Меир Г.. Моя жизнь

читать между строк, они поняли, что их предупреждают: от нас надо держаться
подальше. Тысячи евреев сознательно и отважно решили дать свой ответ на это
мрачное предостережение - и этот ответ, который я видела своими глазами,
поразил и потряс меня в то время и вдохновляет меня и теперь. Все
подробности того, что произошло в тот новогодний день, я помню так живо, как
если бы это было сегодня, и волнуюсь, вспоминая, ничуть не меньше, чем
тогда.
В тот день, как мы и собирались, мы отправились в синагогу. Все мы -
мужчины, женщины, дети - оделись в лучшие платья, как полагается евреям на
еврейские праздники. Но улица перед синагогой была неузнаваема. Она была
забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной армии, и
солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам
в синагогу приходило примерно сто-двести человек - тут же нас ожидала
пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит,
и даже - кто они такие. Но потом я поняла. Они пришли - добрые, храбрые
евреи - пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство
принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько
секунд они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках,
снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтобы я
могла войти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело
кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал
или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически - без слов
евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность -
участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них
символом этого государства.
Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела
неподвижно, как каменная, под тысячами устремленных на меня взглядов. Нет
такого понятия - еврейский народ! - написал Эренбург. Евреям Советского
Союза нет дела до государства Израиль! Но это предостережение не нашло
отклика. Тридцать лет были разлучены мы с ними. Теперь мы снова были вместе,
и, глядя на них, я понимала, что никакие самые страшные угрозы не помешают
восторженным людям, которые в этот день были в синагоге, объяснить нам
по-своему, что для них значит Израиль. Служба закончилась, и я поднялась,
чтобы уйти, - но двигаться мне было трудно. Такой океан любви обрушился на
меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А
толпа все волновалась вокруг меня, и люди протягивали руки и говорили "наша
Голда" и "шалом, шалом", и плакали.
Две фигуры из всех я и теперь вижу ясно: маленького человека, все
выскакивавшего вперед со словами: "Голделе, лебн золст ду, Шана това"
(Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом!) и женщину, которая только
повторяла: "Голделе! Голделе!", улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.
Я не могла бы дойти пешком до гостиницы, так что, несмотря на запрет
евреям ездить по субботам и праздникам, кто-то втолкнул меня в такси. Но
такси тоже не могло сдвинуться с места - его поглотила толпа ликующих,
смеющихся, плачущих евреев. Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям,
чтобы они простили мне нежелание ехать в Москву, недооценку силы наших
связей. Простили мне то, что я позволила себе сомневаться - есть ли
что-нибудь общее между нами Но я не могла найти слов. Только и сумела я
пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: "А данк айх вос ир зайт
геблибен иден!" ("Спасибо вам, что вы остались евреями!") И я услышала, как
эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе,
словно чудесное пророчество. Наконец, еще через несколько минут, они дали
такси уехать. В гостинице все собрались в моей комнате. Мы были потрясены до
глубины души. Никто не сказал ни слова. Мы просто сидели и молчали.
Откровение было для нас слишком огромным, чтобы мы могли это обсуждать, но
нам надо было быть вместе. Эйга, Лу и Сарра рыдали навзрыд, несколько мужчин
закрыли лицо руками. Но я даже плакать не могла. Я сидела с помертвевшим
лицом, уставившись в одну точку. И вот так, взволнованные до немоты, мы
провели несколько часов. Не могу сказать, что тогда я почувствовала
уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле.
Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия, со
всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями.
Кто-то сфотографировал эту новогоднюю толпу - наверное, фотография была
размножена в тысячах экземпляров, потому что потом незнакомые люди на улице
шептали мне еле слышно (я сначала не понимала, что они говорят); "У нас есть
фото!" Ну, конечно, я понимала, что они бы излили свою любовь и гордость
даже перед обыкновенной шваброй, если бы швабра была прислана представлять
Израиль. И все-таки я каждый раз бывала растрогана, когда много лет спустя
русские иммигранты показывали мне эту пожелтевшую от времени фотографию, или
ту, где я вручаю верительные грамоты - она появилась в 48-м году в советской
печати и ее тоже любовно сохраняли два десятилетия.
