Меир Г.. Моя жизнь

Денвер, я вспоминала много раз в последующие годы. Она писала "Главное не
волноваться! Будь всегда спокойна, веди себя хладнокровно. Такое поведение
всегда приносит хорошие результаты. Держись!" Речь шла тут о том, чтобы
убежать из дома, но я никогда не забывала этого совета, и он сослужил мне
хорошую службу через несколько лет, когда я приехала в страну, которой
предстояло стать моим настоящим домом, там я приготовилась к отчаянной
борьбе за то, чтобы остаться.
Уехать в Денвер было делом нелегким. Мои родители никогда не
согласились бы, чтобы я поехала жить к Шейне. Они бы просто этого не
позволили. Оставалось только одно: уехать, ничего им не говоря. Может, это и
не самый храбрый образ действия, но во всяком случае самый эффективный.
Шейна и Шамай прислали мне часть денег на железнодорожный билет, мы с
Региной обдумали детали моего бегства. Главной проблемой было собрать
недостающие деньги. Немножко денег я одолжила у Сарры (учитывая, что я
совершенно не представляла себе, когда и как сумею их отдать, это был очень
"хладнокровный" поступок), кроме того мы Региной стали прямо на улице
уговаривать новых иммигрантов брать у нас уроки английского по десять центов
в час. Когда мы собрали достаточно, то принялись разрабатывать все прочие
детали моего отъезда.
Регина была исключительно преданным союзником. Ей можно было абсолютно
доверять, она не проговорится ни моим, ни своим родителям; но этого мало: у
нее было еще и очень пылкое воображение. Правда, теперь мне кажется, что она
представляла себе мой побег как что-то вроде похищения невесты. Она,
например, предложила - а я с радостью согласилась, - чтобы в вечер накануне
отъезда я спустила из окна узелок с моими вещами (к счастью, это был
небольшой узелок), а она уже доставит его на станцию и сдаст в багаж. Я же
прямо с утра должна была идти вместо школы на станцию.
Наступил роковой вечер. Я сидела на кухне с родителями, как всегда по
вечерам, но на сердце у меня было тяжело. Пока они пили чай и разговаривали,
я наскоро писала им записку, которую они прочтут завтра: всего несколько
слов, да и слова какие попало. Я написала: "Я буду жить у Шейны, чтобы иметь
возможность учиться". Еще я добавила, что им не о чем беспокоиться, и из
Денвера я буду им писать. Думаю, что эта моя записка сильно их обидела; если
бы я писала ее сегодня, я бы писала обдуманно и осторожно. Но тогда я была
очень подавлена, и все-таки мне было только пятнадцать лет. Перед тем как
лечь спать, я подошла к Клариной кроватке и целую минуту смотрела на спящую
сестренку. Меня мучило чувство вины, что я уезжаю даже не попрощавшись с
ней; что станется с ней теперь, когда мы с Шейной навсегда (как я думала)
покинули родительский дом? Клара выросла самой "американистой" из всех нас;
это была тихая, скромная, нетребовательная девочка, которую все любили; но я
никогда не обращала на нее особого внимания и фактически даже не слишком
хорошо ее знала. Теперь же, покидая ее, я внезапно ощутила чувство
ответственности. Оказалось, однако, чего я знать не могла, что положение
единственного ребенка в доме облегчило ей жизнь. Родители были гораздо
снисходительнее к Кларе, чем к Шейне или ко мне, а мама даже иногда ее
баловала. В нашей семье никто не был щедр на излияния чувств, но в тот вечер
я погладила Кларино личико и поцеловала ее, хотя она и проспала мое с ней
прощание.
Рано утром на следующий день я вышла из дому. И, как было задумано,
направилась на вокзал, чтобы сесть на денверский поезд. Мне никогда еще не
приходилось путешествовать одной, и ни мне, ни моей подруге, участнице
"заговора", и в голову не приходило, что поезда идут по расписанию. И так я
с бьющимся сердцем сидела на вокзальной скамейке в то время, как родители
читали мою записку. Но, как говорит еврейская пословица, счастья у меня было
куда больше, чем ума; в возникшей суматохе никто не кинулся искать меня на
вокзале. Когда поезд тронулся и я поняла, что еду к Шейне, я уже сознавала,
что своим поступком жестоко оскорбила мать и отца, но не сомневалась, что
сделать это было для меня по-настоящему необходимо. За два года, что я
провела в Денвере, отец, так и не простивший меня, прислал только одно
письмо. Но мы с мамой иногда писали друг другу. И когда я вернулась домой,
мне уже не надо было воевать за право поступать так, как я хочу.
