Страница:
тысяч евреев. За последние несколько лет еврейский народ потерял шесть
миллионов евреев, и было бы просто дерзостью беспокоить евреев всего мира
из-за того, что еще несколько сот тысяч евреев находятся в опасности.
Речь не об этом. Речь идет о тому если эти семьсот тысяч останутся в
живых, то жив будет еврейский народ как таковой и будет обеспечена его
независимость. Если же эти семьсот тысяч теперь будут перебиты, то нам
придется на много веков забыть мечту о еврейском народе и его государстве.
Друзья мои, мы воюем. Нет в Палестине еврея, который не верил бы, что,
в конце концов, мы победим. Таков в стране моральный дух... Но этот дух не
может противостоять в одиночку винтовкам и пулеметам. Без него винтовки и
пулеметы не много стоят, но без оружия дух может быть сломлен вместе с
телом.
Наша проблема - время... Что мы сможем получить немедленно? И когда я
говорю "немедленно", я имею в виду не месяц. И не через два. Я имею в виду -
сейчас, сегодня.
Я приехала довести до сознания американских евреев один факт: в
кратчайший срок, не более, чем за две недели, нам нужно собрать чистоганом
сумму от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов. Через две-три недели
после этого мы уже сумеем укрепиться. В этом мы уверены.
Египетское правительство может провести такой бюджет, который поможет
нашим противникам. То же самое может сделать и правительство Сирии. У нас
нет правительств. Но в диаспоре у нас миллионы евреев, и я верю в евреев США
не меньше, чем в нашу палестинскую молодежь; верю, что они поймут, в какой
опасности мы находимся, и сделают то, что должно.
Знаю, что сделать это будет нелегко. Мне приходилось участвовать во
всяких кампаниях по сбору средств, и я знаю, как непросто сразу собрать ту
сумму, которую мы просим. Но я видела таких людей там, дома. Видела, как,
когда мы призвали общину отдавать кровь для раненых, они пришли прямо со
службы в больницы и стояли в длинных очередях, чтобы отдать свою кровь. В
Палестине отдают и кровь, и деньги.
Мы не лучшей породы; мы не лучшие евреи из еврейского народа. Случилось
так, что мы - там, а вы - здесь. Уверена, что если бы вы были в Палестине, а
мы в Соединенных Штатах, вы делали бы там то же самое, что делаем мы, и
просили бы нас здесь сделать то, что придется сделать вам.
В заключение я хочу перефразировать одну из самых замечательных речей
времен Второй мировой войны - речь Черчилля. Я не преувеличиваю, говоря, что
палестинский ишув будет сражаться в Негеве, в Галилее, на подступах к
Иерусалиму до самого конца.
Вы не можете решить, следует нам сражаться или нет. Решать будем мы.
Еврейское население Палестины не выкинет белый флаг перед муфтием. Это
решение уже принято. Никто не может его изменить. Вы можете решить только
одно: кто победит в этой борьбе - мы или муфтий. Этот вопрос могут решить
американские евреи. Но сделать это надо быстро - за дни, за часы.
И прошу вас - не запаздывайте. Чтобы не пришлось вам через три месяца
горько сожалеть о том, что вы не сделали сегодня. Время уже настало".
Они слушали, они плакали, они собрали столько денег, сколько еще не
собирала ни одна община. Я провела в Штатах шесть недель - больше я не могла
находиться вне дома - и повсюду евреи слушали, плакали и давали деньги,
иногда даже делая для этого банковские заемы. В марте я вернулась в
Палестину, собрав 50000000 долларов, немедленно ассигнованные на тайные
закупки в Европе оружия для Хаганы. И даже когда Бен-Гурион сказал мне:
"Когда-нибудь, когда будет написана история, там будет рассказано о
еврейской женщине, доставшей деньги, необходимые для создания государства",
- я никогда не обманывалась. Я всегда знала, что эти доллары были отданы не
мне, а Израилю.
В этот год эта поездка в Штаты была моей единственной поездкой. За
полгода, предшествовавшие созданию государства, я дважды встречалась с
трансиорданским королем Абдаллой - дедом нынешнего короля Хуссейна. И хотя
содержание наших переговоров много лет хранилось втайне - даже долгое время
после 1951 года, когда Абдалла был убит своими арабскими врагами (думаю,
людьми муфтия) - никто до сих пор не знает, какие слухи об этих переговорах
вызвали его убийство. Убийство - эндемическая болезнь в арабском мире, и
первое, что узнает каждый арабский правитель, это прямая связь между
соблюдением секретности и продолжительностью жизни. Убийство Абдаллы
произвело незабываемое впечатление на всех арабских лидеров, пришедших затем
к власти; однажды Насер сказал посреднику, которого мы направили в Каир:
"Если бы Бен-Гурион приехал в Египет переговорить со мной, его встретили бы
дома, как героя-победителя. Но если бы я поехал к нему, то по возвращении
меня бы застрелили". И я боюсь, что в этом смысле ничего не изменилось.
Впервые я встретилась с королем Абдаллой в начале ноября 1947 года. Он
согласился встретиться со мной - как с главой Политического отдела
Еврейского Агентства - в Нахараиме (на реке Иордан), в доме, где помещалась
электростанция, принадлежавшая палестинской компании. Я приехала туда с
одним из наших экспертов по арабским делам - Элияху Сассоном. Мы выпили, как
полагается по этикету, по чашечке кофе и потом начали беседовать. Абдалла
был невысокий, очень стройный человек, обладавший большим обаянием. Вскоре
главное стало ясным: он не присоединится к нападающим на нас арабам. Он
сказал, что всегда останется нашим другом, и больше всего, как и мы, он
хочет мира. В конце концов, враг у нас был общий - иерусалимский муфтий,
хадж Амин эль-Хуссейн. Мало того: он предложил, чтобы после голосования в
Объединенных Нациях мы встретились опять.
По дороге обратно в Тель-Авив Эзра Данин, не раз встречавшийся с
Абдаллой прежде, объяснил мне его концепцию роли евреев на Ближнем Востоке:
Бог рассеял евреев по Западному миру для того, чтобы они усвоили европейскую
культуру и потом принесли ее с собой обратно на Ближний Восток, чтобы его
опять оживить. Однако в его надежности Данин сомневался. "Абдалла - не то
чтобы лгун, - сказал он, - но он бедуин, а у бедуинов свое представление о
правде, куда менее абсолютное, чем наше". Но, по его мнению, Абдалла был
совершенно искренен в своих выражениях дружбы, хотя он из-за этого и не
будет чувствовать себя связанным по рукам и ногам.