В Иом-Киппур (Судный день), который наступает через десять дней после
еврейского Нового года, тысячи евреев опять окружили синагогу - и на этот
раз я оставалась с ними весь день. Помню, как раввин прочитал заключительные
слова службы: "Ле шана ха баа б'Ирушалаим" ("В будущем году в Иерусалиме") и
как трепет прошел по синагоге, и я помолилась про себя: "Господи, пусть это
случится! Пусть не в будущем году, но пусть евреи России приедут к нам
поскорее!" Но и тогда я не ожидала, что это случится при моей жизни.
Некоторое время спустя я удостоилась чести встретиться с господином
Эренбургом. Один из иностранных корреспондентов в Москве, англичанин,
заглядывавший к нам по пятницам, спросил, не хочу ли я встретиться с
Эренбургом. "Пожалуй, хочу, - сказала я, - мне бы хотелось кое о чем с ним
поговорить", "Я это устрою", - обещал англичанин. Но обещание так и осталось
обещанием. Несколько недель спустя, на праздновании Дня независимости в
чешском посольстве он ко мне подошел. "Г-н Эренбург здесь, - сказал он, -
подвести его к вам?" Эренбург был совершенно пьян - как мне сказали, такое с
ним бывало нередко - и с самого начала держался агрессивно. Он обратился ко
мне по-русски.
- Я, к сожалению, не говорю по-русски, - сказала я. - А вы говорите
по-английски?
Он смерил меня взглядом и ответил: "Ненавижу евреев, родившихся в
России, которые говорят по-английски".
- А я, - сказала я, - жалею евреев, которые не говорят на иврите или
хоть на идиш.
Конечно, люди это слышали и не думаю, чтобы это подняло их уважение к
Эренбургу.
Гораздо более интересная и приятная встреча произошла у меня на приеме
у Молотова по случаю годовщины русской революции, на который всегда
приглашаются все аккредитованные в Москве дипломаты. Послов принимал сам
министр иностранных дел в отдельной комнате. После того, как я пожала руку
Молотову, ко мне подошла его жена Полина. "Я так рада, что вижу вас наконец!
" - сказала она с неподдельной теплотой, даже с волнением. И прибавила: "Я
ведь говорю на идиш, знаете?"
- Вы еврейка? - спросила я с некоторым удивлением.
- Да! - ответила она на идиш. - Их бин а идише тохтер (я - дочь
еврейского народа).
Мы беседовали довольно долго. Она знала, что произошло в синагоге, и
сказала, как хорошо было, что мы туда пошли. "Евреи так хотели вас увидеть",
- сказала она. Потом мы коснулись вопроса о Негеве, обсуждавшегося тогда в
Объединенных Нациях. Я заметила, что не могу отдать его, потому что там
живет моя дочь, и добавила, что Сарра находится со мной в Москве. "Я должна
с ней познакомиться", - сказала госпожа Молотова. Тогда я представила ей
Сарру и Яэль Намир; она стала говорить с ними об Израиле и задала Сарре
множество вопросов о киббуцах - кто там живет, как они управляются. Она
говорила с ними на идиш и пришла в восторг, когда Сарра ответила ей на том
же языке. Когда Сарра объяснила, что в Ревивим все общее и что частной
собственности нет, госпожа Молотова заметно смутилась. "Это неправильно, -
сказала она. - Люди не любят делиться всем. Даже Сталин против этого. Вам
следовало бы ознакомиться с тем, что он об этом думает и пишет". Прежде чем
вернуться к другим гостям, она обняла Сарру и сказала со слезами на глазах:
"Всего вам хорошего. Если у вас все будет хорошо, все будет хорошо у всех
евреев в мире".
Больше я никогда не видела госпожу Молотову и ничего о ней не слышала.
Много позже Герни Шапиро, старый корреспондент Юнайтед Пресс в Москве,
рассказал мне, что после разговора с нами Полина Молотова была арестована, и
я вспомнила тот прием и военный парад на Красной площади, который мы
смотрели накануне. Как я позавидовала русским - ведь даже крошечная часть
того оружия, что они показали, была нам не по средствам. И Молотов, словно
прочитав мои мысли, поднял свой стаканчик с водкой и сказал мне: "Не
думайте, что мы все это получили сразу. Придет время, когда и у вас будут
такие штуки. Все будет в порядке".
