Меир Г.. Моя жизнь

не вполне здоровый, в худшем - с физическими увечьями, которому полагались
бы идеальные условия, оказывался - вместе со своей семьей, если она
сохранилась, - в невыносимой тесноте, бок о бок с людьми, с которыми у него
не было даже общего языка. В девяти случаях из десяти он считал своих
соседей дикарями, потому что они никогда не видели ватер-клозета. Но при
всем том он пришел бы в себя скорее, если бы мы могли сразу же предоставить
ему работу, или переселить его в более пригодное жилье, или еще как-нибудь
дать ему то чувство стабильности, к которому он стремился, как все беженцы.
Или вообразите неграмотную женщину из Ливии, Йемена или пещер
Атласского хребта, которую вместе с детьми сунули в открытую всем ветрам и
дождям палатку с польскими или чешскими евреями, которые готовят не так,
едят то, от чего ее тошнит, и, по ее представлению, даже и не евреи вовсе -
не то неверующие, не то соблюдают другие обряды и молятся по-другому.
Теоретически это не должно иметь значения. Теоретически ни теснота, ни
нищета, ни интеллектуальные или культурные различия не должны иметь значения
для людей, переживших Катастрофу или ушедших пешком из Йемена через кишащую
разбойниками раскаленную пустыню. Но теория - это для теоретиков. Люди - это
люди, а те неудобства и надрывы, которые я сама наблюдала в "палаточных
городках" 1949 года, были поистине невыносимы. Их всех надо было немедленно
как-то расселить и создать для них рабочие места. О здоровье их и о питании
заботились более или менее прилично; с болезнями, которые привезли с собой
иммигранты - туберкулез, трахома, глисты, малярия, тифоид, дизентерия, корь,
пеллагра, - удавалось справиться, хоть я и не понимаю, как наши измученные
доктора и сестры это делали. И во всех "палаточных городках" были какие-то
школы, где шло интенсивное преподавание иврита. Но проблема расселения в
1949 году казалась неразрешимой.
Несмотря на замечательную поддержку мирового еврейства, денег у нас
всегда было недостаточно. Благодаря соседям, наш военный бюджет оставался
самым высоким, да и другие потребности государства надо было как-то
удовлетворять. Мы не могли закрыть школы, больницы, общественный транспорт,
промышленность (какая бы она ни была), мы не могли каким бы то ни было
образом сдерживать государственное развитие. Все надо было делать
одновременно. Но были вещи, без которых можно было обойтись - и мы обошлись.
Мы ввели карточки на все - на еду, на одежду, на обувь - и это длилось
годами, и мы к этому аскетизму привыкли. Недавно я нашла свои карточки -
коричневый буклет, выпущенный в 1950 году министерством торговли и
промышленности, - и вспомнила часы, которые я проводила в очередях, - за
несколькими картофелинами, за тремя яйцами, за мороженой рыбой. Когда мы ее
получали, это был настоящий пир.
К счастью, после России у меня осталась одежда. Но большинству
израильтян приходилось по-настоящему нелегко. Уровень жизни резко снизился.
То, чего в 1948 году хватало на одну семью, теперь надо было разделить между
двумя или тремя. Если бы ветераны-израильтяне, только что закончившие тяжкую
многомесячную войну, возмутились - их можно было бы понять. Но никто не
возмущался. Некоторые говорили, что, возможно, иммигрантам следовало бы
переждать на местах и приехать сюда, когда дела пойдут лучше. Но никто, ни
один человек, никогда даже не заикнулся, что это бремя нам не под силу и что
новорожденное государство может его и не вынести. Мы все туже и туже
затягивали пояса - но все-таки дышали. И в одном мы все были согласны: без
этих евреев не стоило иметь Израиля.
С чего-то надо было начинать в первую очередь, и мне казалось, что
начинать надо с расселения и трудоустройства иммигрантов. Не все коллеги по
министерству со мной соглашались. Эксперты встали стеной и подробно, с
картами и планами объясняли мне, почему моя идея расселения не годилась. Это
все приведет к инфляции, утверждали они. Куда умнее - вложить те небольшие
деньги, которыми мы можем распоряжаться, в фабрики или в рационализацию
сельского хозяйства. Но я не могла ни принять, ни поддержать никаких
рекомендаций, которые бы решали проблемы абсорбции без учета простых
человеческих потребностей. И с точки зрения будущего страны, я была уверена,
что никакие меры не будут "продуктивнее", чем расселение. Мне было
совершенно ясно, что гражданские чувства, ощущение принадлежности, начало
интеграции - то есть само создание общества, - главным образом зависит от
того, в каких условиях люди живут. Все возвышенные рассуждения о социальной
ответственности, образовании и даже здравоохранении ни к чему, пока мы не
вытащим хоть часть иммигрантов из этих страшных палаток и не переселим их в
подходящие дома.