Обе - и Регина и Клара - прислали мне яркие описания того, как
отнеслись дома к моему бегству. Письмо Клары было полно обвинений. Мама
горько плакала, потом вытерла глаза и пошла к Регининой матери. Когда Регина
пришла из школы домой, очень довольная собой, ее мать уже все знала насчет
"несчастного" пособничества мне, и Регина получила хорошую трепку. Но она
была настоящая подруга, она меня ни в чем не упрекала. Напротив, в своем
письме ко мне она скорее извинялась: "Надеюсь, что ты не обидишься, но все
здесь думают, что ты убежала с итальянцем. Почему это им пришло в голову -
не понимаю... Ну, дорогая Голди, не сердись, что я об этом пишу, но что
делать - ты сама просила. Я горела от обиды и негодования - но что я могла
сделать?"
Надо сказать, что по-настоящему жизнь для меня началась в Денвере, хотя
Шейна и Шамай оказались почти такими же строгими, как мои родители. Всем нам
пришлось очень много работать. Шамай получил дополнительно к своей работе в
химчистке еще полставки сторожа в местной телефонной компании. Решено было,
что я после школы сидела вместо него в химчистке, а он шел на свою вторую
работу. Уроки делать я могла и в химчистке, а если заказчику надо было
что-нибудь погладить, то я могла сделать и это.
По вечерам после ужина Шейна гнала меня делать уроки, но я была
совершенно очарована их гостями, которые забегали на минутку и сидели и
разговаривали до поздней ночи. Бесконечные разговоры о политике казались мне
гораздо интереснее, чем все мои уроки. Маленькая квартирка Шейны стала в
Денвере чем-то вроде центра для еврейских иммигрантов из России, приехавших
на запад лечиться в знаменитой денверской еврейской больнице для легочных
больных (той самой, где Шейна пролежала так долго). Почти все они были
неженаты. Среди них были анархисты, были социалисты и сионисты-социалисты.
Все они уже переболели туберкулезом или были еще больны, все были вырваны из
привычной почвы, все были страстно захвачены главными проблемами
современности. Они разговаривали, спорили, даже ссорились часами по поводу
того, что происходит в мире и что должно произойти. Разговаривали о
философии анархизма Эммы Гольдман и Петра Кропоткина, о приезде Вильсона и о
ситуации в Европе, о пацифизме, о роли женщины в обществе, о будущем
еврейского народа - и безостановочно пили чай с лимоном. Я благословляла эти
чаепития, потому что благодаря им мне удавалось, несмотря на то, что Шейна
это очень не одобряла, засиживаться до поздней ночи: я взяла на себя
обязанность дезинфицировать чашки после ухода гостей - и против этого редко
кто возражал.
Конечно, я тут была самая молодая, и мой идиш был не такой
литературный, как у большинства спорщиков; но я ловила их речь с такой
жадностью, словно от них зависели судьбы человечества; через некоторое время
я иногда стала выражать и собственное мнение. Я не знала, что такое
диалектический материализм и кто, собственно, такие Гегель, Кант и
Шопенгауэр, но я знала, что социализм - это демократия, право рабочих на
приличную жизнь, восьмичасовой рабочий день и конец эксплуатации. И я
понимала, что тираны должны быть свергнуты, но никакая диктатура - в том
числе и пролетарская - меня не привлекала.
Я жадно слушала всех, но всего внимательнее, как оказалось, я слушала
сионистов-социалистов, и их политическая философия показалась мне самой
разумной. Я поняла и приняла полностью идею национального очага для евреев -
единственного места на земле, где они смогут быть свободными и независимыми,
и, само собой разумеется, казалось мне, в таком месте они никогда не будут
страдать ни от нужды, ни от эксплуатации, ни от страха перед другими людьми.
Еврейский национальный очаг, который сионисты хотели создать в Палестине,
заинтересовал меня гораздо больше, чем политические события в самом Денвере
и даже чем то, что тогда происходило в России.