И в январе, и в феврале мы продолжали поддерживать контакт с Абдаллой,
обычно через общего друга, передававшего ему мои послания. Эти послания
постепенно стали выражать все большее беспокойство. Атмосфера была насыщена
предположениями; были сведения, что, несмотря на свои обещания, Абдалла
собирается вступить в Арабскую лигу. "Так ли это?" - спрашивала я. Из Аммана
очень скоро пришел отрицательный ответ. Король был изумлен и обижен моим
вопросом. Он просил меня запомнить три вещи: во-первых, он - бедуин, и
потому человек чести; во-вторых, - король, и потому дважды человек чести;
в-третьих, он никогда не нарушит обещания, данного женщине. Поэтому моя
тревога ничем не оправдана.
Но мы-то знали другое. Уже к первой неделе мая не оставалось сомнений,
что, несмотря на все свои заверения, Абдалла связал свою судьбу с Арабской
лигой. Мы обсудили, стоит ли попросить о новой встрече, пока еще не поздно.
Может, удастся его отговорить в последнюю минуту. А если нет, то, может,
удастся у него выяснить, что именно он и его обученный англичанами и
возглавляемый английскими офицерами Арабский легион собираются пред принять
в войне против нас. Многое тогда лежало на чаше весов: легион не только
намного превосходил все остальные арабские армии, но тут перемешивались и
другие жизненно важные соображения. Если случится чудо и Трансиордания не
вступит в войну, то и иракской армии будет куда труднее вступить в Палестину
и напасть на нас. Бен-Гурион считал, что мы ничего не потеряем, если сделаем
еще одну попытку, - поэтому я попросила о новой встрече, договорившись с
Эзрой Данином, что он будет меня сопровождать.
Но на этот раз Абдалла отказался приехать в Нахараим. Как передал нам
его посланец, это будет слишком опасно. Если я хочу его увидеть - я должна
приехать в Амман, приняв риск на себя: он не может поднять легион по случаю
того, что ожидает еврейских гостей из Палестины, и никакой ответственности
за то, что может произойти с нами по дороге, он тоже на себя не возьмет.
Начать с того, что в Тель-Авив попасть тогда было почти так же трудно, как и
в Амман. Я с самого утра и до семи вечера ожидала в Иерусалиме
тель-авивского самолета, а когда он, наконец, приземлился, то было так
ветрено, что ему трудно было взлететь. В нормальной обстановке я отложила бы
полет на завтра, но уже почти не было "завтра". Было 10 мая, а 14 мая должно
было быть провозглашено еврейское государство. Это был наш последний шанс
переговорить с Абдаллой. Поэтому я настояла, чтобы мы полетели, хотя,
казалось, что наш "пайпер каб" перевернется от простого ветра, не говоря уже
о буре. Когда мы уже взлетели, на иерусалимский аэродром сообщили, что
погода слишком опасна для полета, - но мы уже были в воздухе.
На следующее утро я поехала в Хайфу, где должна была встретиться с
Эзрой. Было решено, что он только наденет на голову арабскую "куфию". Он
свободно говорил по-арабски, знал арабские обычаи и его легко было принять
за араба. Я же должна была надеть традиционное, темное и широкое арабское
платье. По-арабски я не говорила вовсе, но было маловероятно, чтобы от
мусульманки, сопровождающей своего мужа, потребовались какие-то разговоры.
Арабское платье и покрывало для меня уже были заказаны, а Эзра объяснил мне
дорогу. Мы будем часто менять машины, предупредил он, чтобы убедиться, что
за нами не следят, а вечером, в назначенном месте, недалеко от королевского
дворца нас будет ожидать человек, который проводит нас к Абдалле. Главное
было - не вызвать подозрений у арабских легионеров на проверочных пунктах по
дороге к дворцу.
Это была длинная поездка, в темноте, с некоторыми пересадками. Сначала
мы ехали на одной машине, потом вышли, потом пересели в другую, проехали еще
несколько километров, потом, в Нахараиме, пересели в третью. Друг с другом
мы во время пути не разговаривали. Я полностью доверяла способностям Эзры
провезти нас через неприятельские линии и слишком занята была вопросом об
исходе нашей миссии, чтобы думать о том, что случится, если нас, сохрани
Боже, схватят. К счастью, хоть нам и пришлось несколько раз предъявлять
удостоверения, мы прибыли на место встречи вовремя и не разоблаченные.
Человек, который отвез нас к Абдалле, был его самым доверенным сотрудником,
это был бедуин, с детства живший в его семье и привыкший исполнять самые
опасные поручения своего господина.
Он отвез нас к себе домой в своей машине, с затянутыми плотной черной
материей окнами. В ожидании Абдаллы я разговорилась с привлекательной и
умной женой нашего проводника, происходившей из богатой турецкой семьи; она
горько жаловалась на монотонность своего существования в Трансиордании. Я
подумала, что некоторая монотонность мне лично сейчас бы не помешала, но
продолжала сочувственно кивать головой.
В комнату вошел Абдалла. Он был очень бледен; казалось, его что-то
мучило. Эзра переводил; мы беседовали около часу. Я сразу же взяла быка за
рога, спросив: "Итак, нарушили вы данное мне обещание?"
Он не ответил на вопрос прямо. Он сказал: "Когда я давал обещание, я
думал, что судьба моя в моих руках и я могу делать все, что считаю
правильным, но с тех пор я узнал кое-что другое". Он объяснил, что прежде
был один, а теперь "я - один из пяти". Мы поняли, что четверо остальных -
это Египет, Сирия, Ливан и Ирак. И все-таки он считал, что войны можно
избежать.
- Почему вы так торопитесь провозгласить создание своего государства? -
спросил он. - К чему такая спешка? До чего же вы нетерпеливы!
Я сказала, что о народе, ожидавшем этого две тысячи лет, нельзя
говорить, что он слишком тороплив. Он, по-видимому, принял это возражение.
- Неужели вы не понимаете, - сказала я, - что мы - ваши единственные
союзники во всем районе? Все остальные - ваши враги.
- Да, - сказал он, - я это знаю. Но что я могу сделать? Это зависит не
от меня.
И тогда я сказала:
- Вы должны знать, что если нам навяжут войну, мы будем сражаться и мы
победим.
Он вздохнул и повторил:
- Да. Я это знаю. Ваш долг сражаться. Но почему бы вам не подождать
несколько лет? Бросьте ваше требование свободной иммиграции. Я стану во
главе всей страны, и вы будете представлены в моем парламенте. Я буду очень
хорошо с вами обращаться и войны не будет.
Я попыталась объяснить, почему этот план невозможен.