Через несколько недель после приезда из Москвы я пришла в Кнессет с
планом домостроительства (на 30000 единиц) и провела его, несмотря на
возражения. Но строить дома из молока и меда невозможно (и достать молоко и
мед - тоже!), и поэтому я поехала в Штаты для сбора средств и опять
обратилась к американским евреям с просьбой о помощи. На этот раз "не для
того, чтобы выиграть войну, но для того, чтобы поддержать жизнь". Я сказала:

"Две недели назад, во вторник, я представила нашему парламенту план -
построить 30000 домов до конца этого года. Парламент одобрил мое
предложение, и в стране очень обрадовались. Но, собственно говоря, я сделала
странную вещь: представила план, на выполнение которого у меня нет денег.
Мы хотим предоставить каждой семье роскошную квартиру - из одной
комнаты; комнаты мы построим из бетонных блоков. Мы даже не будем
штукатурить стены. Мы подведем дома под крышу, но не будем делать потолки.
Мы надеемся, что, строя свои дома, люди поучатся ремеслу, и закончат их
сами, а позже - пристроят к одной комнате другую. Мы будем довольны, и они
будут довольны, хотя это значит, что семья из двух, трех, четырех, пяти
человек будет жить в одной комнате. Но это все же лучше, чем две или три
семьи в одной палатке.
Это ужасно - подделать подпись на чеке, - но я это сделала. Я обещала
людям в лагерях, что правительство выстроит тридцать тысяч домов; и мы уже
начали строить на те небольшие деньги, что у нас есть. Но на тридцать тысяч
домов этих денег не хватит. От вас зависит - держать ли этих людей в
лагерях, посылая им продуктовые посылки, или дать им работу, которая
восстановит в них чувство собственного достоинства".

Деньги я собрала, и мы начали строить. Что говорить, поначалу немало мы
наделали ошибок, в том числе - и в планировке, и в выполнении. Мы плохо
рассчитывали, плохо выбирали места застройки, не поспевали за потоком
иммигрантов. Под конец мы научились строить довольно быстро - и довольно
хорошо, но к октябрю 1950 года мы выстроили только треть запланированных
домов, потому что из-за необычно суровой зимы нам пришлось потратить
предназначавшиеся для строительства деньги на покупку тысяч металлических
бараков; на зиму они годились, но летом - а лето в Израиле длинное -
превращались прямо-таки в духовки. И все же ни одна семья, въехавшая в
Израиль, не осталась без крова. Каким-то образом мы находили или изобретали
жилье для всех. Когда ржавые металлические бараки пришли в негодность, мы
создали десятки тысяч хижин из парусины, прибитой к деревянным рамам; когда
и они вышли из строя, мы на некоторое время, вздыхая, вернулись к палаткам.
Но никто никогда не спал под открытым небом, и мы продолжали строить.
Однако к концу 1950 года мы поняли, что нельзя считать наши лагеря
"временными центрами" абсорбции, которым предстоит прослужить всего
несколько месяцев. Ясно было, что пользоваться ими придется в течение
нескольких лет, а раз так, то они должны были измениться. Их надо было
превратить в рабочие поселки на окраинах городов, чтобы иммигранты жили
поблизости от мест, где потребуется их труд. Организовать их следует так,
чтобы люди могли обслуживать себя сами: готовить, а не ходить в общественные
столовые, и участвовать в системе обслуживания. Мы не могли взимать налоги с
совершенно неимущих людей, но могли избавить их от ощущения иждивенчества.
Новые лагеря были названы "маабараот", от ивритского слова "маабара" -
транзитный пункт, и к ноябрю 1951 года у нас было 112 маабараот, где жило
227000 иммигрантов. Но, поскольку мы не желали создать в Израиле два класса
- сравнительно благополучных "старожилов", с одной стороны, и новых
иммигрантов в их перенаселенных и уродливых маабараот - с другой, то думать
надо было не только о расселении. Надо было обеспечить людей работой и
зарплатой, и я считала, что сделать это можно только создав программу
общественных работ.