Но в январе 1949 года стало ясно, что русские евреи дорого заплатят за
прием, который они нам оказали, ибо для советского правительства радость, с
которой они нас приветствовали, означала "предательство" коммунистических
идеалов. Еврейский театр в Москве закрыли. Еврейскую газету "Эйникайт"
закрыли. Еврейское издательство "Эмес" закрыли. Что с того, что все они были
верны линии партии? Слишком большой интерес к Израилю и израильтянам
проявило русское еврейство, чтобы это могло понравиться в Кремле. Через пять
месяцев в России не осталось ни одной еврейской организации и евреи
старались не приближаться к нам больше.
Я в то время наносила визиты другим послам в Москве и ожидала
постоянного помещения. Наконец нам предоставили дом, двухэтажный особняк с
большим двором, где размещалось несколько маленьких зданий, пригодных для
жилья. Трудно мне было не думать о том, что происходит в Израиле, и трудно
было рассуждать об обстановке для нового дома на обедах и файф оклоках,
которые мне приходилось посещать. Но чем скорее мы переедем, тем лучше! - и
я послала Эйгу в Швецию купить мебель, занавеси и лампы. Нелегко было найти
то, что нам нужно по тем ценам, которые мы могли себе позволить, по Эйга за
несколько недель великолепно с этим справилась и обставила семь спален,
приемную, столовую, кухню и все кабинеты - недорого и мило. Кстати, уезжая в
Стокгольм, она захватила с собой все наши письма в чемодане, но по дороге
решила, что Израилю нужна настоящая "сумка дипкурьера" и заказала ее по
спецобразцу в стокгольмском магазине. Купила она для нас и теплую одежду, и
консервы.
За семь месяцев, что я была послом в Москве, я возвращалась в Израиль
дважды, и каждый раз с таким чувством, будто возвращаюсь с другой планеты.
Из огромного холодного царства всеобщей подозрительности, враждебности и
молчания я попадала в тепло маленькой страны - все еще воюющей, стоящей
перед огромными трудностями, но открытой, преисполненной надежд,
демократической и моей собственной - и каждый раз я отрывалась от нее с
трудом. В первый же мой приезд - после выборов в январе 1949 года -
Бен-Гурион спросил, не войду ли я в кабинет, который он тогда формировал. "Я
хочу, чтобы ты была министром труда", - сказал он. Партия труда, Мапай,
одержала сокрушительную победу на выборах, завоевав 35% всех голосов (на 20%
больше, чем Мапам, ее ближайшая соперница), при том, что в голосовании
приняло участие 87% всех имеющих право голоса. Первое правительство
государства представляло коалицию, куда вошли: Объединенный религиозный
фронт, Прогрессивная партия и сефарды (крошечная партия, представлявшая
интересы так называемых восточных евреев).
Религиозный блок восстал было против назначения женщины министром, но
через некоторое время пошел на уступки, согласившись, что в древнем Израиле
Дебора была судьей - что во всяком случае равнялось министру, если не
больше. Религиозный блок возражал против моего назначения (потому что я
женщина) и в пятидесятые годы, когда я была кандидатом в мэры Тель-Авива - и
в этом случае, в отличие от 49 года, победа осталась за ним. Как бы то ни
было, предложение Бен-Гуриона очень меня обрадовало. Наконец-то я буду жить
там, где хочу, делать то, что я больше всего хочу, притом на этот раз - то,
что я по-настоящему умею. Конечно, ни я, ни другие члены правительства еще
не знали, что, собственно, входит в юрисдикцию министерства труда. Но более
благодарной и конструктивной работы, чем эта, в которую, кроме всего
прочего, во всяком случае, входило трудоустройство и расселение сотен тысяч
эмигрантов, которые уже начали приезжать в Израиль, я и представить себе не
могла. Я сейчас же, ни минуты не колеблясь, дала Бен-Гуриону согласие и
никогда об этом не пожалела. Те семь лет, что я была министром труда, были,
без сомнения, самым счастливым временем моей жизни. Эта работа приносила мне
глубокое удовлетворение.