- Вы знаете все, что мы сделали, вы знаете, как тяжело мы работали, -
сказала я. - И вы думаете что мы сделали все это ради того, чтобы быть
представленными в чужом парламенте? Вы знаете чего мы хотим, к чему
стремимся. Если вы больше ничего не можете нам предложить, значит, будет
война и мы победим. Но, может быть, мы встретимся снова - после войны, когда
будет существовать еврейское государство.
- Вы слишком уж полагаетесь на свои танки, - сказал Эзра. - У вас нет
настоящих друзей в арабском мире, и мы разгромим ваши танки, как было
разгромлена линия Мажино.
Это была очень смелая речь, особенно если учесть, что Данину было точно
известно наше положение с оружием. Но Абдалла стал еще серьезнее и снова
повторил, что мы должны исполнить свой долг. И еще он добавил - с грустью,
как мне показалось, - что события должны идти своим чередом. В свое время мы
все узнаем, что нам уготовила судьба.
Очевидно, говорить больше было не о чем. Я хотела сразу же уехать, но
Данин и Абдалла затеяли новую беседу.
- Надеюсь, мы останемся в контакте и после того, как начнется война, -
сказал Данин.
- Конечно, - ответил Абдалла. - Вы будет приезжать ко мне.
- Но как я смогу до вас добраться? - спросил Данин.
- О, я не сомневаюсь, что уж вы-то найдете дорогу, - с улыбкой сказал
Абдалла.
Но потом Данин попенял ему, что он недостаточно осторожен. "Вы молитесь
в мечети, - сказал он, - и позволяете своим подданным целовать край вашей
одежды. Какой-нибудь злодей, чего доброго, может учинить что-нибудь дурное.
Пора вам отменить этот обычай ради своей безопасности".
Абдалла был, видимо, шокирован этими словами. "Никогда я не стану
пленником своей охраны, - сурово сказал он Данину. - Я родился бедуином,
свободным человеком, и останусь свободным. Пусть те, кто хочет убить меня,
попробуют это сделать. Я на себя цепей не надену". После этого он попрощался
с нами и ушел.
Жена хозяина пригласила нас к столу. В конце комнаты стоял огромный
стол, уставленный яствами. Я совершенно не чувствовала голода, но Данин
сказал, что я должна наполнить свою тарелку, буду я есть или нет, а то
получится, что я отказываюсь от арабского гостеприимства.
Я наполнила свою тарелку до краев, но только поковыряла еду. У меня не
осталось сомнений, что Абдалла поведет против нас войну. И, несмотря на всю
браваду Данина, я хорошо знала, что танки арабского легиона не игрушка, и
сердце мое падало при мысли о том, какие известия я привезу в Тель-Авив.
Время близилось к полуночи. Нам предстоял длинный и опасный путь - на этот
раз без всяких обманчивых надежд.
Через несколько минут мы простились и уехали. Была очень темная ночь, и
арабский шофер, который вез нас в Нахараим (откуда мы должны были
отправиться в Хайфу), приходил в ужас всякий раз, когда машину останавливали
на контрольном пункте легионеры. В конце концов, на некотором расстоянии от
электростанции он велел нам выходить. Было около трех часов ночи, и мы
должны были сами найти дорогу. Мы не были вооружены, и должна признаться,
что я была и подавлена, и испугана. Из окон машины мы видели иракские части,
скопившиеся у лагеря Мафрак; шепотом мы рассуждали о том, что может
случиться 14 мая. Помню, как застучало мое сердце, когда Данин сказал: "Если
нам повезет и мы победим, мы потеряем только десять тысяч человек. Если же
нам не повезет, наши потери могут дойти до пятидесяти тысяч". Я была
подавлена. Тогда мы решили переменить тему разговора, и все остальное время
пути мы беседовали только о мусульманских обычаях и об арабской кухне. Когда
же мы остались одни в кромешной тьме, мы уже не разговаривали ни о чем. Мы
боялись даже вздохнуть. Арабская одежда мешала мне двигаться, притом я вовсе
не была уверена, что мы идем в нужном направлении, да еще не могла
избавиться от подавленности и ощущения полного провала моих переговоров с
Абдаллой.
Вероятно, шли уже полчаса, когда нас заметил молодой солдат Хаганы,
целую ночь с тревогой ожидавший нас. Я не могла разглядеть его лица, но
никогда я так крепко и с таким облегчением не сжимала чужую руку. Без
всякого затруднения он провел нас в Нахараим. Второй раз я увидела его
несколько лет назад: пожилой человек подошел ко мне в фойе иерусалимского
отеля и сказал "Миссис Меир, вы меня не узнаете?" Я стала вспоминать, но так
и не вспомнила. Тут он ласково улыбнулся и сказал: "Это я привел вас в ту
ночь в Нахараим".
Но Абдаллу я больше никогда не видела, хотя после Войны за
Независимость с ним велись долгие переговоры. Потом мне передавали, что он
сказал обо мне: "Если кто-нибудь лично ответственен за войну, то это она,
ибо она слишком горда, чтобы принять мое предложение". Признаться, когда я
думаю о том, что случилось бы с нами, если бы мы были меньшинством в
государстве и под протекцией арабского короля, убитого арабами через
каких-нибудь два года, я не жалею о том, что в ту ночь так разочаровала
Абдаллу. Жаль, что ему не хватило храбрости на то, чтобы не вступать в
войну. Насколько лучше было бы для него - да и для нас, - если бы он был
чуть более горд.
Прямо из Нахараима меня повезли в Тель-Авив. На следующее утро в
помещении Мапай было назначено заседание - разумеется, в эти дни заседания
шли беспрерывно, одно за другим, - на котором, как я знала, будет
присутствовать Бен-Гурион. Когда я вошла, он поднял голову и спросил "Ну?" Я
села и написала ему записку "Не удалось. Будет война. Мы с Эзрой видели у
Мафрака скопления войск и огни". Мне тяжело было смотреть на лицо
Бен-Гуриона, читавшего мою записку, но, слава Богу, он не изменил ни своего,
ни нашего решения.
Окончательное решение надо было принимать через два дня. Провозглашать
еврейское государство или нет? После моего доклада о переговорах с Абдаллой
множество народу из так называемой "Минхелет хаам" (буквально - народная
администрация), куда входили члены Еврейского Агентства, Национального
совета (Ваад Леуми) и некоторых Малых партий и групп, и которая позднее
стала временным правительством Израиля, стали просить Бен-Гуриона в
последний раз взвесить "за" и "против". Они хотели знать, в какой мере
Хагана подготовлена к решающему часу. Бен-Гурион вызвал Игаэля Ядина -
начальника оперативного отдела Хаганы и Исраэля Галили - фактического
главнокомандующего. Они ответили одинаково, одинаково жестко. Только в двух
вещах можно быть уверенными, сказали они: британцы уйдут и арабы вторгнутся.