Это тоже было нелегко. Большая часть так называемых восточных евреев
(уроженцев Ближнего Востока и Северной Африки) не имела профессий,
применимых в новом государстве. Мы опасались, как бы многие из них не
приучились годами жить на подачки, ничего не делая, что расширило бы брешь
между нами и ими. Благотворительность, даже просвещенная, ничего тут не
решает. Надо было создать рабочие места, и создать их должны были мы;
поэтому мы пустили в ход целый ряд проектов, по которым людям, в жизни не
державшим в руках сверла или кирпича и даже не знавшим, что такое
сельскохозяйственный труд, предоставлялась работа. Министерство труда решило
строить дороги по всей стране - и сотни акров каменистой, неудобной земли
были очищены, пересыпаны и обсажены лесом вручную. А мы все это время
продолжали строить и обучать иммигрантов, хотя волна иммиграции не снижалась
до 1952 года.
Но ни трудности в подготовке рабочей силы, ни домостроительство, ни
абсорбция тысяч новых иммигрантов в нашу экономику не являлись главной
проблемой. Конечно, это все было важно, но не это заботило нас больше всего.
По-настоящему в те дни нас заботило то, что и сегодня заботит в немалой
степени мыслящих израильтян, - как объединить людей, у которых по всей
видимости так мало общего и которым так трудно понять друг друга. Но
опять-таки потому, что у нас не было выбора, нам удавались порой самые
безнадежные предприятия. Помню, как пессимистически - чтобы не сказать
отрицательно - кое-кто из моих коллег относился к строительству дорог. Не
говоря уже о том, что такая дорожная сеть нам вообще не нужна, самый ввоз
строительного материала - непозволительная роскошь, да и дороги, в конце
концов, плохие, потому что у нас не такие рабочие, какие тут нужны. Я же
рассчитывала на три вещи: на преданность и изобретательность старожилов; на
возрастающее стремление новых иммигрантов честно зарабатывать свой хлеб
вместо того, чтобы быть на содержании у государства или у Еврейского
Агентства; на понимание и щедрость мирового еврейства, которое снова и снова
отзывалось на наши бесконечные просьбы о помощи.
Надо сказать теперь, что меня очень редко постигало разочарование, хотя
вспоминая, как прокладывались в 1949-м и в начале 1950 года эти дороги, я
признаю, что посторонним мы могли показаться сумасшедшими. Мы обычно
нанимали одного квалифицированного рабочего-строителя из Иерусалима или
Тель-Авива, тут же делали его десятником (и он отправлялся строить дорогу
где-нибудь на юге, начальствуя над десятком людей из десяти стран),
говорящим на десяти разных языках и пробывшим в Израиле каких-нибудь
несколько месяцев. Как он с ними договаривался - ему одному известно. Но так
или иначе, может быть, и не слишком хорошо и не слишком дешево, эти дороги
(в мою честь их иронически прозвали "золотые дороги"*) были построены.

* Голда - золотая (идиш).

В 1952 году, когда иммиграция стала уменьшаться вплоть до 1000 человек
в день, мы стали направлять вновь прибывших из маабараот в новые кварталы
городов и пограничных деревень по всему Израилю, нажимая более на сельское
хозяйство, чем на общественные работы. Мы давали каждой семье не только
крошечный дом, но и участок земли, скот и уроки по обработке земли. Тут мы
тоже наделали ошибок. Мы, вероятно, слишком рано стали торопиться с нашим
"плавильным котлом", создавая деревни как строительные дорожные бригады - из
людей очень разных. Между ними было очень мало общего, и им было трудно (а
подчас и невозможно) жить вместе в совершенно изолированной части страны; к
тому же у них не было никакого земледельческого опыта и никакого желания
заниматься земледелием. Многие не подчинились и бежали и города, где
поселились в трущобах. Но большинство осталось на месте, превратившись в
первоклассных фермеров, и их дети теперь выращивают израильские фрукты,
овощи и цветы, которые покупаются во всем мире.
