Страница:
встретились с ним незадолго перед тем, как он был убит. Я приехала во
Флориду, где он проводил отпуск, и мы беседовали очень долго и очень
непринужденно. Мы сидели на веранде большого дома, где он жил. Я как сейчас
его вижу - в качалке, без галстука, с закатанными рукавами; он очень
внимательно слушал мои объяснения, почему нам так необходимо получать от
Соединенных Штатов оружие. Он был такой красивый и такой молодой, что мне
приходилось напоминать себе - это президент Соединенных Штатов. Впрочем, он,
вероятно, тоже находил, что я не слишком похожа на министра иностранных дел.
В общем, это была довольно странная обстановка для такого важного разговора.
Присутствовало еще два-три человека, среди них Майк Фельдман, один из тех,
кто считался "правой рукой президента", но никто из них в разговоре не
участвовал.
Сначала я стала описывать сегодняшнее положение на Ближнем Востоке. И
тут мне пришло в голову, что этот умнейший молодой человек может и не
слишком хорошо разбираться в евреях и в том, что для них значит Израиль, и я
решила, что попробую объяснить ему это прежде, чем начать разговор про
оружие. "Разрешите, господин президент, - сказала я, - рассказать вам, чем
Израиль отличается от других стран". Пришлось мне начинать издалека, потому
что евреи очень уж древний народ.
"Евреи появились больше трех тысяч лет назад и жили рядом с народами,
которые давно исчезли - то были аммонитяне, моавитяне, ассирийцы, вавилоняне
и прочие. Все эти народы в древние времена попадали под иго других
государств, в конце концов, смирялись со своей судьбой и становились частью
главенствовавшей тогда культуры. Все народы, - за исключением евреев. И с
евреями бывало, как с другими народами, что их землю оккупировали чужеземцы.
Но судьба их была совершенно иной, потому что только евреи, в отличие от
всех прочих, твердо решили остаться тем, что они есть. Другие народы
оставались на своей земле, но теряли свое национальное лицо, а евреи,
потерявшие свою страну и рассеянные среди народов мира, никогда не изменяли
своему решению оставаться евреями - и своей надежде вернуться к Сиону. И вот
теперь мы вернулись - и на руководство Израиля это накладывает совершенно
особую ответственность. Правительство Израиля во многом ничем не отличается
от всякого другого порядочного правительства. Оно заботятся о благосостоянии
народа, о развитии государства и так далее. Но к этому присоединяется еще
одна величайшая ответственность - ответственность за будущее. Если мы опять
потеряем самостоятельность, то те из нас, кто останется в живых - а таких
будет немного, - будут рассеяны снова. Но у нас уже нет того огромного
резервуара религии, культуры и веры, какой был раньше. Мы многое из этого
запаса утратили, когда шесть миллионов евреев погибли во время Катастрофы".
Кеннеди не отрывал от меня внимательных глаз, и я продолжала:
"В Соединенных Штатах пять с половиной или шесть миллионов евреев. Это
прекрасные, щедрые, добрые евреи, но, думаю, они первые согласятся, если я
скажу, что вряд ли в них есть та стойкость, которой отличались шесть
миллионов погибших. А если так, то на нашей стене огненными буквами
написано: "Остерегайтесь снова потерять независимость, ибо на этот раз вы
можете потерять ее навсегда". И если это случится, то мое поколение сойдет
под своды истории как поколение, которое снова сделало Израиль независимым,
но не сумело эту независимость сохранить".
Кеннеди наклонился ко мне, взял меня за руку, посмотрел прямо в глаза и
сказал, очень торжественно: "Я понимаю, миссис Меир. Не беспокойтесь. С
Израилем ничего не случится". И я думаю, что он в самом деле все понял.
Я встретилась с Кеннеди снова, когда он приветствовал глав делегаций,
но там мы только поздоровались - и я больше никогда его не увидела. Но я
пошла на похороны и вместе с другими главами делегаций подошла пожать руку
г-же Кеннеди. Я ее тоже никогда не встречала потом, но не могу забыть, как
она, бледная, со слезами на глазах, все-таки находила, что сказать каждому
из нас. Тогда же, на похоронах Кеннеди - точнее, вечером того дня, на обеде,
который давал новый президент, - я увидела Линдона Б. Джонсона. Я видела его
раньше, на Генеральной Ассамблее 1956-1957 года, когда он был лидером
демократического большинства в сенате; он энергично выступил против санкций,
которыми президент Эйзенхауэр пригрозил Израилю, так что я уже знала, как он
к нам относится. Но в этот вечер, когда я подошла к нему, он на минуту обнял
меня и сказал: "Знаю, что вы потеряли друга, но, надеюсь, вы понимаете, что
я тоже ваш друг!" - что он впоследствии и доказал.
Не раз после Шестидневной войны, когда президент Джонсон поддержал наш
отказ вернуться к границам 1967 года, пока не будет заключен мир, - и оказал
нам военную и экономическую помощь, чтобы мы могли удержаться на этой своей
позиции, - я вспоминала его слова в тот вечер, после похорон Кеннеди, когда
ему самому пришлось взвалить на себя такой тяжкий груз дум и забот. С ним
тоже я никогда не встретилась больше, но ничуть не удивилась, что он так
поладил с Леви Эшколом, когда тот стал премьер-министром. Они во многом
походили друг на друга - оба открытые, горячие, контактные. Я знаю, как
непопулярен стал потом Джонсон в Соединенных Штатах - но он был верным
другом, и Израиль ему многим обязан. Думаю, что он был в числе тех немногих
заграничных лидеров, кто понимал, какую ошибку допустила эйзенхауэровская
администрация после Синайской кампании, заставив нас отступить, ни о чем не
договорившись с египтянами.
Когда в 1973 году Джонсон умер, я была премьер-министром и, разумеется,
послала письмо-соболезнование госпоже Джонсон. Передо мной лежит ее ответ.
Он очень меня растрогал, особенно потому, что я была уверена в его
искренности.
"Дорогая миссис Меир, - писала она - Я хочу, чтобы вы знали, что мой
муж очень ждал вашего предстоящего приезда. Он сам часто говорил о том, что
когда-нибудь поедет в Израиль. Он принимал близко к сердцу дела вашей страны
и глубоко уважал ваш народ..."