Эти разговоры у Шейны - они почти всегда велись на идиш, потому что
мало кто из участников достаточно знал английский, чтобы свободно
высказываться по этим важным идеологическим вопросам, - затрагивали очень
широкий круг проблем. Были вечера, когда больше всего спорили о литературе
на идиш - о Шолом-Алейхеме, И. Л. Переце, Менделе Мойхер Сфориме, - были
другие вечера, где речь шла о специальных вопросах, например, об
освобождении женщин или будущности тред-юнионизма. Все это меня интересовало
тоже, но когда начали говорить о таких людях, как Ахарон Давид Гордон,
например, который в 1905 году уехал в Палестину и помог основать Дганию
(киббуц, созданный через три года на пустынном краешке земли у Галилейского
озера), я превращалась в слух и меня начинали одолевать мечты о том, чтобы
присоединиться к палестинским пионерам.
Не помню, кто из молодых людей у Шейны первый заговорил о Гордоне, но
помню, как меня поразило то, что он рассказал. Пожилой человек с длинной
седой бородой, делавшей его похожей на патриарха, незнакомый с физическим
трудом, в возрасте пятидесяти лет приезжает в Палестину со всей семьей и
начинает собственными руками обрабатывать ее землю и пишет о "религии
труда", как называли это его "кредо" ученики. Гордон считал, что
строительство Палестины станет величайшим еврейским вкладом в дело
человечества. В стране Израиля евреи через собственный физический труд
найдут путь к созданию справедливого общества - если каждый в отдельности
приложит к этому все свои силы.
Гордон умер в 1922 году - через год после того, как я приехала в
Палестину, - и я никогда с ним не встретилась. Но, пожалуй, из всех великих
мыслителей и революционеров, о которых я наслышалась у Шейны, мне больше
всего хотелось бы познакомиться с ним, и о том же я мечтала для своих
внуков.
Поразила меня и романическая история Рахел Блувштейн, нежной девушки,
приехавшей из России в Палестину почти одновременно с Гордоном и
находившейся под сильным его влиянием. Рахел, замечательно одаренная
поэтесса, стала работать на земле в новом поселении у Галилейского озера,
где и были написаны некоторые из лучших ее стихов. Не знавшая ни одного
слова на иврите до приезда в Палестину, она стала одним из первых ивритских
поэтов современности, многие ее стихи положены на музыку и их теперь поют в
Израиле. Потом она заболела (туберкулезом, который убил ее, когда ей было
сорок лет), и уже не могла работать на земле, которую так любила, но когда в
Денвере я услышала впервые ее имя от человека, знавшего ее в России, она еще
была молода.
Прошли годы. Когда у молодежи стало модно смеяться над несгибаемостью,
рутинностью и преданностью истеблишменту моего поколения, я думала о
бунтовщиках-интеллектуалах, таких, как Гордон, как Рахел, как десятки
других. По-моему, никакие современные хиппи не бунтовали против
истеблишмента так эффективно, как те пионеры начала века. Многие из них
родились в семьях торговцев или ученых; многие - в богатых ассимилированных
семьях. Если бы их воодушевлял только сионизм, то они могли бы приехать в
Палестину, купить несколько апельсиновых рощ и нанять для работы арабов. Это
было бы куда легче. Но они были политическими радикалами и глубоко верили,
что только собственный труд может освободить евреев, избавить их от гетто и
его ментальности; труд даст им, вдобавок к историческому, моральное право
претендовать на землю Палестины. Были среди них поэты и больные,
неуравновешенные люди, и люди с бурной личной жизнью; но их всех роднило
страстное стремление экспериментировать, стремление построить в Палестине
хорошее справедливое общество, по крайней мере такое, которое будет лучше,
чем то, что существовало в большей части остального мира. Коммуны, которые
они основали - израильские киббуцы, - устояли, я уверена, только благодаря
истинно революционному социальному идеалу, который лежал и лежит в их
основе.
Во всяком случае, долгие ночные споры в Денвере сыграли большую роль в
формировании моих убеждений и в моем приятии или неприятии разных идей. Но
мое пребывание в Денвере имело и другие последствия. Среди молодых людей,
часто приходивших к Шейне, одним из самых неразговорчивых был тихий и милый
Моррис Меерсон, с сестрой которого Шейна познакомилась в санатории. Их
семья, такая же бедная, как наша, приехала в Америку из Литвы. Отец умер,
когда Моррис был маленьким, и ему пришлось рано пойти работать, чтобы
содержать мать и трех сестер. В то время, когда мы встретились, он
зарабатывал тем, что расписывал вывески.