И тогда? Оба замолчали. Через минуту Ядин сказал: "В лучшем случае, шансы
наши - пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят, что победим, пятьдесят - что
потерпим поражение".
На этой оптимистической ноте и было принято окончательное решение. 14
мая 1948 года (пятого ияра 5708 года по еврейскому календарю) будет
провозглашено еврейское государство с населением в 650000 человек, шанс
этого государства пережить день своего рождения зависел от способности этих
650000 отразить нападение пяти регулярных армий, активно поддерживаемых
миллионом палестинских арабов.
По первоначальному плану я должна была в четверг вернуться в Иерусалим
и там остаться. Нечего и говорить, что мне очень хотелось остаться в
Тель-Авиве, хотя бы на церемонию провозглашения государства, время и место
которой держалось в тайне от всех, кроме 200 приглашенных, и должно было
быть объявлено лишь за час. Всю среду я, несмотря ни на что, надеялась, что
Бен-Гурион уступит, но он был непоколебим. "Ты должна ехать в Иерусалим", -
сказал он. И в четверг 13 мая я опять сидела в "пайпер кабе". Пилоту был дан
приказ отвезти меня в Иерусалим и немедленно возвращаться с Ицхаком
Гринбаумом, которому предстояло стать министром внутренних дел временного
правительства. Но как только мы, перевалив за Прибрежную равнину, оказались
над Иудейскими холмами, мотор забарахлил. Я сидела рядом с пилотом
(крошечные "примусы", как мы их ласково называли, имели только два сиденья)
и видела, что даже он очень беспокоится. По звуку казалось, что мотор
вот-вот вообще оторвется, почему меня и не удивило, когда пилот сказал:
"Прости, пожалуйста, но я, кажется, не смогу перелететь холмы. Надо
возвращаться". Он развернул самолет, мотор продолжал угрожающе гудеть, я
заметила, что пилот оглядывает окрестности под нами. Я не сказала ни слова,
машина чуть-чуть поднялась, пилот спросил: "Ты понимаешь, что происходит?"
"Понимаю", - ответила я.
"Я искал арабскую деревню, где мы могли бы приземлиться". (Помните, это
происходило 13 мая.) "Но, пожалуй, - сказал он, - я смогу приземлиться в
Бен-Шемене". Звук мотора улучшился. "Нет, - сказал пилот, - пожалуй, мы
сможем вернуться в Тель-Авив".
Таким образом мне удалось присутствовать на церемонии, а бедному Ицхаку
Гринбауму пришлось остаться в Иерусалиме, и он сумел подписать Декларацию
Независимости только после первого прекращения огня.
Утром 14 мая я участвовала в собрании Ваад Леуми, где решалось, какое
имя мы дадим нашему государству, и окончательно формулировалась Декларация.
Вопрос об имени оказался менее дискуссионным, чем формулировка Декларации,
ибо в последнюю минуту возник спор: упоминать ли в ней Бога. Собственно
говоря, выход был найден накануне. Небольшой комитет, которому было поручено
составить последнюю версию Декларации, получил текст, в котором самая
последняя фраза начиналась словами: "Уповая на Твердыню Израиля, мы
скрепляем нашими подписями.." Бен-Гурион надеялся, что слова "Твердыня
Израиля" своей недвусмысленностью могут удовлетворить и евреев, не
допускавших мысли, чтобы документ о создании еврейского государства мог
обойтись без упоминания о Боге, и евреев, которые наверняка будут упорно
протестовать против малейшего намека на клерикализм.
Но принять этот компромисс оказалось не так-то легко. Представитель
религиозных партий, рабби Фишман-Маймон, потребовал, чтобы ссылка на Бога
была сделана безо всяких экивоков, и сказал, что одобрит выражение "Твердыня
Израиля" только если будет прибавлено "и его Искупитель"; представитель
левого крыла Рабочей партии Ахарон Цизлинг столько же решительно выступил с
противоположных позиций. "Я не могу подписать документ, в какой бы то ни
было форме упоминающий Бога, в которого я не верю", - сказал он. Бен-Гуриону
понадобилось чуть ли не все утро, чтобы убедить обоих, что слова "Твердыня
Израиля" имеют двойное значение. Для многих, может быть, для большинства
евреев они означают "Бог", но могут рассматриваться и как символ, означающий
"силу еврейского народа". В конце концов, Маймон согласился, чтобы слово
"Искупитель" не было включено в текст. Забавно то, что в первом английском
переводе, опубликованном в этот день для заграницы, не было вообще никакого
упоминания о "Твердыне Израиля"; военный цензор вычеркнул весь последний
параграф из соображений безопасности, ибо в нем было указано время и место
церемонии.
Может показаться странным, что за несколько часов до провозглашения
государства, да еще под угрозой иностранного вторжения, будущий
премьер-министр тратит время на такие споры, но надо иметь в виду, что эти
споры отнюдь не были чисто терминологическими. Мы глубоко сознавали, что
Декларация не только объявляет о конце двухтысячелетней еврейской
бездомности, но и выражает основные принципы Государства Израиль. И потому
каждое слово имеет огромное значение. Кстати, мой добрый друг Зеев Шареф,
первый секретарь будущего правительства, заложивший основы
государственности, нашел время проследить за тем, что грамота, которую нам
предстояло днем подписать, была сразу после церемонии отправлена в подвал
Англо-Палестинского банка, и таким образом сохранена для потомства, на
случай, если государство и все мы проживем не очень долго.
Около двух часов дня я вернулась к себе в гостиницу на набережной,
вымыла голову и надела свое лучшее черное платье. Потом я посидела несколько
минут - для того, чтобы перевести дух и впервые за несколько дней подумать о
детях. Менахем в то время учился в Штатах, в Манхэттенском музыкальном
училище. Я понимала, что теперь, когда война неизбежна, он вернется, и
думала, когда и где мы увидимся. Сарра была в киббуце Ревивим - относительно
не очень далеко; но мы были совершенно отрезаны друг от друга. Несколько
месяцев назад банды палестинских арабов вместе с вооруженными египтянами,
перешедшими границу, блокировали дорогу, соединявшую Негев со всей страной,
и систематически взрывали или перерезали водопровод, снабжавший двадцать
семь еврейских поселений, там находившихся. Хагана делала что могла, чтобы
прорвать осаду. Она открыла грунтовую тропу, параллельно главной дороге, по
которой прорывались конвои, доставлявшие пищу и воду тысяче южных
поселенцев. Но кто знает, что будет с Ревивимом, да и с любым маленьким,
миллионов евреев, и было бы просто дерзостью беспокоить евреев всего мира
из-за того, что еще несколько сот тысяч евреев находятся в опасности.