Среди лиц, с которыми я встретилась на похоронах Кеннеди, имевших
большое влияние на то, как сложилось будущее Израиля, был и генерал де
Голль. Впервые я его увидела в 1958 году, когда французский посол в Израиле
Пьер Жильбер (личность замечательная) решил, что я должна нанести визит
генералу. Жильбер был таким же пламенным голлистом, как и сионистом, и
отговорить его от этого плана не было никакой возможности, хотя, признаться,
я этой встречи побаивалась. Все, что я слышала о де Голле - включая его
уверенность в том, что все должны знать французский в совершенстве, в то
время, как я не знала ни слова, - приводило меня в трепет. Но раз уж делом
занялся Жильбер, то ходу назад не было, и я на несколько дней отправилась в
Париж. Сперва я встретилась с министром иностранных дел Морисом Кув де
Мюрвиллем, очень хорошо говорившим по-английски и похожим на англичанина.
Ему довелось служить в разных арабских странах. Держался он очень корректно,
холодно и, в общем, недружелюбно - что не очень меня воодушевило перед
будущей встречей с де Голлем. Приняли меня в Елисейском дворце, со всей
полагающейся помпой. Когда я поднималась по лестнице, мне казалось, что я
делаю смотр всей французской армии. Интересно, что думали обо мне
ослепительные французские гвардейцы в красных плащах, когда я тащилась по
этой лестнице в генеральский кабинет. Чувствовала я себя при этом неважно.
Но вот и он, легендарный де Голль, во весь рост, во всей своей славе. Яаков
Цур, тогда наш посол во Франции, явился со мной вместе, и с его помощью, а
также с помощью переводчика при де Голле мы стали беседовать. Генерал
проявил доброту и сердечность. Через несколько минут я почувствовала себя
свободно, и между нами состоялась очень хорошая беседа по поводу проблем
Ближнего Востока, причем де Голль заверил меня в своей вечной дружбе к
Израилю.
На похоронах Кеннеди я увидела его снова, сначала в соборе (по-моему
только три человека там не стояли на коленях: де Голль, Залман Шазар,
который был тогда президентом Израиля, и я), а потом на обеде, о котором я
уже упоминала. Еще до того, как мы сели за стол, я заметила де Голля на
другом конце комнаты - что было нетрудно, настолько он возвышался над всеми
остальными. Я размышляла, надо ли подойти к нему или нет, но тут он сам
двинулся ко мне. Началось волнение. К кому направляется де Голль? "Он
никогда ни к кому не подходит сам: людей всегда к нему подводят, - объяснил
мне кто-то. - Видимо, он собирается поговорить с очень важной особой". Люди
расступались перед ним, словно волны Красного моря перед сынами Израиля. Я
чуть не упала, когда он остановился передо мной и - уж совсем
беспрецедентный случай! - заговорил по-английски. "Я счастлив, что вижу вас
здесь, хоть и по столь трагическому поводу", - сказал он, поклонившись. Это
произвело огромное впечатление на всех, особенно же - на меня. С течением
времени мы с Кувом де Мюрвиллем стали добрыми друзьями, и он говорил мне,
что де Голль питает ко мне дружбу. Хотелось бы мне, чтобы это всегда
продолжалось, но в 1967 году мы не сделали того, что он хотел (а он хотел,
чтобы мы не делали ничего), и он так и не простил нам непослушания. В тяжкие
дни перед Шестидневной войной он сказал Аббе Эвену, что Израиль должен
запомнить две вещи: "Если вы будете в настоящей опасности, можете
рассчитывать на меня: но если вы сделаете первый шаг, вас разгромят и вы
навлечете катастрофу на весь мир". Ну что ж, де Голль ошибся. Нас не
разгромили, и мировой войны не произошло; но наши отношения с ним - и
французским правительством - после этого изменились. Тот же де Голль,
который в 1961 году провозглашал тост "за Израиль, нашего друга и союзника",
после Шестидневной войны выразил свое отношение к евреям, назвав их
"избранным, самонадеянным и высокомерным народом".
Думаю, однако, что мой главный вклад как министра иностранных дел
проявился в совсем иной сфере. Речь идет о роли, которую Израиль стал играть
в развивающихся странах Латинской Америки, Азии и, может быть, в особенности
- Африки. Это и в моей жизни открыло новую страницу.
В моем личном отношении к Африке и африканцам - возможно, как толчок -
большую роль сыграло то душевное состояние, которое мы все испытывали после
Синайской кампании - когда остались почти одинокими, весьма непопулярными и
совершенно непонятыми. Франция осталась другом и союзником, кое-кто из
европейских стран нам сочувствовал, - но с Соединенными Штатами отношения у
нас были натянутые, с советским блоком - более чем натянутые, а в Азии,
несмотря на все наши усилия добиться признания, мы в большинстве случаев
наталкивались на каменную стену. Правда, у нас были представительства в
Бирме, Японии и Цейлоне, консульства на Филиппинах, в Таиланде и в Индии; но
хотя мы были в числе первых, признавших Народный Китай, китайцы совершенно
не были заинтересованы в том, чтобы иметь израильское посольство в Пекине, а
Индонезия и Пакистан, мусульманские государства, проявляли к нам открытую
враждебность. Третий мир, в котором важнейшую роль играл, с одной стороны,
Неру, а с другой - Тито, смотрел в сторону Насера и арабов - и отворачивался
от нас. И в 1955 году, когда в Бандунге состоялась конференция афроазиатских
стран, на которую мы очень надеялись, что нас пригласят, арабы пригрозили
бойкотом, если Израиль примет в ней участие, и из этого "клуба" мы тоже были
исключены. В 1957 и 1958 годах я смотрела вокруг себя, сидя на заседании
Объединенных Наций и думала: "Мы тут чужие. Ни с кем у нас нет ни общей
религии, ни общего языка, ни общего прошлого. Весь мир, все страны
группируются в блоки, потому что география и история определили для каждой
группы общность интересов. Но наши соседи - естественные союзники - не хотят
иметь с нами дела, и у нас нет никого и ничего, кроме самих себя. Мы были
первенцами Объединенных Наций - но обращались с нами, как с нежеланными
пасынками, и, надо признаться, это причиняет боль".
