы были совершенно не готовы к войне. То, что нам так долго
удавалось более или менее удерживать в известных границах местных арабов,
вовсе не означало, что нам удастся справиться с регулярными армиями. Нам
срочно нужно были оружие - если мы сумеем найти кого-нибудь, кто захочет нам
его продать; но прежде этого нам нужны были деньги - и не те малые деньги,
на которые мы озеленили страну или перевезли в нее беженцев, а миллионы
долларов. Во всем мире была только одна группа людей, от которой, может
быть, можно было эти доллары получить: американские евреи. Больше некуда и
не к кому было обращаться.
Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы Бен-Гурион в это время
покинул Палестину. Он играл ту самую главную роль. Думаю, он и сам
чувствовал, что никто другой не сможет собрать сумм, о которых говорилось на
наших закрытых заседаниях в Тель-Авиве в декабре 1947 года и в начале января
1948 года, и я, конечно, была с ним согласна. Но он должен был оставаться в
стране. Кто же поедет? На одном из этих заседаний я окинула взглядом своих
усталых и измученных коллег, сидевших за столом, И впервые подумала: не
предложить ли мне свою кандидатуру? В конце концов, мне уже приходилось
собирать деньги в Соединенных Штатах, и по-английски я говорила свободно.
Моя работа в Палестине могла подождать недельку-другую. Хоть я и не привыкла
предлагать себя, я почувствовала, что надо подсказать Бен-Гуриону. Сначала
он и слышать об этом не хотел. Он сказал, что поедет сам и возьмет с собой
Элиэзера Каплана, казначея Еврейского Агентства.
- Но тут тебя никто не может заменить, - возразила я, - а в Соединенных
Штатах я, может быть, и сумею.
Он был непоколебим.
- Нет, ты мне нужна здесь.
- Тогда поставим вопрос на голосование, - сказала я. Он посмотрел на
меня, потом кивнул. Мое предложение прошло.
- Но ехать немедленно, - сказал Бен-Гурион. - Даже в Иерусалим не
возвращайся.
В тот же день я улетела в Соединенные Штаты - без багажа, в том же
платье, в каком я была на заседании, - только надела сверху зимнее пальто.
Первое мое появление в 1948 году перед американским еврейством было не
запланировано, не отрепетировано и, разумеется, не объявлено. Таким образом,
люди, перед которыми я выступала, совершенно меня не знали. Это произошло 21
января в Чикаго, на общем собрании совета еврейских федераций и
благотворительных фондов. Это не были сионистские организации. Палестина у
них не стояла на повестке дня. Но это было совместное заседание
профессиональных сборщиков денег, людей с огромным опытом, контролировавших
еврейскую машину денежных сборов в Соединенных Штатах, и я понимала, что
если мне удастся их пронять, то, возможно, и удастся собрать нужные суммы -
ключ к нашей самообороне. Я говорила недолго, но высказала все, что у меня
было на сердце. Я описала положение, создавшееся в Палестине ко дню моего
отъезда, и продолжала:
"Еврейское население в Палестине будет сражаться до самого конца. Если
у нас будет оружие - мы будем сражаться этим оружием. Если у нас его не
будет, мы будем драться камнями.
Я хочу, чтобы вы поверили, что цель моей миссии - не спасение семисот