Речь не об этом. Речь идет о тому если эти семьсот тысяч останутся в
живых, то жив будет еврейский народ как таковой и будет обеспечена его
независимость. Если же эти семьсот тысяч теперь будут перебиты, то нам
придется на много веков забыть мечту о еврейском народе и его государстве.
Друзья мои, мы воюем. Нет в Палестине еврея, который не верил бы, что,
в конце концов, мы победим. Таков в стране моральный дух... Но этот дух не
может противостоять в одиночку винтовкам и пулеметам. Без него винтовки и
пулеметы не много стоят, но без оружия дух может быть сломлен вместе с
телом.
Наша проблема - время... Что мы сможем получить немедленно? И когда я
говорю "немедленно", я имею в виду не месяц. И не через два. Я имею в виду -
сейчас, сегодня.
Я приехала довести до сознания американских евреев один факт: в
кратчайший срок, не более, чем за две недели, нам нужно собрать чистоганом
сумму от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов. Через две-три недели
после этого мы уже сумеем укрепиться. В этом мы уверены.
Египетское правительство может провести такой бюджет, который поможет
нашим противникам. То же самое может сделать и правительство Сирии. У нас
нет правительств. Но в диаспоре у нас миллионы евреев, и я верю в евреев США
не меньше, чем в нашу палестинскую молодежь; верю, что они поймут, в какой
опасности мы находимся, и сделают то, что должно.
Знаю, что сделать это будет нелегко. Мне приходилось участвовать во
всяких кампаниях по сбору средств, и я знаю, как непросто сразу собрать ту
сумму, которую мы просим. Но я видела таких людей там, дома. Видела, как,
когда мы призвали общину отдавать кровь для раненых, они пришли прямо со
службы в больницы и стояли в длинных очередях, чтобы отдать свою кровь. В
Палестине отдают и кровь, и деньги.
Мы не лучшей породы; мы не лучшие евреи из еврейского народа. Случилось
так, что мы - там, а вы - здесь. Уверена, что если бы вы были в Палестине, а
мы в Соединенных Штатах, вы делали бы там то же самое, что делаем мы, и
просили бы нас здесь сделать то, что придется сделать вам.
В заключение я хочу перефразировать одну из самых замечательных речей
времен Второй мировой войны - речь Черчилля. Я не преувеличиваю, говоря, что
палестинский ишув будет сражаться в Негеве, в Галилее, на подступах к
Иерусалиму до самого конца.
Вы не можете решить, следует нам сражаться или нет. Решать будем мы.
Еврейское население Палестины не выкинет белый флаг перед муфтием. Это
решение уже принято. Никто не может его изменить. Вы можете решить только
одно: кто победит в этой борьбе - мы или муфтий. Этот вопрос могут решить
американские евреи. Но сделать это надо быстро - за дни, за часы.
И прошу вас - не запаздывайте. Чтобы не пришлось вам через три месяца
горько сожалеть о том, что вы не сделали сегодня. Время уже настало".
Они слушали, они плакали, они собрали столько денег, сколько еще не
собирала ни одна община. Я провела в Штатах шесть недель - больше я не могла
находиться вне дома - и повсюду евреи слушали, плакали и давали деньги,
иногда даже делая для этого банковские заемы. В марте я вернулась в
Палестину, собрав 50000000 долларов, немедленно ассигнованные на тайные
закупки в Европе оружия для Хаганы. И даже когда Бен-Гурион сказал мне:
"Когда-нибудь, когда будет написана история, там будет рассказано о
еврейской женщине, доставшей деньги, необходимые для создания государства",
- я никогда не обманывалась. Я всегда знала, что эти доллары были отданы не
мне, а Израилю.
В этот год эта поездка в Штаты была моей единственной поездкой. За
полгода, предшествовавшие созданию государства, я дважды встречалась с
трансиорданским королем Абдаллой - дедом нынешнего короля Хуссейна. И хотя
содержание наших переговоров много лет хранилось втайне - даже долгое время
после 1951 года, когда Абдалла был убит своими арабскими врагами (думаю,
людьми муфтия) - никто до сих пор не знает, какие слухи об этих переговорах
вызвали его убийство. Убийство - эндемическая болезнь в арабском мире, и
первое, что узнает каждый арабский правитель, это прямая связь между
соблюдением секретности и продолжительностью жизни. Убийство Абдаллы
произвело незабываемое впечатление на всех арабских лидеров, пришедших затем
к власти; однажды Насер сказал посреднику, которого мы направили в Каир:
"Если бы Бен-Гурион приехал в Египет переговорить со мной, его встретили бы
дома, как героя-победителя. Но если бы я поехал к нему, то по возвращении
меня бы застрелили". И я боюсь, что в этом смысле ничего не изменилось.
Впервые я встретилась с королем Абдаллой в начале ноября 1947 года. Он
согласился встретиться со мной - как с главой Политического отдела
Еврейского Агентства - в Нахараиме (на реке Иордан), в доме, где помещалась
электростанция, принадлежавшая палестинской компании. Я приехала туда с
одним из наших экспертов по арабским делам - Элияху Сассоном. Мы выпили, как
полагается по этикету, по чашечке кофе и потом начали беседовать. Абдалла
был невысокий, очень стройный человек, обладавший большим обаянием. Вскоре
главное стало ясным: он не присоединится к нападающим на нас арабам. Он
сказал, что всегда останется нашим другом, и больше всего, как и мы, он
хочет мира. В конце концов, враг у нас был общий - иерусалимский муфтий,
хадж Амин эль-Хуссейн. Мало того: он предложил, чтобы после голосования в
Объединенных Нациях мы встретились опять.
По дороге обратно в Тель-Авив Эзра Данин, не раз встречавшийся с
Абдаллой прежде, объяснил мне его концепцию роли евреев на Ближнем Востоке:
Бог рассеял евреев по Западному миру для того, чтобы они усвоили европейскую
культуру и потом принесли ее с собой обратно на Ближний Восток, чтобы его
опять оживить. Однако в его надежности Данин сомневался. "Абдалла - не то
чтобы лгун, - сказал он, - но он бедуин, а у бедуинов свое представление о
правде, куда менее абсолютное, чем наше". Но, по его мнению, Абдалла был
совершенно искренен в своих выражениях дружбы, хотя он из-за этого и не
будет чувствовать себя связанным по рукам и ногам.