Но все-таки мир состоял не только из европейцев и азиатов. Существовала
Африка, страны которой вот-вот должны были получить независимость, и юным
государствам черной Африки Израиль мог и хотел дать очень многое. Как и они,
мы сбросили иностранное владычество, как и им, нам пришлось учиться
поднимать неудобные земли, увеличивать урожайность, проводить мелиорацию,
разводить птицу, жить вместе и обороняться. Нам, как и им, не поднесли
независимость на серебряном блюде, она была завоевана годами борьбы, и нам
пришлось - иногда на собственных ошибках - узнать, как дорого обходится
право на самоопределение. В мире, четко разделенном на имущих и неимущих,
опыт Израиля казался единственным в своем роде, потому что мы были вынуждены
разрешать такие проблемы, какие никогда не стояли перед большими, богатыми,
мощными государствами. Мы не могли предложить Африке ни денег, ни оружия,
но, с другой стороны, мы не были запятнаны, как колониалисты-эксплуататоры,
ибо единственное, чего мы хотели от Африки, была дружба. И тут я хочу
предупредить возможные замечания циников. Обратились ли мы к Африке, потому
что нам были нужны голоса в Объединенных Нациях? Да, конечно, был и этот
мотив - вполне почтенный, кстати, - и я никогда его не скрывала ни от самой
себя, ни от африканцев. Но он не был главным, хоть и не был, разумеется,
пустячным. Главной причиной нашего африканского "предприятия" было то, что
мы чувствовали - у нас есть что передать странам, которые еще моложе и
неопытнее, чем мы.
Теперь, после Войны Судного дня, когда большинство африканских стран
разорвали дипломатические отношения с Израилем, в общий хор циников
включились и разочарованные израильтяне. "Это была пустая трата денег,
времени и сил, - говорят они, - неуместное, бессмысленное, мессианское
движение, к которому Израиль отнесся слишком серьезно и которое было
обречено на провал, стоило только арабам решительно нажать на африканцев.
Нет ничего дешевле, легче, разрушительнее такой критики задним числом, и в
данном случае она ничего не стоит. С государствами все бывает, как и с
людьми. Никто не безупречен, случаются отступления, и некоторые оказываются
болезненными и трудными; но не всякий план возможно осуществить быстро и
полностью. Более того - неосуществившиеся надежды не означают полного
провала, и я не сторонница политики, требующей сиюминутной выгоды. По правде
говоря, то, что мы делали в Африке, мы делали не из политики разумного
эгоизма - "я тебе, ты мне" - а потому, что это - одна из самых ценных наших
традиций, выражение наших глубочайших исторических инстинктов.
Мы пришли в Африку учить, и то, чему мы учили, было воспринято. Никто
горше меня не сожалеет, что на сегодняшний день африканские страны - или
большинство из них - от нас отвернулись. Но по-настоящему важно лишь то, что
нам - и им - удалось совершить вместе то, что с 1958 по 1973 годы сделали в
Африке израильские специалисты по сельскому хозяйству, гидрологии, районному
планированию, здравоохранению, строительству, коммунальному обслуживанию и
многим другим областям: то, что увезли с собой на родину тысячи африканцев,
обучавшихся в эти годы в Израиле. Такая прибыль не пропадет, и наши
свершения - это тоже не мелочь. Они не падают в цене и их не вычеркнешь,
даже если теперь мы на время лишились политических или иных выгод, которые
нам давали связи с африканскими государствами. Конечно, их правительства
проявили неблагодарность, и нелегко им будет заставить нас забыть, как они
бросили нас в критический момент. Но надо ли из-за этого забывать или
умалять чрезвычайные по значению, чтобы не сказать - беспрецедентные деяния
маленькой страны, которая старалась облегчить жизнь людей в других странах?
Программой международного сотрудничества и технической помощью, которую мы
оказали народам Африки, я горжусь больше, чем любым другим нашим проектом.
Для меня эта программа прежде всего воплощает стремление к социальной
справедливости, перестройке и исправлению мира, которое и есть сердце
социалистического сионизма - и иудаизма. Жизненная философия, толкнувшая в
20-е годы пионеров Мерхавии на создание кооперативного поселения,
заставившая в 40-е годы мою дочь и ее товарищей продолжать этот нелегкий
путь в Ревивиме, отразившаяся в каждом киббуце, создаваемом в Израиле
сегодня, - то же самое жизненное мировоззрение на целые годы забросило
израильтян в Африку, чтобы разделить с ее людьми практические и
теоретические знания, которые только и могли быть им полезны в меняющемся
мире, где они наконец-то стали хозяевами своей судьбы. Конечно, не все,
принявшие участие в передаче африканцам нашего национального опыта, были
социалистами. Далеко не все. Но для меня, во всяком случае, эта программа
была логическим раскрытием принципов, в которые я всегда верила, которые
определили цель моей жизни. И я не могу считать эту программу бесполезной, и
не верю, что хоть один африканец, помогавший в ее выполнении или пожинавший
ее плоды, сочтет ее таковой.
И еще одно: нас с африканцами сближала не только необходимость быстрого
развития, но и память о вековом страдании. Угнетение, дискриминация, рабство
- для евреев и африканцев это не просто слова. Они говорят о муках и
унижениях, пережитых вчера. В 1902 году Теодор Герцль написал роман, в
котором описывал еврейское государство будущего, каким он себе его
представлял. Роман назывался "Альтнойланд" ("Старо-новая страна"), и на
титульном листе стояли слова, ставшие вдохновляющим лозунгом сионистов:
"Если вы этого захотите - это уже не сказка". В этом романе есть слова об
Африке, которые я часто цитировала африканским друзьям и которые хочу
вспомнить сейчас:
"... Есть еще один вопрос, возникший из национальных страданий, до сих
пор неразрешенный, трагизм которого только евреи могут себе представить. Это
африканский вопрос. Только вспомните о страшных эпизодах работорговли, о
людях, которых воровали как скот, захватывали, заточали, продавали только
потому, что они были черные. Их дети вырастали в чужих землях, их ненавидели
и презирали за то, что у них другой цвет кожи. Пусть смеются надо мной, но я
не побоюсь сказать, что теперь, когда я увидел освобождение моего народа -
евреев, - я хотел бы увидеть и освобождение африканцев".
Думаю, эти слова говорят сами за себя.