Несмотря на то, что он не повышал голоса во время самых бурных ночных
споров, я заметила Морриса потому, что он был так хорошо образован: он,
самоучка, знал такие вещи, о которых Шейна и ее друзья и представления не
имели. Он любил, знал, понимал искусство - поэзию, живопись, музыку; он мог
без устали растолковывать достоинство какого-нибудь сонета - или сонаты -
такому заинтересованному и невежественному слушателю, как я.
Когда мы с Моррисом познакомились ближе, мы стали вместе посещать
бесплатные концерты в парке. Моррис терпеливо учил меня наслаждаться
классической музыкой, читал мне Байрона, Шелли, Китса и "Рубаийат" Омара
Хайяма, водил меня на лекции по литературе, истории и философии. Некоторые
музыкальные произведения для меня до сих пор ассоциируются с чистым и сухим
горным воздухом Денвера и чудесными парками, по которым мы с Моррисом
бродили каждое воскресенье весной и летом 1913 года.
Особенно большое впечатление на меня произвел один концерт - не столько
из-за музыки, которую я еле слышала, сколько из-за угрожающе-облачного неба.
Ради Морриса мне хотелось выглядеть как можно лучше, поэтому накануне того
дня я пошла в магазин (он назывался "пять и десять центов") и купила себе
новую ярко-красную соломенную шляпу, поскольку в продаже били только такие.
Купила с некоторой опаской, потому что она казалась мне немножко фривольной,
но зато она мне очень шла, и я надеялась, что Моррису понравится. До сих пор
с ужасом вспоминаю тот день, когда я ее впервые надела. Небо было сплошь
затянуто тучами, Моррис даже не заметил моей шляпы, я же так боялась, что
пойдет дождь и меня зальет красными струями, что я больше ни о чем не
думала.
Моррисом я восхищалась безгранично, одна только Шейна вызывала у меня
такое же восхищение. И причиной тому была не только его энциклопедическая
образованность, но и его мягкость, ум и чудесное чувство юмора. Он был
старше меня всего на пять-шесть лет, но казался гораздо взрослее, спокойнее
и уравновешеннее. Не отдавая себе в этом отчета, я влюбилась в него, и не
могла понять, что и он меня любит, хотя мы очень долго не говорили о наших
взаимных чувствах.
Шейне тоже очень нравился Моррис, и она, к счастью, одобряла наши
частые встречи. Но она строго напомнила мне, что не ради этого помогла мне
бежать из дому, и вообще, я приехала в Денвер учиться, а не слушать музыку и
читать стихи. К своей миссии опекунши Шейна относилась очень серьезно,
сторожила меня, как ястреб, и через несколько месяцев мне стало казаться,
что с тем же успехом я могла бы оставаться в Милуоки. Шамай давил на меня
гораздо меньше, но Шейна все круче натягивала поводья, и я стала проявлять
норов. В один прекрасный день, когда Шейна особенно раскомандовалась и
раскричалась, словно я была маленькая, я решила, что пора мне жить одной,
без опеки и вечных приставаний, и ушла из дому как была, в черной юбке и
белой блузке, в которых проходила целый день. Я не взяла с собой даже ночной
рубашки, не считая себя вправе брать вещи, которые мне покупали Шейна и
Шамай, раз я больше им не подчиняюсь и покидаю их дом. Закрыв за собой
двери, я решила, что - все: отныне я сама за себя отвечаю.
Минут через десять я сообразила, что, пока я еще не зарабатываю, надо
найти временное пристанище. Тут я несколько упала духом. На помощь пришли
две Шейнины подруги, которым я призналась, что мне негде жить; они всегда
очень хорошо ко мне относились и тут же предложили гостеприимство, которое
я, приунывшая, с благодарностью приняла. К сожалению, это была не самая
безопасная гавань: у обеих была вторая стадия туберкулеза. То, что я не
заболела, можно объяснить только маминой пословицей "Нарс мазл" - "дуракам
счастье". Они жили в тесной квартирке, состоявшей из комнаты с нишей и
кухни. Ниша, сказали они, будет в моем распоряжении столько, сколько я
захочу. Но так как обе были тяжело больны, я понимала, что они должны
ложиться спать рано и потому не решалась зажигать лампочку над своей
кроватью, когда темнело. Единственным местом, где я могла читать, не
беспокоя их и не слыша их мучительного ночного кашля, была ванная комната,
там-то я и проводила ночи, закутавшись в одеяло, запасшись кипой книг и
устрашающе длинным списком литературы, которым снабдил меня Моррис.