Не уверена, что мои посещения строительных площадок, новых дорог и
поселений доставляли большое удовольствие ответственным за строительство
инженерам и архитекторам. Не могла я не замечать заходя в эти крошечные
домики, что стена между так называемой столовой и кухней делает домик еще
меньше, и что сама кухня спроектирована так, что ее невозможно содержать в
чистоте, особенно для женщины, в жизни не готовившей под крышей; что для
домика, стоящего на откосе, недостаточно двух ступенек крыльца - нужна
третья, особенно для семей, где есть семь-восемь детей, и мать беременна, и
есть еще старики. "Но тогда это будет стоить гораздо дороже", - слышала я в
ответ на свои пожелания.
Конечно, можно было согласиться, что иммигрантам - особенно из Йемена и
Северной Африки - теперь, даже в плохо спроектированных домах, лучше, чем
было. "Они не знают, как жить в домах, которые вы хотите для них построить,
- говорили мне. - Они не знают, что такое ванные и уборные со сливом. Они
превратят их в кладовки для всякого хлама". Это правда, они не знали, что
такое ванные и как пользоваться душем, но это не значило, что они не имеют
на них права и что их не надо учить, как всем этим пользоваться. Все это,
кстати, относилось и к кухням, и к школам, и к самому государству. Но мы и
впрямь ничего не могли сделать без денег.
И хотя я терпеть не могла отрываться от Израиля, я снова пускалась в
путь - произносить речи и собирать деньги: в Европу, в Соединенные Штаты, в
Южную Америку. Но и сбор денег надо было приспособлять к нашим изменившимся
обстоятельствам. Объединенный Еврейский Призыв стал великолепным
инструментом для сбора средств - но это все еще был "призыв", и деньги нам
давали "даром". Уже не один год меня смущал образ еврейского государства,
рассчитывающего на благотворительность, которая, не говоря ни о чем прочем,
никак не могла соответствовать нашей растущей потребности в
капиталовложениях. Я не была ни экономистом, ни инженером-строителем; но
чтобы понять, на какой высоте должна находиться кухонная раковина, мне не
нужна была рулетка, и чтобы понять, что филантропические деяния будут
уменьшаться, мне не надо было быть финансистом.
Однако меня беспокоило не только количество денег меня тревожило их
происхождение. Я считала, что вечная зависимость от филантропии разрушает
основные идеи сионизма - опираться на себя, работать на себя, не говоря уже
о национальной независимости. И я стала думать о других источниках средств,
источниках, которые сделали бы мировое еврейство партнерами и в наших
предприятиях, и в собирании изгнанников. После моей поездки в США в 1948
году я постоянно переписывалась по этому поводу с Генри Монтером, и когда мы
встречались - он, я и Элиэзер Каплан (первый израильский министр финансов),
- мы подробно и тщательно обсуждали возможность новых путей, в частности -
возможность выпуска израильских облигаций.
Идея выпуска облигаций впервые была высказана публично в сентябре 1950
года в Иерусалиме, на трехдневной конференции, созванной Бен-Гурионом с
участием представителей главнейших еврейских общин в США. Вначале она не
вызвала энтузиазма. А что если продажа облигаций подорвет усилия
Объединенного Еврейского Призыва? И кому придет охота делать деньги в
Израиле, или, что более вероятно, - потерять их? Филантропические деяния
списываются с налогов - но не облигации. А что если правительство США не
отнесется благосклонно к выпуску облигаций? Но под всеми этими явно
выражаемыми тревогами и опасениями я чувствовала одну скрытую тревогу, и
касалась она изменения характера отношений с Израилем. Никто не сказал
напрямик, что рисковать не стоит, но я видела, что сама идея долговых
обязательств в настоящее время крайне нежелательна. Однако она нашла мощного
защитника, куда более влиятельного, чем Бен-Гурион, Каплан, Монтор и я,
вместе взятые. Генри Дж. Моргентау, бывший председатель Объединенного
Еврейского Призыва, в свое время - министр финансов США, с которым я в 1948
году много разъезжала по еврейским общинам, сразу все понял и одобрил. Он
сделал больше. Он пошел в Белый дом к Трумэну, и выяснилось, что президент
тоже понял и одобрил. Новая конференция была созвана - на этот раз в
Вашингтоне - и мне было поручено трудное дело: убедить неверующих и
превратить их скептицизм и сопротивление в поддержку и сотрудничество.