Однако, хотя я думаю и надеюсь, что несу ответственность за изначальный
размах и интенсивность более чем 200 программ развития, которые Израиль
осуществлял в восьми десятках стран Африки, Азии, Латинской Америки, а потом
и Средиземноморского бассейна, на чистом энтузиазме, упорстве и талантах
пяти тысяч израильских советников, я не могу претендовать на то, что идея
принадлежит мне. Первым израильтянином, изучившим такую форму международного
сотрудничества, был мой добрый друг Реувен Баркатт; будучи главой
Политического отдела Гистадрута, он привез в Израиль несколько африканцев и
азиатов, чтобы они своими глазами увидели, как у нас разрешаются некоторые
проблемы. Когда я стала министром иностранных дел - это было накануне того,
как Гана получила независимость, - молодой израильский дипломат, назначенный
Шаретом, Ханан Явор, уже укладывался, собираясь ехать туда, чтобы
представлять Израиль. Когда в 1957 году Гана получила независимость, послом
Израиля в Гане и в Либерии был назначен Эхуд Авриэль; он предложил мне
приехать на первую годовщину независимости Ганы в 1958 году, а также
посетить Либерию, Сенегал, Берег Слоновой Кости и Нигерию. Я стала
планировать путешествие, в котором, как мы решили, меня, кроме Эхуда, будет
сопровождать Яаков Цур, тогдашний посол во Франции.
Конечно, я и раньше встречалась с африканцами, большей частью на
всякого рода заседаниях социалистов - но в самой Африке я не бывала никогда
и даже представить ее себе не могла по-настоящему. Укладывая вещи для
поездки (мой недостаток как путешественника - что я всегда беру больше, чем
нужно), я начинала грезить об Африке и о роли, которую мы можем сыграть в
пробуждении этого великого континента. У меня не было никаких иллюзий - я
понимала, что роль эта будет маленькой, но я загоралась при мысли, что мне
предстояло увидеть часть света, для которой мы такая же новинка, как и она
для нас. От предвкушения этого я волновалась, как ребенок.
Первой остановкой была Монровия - столица Либерии; я была гостьей
президента Уильяма Табмена. Социальная и экономическая элита Либерии жила в
невероятной, почти фантастической роскоши; остальное население - в нищете.
Но я ехала в Африку не за тем, чтобы проповедовать, вмешиваться или обращать
в свою веру. Я приехала, чтобы встретиться с африканцами. Я знала, что
президент Табмен - преданный друг евреев, и потому еще, что, насколько
помню, во весь долгий период его сложных отношений с США к нему дружески
отнесся конгрессмен-еврей, прелестный человек Эммануэль Селлер, единственный
из всех знакомых Табмена в Вашингтоне понявший одиночество черного лидера,
хотя считаться с чувствами черного в те времена не было ни модно, ни
необходимо. Либерия была первым черным государством мира; импульс,
определивший его появление, был сродни импульсу, определившему рождение
Израиля; любовь Табмена к Израилю была очевидна, убеждение, что у наших
стран много общего, - тоже; я не могла не отвечать на такие чувства. Но
по-настоящему меня заинтересовала и очаровала не Монровия и не Либерия, а
Африка, которую я там увидела.
Мы путешествовали по Либерии. Я разговаривала с сотнями людей, отвечала
на тысячи вопросов об Израиле (и чаще всего - об Израиле, стране Библии).
Меня сопровождала очень милая молодая женщина из либерийского министерства
иностранных дел. Когда наступил мой последний день в Либерии, она смущенно
сказала: "У меня есть старушка-мать, я ей объяснила, что всю неделю буду
занята с гостями из Иерусалима. Моя мать сделала большие глаза. "Ты что же,
не знаешь, что нет такого места - Иерусалим? Иерусалим - это на небе. Не
можете ли вы, г-жа Меир, встретиться с ней на минутку и рассказать ей об
Иерусалиме?"
Конечно же, я встретилась с ее матерью в тот же день, и взяла с собой
на эту встречу бутылочку с водой из Иордана. Старушка только ходила вокруг
меня, но не отважилась ко мне прикоснуться.
- Вы - из Иерусалима? - повторяла она. - Вы хотите сказать, что это
реальный город, с домами и улицами, где живут реальные люди?
- Да, я там живу, - отвечала я. Думаю, она мне не поверила.
Вопрос, который она мне задала, я потом слышала в каждом городе Африки
и отвечала на него одинаково: "Небесного в Иерусалиме только то, что он до
сих пор существует".
Самым эффектным моментом моей поездки в Либерию была церемония моего
посвящения в верховные вожди племени Гола. Женщинам редко оказывается такая
честь. В Израиле же, когда я рассказала эту историю, все обратили внимание
на знаменательное совпадение: "Гола значит на иврите "диаспора". Пожалуй,
это было самое удивительное, что когда-либо со мной происходило. Признаться,
когда я стояла под палящим солнцем, а вокруг плясали и пели все мужчины
племени, я не могла поверить - неужели это мне, Голде Меир из Пинска,
Милуоки, из Тель-Авива, оказывают такие высокие почести? У меня было еще две
мысли: "Надо вести себя так, словно церемония посвящения в вожди в самом
центре Африки для меня вещь совершенно привычная" и "Если б только меня
видели мои внуки!" После того, как танец закончился, двести женщин племени
отвели меня в крошечную, душную соломенную хижину, где меня облачили в яркие
одежды верховного вождя и произвели надо мной обряд тайного посвящения, о
котором я распространяться не буду. Но в жизни не забуду ужаса в глазах
своих израильских телохранителей (включая Эхуда), когда я, под дробь
африканских барабанов и монотонное пение женщин, исчезла в темной хижине, и
выражение великого облегчения, когда я вышла оттуда невредимая и очень
довольная собой. По поводу церемонии я могу сказать, что была поражена и
обрадована ее яркостью, естественностью и искренностью. Вообще, людям в
Африке присуще быть радостными и сердечными, и в Африке я всегда чувствовала
себя дома - чего не испытывала в такой степени нигде больше, и всего меньше
в Азии.
Из Либерии мы отправились в Гану, первое африканское деколонизованное
независимое государство, где я познакомилась с Кваме Нкрума - прекрасным
полубогом африканского национализма в те дни. Не восхищаться Нкрумой было
просто невозможно, но после долгого разговора с ним в Аккре, я не получила
уверенности в его надежности и искренности. В его риторике, его стремлении
остаться единственным символом африканского освобождения было что-то
нереалистичное и даже несимпатичное. Судя по тому, что он говорил,
единственное, что было для него важно, - это формальная независимость;
развитие природных ресурсов, даже повышение жизненного уровня населения
интересовали его гораздо меньше. Мы с ним говорили о разных вещах. Он
говорил о свободе и славе, я - об образовании, здравоохранении и
необходимости для Африки создавать собственных учителей, врачей и техников.
Мы разговаривали часами - но ни один из нас не убедил другого.