Но перед тем, как окунуться в эту работу, я должна была вернуться в
Москву еще на несколько недель. И очень скоро благотворное влияние
путешествия домой сошло на нет. Явное социальное неравенство, общий страх,
изоляция, в которой пребывал дипломатический корпус, - все это угнетало меня
неимоверно, и к этому присоединялось чувство вины, что я-то скоро уеду, а
Намир, Левави и все прочие останутся. Сарра и Зехария очень хотели уехать,
как и Лу, но им предстояло провести в посольстве еще несколько месяцев. У
меня началась серия прощальных приемов. Я простилась с немногими советскими
официальными лицами, лично мне известными. Эти люди всегда были вежливы и, в
девяти случаях из десяти, всегда уклончивы, отвечая на наши запросы. Однако
с нами обходились не хуже (если не лучше), чем с другими дипломатическими
миссиями и, как и те, мы постепенно привыкли к полному отсутствию
утвердительных ответов - да и ответов вообще. Конечно, больше всего мне
хотелось сказать евреям не "прощайте", а "до свидания", - но почти никто не
отважился появляться в посольстве, да и в синагоге больше не было толпы.
20 апреля 1949 года я вернулась в Израиль. Пожалуй, тут надо рассказать
о том, что там происходило, ибо в течение 1949 года и 1950 годов Израиль
пережил нечто такое, чего не пережила ни одна страна: его население за это
время удвоилось. Война за Независимость закончилась (если считать, что она
закончилась) весной 1949 года, и перемирие - но не мир - было подписано с
Египтом, Ливаном, Иорданией и Сирией при помощи и содействии д-ра Ральфа
Банча (ставшего посредником от ООН вместо графа Бернадота). Увы, это не
означало, что арабские страны примирились с нашим существованием. Это
означало лишь, что война с нами, к которой они так стремились и которую
проиграли на полях сражений, теперь будет вестись по-иному, так, чтоб она не
могла окончиться их поражением и, как они надеялись, привела бы к разрушению
еврейского государства. Побитые арабы сменили военное оружие на
экономическое. Они бойкотировали компании и частных лиц, торговавших с нами.
Они закрыли Суэцкий канал для еврейского судоходства, пренебрегая
международной конвенцией о том, что канал должен быть всегда открыт для всех
государств.
И они не перестали нападать на евреев. Годами продолжалось
проникновение вооруженных арабских шаек на нашу территорию; они убивали и
грабили, поджигали поля и сады, уводили скот и вообще превращали жизнь наших
пограничных поселений в сплошные невзгоды. Когда мы протестовали или
пытались убедить Объединенные Нации, что эти постоянные рейды на нашу
территорию являются, в сущности, продолжением войны и полным нарушением
условий перемирия, арабские государства кричали, что они к этому непричастны
и потому не в силах прекратить подобные "инциденты"; мы же знали, что они
поставляют деньги, оружие, и даже могли это доказать. При обычных
обстоятельствах, полагаю, они бы довели нас своими вечными коварными и очень
опасными вылазками до такого бешенства, что мы бы ответили по-настоящему,
как полагается суверенному государству. Но в то время мы были так озабочены
проблемой прокорма, расселения и трудоустройства 684000 евреев, прибывших в
Израиль из семидесяти стран между 14 мая 1948 и концом 1951 года, что
поначалу только жаловались в Объединенные Нации, надеясь, что они хоть
что-нибудь предпримут.
Трудно представить себе сегодня, что являл собой этот человеческий
поток. Они были не такие, как иммигранты нашего с Шейной времени - здоровые,
крепкие молодые идеалисты, им не терпелось поскорее осесть на земле и все
неудобства, они считали, были частью великого сионистского эксперимента, в
котором с таким жаром приняли участие. И не такие, как специалисты,
коммерсанты и ремесленники, прибывавшие в 30-е годы с собственными
сбережениями, которые стали помогать развитию экономики ишува, едва доехали
до Палестины. Сотни тысяч евреев, прибывших в Палестину в те первые годы,
были совершенно неимущими. У них не было ничего, кроме воли к жизни и
желания уйти от своего прошлого. Многие были сломлены, если не духовно, то
физически, многие тысячи - и физически, и духовно. Евреи Европы пережили
страшную трагедию, евреи арабских стран Ближнего Востока и Северной Африки
жили там в бедности, терроризированные в своих гетто самыми угнетательскими
режимами мира, и вообще не слишком хорошо представляли себе жизнь в
двадцатом веке. Словом, это был поток евреев с разных концов земли, они
говорили на разных языках, ничего не знали о чужих традициях и обычаях, ели
разную еду и вообще разнились, казалось бы, во всем - кроме одного: все они
были евреями. А это значило много - в сущности, все.