И тут я прямо взяла быка за рога. Для того, чтобы Израиль мог
развиваться, расти и расцветать, даже для того, чтобы он мог сам себя
прокормить, нам нужно было полтора миллиарда в течение предстоящих трех лет.
Мы сами - все миллионное население - берем на себя треть этой огромной суммы
Но две трети, разными способами, должны будут обеспечить американские евреи,
в частности путем покупки наших облигаций.

"Часть денег может быть принесена в дар, но часть - большая часть -
должна быть вложена нами в доходные предприятия и возвращена с процентами. В
помощь широкому и сильному Объединенному Еврейскому Призыву мы хотим
получить еще и капиталовложения; хотим продавать облигации; хотим взять у
вас деньги взаймы. Не знаю, какое обеспечение мы можем вам предоставить,
какого обеспечения вы можете от нас потребовать. Думаю, что от имени
правительства Израиля я смогу предложить вам только одно обеспечение.
Обеспечение самого лучшего качества, народ Израиля, сотни тысяч евреев,
которые еще приедут в Израиль, и десятки тысяч тех, кто уже приехал и живет
в палатках. Могу еще предложить и наших детей - детей наших "ватиков",
старожилов, и йеменских, иракских, румынских детей, которые растут в Израиле
гордыми, ничего не боящимися и уважающими себя евреями. Они уплатят этот
долг, и честь заставит их выплатить его с процентами".

Говоря это, я видела этих детей и их родителей, которые каждое утро
длинными рядами выходили из палаток, деревянных бараков и парусиновых лачуг
сажать деревья на холмах и строить дороги. Многие были немолоды, одежда у
всех износилась, тела казались хрупкими - но ведь всего несколько месяцев
назад они, согнувшись и понурившись, ходили до йеменским улицам или,
безучастные ко всему, сидели в европейских лагерях перемещенных лиц. Теперь
они подняли головы, выпрямились, и в руках у них кирки и лопаты. Я знала,
что они - хорошее капиталовложение, и слава Богу, не ошиблась. С мая 1951
года, когда мы начали свою кампанию, по сегодняшний день продано было на
миллиарды облигаций и один миллиард уже выплачен. Влившись в израильскую
экономику, в бюджет развития, эти облигации сразу и в очень большой степени
помогли ее жизнеспособности.
Но, конечно, я не только работала. Были у меня и личные радости и
горести в жизни, как у всех. В 1951 году, когда я была в поездке - в одной
из бесконечных поездок по сбору средств, - я получила телеграмму о смерти
Морриса. Я немедленно полетела в Израиль - на похороны, и всю дорогу думала,
какую жизнь мы бы прожили вместе, если бы я была не такая, какая есть. О
своей печали я не могла и не хотела говорить ни с кем, даже с родными. И
писать об этом теперь я не могу. Скажу лишь, что над его могилой я снова
поняла, какую тяжкую цену я заплатила - и заставила заплатить Морриса - за
все, что пережила и совершила в годы нашей разлуки.
И была Саррина беременность, болезнь, мертворожденный первенец, и
невыносимая тревога за нее, когда мы с Зехарией старались добиться от врачей
заверения, что все будет хорошо, а вместо этого слышали, что надежды очень
мало. Я не могла в это поверить, может быть, потому, что много лет назад я
уже слышала эти самые слова, а может быть, потому что человек вообще им не
верит. Но она выкарабкалась и на этот раз и - уж такая она была! - захотела
тут же вернуться в Ревивим и обязательно родить второго ребенка. Несмотря ни
на что, страх за нее у меня не проходил несколько месяцев и всякий раз,
когда я вспоминала ее страшную болезнь, мне хотелось тут же перетащить ее из
Ревивима в Иерусалим, чтобы ухаживать за ней самой. Но я знала, что мне это
не удастся, что я должна позволить ей жить своей жизнью, где и как она
хочет, несмотря на все мои тревоги.
В дни, когда я была министром труда, больше всего удовольствия мне
доставляла моя квартира в Иерусалиме. Меня никогда особенно не интересовала
обстановка жилища - было бы чисто, удобно и уютно. Дом - это всего-навсего
дом, и я переменила немало домов с тех пор, как было создано государство;
резиденцию министра иностранных дел, резиденцию премьер-министра, а теперь -
маленький домик в дачном предместье Тель-Авива, в другой половине которого
живут Менахем, Айя, их три сына и кокер-спаниель по имени Дэзи, который меня
любит куда больше, чем я его. Но ни одно из этих жилищ не значило для меня
столько, сколько прелестная квартира, которая была моей с 1949 по 1956 год.