Я вела себя как чистый прагматик и все говорила о технике и
Флориду, где он проводил отпуск, и мы беседовали очень долго и очень
непринужденно. Мы сидели на веранде большого дома, где он жил. Я как сейчас
его вижу - в качалке, без галстука, с закатанными рукавами; он очень
внимательно слушал мои объяснения, почему нам так необходимо получать от
Соединенных Штатов оружие. Он был такой красивый и такой молодой, что мне
приходилось напоминать себе - это президент Соединенных Штатов. Впрочем, он,
вероятно, тоже находил, что я не слишком похожа на министра иностранных дел.
В общем, это была довольно странная обстановка для такого важного разговора.
Присутствовало еще два-три человека, среди них Майк Фельдман, один из тех,
кто считался "правой рукой президента", но никто из них в разговоре не
участвовал.
Сначала я стала описывать сегодняшнее положение на Ближнем Востоке. И
тут мне пришло в голову, что этот умнейший молодой человек может и не
слишком хорошо разбираться в евреях и в том, что для них значит Израиль, и я
решила, что попробую объяснить ему это прежде, чем начать разговор про
оружие. "Разрешите, господин президент, - сказала я, - рассказать вам, чем
Израиль отличается от других стран". Пришлось мне начинать издалека, потому
что евреи очень уж древний народ.
"Евреи появились больше трех тысяч лет назад и жили рядом с народами,
которые давно исчезли - то были аммонитяне, моавитяне, ассирийцы, вавилоняне
и прочие. Все эти народы в древние времена попадали под иго других
государств, в конце концов, смирялись со своей судьбой и становились частью
главенствовавшей тогда культуры. Все народы, - за исключением евреев. И с
евреями бывало, как с другими народами, что их землю оккупировали чужеземцы.
Но судьба их была совершенно иной, потому что только евреи, в отличие от
всех прочих, твердо решили остаться тем, что они есть. Другие народы
оставались на своей земле, но теряли свое национальное лицо, а евреи,
потерявшие свою страну и рассеянные среди народов мира, никогда не изменяли
своему решению оставаться евреями - и своей надежде вернуться к Сиону. И вот
теперь мы вернулись - и на руководство Израиля это накладывает совершенно
особую ответственность. Правительство Израиля во многом ничем не отличается
от всякого другого порядочного правительства. Оно заботятся о благосостоянии
народа, о развитии государства и так далее. Но к этому присоединяется еще
одна величайшая ответственность - ответственность за будущее. Если мы опять
потеряем самостоятельность, то те из нас, кто останется в живых - а таких
будет немного, - будут рассеяны снова. Но у нас уже нет того огромного
резервуара религии, культуры и веры, какой был раньше. Мы многое из этого
запаса утратили, когда шесть миллионов евреев погибли во время Катастрофы".
Кеннеди не отрывал от меня внимательных глаз, и я продолжала:
"В Соединенных Штатах пять с половиной или шесть миллионов евреев. Это
прекрасные, щедрые, добрые евреи, но, думаю, они первые согласятся, если я
скажу, что вряд ли в них есть та стойкость, которой отличались шесть
миллионов погибших. А если так, то на нашей стене огненными буквами
написано: "Остерегайтесь снова потерять независимость, ибо на этот раз вы
можете потерять ее навсегда". И если это случится, то мое поколение сойдет
под своды истории как поколение, которое снова сделало Израиль независимым,
но не сумело эту независимость сохранить".
Кеннеди наклонился ко мне, взял меня за руку, посмотрел прямо в глаза и
сказал, очень торжественно: "Я понимаю, миссис Меир. Не беспокойтесь. С
Израилем ничего не случится". И я думаю, что он в самом деле все понял.
Я встретилась с Кеннеди снова, когда он приветствовал глав делегаций,
но там мы только поздоровались - и я больше никогда его не увидела. Но я
пошла на похороны и вместе с другими главами делегаций подошла пожать руку
г-же Кеннеди. Я ее тоже никогда не встречала потом, но не могу забыть, как
она, бледная, со слезами на глазах, все-таки находила, что сказать каждому
из нас. Тогда же, на похоронах Кеннеди - точнее, вечером того дня, на обеде,
который давал новый президент, - я увидела Линдона Б. Джонсона. Я видела его
раньше, на Генеральной Ассамблее 1956-1957 года, когда он был лидером
демократического большинства в сенате; он энергично выступил против санкций,
которыми президент Эйзенхауэр пригрозил Израилю, так что я уже знала, как он
к нам относится. Но в этот вечер, когда я подошла к нему, он на минуту обнял
меня и сказал: "Знаю, что вы потеряли друга, но, надеюсь, вы понимаете, что
я тоже ваш друг!" - что он впоследствии и доказал.
Не раз после Шестидневной войны, когда президент Джонсон поддержал наш
отказ вернуться к границам 1967 года, пока не будет заключен мир, - и оказал
нам военную и экономическую помощь, чтобы мы могли удержаться на этой своей
позиции, - я вспоминала его слова в тот вечер, после похорон Кеннеди, когда
ему самому пришлось взвалить на себя такой тяжкий груз дум и забот. С ним
тоже я никогда не встретилась больше, но ничуть не удивилась, что он так
поладил с Леви Эшколом, когда тот стал премьер-министром. Они во многом
походили друг на друга - оба открытые, горячие, контактные. Я знаю, как
непопулярен стал потом Джонсон в Соединенных Штатах - но он был верным
другом, и Израиль ему многим обязан. Думаю, что он был в числе тех немногих
заграничных лидеров, кто понимал, какую ошибку допустила эйзенхауэровская
администрация после Синайской кампании, заставив нас отступить, ни о чем не
договорившись с египтянами.
Когда в 1973 году Джонсон умер, я была премьер-министром и, разумеется,
послала письмо-соболезнование госпоже Джонсон. Передо мной лежит ее ответ.
Он очень меня растрогал, особенно потому, что я была уверена в его
искренности.
"Дорогая миссис Меир, - писала она - Я хочу, чтобы вы знали, что мой
муж очень ждал вашего предстоящего приезда. Он сам часто говорил о том, что
когда-нибудь поедет в Израиль. Он принимал близко к сердцу дела вашей страны
и глубоко уважал ваш народ..."