И в январе, и в феврале мы продолжали поддерживать контакт с Абдаллой,
обычно через общего друга, передававшего ему мои послания. Эти послания
постепенно стали выражать все большее беспокойство. Атмосфера была насыщена
предположениями; были сведения, что, несмотря на свои обещания, Абдалла
собирается вступить в Арабскую лигу. "Так ли это?" - спрашивала я. Из Аммана
очень скоро пришел отрицательный ответ. Король был изумлен и обижен моим
вопросом. Он просил меня запомнить три вещи: во-первых, он - бедуин, и
потому человек чести; во-вторых, - король, и потому дважды человек чести;
в-третьих, он никогда не нарушит обещания, данного женщине. Поэтому моя
тревога ничем не оправдана.
Но мы-то знали другое. Уже к первой неделе мая не оставалось сомнений,
что, несмотря на все свои заверения, Абдалла связал свою судьбу с Арабской
лигой. Мы обсудили, стоит ли попросить о новой встрече, пока еще не поздно.
Может, удастся его отговорить в последнюю минуту. А если нет, то, может,
удастся у него выяснить, что именно он и его обученный англичанами и
возглавляемый английскими офицерами Арабский легион собираются пред принять
в войне против нас. Многое тогда лежало на чаше весов: легион не только
намного превосходил все остальные арабские армии, но тут перемешивались и
другие жизненно важные соображения. Если случится чудо и Трансиордания не
вступит в войну, то и иракской армии будет куда труднее вступить в Палестину
и напасть на нас. Бен-Гурион считал, что мы ничего не потеряем, если сделаем
еще одну попытку, - поэтому я попросила о новой встрече, договорившись с
Эзрой Данином, что он будет меня сопровождать.
Но на этот раз Абдалла отказался приехать в Нахараим. Как передал нам
его посланец, это будет слишком опасно. Если я хочу его увидеть - я должна
приехать в Амман, приняв риск на себя: он не может поднять легион по случаю
того, что ожидает еврейских гостей из Палестины, и никакой ответственности
за то, что может произойти с нами по дороге, он тоже на себя не возьмет.
Начать с того, что в Тель-Авив попасть тогда было почти так же трудно, как и
в Амман. Я с самого утра и до семи вечера ожидала в Иерусалиме
тель-авивского самолета, а когда он, наконец, приземлился, то было так
ветрено, что ему трудно было взлететь. В нормальной обстановке я отложила бы
полет на завтра, но уже почти не было "завтра". Было 10 мая, а 14 мая должно
было быть провозглашено еврейское государство. Это был наш последний шанс
переговорить с Абдаллой. Поэтому я настояла, чтобы мы полетели, хотя,
казалось, что наш "пайпер каб" перевернется от простого ветра, не говоря уже
о буре. Когда мы уже взлетели, на иерусалимский аэродром сообщили, что
погода слишком опасна для полета, - но мы уже были в воздухе.
На следующее утро я поехала в Хайфу, где должна была встретиться с
Эзрой. Было решено, что он только наденет на голову арабскую "куфию". Он
свободно говорил по-арабски, знал арабские обычаи и его легко было принять
за араба. Я же должна была надеть традиционное, темное и широкое арабское
платье. По-арабски я не говорила вовсе, но было маловероятно, чтобы от
мусульманки, сопровождающей своего мужа, потребовались какие-то разговоры.
Арабское платье и покрывало для меня уже были заказаны, а Эзра объяснил мне
дорогу. Мы будем часто менять машины, предупредил он, чтобы убедиться, что
за нами не следят, а вечером, в назначенном месте, недалеко от королевского
дворца нас будет ожидать человек, который проводит нас к Абдалле. Главное
было - не вызвать подозрений у арабских легионеров на проверочных пунктах по
дороге к дворцу.
Это была длинная поездка, в темноте, с некоторыми пересадками. Сначала
мы ехали на одной машине, потом вышли, потом пересели в другую, проехали еще
несколько километров, потом, в Нахараиме, пересели в третью. Друг с другом
мы во время пути не разговаривали. Я полностью доверяла способностям Эзры
провезти нас через неприятельские линии и слишком занята была вопросом об
исходе нашей миссии, чтобы думать о том, что случится, если нас, сохрани
Боже, схватят. К счастью, хоть нам и пришлось несколько раз предъявлять
удостоверения, мы прибыли на место встречи вовремя и не разоблаченные.
Человек, который отвез нас к Абдалле, был его самым доверенным сотрудником,
это был бедуин, с детства живший в его семье и привыкший исполнять самые
опасные поручения своего господина.
Он отвез нас к себе домой в своей машине, с затянутыми плотной черной
материей окнами. В ожидании Абдаллы я разговорилась с привлекательной и
умной женой нашего проводника, происходившей из богатой турецкой семьи; она
горько жаловалась на монотонность своего существования в Трансиордании. Я
подумала, что некоторая монотонность мне лично сейчас бы не помешала, но
продолжала сочувственно кивать головой.
В комнату вошел Абдалла. Он был очень бледен; казалось, его что-то
мучило. Эзра переводил; мы беседовали около часу. Я сразу же взяла быка за
рога, спросив: "Итак, нарушили вы данное мне обещание?"
Он не ответил на вопрос прямо. Он сказал: "Когда я давал обещание, я
думал, что судьба моя в моих руках и я могу делать все, что считаю
правильным, но с тех пор я узнал кое-что другое". Он объяснил, что прежде
был один, а теперь "я - один из пяти". Мы поняли, что четверо остальных -
это Египет, Сирия, Ливан и Ирак. И все-таки он считал, что войны можно
избежать.
- Почему вы так торопитесь провозгласить создание своего государства? -
спросил он. - К чему такая спешка? До чего же вы нетерпеливы!
Я сказала, что о народе, ожидавшем этого две тысячи лет, нельзя
говорить, что он слишком тороплив. Он, по-видимому, принял это возражение.
- Неужели вы не понимаете, - сказала я, - что мы - ваши единственные
союзники во всем районе? Все остальные - ваши враги.
- Да, - сказал он, - я это знаю. Но что я могу сделать? Это зависит не
от меня.
И тогда я сказала:
- Вы должны знать, что если нам навяжут войну, мы будем сражаться и мы
победим.
Он вздохнул и повторил:
- Да. Я это знаю. Ваш долг сражаться. Но почему бы вам не подождать
несколько лет? Бросьте ваше требование свободной иммиграции. Я стану во
главе всей страны, и вы будете представлены в моем парламенте. Я буду очень
хорошо с вами обращаться и войны не будет.
Я попыталась объяснить, почему этот план невозможен.