Я знаю, что статистика - чтение скучное, во всяком случае для меня, но
с вашего разрешения я все-таки приведу некоторые цифры, иллюстрирующие круг
проблем, которыми нам - и израильскому министру труда, в частности -
пришлось заниматься. В 1949 году 25000 европейских евреев приехали в Израиль
из кипрских лагерей и 75000 - из немецких и австрийских лагерей перемещенных
лиц. Из 80000 евреев, живших в Турции, 33000 к концу 1950 года оказались в
Израиле. Чехословакия тоже выпустила своих выживших евреев - по 20000 в год.
Осенью 1950 года 37000 болгарских евреев и 7000 югославских - почти все,
оставшиеся в живых после Катастрофы, - добрались до Израиля. Известие о
создании еврейского государства вызвало иммиграцию 5000 евреев из Шанхая и
35000 из Марокко, Туниса и Алжира - менее чем за три года. Польша и Румыния
поначалу не отпускали евреев, но в 1949 году у их правительств - на короткое
время - переменилось настроение, и с декабря 1949 по февраль 1951 года из
Польши приехало 28000 человек. В 1950-1951 годы присоединилось еще 88000
евреев из Румынии. В 1950 году началось движение венгерских евреев - по 3000
в месяц, и прежний подпольный ручеек эмигрантов из Ирана превратился в целый
поток, захвативший тех, кто приезжал ради этого из соседних с Ираном стран.
В том же 1950 году в Ираке был принят закон, дававший право на эмиграцию в
течение двенадцати месяцев, и 121000 иракских евреев была перевезена в
Израиль самолетами, пока еще было время.
Каждая из этих миграций, каждый из этих массовых ответов на создание
Израиля имели собственную историю, не похожую на другую. Но, конечно, самой
замечательной была переправка на самолетах евреев Йемена. Никто не знает,
когда впервые евреи пришли в Йемен. Может быть, в дни царя Соломона, а может
быть, были евреи, которые пересекли горы Аравии с римскими войсками,
сражавшимися здесь в начале христианской эры. Как бы то ни было, евреи
прожили с мусульманами-йеменитами много столетий, отрезанные от еврейского
мира, преследуемые, лишенные политических прав, обедневшие, но не изменившие
своей религии и Библии, в течение веков остававшейся единственным источником
их знаний и учености. Они жили как рабы, как собственность правителей
Йемена; им запрещалось заниматься профессиями, разрешенными для других, им
запрещалось даже ходить по той же стороне улицы, что и мусульмане. В этой
отсталой, изуверской, бедной стране евреи были самыми бедными, самыми
униженными гражданами, но, в отличие от других, они были грамотными. В своих
синагогах и школах они учили мальчиков читать и писать на иврите; помню, мое
первое впечатление от йеменских евреев было, что они умеют читать "вверх
ногами". Книги были так редки, что дети, сидевшие кружком в хатках-мазанках,
служивших школами в еврейских кварталах, должны были научиться читать Библию
под любым углом.
Как они сохранились? Они стали мастерами-ремесленниками - серебряных и
золотых дел мастерами, ткачами, каменщиками. Сегодня вы можете увидеть - и
купить - где угодно в Израиле их изящные, экзотические, филигранные работы.
Конечно, те, кто не мог поддержать существование семьи ремеслом, становились
сезонными рабочими и разносчиками; но жизнь евреев там была не только
унизительной, но и опасной. Из 1000 рождавшихся еврейских детей умирало 800,
и всех осиротевших мальчиков вынуждали перейти в мусульманство. И все-таки
еврейская община в Йемене так и не исчезла никогда, бывало, имам сам
кому-нибудь разрешал покинуть Йемен, или они убегали через пустыню в Аден,
надеясь оттуда перебраться в Святую землю - хотя это удавалось очень
немногим.