Среди лиц, с которыми я встретилась на похоронах Кеннеди, имевших
большое влияние на то, как сложилось будущее Израиля, был и генерал де
Голль. Впервые я его увидела в 1958 году, когда французский посол в Израиле
Пьер Жильбер (личность замечательная) решил, что я должна нанести визит
генералу. Жильбер был таким же пламенным голлистом, как и сионистом, и
отговорить его от этого плана не было никакой возможности, хотя, признаться,
я этой встречи побаивалась. Все, что я слышала о де Голле - включая его
уверенность в том, что все должны знать французский в совершенстве, в то
время, как я не знала ни слова, - приводило меня в трепет. Но раз уж делом
занялся Жильбер, то ходу назад не было, и я на несколько дней отправилась в
Париж. Сперва я встретилась с министром иностранных дел Морисом Кув де
Мюрвиллем, очень хорошо говорившим по-английски и похожим на англичанина.
Ему довелось служить в разных арабских странах. Держался он очень корректно,
холодно и, в общем, недружелюбно - что не очень меня воодушевило перед
будущей встречей с де Голлем. Приняли меня в Елисейском дворце, со всей
полагающейся помпой. Когда я поднималась по лестнице, мне казалось, что я
делаю смотр всей французской армии. Интересно, что думали обо мне
ослепительные французские гвардейцы в красных плащах, когда я тащилась по
этой лестнице в генеральский кабинет. Чувствовала я себя при этом неважно.
Но вот и он, легендарный де Голль, во весь рост, во всей своей славе. Яаков
Цур, тогда наш посол во Франции, явился со мной вместе, и с его помощью, а
также с помощью переводчика при де Голле мы стали беседовать. Генерал
проявил доброту и сердечность. Через несколько минут я почувствовала себя
свободно, и между нами состоялась очень хорошая беседа по поводу проблем
Ближнего Востока, причем де Голль заверил меня в своей вечной дружбе к
Израилю.
На похоронах Кеннеди я увидела его снова, сначала в соборе (по-моему
только три человека там не стояли на коленях: де Голль, Залман Шазар,
который был тогда президентом Израиля, и я), а потом на обеде, о котором я
уже упоминала. Еще до того, как мы сели за стол, я заметила де Голля на
другом конце комнаты - что было нетрудно, настолько он возвышался над всеми
остальными. Я размышляла, надо ли подойти к нему или нет, но тут он сам
двинулся ко мне. Началось волнение. К кому направляется де Голль? "Он
никогда ни к кому не подходит сам: людей всегда к нему подводят, - объяснил
мне кто-то. - Видимо, он собирается поговорить с очень важной особой". Люди
расступались перед ним, словно волны Красного моря перед сынами Израиля. Я
чуть не упала, когда он остановился передо мной и - уж совсем
беспрецедентный случай! - заговорил по-английски. "Я счастлив, что вижу вас
здесь, хоть и по столь трагическому поводу", - сказал он, поклонившись. Это
произвело огромное впечатление на всех, особенно же - на меня. С течением
времени мы с Кувом де Мюрвиллем стали добрыми друзьями, и он говорил мне,
что де Голль питает ко мне дружбу. Хотелось бы мне, чтобы это всегда
продолжалось, но в 1967 году мы не сделали того, что он хотел (а он хотел,
чтобы мы не делали ничего), и он так и не простил нам непослушания. В тяжкие
дни перед Шестидневной войной он сказал Аббе Эвену, что Израиль должен
запомнить две вещи: "Если вы будете в настоящей опасности, можете
рассчитывать на меня: но если вы сделаете первый шаг, вас разгромят и вы
навлечете катастрофу на весь мир". Ну что ж, де Голль ошибся. Нас не
разгромили, и мировой войны не произошло; но наши отношения с ним - и
французским правительством - после этого изменились. Тот же де Голль,
который в 1961 году провозглашал тост "за Израиль, нашего друга и союзника",
после Шестидневной войны выразил свое отношение к евреям, назвав их
"избранным, самонадеянным и высокомерным народом".
Думаю, однако, что мой главный вклад как министра иностранных дел
проявился в совсем иной сфере. Речь идет о роли, которую Израиль стал играть
в развивающихся странах Латинской Америки, Азии и, может быть, в особенности
- Африки. Это и в моей жизни открыло новую страницу.
В моем личном отношении к Африке и африканцам - возможно, как толчок -
большую роль сыграло то душевное состояние, которое мы все испытывали после
Синайской кампании - когда остались почти одинокими, весьма непопулярными и
совершенно непонятыми. Франция осталась другом и союзником, кое-кто из
европейских стран нам сочувствовал, - но с Соединенными Штатами отношения у
нас были натянутые, с советским блоком - более чем натянутые, а в Азии,
несмотря на все наши усилия добиться признания, мы в большинстве случаев
наталкивались на каменную стену. Правда, у нас были представительства в
Бирме, Японии и Цейлоне, консульства на Филиппинах, в Таиланде и в Индии; но
хотя мы были в числе первых, признавших Народный Китай, китайцы совершенно
не были заинтересованы в том, чтобы иметь израильское посольство в Пекине, а
Индонезия и Пакистан, мусульманские государства, проявляли к нам открытую
враждебность. Третий мир, в котором важнейшую роль играл, с одной стороны,
Неру, а с другой - Тито, смотрел в сторону Насера и арабов - и отворачивался
от нас. И в 1955 году, когда в Бандунге состоялась конференция афроазиатских
стран, на которую мы очень надеялись, что нас пригласят, арабы пригрозили
бойкотом, если Израиль примет в ней участие, и из этого "клуба" мы тоже были
исключены. В 1957 и 1958 годах я смотрела вокруг себя, сидя на заседании
Объединенных Наций и думала: "Мы тут чужие. Ни с кем у нас нет ни общей
религии, ни общего языка, ни общего прошлого. Весь мир, все страны
группируются в блоки, потому что география и история определили для каждой
группы общность интересов. Но наши соседи - естественные союзники - не хотят
иметь с нами дела, и у нас нет никого и ничего, кроме самих себя. Мы были
первенцами Объединенных Наций - но обращались с нами, как с нежеланными
пасынками, и, надо признаться, это причиняет боль".