- Вы знаете все, что мы сделали, вы знаете, как тяжело мы работали, -
сказала я. - И вы думаете что мы сделали все это ради того, чтобы быть
представленными в чужом парламенте? Вы знаете чего мы хотим, к чему
стремимся. Если вы больше ничего не можете нам предложить, значит, будет
война и мы победим. Но, может быть, мы встретимся снова - после войны, когда
будет существовать еврейское государство.
- Вы слишком уж полагаетесь на свои танки, - сказал Эзра. - У вас нет
настоящих друзей в арабском мире, и мы разгромим ваши танки, как было
разгромлена линия Мажино.
Это была очень смелая речь, особенно если учесть, что Данину было точно
известно наше положение с оружием. Но Абдалла стал еще серьезнее и снова
повторил, что мы должны исполнить свой долг. И еще он добавил - с грустью,
как мне показалось, - что события должны идти своим чередом. В свое время мы
все узнаем, что нам уготовила судьба.
Очевидно, говорить больше было не о чем. Я хотела сразу же уехать, но
Данин и Абдалла затеяли новую беседу.
- Надеюсь, мы останемся в контакте и после того, как начнется война, -
сказал Данин.
- Конечно, - ответил Абдалла. - Вы будет приезжать ко мне.
- Но как я смогу до вас добраться? - спросил Данин.
- О, я не сомневаюсь, что уж вы-то найдете дорогу, - с улыбкой сказал
Абдалла.
Но потом Данин попенял ему, что он недостаточно осторожен. "Вы молитесь
в мечети, - сказал он, - и позволяете своим подданным целовать край вашей
одежды. Какой-нибудь злодей, чего доброго, может учинить что-нибудь дурное.
Пора вам отменить этот обычай ради своей безопасности".
Абдалла был, видимо, шокирован этими словами. "Никогда я не стану
пленником своей охраны, - сурово сказал он Данину. - Я родился бедуином,
свободным человеком, и останусь свободным. Пусть те, кто хочет убить меня,
попробуют это сделать. Я на себя цепей не надену". После этого он попрощался
с нами и ушел.
Жена хозяина пригласила нас к столу. В конце комнаты стоял огромный
стол, уставленный яствами. Я совершенно не чувствовала голода, но Данин
сказал, что я должна наполнить свою тарелку, буду я есть или нет, а то
получится, что я отказываюсь от арабского гостеприимства.
Я наполнила свою тарелку до краев, но только поковыряла еду. У меня не
осталось сомнений, что Абдалла поведет против нас войну. И, несмотря на всю
браваду Данина, я хорошо знала, что танки арабского легиона не игрушка, и
сердце мое падало при мысли о том, какие известия я привезу в Тель-Авив.
Время близилось к полуночи. Нам предстоял длинный и опасный путь - на этот
раз без всяких обманчивых надежд.
Через несколько минут мы простились и уехали. Была очень темная ночь, и
арабский шофер, который вез нас в Нахараим (откуда мы должны были
отправиться в Хайфу), приходил в ужас всякий раз, когда машину останавливали
на контрольном пункте легионеры. В конце концов, на некотором расстоянии от
электростанции он велел нам выходить. Было около трех часов ночи, и мы
должны были сами найти дорогу. Мы не были вооружены, и должна признаться,
что я была и подавлена, и испугана. Из окон машины мы видели иракские части,
скопившиеся у лагеря Мафрак; шепотом мы рассуждали о том, что может
случиться 14 мая. Помню, как застучало мое сердце, когда Данин сказал: "Если
нам повезет и мы победим, мы потеряем только десять тысяч человек. Если же
нам не повезет, наши потери могут дойти до пятидесяти тысяч". Я была
подавлена. Тогда мы решили переменить тему разговора, и все остальное время
пути мы беседовали только о мусульманских обычаях и об арабской кухне. Когда
же мы остались одни в кромешной тьме, мы уже не разговаривали ни о чем. Мы
боялись даже вздохнуть. Арабская одежда мешала мне двигаться, притом я вовсе
не была уверена, что мы идем в нужном направлении, да еще не могла
избавиться от подавленности и ощущения полного провала моих переговоров с
Абдаллой.
Вероятно, шли уже полчаса, когда нас заметил молодой солдат Хаганы,
целую ночь с тревогой ожидавший нас. Я не могла разглядеть его лица, но
никогда я так крепко и с таким облегчением не сжимала чужую руку. Без
всякого затруднения он провел нас в Нахараим. Второй раз я увидела его
несколько лет назад: пожилой человек подошел ко мне в фойе иерусалимского
отеля и сказал "Миссис Меир, вы меня не узнаете?" Я стала вспоминать, но так
и не вспомнила. Тут он ласково улыбнулся и сказал: "Это я привел вас в ту
ночь в Нахараим".
Но Абдаллу я больше никогда не видела, хотя после Войны за
Независимость с ним велись долгие переговоры. Потом мне передавали, что он
сказал обо мне: "Если кто-нибудь лично ответственен за войну, то это она,
ибо она слишком горда, чтобы принять мое предложение". Признаться, когда я
думаю о том, что случилось бы с нами, если бы мы были меньшинством в
государстве и под протекцией арабского короля, убитого арабами через
каких-нибудь два года, я не жалею о том, что в ту ночь так разочаровала
Абдаллу. Жаль, что ему не хватило храбрости на то, чтобы не вступать в
войну. Насколько лучше было бы для него - да и для нас, - если бы он был
чуть более горд.
Прямо из Нахараима меня повезли в Тель-Авив. На следующее утро в
помещении Мапай было назначено заседание - разумеется, в эти дни заседания
шли беспрерывно, одно за другим, - на котором, как я знала, будет
присутствовать Бен-Гурион. Когда я вошла, он поднял голову и спросил "Ну?" Я
села и написала ему записку "Не удалось. Будет война. Мы с Эзрой видели у
Мафрака скопления войск и огни". Мне тяжело было смотреть на лицо
Бен-Гуриона, читавшего мою записку, но, слава Богу, он не изменил ни своего,
ни нашего решения.
Окончательное решение надо было принимать через два дня. Провозглашать
еврейское государство или нет? После моего доклада о переговорах с Абдаллой
множество народу из так называемой "Минхелет хаам" (буквально - народная
администрация), куда входили члены Еврейского Агентства, Национального
совета (Ваад Леуми) и некоторых Малых партий и групп, и которая позднее
стала временным правительством Израиля, стали просить Бен-Гуриона в
последний раз взвесить "за" и "против". Они хотели знать, в какой мере
Хагана подготовлена к решающему часу. Бен-Гурион вызвал Игаэля Ядина -
начальника оперативного отдела Хаганы и Исраэля Галили - фактического
главнокомандующего. Они ответили одинаково, одинаково жестко. Только в двух
вещах можно быть уверенными, сказали они: британцы уйдут и арабы вторгнутся.