Ее история - это не просто рассказ про недвижимость. В конце 1949 года по
распоряжению Бен-Гуриона Кнессет и многие министерства переехали из
Тель-Авива в Иерусалим. Принять это решение было для Бен-Гуриона непросто,
но зато - как типично для него! Несмотря на то, что открытие Кнессета
произошло в Иерусалиме, что доктор Вейцман принес там свою президентскую
присягу, казалось, что только израильтяне знают, какое место во все века
занимал Иерусалим в сердцах евреев. Остальной мир и внимания не обращал на
узы между нами и городом Давида. И комиссия Пиля, и комиссия Организации
Объединенных Наций придерживались того взгляда, что Иерусалим не должен быть
включен ни в еврейское (предполагавшееся), ни в арабское государство, а
Генеральная Ассамблея постановила, что Иерусалим должен быть
интернационализирован, управляться специальным советом и своим губернатором
и охраняться интернациональными полицейскими силами. Очевидно, все это имело
целью защиту святых мест, чтобы "мир и порядок" воцарился в Иерусалиме
навеки. Арабы, конечно, отвергли этот план с порога, вместе с планом раздела
Палестины. Но мы его приняли, хоть и очень неохотно, и утешали себя
обещанием ООН провести через 10 лет референдум, "который может привести к
некоторым изменениям". Так как в 1948 году в Иерусалиме было 100 000 евреев
и только 65000 арабов, казалось не невероятным, что, в конце концов,
Иерусалим будет наш. Мы никогда не собирались изгонять оттуда арабское
население (что доказала Шестидневная война), и, конечно, нам было очень
обидно предположение, что мы можем нарушить "мир и порядок" в священном для
нас городе. Мы-то знали - даже если остальные об этом забыли - историю
арабских беспорядков и бесчинств в Иерусалиме с самого 1921 года, и знали,
что евреи не спровоцировали там ни одного инцидента.
"Специальный совет" так никогда и не был создан, зато Иерусалим попал
под огонь арабов на долгие месяцы. Во время осады Иерусалима, когда город
беспощадно обстреливали египтяне и иорданцы, попечение других государств о
святых местах куда-то сразу испарилось. Если не считать нескольких
слабеньких резолюций в Объединенных Нациях, никто, кроме евреев, не сказал и
не сделал ничего, чтобы остановить арабский штурм города, и никто, кроме
евреев, не стал спасать ни население, ни древние памятники. Арабский легион
занял Старый город, и каждый еврей, оставшийся там, был оттуда выгнан. В
сущности, мы стали единственным народом, кому был запрещен доступ к святым
местам, - и опять никто, кроме евреев, не сказал ни слова. Никто даже не
спросил: "Да почему это евреям больше нельзя ходить в синагогу в Еврейском
квартале Старого города и молиться у Западной стены?" При таком
оглушительном молчании мы уже, разумеется, не рассчитывали на чью бы то ни
было помощь при защите Иерусалима и не принимали всерьез тревогу христиан
или мусульман по поводу святых мест. Мы были вполне готовы охранять их сами,
как и другие исторические и связанные с религией места Израиля. Более того -
не было причин дожидаться референдума об Иерусалиме. Вместо него мы получили
войну, которую нам навязали.
Тем не менее Бен-Гуриону потребовалась большая смелость, чтобы
перевести правительство в Иерусалим, учитывая, что резолюция, призывающая к
немедленной интернационализации города, была принята в ООН в декабре 1949
года, - и он не стал дожидаться ее проведения в жизнь. Даже в Израиле
раздавались голоса против такого опасного - в политическом и военном
отношении - действия. Но Бен-Гурион слушался своего внутреннего голоса, и,
хотя большинство иностранных представительств (а потому и министерство
иностранных дел) остались в Тель-Авиве, мое министерство и многие другие
переехали в столицу - в Иерусалим. Это значило, что мне надо было найти в
Иерусалиме жилье. Разумеется, я не хотела жить в гостинице или снимать
комнату в чужой семье. И хотя я лучше кого бы то ни было знала, как плохо