Конечно, в шестнадцать лет можно обойтись почти без всего, даже без
сна, и я была очень довольна своей жизнью, а еще больше, говоря по правде,
сама собой. Я не только нашла жилье, но и пришла к заключению, что средняя
школа может подождать. Я твердила себе, что я научилась управляться с
жизнью, а это важнее, чем школьные науки, к которым я раньше так тянулась.
Теперь, когда у меня имелась ниша, надо было найти работу. Отец говаривал
"Лес рубят, щепки летят". Я готова была к тому, что щепки будут щелкать меня
по лицу: найти работу было нелегким делом. Но через день-два я нашла работу:
в магазине, где шили юбки на заказ. Я снимала мерку для приклада. Нельзя
сказать, что это была интересная или возвышающая душу работа, но она давала
мне средства к существованию, и вскоре я смогла уже снять крошечную комнатку
- и притом без палочек Коха. Одно из последствий моей тогдашней работы: даже
и теперь я машинально обмеряю взглядом подол юбки и сама могу запросто ее
подшить.
Я считала себя, да и выглядела, очень взрослой для своего возраста, но,
по правде говоря, нередко мне хотелось вернуться назад жить с Шейной, Шамаем
и их новорожденной Юдит. Конечно, у меня был Моррис, о чем я даже написала
Регине ("Он не очень красивый, но у него прекрасная душа"), и другие
приятели - в частности, удивительный молодой человек из Чикаго, по имени
Йосл Копелев; он решил стать парикмахером, уверенный, что это единственная
профессия, которая оставляет время для чтения; мы с Моррисом общались с ним
очень часто. Но одно дело приятели, а другое - семья, и порой, особенно если
рядом не было Морриса, я была столь же одинока, сколь независима. Однако
поскольку ни я, ни Шейна не умели признавать свои ошибки и извиняться,
прошло несколько месяцев, пока мы помирились.
Так я провела в одиночестве около года. Наконец пришло письмо от отца -
единственное, которое он написал мне за все время. Оно было очень краткое и
било в точку "Если тебе дорога жизнь твоей матери, - писал он, - ты должна
немедленно вернуться домой". Я поняла, что для него написать мне значило
подавить свою гордость, и, следовательно, я по-настоящему нужна дома. Мы с
Моррисом обсудили это, и я решила, что надо возвращаться в Милуоки - к
родителям, к Кларе, к школе. Откровенно говоря я не жалела, что возвращаюсь,
хотя это означало разлуку с Моррисом, который должен был остаться в Денвере
до выздоровления своей сестры. Однажды вечером, перед моим отъездом, Моррис
смущенно признался, что любит меня и хочет на мне жениться. Счастливая и
смущенная, я сказала, что люблю его тоже, но считаю себя слишком молодой для
замужества, мы согласились, что нам следует подождать. Отношения наши мы
решили сохранять в тайне, но все время писать друг другу. Таким образом, в
Милуоки я уехала - о чем сказала на следующий день Регине - в блаженном
состоянии духа.

Я ВЫБИРАЮ ПАЛЕСТИНУ

Дома у нас все изменилось. Родители очень смягчились, их материальное
положение улучшилось, Клара стала подростком. Семья переехала в новую,
лучшую квартиру на Десятой улице - там всегда было людно и кипела жизнь.
Теперь у родителей не было возражений по поводу моего поступления в среднюю
школу: они не протестовали даже тогда, когда я, окончив ее, записалась в
октябре 1916 года в Нормальную школу Милуоки (тогда она носила название
"Учительский колледж"). Вряд ля они поверили, что я нуждаюсь еще в
каком-нибудь дополнительном образовании, - но они позволили мне поступить
по-своему, и наши отношения от этого улучшились неузнаваемо, хотя мы с мамой
все-таки иной раз ссорились. Одной из причин ссор были письма Морриса. Мама
считала своим долгом быть в курсе дела (кто-то, вероятно Шейна, написала ей
о моем денверском романе) и как-то раз она заставила Клару прочесть и
перевести ей на идиш целую пачку этих писем (мы с Моррисом переписывались
по-английски, на котором мама читала с трудом). Позже Клара, понимая, что
сделала ужасную вещь, все рассказала мне, при этом она клялась, что
пропускала "все слишком личное", как она тактично выражалась. После этого
Моррис стал писать на адрес Регины.