Но все-таки мир состоял не только из европейцев и азиатов. Существовала
Африка, страны которой вот-вот должны были получить независимость, и юным
государствам черной Африки Израиль мог и хотел дать очень многое. Как и они,
мы сбросили иностранное владычество, как и им, нам пришлось учиться
поднимать неудобные земли, увеличивать урожайность, проводить мелиорацию,
разводить птицу, жить вместе и обороняться. Нам, как и им, не поднесли
независимость на серебряном блюде, она была завоевана годами борьбы, и нам
пришлось - иногда на собственных ошибках - узнать, как дорого обходится
право на самоопределение. В мире, четко разделенном на имущих и неимущих,
опыт Израиля казался единственным в своем роде, потому что мы были вынуждены
разрешать такие проблемы, какие никогда не стояли перед большими, богатыми,
мощными государствами. Мы не могли предложить Африке ни денег, ни оружия,
но, с другой стороны, мы не были запятнаны, как колониалисты-эксплуататоры,
ибо единственное, чего мы хотели от Африки, была дружба. И тут я хочу
предупредить возможные замечания циников. Обратились ли мы к Африке, потому
что нам были нужны голоса в Объединенных Нациях? Да, конечно, был и этот
мотив - вполне почтенный, кстати, - и я никогда его не скрывала ни от самой
себя, ни от африканцев. Но он не был главным, хоть и не был, разумеется,
пустячным. Главной причиной нашего африканского "предприятия" было то, что
мы чувствовали - у нас есть что передать странам, которые еще моложе и
неопытнее, чем мы.
Теперь, после Войны Судного дня, когда большинство африканских стран
разорвали дипломатические отношения с Израилем, в общий хор циников
включились и разочарованные израильтяне. "Это была пустая трата денег,
времени и сил, - говорят они, - неуместное, бессмысленное, мессианское
движение, к которому Израиль отнесся слишком серьезно и которое было
обречено на провал, стоило только арабам решительно нажать на африканцев.
Нет ничего дешевле, легче, разрушительнее такой критики задним числом, и в
данном случае она ничего не стоит. С государствами все бывает, как и с
людьми. Никто не безупречен, случаются отступления, и некоторые оказываются
болезненными и трудными; но не всякий план возможно осуществить быстро и
полностью. Более того - неосуществившиеся надежды не означают полного
провала, и я не сторонница политики, требующей сиюминутной выгоды. По правде
говоря, то, что мы делали в Африке, мы делали не из политики разумного
эгоизма - "я тебе, ты мне" - а потому, что это - одна из самых ценных наших
традиций, выражение наших глубочайших исторических инстинктов.
Мы пришли в Африку учить, и то, чему мы учили, было воспринято. Никто
горше меня не сожалеет, что на сегодняшний день африканские страны - или
большинство из них - от нас отвернулись. Но по-настоящему важно лишь то, что
нам - и им - удалось совершить вместе то, что с 1958 по 1973 годы сделали в
Африке израильские специалисты по сельскому хозяйству, гидрологии, районному
планированию, здравоохранению, строительству, коммунальному обслуживанию и
многим другим областям: то, что увезли с собой на родину тысячи африканцев,
обучавшихся в эти годы в Израиле. Такая прибыль не пропадет, и наши
свершения - это тоже не мелочь. Они не падают в цене и их не вычеркнешь,
даже если теперь мы на время лишились политических или иных выгод, которые
нам давали связи с африканскими государствами. Конечно, их правительства
проявили неблагодарность, и нелегко им будет заставить нас забыть, как они
бросили нас в критический момент. Но надо ли из-за этого забывать или
умалять чрезвычайные по значению, чтобы не сказать - беспрецедентные деяния
маленькой страны, которая старалась облегчить жизнь людей в других странах?
Программой международного сотрудничества и технической помощью, которую мы
оказали народам Африки, я горжусь больше, чем любым другим нашим проектом.
Для меня эта программа прежде всего воплощает стремление к социальной
справедливости, перестройке и исправлению мира, которое и есть сердце
социалистического сионизма - и иудаизма. Жизненная философия, толкнувшая в
20-е годы пионеров Мерхавии на создание кооперативного поселения,
заставившая в 40-е годы мою дочь и ее товарищей продолжать этот нелегкий
путь в Ревивиме, отразившаяся в каждом киббуце, создаваемом в Израиле
сегодня, - то же самое жизненное мировоззрение на целые годы забросило
израильтян в Африку, чтобы разделить с ее людьми практические и
теоретические знания, которые только и могли быть им полезны в меняющемся
мире, где они наконец-то стали хозяевами своей судьбы. Конечно, не все,
принявшие участие в передаче африканцам нашего национального опыта, были
социалистами. Далеко не все. Но для меня, во всяком случае, эта программа
была логическим раскрытием принципов, в которые я всегда верила, которые
определили цель моей жизни. И я не могу считать эту программу бесполезной, и
не верю, что хоть один африканец, помогавший в ее выполнении или пожинавший
ее плоды, сочтет ее таковой.
И еще одно: нас с африканцами сближала не только необходимость быстрого
развития, но и память о вековом страдании. Угнетение, дискриминация, рабство
- для евреев и африканцев это не просто слова. Они говорят о муках и
унижениях, пережитых вчера. В 1902 году Теодор Герцль написал роман, в
котором описывал еврейское государство будущего, каким он себе его
представлял. Роман назывался "Альтнойланд" ("Старо-новая страна"), и на
титульном листе стояли слова, ставшие вдохновляющим лозунгом сионистов:
"Если вы этого захотите - это уже не сказка". В этом романе есть слова об
Африке, которые я часто цитировала африканским друзьям и которые хочу
вспомнить сейчас:
"... Есть еще один вопрос, возникший из национальных страданий, до сих
пор неразрешенный, трагизм которого только евреи могут себе представить. Это
африканский вопрос. Только вспомните о страшных эпизодах работорговли, о
людях, которых воровали как скот, захватывали, заточали, продавали только
потому, что они были черные. Их дети вырастали в чужих землях, их ненавидели
и презирали за то, что у них другой цвет кожи. Пусть смеются надо мной, но я
не побоюсь сказать, что теперь, когда я увидел освобождение моего народа -
евреев, - я хотел бы увидеть и освобождение африканцев".
Думаю, эти слова говорят сами за себя.