И тогда? Оба замолчали. Через минуту Ядин сказал: "В лучшем случае, шансы
наши - пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят, что победим, пятьдесят - что
потерпим поражение".
На этой оптимистической ноте и было принято окончательное решение. 14
мая 1948 года (пятого ияра 5708 года по еврейскому календарю) будет
провозглашено еврейское государство с населением в 650000 человек, шанс
этого государства пережить день своего рождения зависел от способности этих
650000 отразить нападение пяти регулярных армий, активно поддерживаемых
миллионом палестинских арабов.
По первоначальному плану я должна была в четверг вернуться в Иерусалим
и там остаться. Нечего и говорить, что мне очень хотелось остаться в
Тель-Авиве, хотя бы на церемонию провозглашения государства, время и место
которой держалось в тайне от всех, кроме 200 приглашенных, и должно было
быть объявлено лишь за час. Всю среду я, несмотря ни на что, надеялась, что
Бен-Гурион уступит, но он был непоколебим. "Ты должна ехать в Иерусалим", -
сказал он. И в четверг 13 мая я опять сидела в "пайпер кабе". Пилоту был дан
приказ отвезти меня в Иерусалим и немедленно возвращаться с Ицхаком
Гринбаумом, которому предстояло стать министром внутренних дел временного
правительства. Но как только мы, перевалив за Прибрежную равнину, оказались
над Иудейскими холмами, мотор забарахлил. Я сидела рядом с пилотом
(крошечные "примусы", как мы их ласково называли, имели только два сиденья)
и видела, что даже он очень беспокоится. По звуку казалось, что мотор
вот-вот вообще оторвется, почему меня и не удивило, когда пилот сказал:
"Прости, пожалуйста, но я, кажется, не смогу перелететь холмы. Надо
возвращаться". Он развернул самолет, мотор продолжал угрожающе гудеть, я
заметила, что пилот оглядывает окрестности под нами. Я не сказала ни слова,
машина чуть-чуть поднялась, пилот спросил: "Ты понимаешь, что происходит?"
"Понимаю", - ответила я.
"Я искал арабскую деревню, где мы могли бы приземлиться". (Помните, это
происходило 13 мая.) "Но, пожалуй, - сказал он, - я смогу приземлиться в
Бен-Шемене". Звук мотора улучшился. "Нет, - сказал пилот, - пожалуй, мы
сможем вернуться в Тель-Авив".
Таким образом мне удалось присутствовать на церемонии, а бедному Ицхаку
Гринбауму пришлось остаться в Иерусалиме, и он сумел подписать Декларацию
Независимости только после первого прекращения огня.
Утром 14 мая я участвовала в собрании Ваад Леуми, где решалось, какое
имя мы дадим нашему государству, и окончательно формулировалась Декларация.
Вопрос об имени оказался менее дискуссионным, чем формулировка Декларации,
ибо в последнюю минуту возник спор: упоминать ли в ней Бога. Собственно
говоря, выход был найден накануне. Небольшой комитет, которому было поручено
составить последнюю версию Декларации, получил текст, в котором самая
последняя фраза начиналась словами: "Уповая на Твердыню Израиля, мы
скрепляем нашими подписями.." Бен-Гурион надеялся, что слова "Твердыня
Израиля" своей недвусмысленностью могут удовлетворить и евреев, не
допускавших мысли, чтобы документ о создании еврейского государства мог
обойтись без упоминания о Боге, и евреев, которые наверняка будут упорно
протестовать против малейшего намека на клерикализм.
Но принять этот компромисс оказалось не так-то легко. Представитель
религиозных партий, рабби Фишман-Маймон, потребовал, чтобы ссылка на Бога
была сделана безо всяких экивоков, и сказал, что одобрит выражение "Твердыня
Израиля" только если будет прибавлено "и его Искупитель"; представитель
левого крыла Рабочей партии Ахарон Цизлинг столько же решительно выступил с
противоположных позиций. "Я не могу подписать документ, в какой бы то ни
было форме упоминающий Бога, в которого я не верю", - сказал он. Бен-Гуриону
понадобилось чуть ли не все утро, чтобы убедить обоих, что слова "Твердыня
Израиля" имеют двойное значение. Для многих, может быть, для большинства
евреев они означают "Бог", но могут рассматриваться и как символ, означающий
"силу еврейского народа". В конце концов, Маймон согласился, чтобы слово
"Искупитель" не было включено в текст. Забавно то, что в первом английском
переводе, опубликованном в этот день для заграницы, не было вообще никакого
упоминания о "Твердыне Израиля"; военный цензор вычеркнул весь последний
параграф из соображений безопасности, ибо в нем было указано время и место
церемонии.
Может показаться странным, что за несколько часов до провозглашения
государства, да еще под угрозой иностранного вторжения, будущий
премьер-министр тратит время на такие споры, но надо иметь в виду, что эти
споры отнюдь не были чисто терминологическими. Мы глубоко сознавали, что
Декларация не только объявляет о конце двухтысячелетней еврейской
бездомности, но и выражает основные принципы Государства Израиль. И потому
каждое слово имеет огромное значение. Кстати, мой добрый друг Зеев Шареф,
первый секретарь будущего правительства, заложивший основы
государственности, нашел время проследить за тем, что грамота, которую нам
предстояло днем подписать, была сразу после церемонии отправлена в подвал
Англо-Палестинского банка, и таким образом сохранена для потомства, на
случай, если государство и все мы проживем не очень долго.
Около двух часов дня я вернулась к себе в гостиницу на набережной,
вымыла голову и надела свое лучшее черное платье. Потом я посидела несколько
минут - для того, чтобы перевести дух и впервые за несколько дней подумать о
детях. Менахем в то время учился в Штатах, в Манхэттенском музыкальном
училище. Я понимала, что теперь, когда война неизбежна, он вернется, и
думала, когда и где мы увидимся. Сарра была в киббуце Ревивим - относительно
не очень далеко; но мы были совершенно отрезаны друг от друга. Несколько
месяцев назад банды палестинских арабов вместе с вооруженными египтянами,
перешедшими границу, блокировали дорогу, соединявшую Негев со всей страной,
и систематически взрывали или перерезали водопровод, снабжавший двадцать
семь еврейских поселений, там находившихся. Хагана делала что могла, чтобы
прорвать осаду. Она открыла грунтовую тропу, параллельно главной дороге, по
которой прорывались конвои, доставлявшие пищу и воду тысяче южных
поселенцев. Но кто знает, что будет с Ревивимом, да и с любым маленьким,