По мере того, как их жизнь становилась легче, мои родители стали
принимать все большее участие в общественной жизни. Мама, которой, думаю, и
в голову не приходило, что она может проявить себя вне узкого круга семейных
дел и обязанностей, выказала, тем не менее, природный талант к
благотворительности; возможно, он развился благодаря покупателям,
рассказывавшим ей о своих затруднениях, пока она развешивала для них рис и
сахар. Словом, хоть она и была занята как никогда, но жилось ей легче;
однако у нее была очень сердившая меня привычка заявлять, что в Милуоки все
хуже, чем в Пинске. Например, фрукты. Кто в Пинске мог есть фрукты? Во
всяком случае, не наша семья. Но мама продолжала восхвалять все, что были
"дома", а я со временем научилась не взрываться каждый раз, когда она делала
это.
Слушая про чьи-нибудь невзгоды, помогая управляться с благотворительным
базаром или лотереей, мама не переставала печь и жарить. Она делала это
прекрасно; у нее я научилась готовить простую и питательную еврейскую пищу,
- ту самую, которую люблю и готовлю по сей день, несмотря на то, что сын и
один из внуков - они считают себя знатоками и льют вино в любое блюдо -
критикуют мою "лишенную воображения" стряпню (однако никогда от нее не
отказываются). По вечерам в пятницу, когда мы усаживались за субботнюю
трапезу - куриный бульон, фаршированная рыба, мясо с картошкой и луком,
цимес из моркови со сливами, - кроме отца, Клары я меня за столом почти
всегда были гости, приехавшие издалека, и порой их визиты затягивались на
несколько недель.
Во время Первой мировой войны мама превратила наш дом в перевалочный
пункт для юношей, вступавших добровольцами в Еврейский легион Британской
армии; они под еврейским флагом шли освобождать Палестину от турок. Молодые
люди из Милуоки, вступавшие легион (воинской повинности иммигранты не
подлежали), уходили от нас с двумя мешочками: маленький, вышитый руками
мамы, мешочек служил для талеса и филактерий; другой мешочек, гораздо более
вместимый, был наполнен еще горячим печеньем из ее духовки. Она с открытым
сердцем держала открытый дом и, вспоминая это время, я слышу ее смех на
кухне, где она чистит морковку, жарит лук и режет рыбу для субботнего ужина,
болтая с одним из гостей, который будет ночевать на кушетке у нас в
гостиной.
Отец тоже принимал активное участие в еврейской жизни города.
Большинство из тех, кто спал на нашей знаменитой кушетке, были
сионисты-социалисты с Восточного побережья, идишские писатели, ездившие с
лекциями по стране и жившие за городом, члены Бней Брита (еврейское
братство, к которому мой отец принадлежал). Короче говоря, мои родители
полностью интегрировались, и их дом стал для милуокской общины и ее гостей
чем-то вроде учреждения. Среди тех, кого я тогда впервые увидела и услышала,
многие имели впоследствии огромное влияние не только на мою жизнь, но, что
гораздо важнее, на сионистское движение, в частности на социалистическое его
крыло. Некоторые оказались в числе отцов-основателей еврейского государства.
Вспоминая людей, проезжавших через Милуоки в те годы, которые произвели
на меня впечатление, я прежде всего думаю о Нахмане Сыркине - пламенном
идеологе сионистов-социалистов - Поалей Цион. Сыркин, русский еврей,
изучавший в Берлине философию и психологию, вернулся в Россию после 1905
года, а затем эмигрировал в Соединенные Штаты, где стад лидером Поалей Цион.
Сыркин считал, что единственная надежда еврейского пролетариата (он называл
его "рабом рабов" и "пролетариатом пролетариата") - это массовая эмиграция в
Палестину, и об этом он писал и блистательно говорил в Америке и в Европе.
Моя любимая история о Сыркине (дочь которого, Мари, стала моим близким
другом, а потом и биографом) - этот спор его с доктором Хаимом Житловским,
известным защитником идиша как еврейского национального языка. Для
Житловского главным был чисто правовой аспект еврейского вопроса; Сыркин же
был страстным сионистом и сторонником возрождения иврита. Во время их спора