И все-таки, когда я приехала в Палестину в 1921 году, там уже были
йеменские евреи. Они меня очаровали. Я знала, что они способны на чудеса
силы и ловкости, но мне они казались темными хрупкими куколками в своих
разноцветных традиционных одеждах (в Йемене им разрешалось одеваться как
арабам). Женщины тогда поверх узких великолепно расшитых брюк носили
прелестные платья с капюшонами, а мужчины - все поголовно с длинными пейсами
- носили полосатые халаты. Во время войны несколько тысяч йеменитов,
получивших разрешение англичан уехать из Адена в Палестину, приплыли через
Красное море и Суэцкий канал. Но большинство все еще оставалось в западне. В
1947 году, через несколько дней после голосования в Объединенных Нациях по
поводу раздела Палестины, в Адене произошли сильные арабские волнения, и
положение евреев в Йемене ухудшилось. В отчаянии и ужасе тысячи йеменских
евреев, прослышав, что создано, наконец, еврейское государство, взяли свою
судьбу в собственные руки и решились бежать. Они побросали свое небольшое
имущество, собрали семьи и, как библейские дети Израиля, двинулись из
рабства к свободе, веря, что так или иначе достигнут Обетованной страны. О
новом движении за создание поселений в Палестине они узнали от Явнеэли,
восточноевропейского еврея из Палестины, проехавшего в 1908 году через Йемен
Они шли группами, по 30-40 человек; на них нападали арабы-разбойники, они
ели только питты (арабские лепешки), мед и фиги, которые смогли унести, они
платили огромные выкупы за каждого мужчину, новорожденного младенца и
отдельно за Библию в бесчисленных княжествах пустыни, через которые они
проходили. Большая часть их дошла до Адена, где были лагеря для них,
организованные Объединенной комиссией по распределению, укомплектованные
израильскими врачами и социальными работниками; там они отдыхали, молились и
читали свои Библии. Но когда египтяне закрыли Суэцкий канал для израильского
судоходства, остался один лишь путь - по воздуху. И ежедневно в Израиль
прибывало 500-600 йеменских евреев на огромных транспортных самолетах,
перелетавших Красное море. Эта операция вскоре получила название
"Ковер-самолет". Переброска шла в течение всего 1949 года. К концу года в
Израиль было доставлено 48000 йеменских евреев.
Иногда я приезжала в Лод, видела, как приземляются самолеты из Адена,
удивлялась терпению и доверию измученных пассажиров.
- Вы видели когда-нибудь самолет? - спросила я бородатого старика.
- Нет, - отвечал он.
- И не побоялись лететь?
- Нет, - ответил он твердо. - Все это написано в Библии. В книге Йсайи.
"Поднимешься ты на крыльях орла".
И тут же, на аэродроме, он прочел мне весь отрывок, и лицо его сияло
радостью - от того, что пророчество сбылось и путешествие окончилось. Теперь
в Йемене фактически не осталось евреев, и шрамы, нанесенные долгим
изгнанием, начинают исчезать. Бен-Гурион говорил, что счастливейшим днем для
него будет тот, когда йеменский еврей будет назначен начальником штаба
израильской армии, и я думаю, что этот день уже недалек.
Перечитав все это, я опять изумилась количеству иммигрантов, которых мы
абсорбировали. Но тогда мы имели дело не с абстрактными цифрами. В Законе о
возвращении, принятом в июле 1950 года, по которому все евреи получают право
въезда и автоматически израильское гражданство, - нас беспокоила не
арифметика. Нас беспокоило, как мы сумеем прокормить, одеть, расселить, дать
образование и вообще - позаботиться об этих людях. Как и на что? Когда я
вернулась в Израиль, 200000 человек жило (если это можно так назвать) в
палатках, чаще всего - по две семьи в одной палатке. И не обязательно обе
семьи были из одной страны или с одного континента. Не говоря уже о том, что
все наши службы, созданные второпях, работали не слишком хорошо и что их не
хватало на такую массу людей - было множество больных, истощенных, увечных,
которые в нормальных условиях еще могли бы кое-как справиться, но тут были
совершенно беспомощны. Человек, переживший годы нацистского рабства и лагеря
перемещенных лиц, отважившийся на путешествие в Израиль, в лучшем случае -