Однако, хотя я думаю и надеюсь, что несу ответственность за изначальный
размах и интенсивность более чем 200 программ развития, которые Израиль
осуществлял в восьми десятках стран Африки, Азии, Латинской Америки, а потом
и Средиземноморского бассейна, на чистом энтузиазме, упорстве и талантах
пяти тысяч израильских советников, я не могу претендовать на то, что идея
принадлежит мне. Первым израильтянином, изучившим такую форму международного
сотрудничества, был мой добрый друг Реувен Баркатт; будучи главой
Политического отдела Гистадрута, он привез в Израиль несколько африканцев и
азиатов, чтобы они своими глазами увидели, как у нас разрешаются некоторые
проблемы. Когда я стала министром иностранных дел - это было накануне того,
как Гана получила независимость, - молодой израильский дипломат, назначенный
Шаретом, Ханан Явор, уже укладывался, собираясь ехать туда, чтобы
представлять Израиль. Когда в 1957 году Гана получила независимость, послом
Израиля в Гане и в Либерии был назначен Эхуд Авриэль; он предложил мне
приехать на первую годовщину независимости Ганы в 1958 году, а также
посетить Либерию, Сенегал, Берег Слоновой Кости и Нигерию. Я стала
планировать путешествие, в котором, как мы решили, меня, кроме Эхуда, будет
сопровождать Яаков Цур, тогдашний посол во Франции.
Конечно, я и раньше встречалась с африканцами, большей частью на
всякого рода заседаниях социалистов - но в самой Африке я не бывала никогда
и даже представить ее себе не могла по-настоящему. Укладывая вещи для
поездки (мой недостаток как путешественника - что я всегда беру больше, чем
нужно), я начинала грезить об Африке и о роли, которую мы можем сыграть в
пробуждении этого великого континента. У меня не было никаких иллюзий - я
понимала, что роль эта будет маленькой, но я загоралась при мысли, что мне
предстояло увидеть часть света, для которой мы такая же новинка, как и она
для нас. От предвкушения этого я волновалась, как ребенок.
Первой остановкой была Монровия - столица Либерии; я была гостьей
президента Уильяма Табмена. Социальная и экономическая элита Либерии жила в
невероятной, почти фантастической роскоши; остальное население - в нищете.
Но я ехала в Африку не за тем, чтобы проповедовать, вмешиваться или обращать
в свою веру. Я приехала, чтобы встретиться с африканцами. Я знала, что
президент Табмен - преданный друг евреев, и потому еще, что, насколько
помню, во весь долгий период его сложных отношений с США к нему дружески
отнесся конгрессмен-еврей, прелестный человек Эммануэль Селлер, единственный
из всех знакомых Табмена в Вашингтоне понявший одиночество черного лидера,
хотя считаться с чувствами черного в те времена не было ни модно, ни
необходимо. Либерия была первым черным государством мира; импульс,
определивший его появление, был сродни импульсу, определившему рождение
Израиля; любовь Табмена к Израилю была очевидна, убеждение, что у наших
стран много общего, - тоже; я не могла не отвечать на такие чувства. Но
по-настоящему меня заинтересовала и очаровала не Монровия и не Либерия, а
Африка, которую я там увидела.
Мы путешествовали по Либерии. Я разговаривала с сотнями людей, отвечала
на тысячи вопросов об Израиле (и чаще всего - об Израиле, стране Библии).
Меня сопровождала очень милая молодая женщина из либерийского министерства
иностранных дел. Когда наступил мой последний день в Либерии, она смущенно
сказала: "У меня есть старушка-мать, я ей объяснила, что всю неделю буду
занята с гостями из Иерусалима. Моя мать сделала большие глаза. "Ты что же,
не знаешь, что нет такого места - Иерусалим? Иерусалим - это на небе. Не
можете ли вы, г-жа Меир, встретиться с ней на минутку и рассказать ей об
Иерусалиме?"
Конечно же, я встретилась с ее матерью в тот же день, и взяла с собой
на эту встречу бутылочку с водой из Иордана. Старушка только ходила вокруг
меня, но не отважилась ко мне прикоснуться.
- Вы - из Иерусалима? - повторяла она. - Вы хотите сказать, что это
реальный город, с домами и улицами, где живут реальные люди?
- Да, я там живу, - отвечала я. Думаю, она мне не поверила.
Вопрос, который она мне задала, я потом слышала в каждом городе Африки
и отвечала на него одинаково: "Небесного в Иерусалиме только то, что он до
сих пор существует".
Самым эффектным моментом моей поездки в Либерию была церемония моего
посвящения в верховные вожди племени Гола. Женщинам редко оказывается такая
честь. В Израиле же, когда я рассказала эту историю, все обратили внимание
на знаменательное совпадение: "Гола значит на иврите "диаспора". Пожалуй,
это было самое удивительное, что когда-либо со мной происходило. Признаться,
когда я стояла под палящим солнцем, а вокруг плясали и пели все мужчины
племени, я не могла поверить - неужели это мне, Голде Меир из Пинска,
Милуоки, из Тель-Авива, оказывают такие высокие почести? У меня было еще две
мысли: "Надо вести себя так, словно церемония посвящения в вожди в самом
центре Африки для меня вещь совершенно привычная" и "Если б только меня
видели мои внуки!" После того, как танец закончился, двести женщин племени
отвели меня в крошечную, душную соломенную хижину, где меня облачили в яркие
одежды верховного вождя и произвели надо мной обряд тайного посвящения, о
котором я распространяться не буду. Но в жизни не забуду ужаса в глазах
своих израильских телохранителей (включая Эхуда), когда я, под дробь
африканских барабанов и монотонное пение женщин, исчезла в темной хижине, и
выражение великого облегчения, когда я вышла оттуда невредимая и очень
довольная собой. По поводу церемонии я могу сказать, что была поражена и
обрадована ее яркостью, естественностью и искренностью. Вообще, людям в
Африке присуще быть радостными и сердечными, и в Африке я всегда чувствовала
себя дома - чего не испытывала в такой степени нигде больше, и всего меньше
в Азии.
Из Либерии мы отправились в Гану, первое африканское деколонизованное
независимое государство, где я познакомилась с Кваме Нкрума - прекрасным
полубогом африканского национализма в те дни. Не восхищаться Нкрумой было
просто невозможно, но после долгого разговора с ним в Аккре, я не получила
уверенности в его надежности и искренности. В его риторике, его стремлении
остаться единственным символом африканского освобождения было что-то
нереалистичное и даже несимпатичное. Судя по тому, что он говорил,
единственное, что было для него важно, - это формальная независимость;
развитие природных ресурсов, даже повышение жизненного уровня населения
интересовали его гораздо меньше. Мы с ним говорили о разных вещах. Он
говорил о свободе и славе, я - об образовании, здравоохранении и
необходимости для Африки создавать собственных учителей, врачей и техников.
Мы разговаривали часами - но ни один из нас не убедил другого.
Я вела себя как чистый прагматик и все говорила о технике и