Страница:
назначения Абба Эвен, и я не видела смысла цепляться за министерство. Эшкол
предложил мне стать заместителем премьер-министра, но меня это не
привлекало. Я решила, что лучше быть полностью бабушкой, чем полуминистром,
и сказала Эшколу, что в самом деле хочу уйти в отставку. "Политической
монашкой я не сделаюсь, - заверила я, - но я хочу иметь возможность читать
книжку, не испытывая угрызений совести, или пойти на концерт, когда мне
захочется, и вообще, в ближайшие несколько лет я не желаю смотреть на
аэропорт".
На "организацию" моей отставки мне понадобилось несколько месяцев.
Начать с того, что пришлось переехать из Иерусалима в маленький домик в
тихом, обсаженном деревьями тель-авивском предместье, рядом с Менахемом и
Аней. Это был не просто переезд из одного города в другой. Часами
приходилось сортировать вещи, решать, что мое, а что принадлежит
правительству, что я хочу взять и что оставить. Я так много путешествовала
за последние двадцать пять лет и скопила столько памятных сувениров, что
разобраться в них была настоящая работа, притом меня не радовавшая. Но тут
приехала из Америки Клара, и вместе с ней и с Лу мы все сделали. К счастью,
я по натуре не коллекционер, и жизнь в музее меня не соблазняет, так что мне
нетрудно было расстаться с большей частью своих владений и подарков,
сохранив лишь те книги, картины, наброски и ключи от городов, которые имели
для меня особое значение. Конечно, я тогда была уверена, что мне никогда не
придется перебирать вещи, распаковываться и упаковываться, - горькое чувство
окончательности немало мне помогало.
Мой новый дом - в котором я живу и сейчас - примерно в четыре раза
меньше министерской резиденции, которую я занимала в течение девяти лет; но
это было именно то, чего я хотела, и с первого же дня я почувствовала себя
там удобно. Я сама проектировала его для себя: комбинированная
гостиная-столовая, уставленная книжными полками, которая выходит в сад,
общий с Менахемом и его семьей; достаточно большая кухня, где можно удобно
хозяйничать, и две комнаты на втором этаже: спальня и кабинет, он же -
комната для гостей. Я надеюсь в этом году пристроить, наконец, еще одну
комнату, но и без нее дом всегда был для меня достаточно велик, а в 1965
году я испытывала восхитительное чувство, что поселяюсь тут навсегда.
Боюсь, что даже члены моей семьи не верили, что меня удовлетворит уход
в частную жизнь, - а между тем я была очень довольна. Впервые за долгие годы
я могла сама ходить за покупками, ездить в автобусе, не думая о том, что в
любую погоду на улице меня ожидает шофер, а главное - я сама располагала
своим временем. Право же, я чувствовала себя как узник, выпущенный на
свободу. Я делала списки книг, которые должна была прочесть, приглашала
старых друзей, которых уже много лет не видела, планировала поездки в
Ревивим. И я готовила, я гладила, я убирала - и все это с огромным
удовольствием. Я ушла в отставку вовремя, по собственному желанию, раньше,
чем кто-нибудь мог бы сказать: "Господи, когда же эта старуха поймет, что
пора ей уходить". Я по-настоящему воспрянула духом.
Люди вокруг привыкли к моей новой ипостаси почти так же скоро, как я,
хотя иной раз, признаться, мне оказывали привилегии. Хозяева ближних
магазинов доставляли мне заказы на дом, полагая, что нехорошо бывшему
министру иностранных дел таскать домой сумки с продуктами; шоферы автобусов
иной раз делали лишнюю остановку поближе к моему дому, раза два меня даже
подвезли до самой двери. Но мне самой ничуть не трудно было носить сумки и
ходить пешком - свобода от обязательных встреч и официальных приемов все еще
была для меня ежедневным чудом. И ни на минуту я не чувствовала себя
изолированной от того, что происходит в стране. Я осталась членом Кнессета и
членом центрального комитета Мапай и работала и тут, и там - столько,
сколько хотела, и не больше. В общем, я была очень довольна своей судьбой.
Но мне следовало бы понимать, что покой, которым я так наслаждалась, не
продлится долго. Он нарушался, и не раз, особенно же когда коллеги по партии
стали уговаривать меня возвратиться "на полный рабочий день" - хоть
временно, чтобы помочь объединению партии, которую так потрясло "дело
Лавона". Что и говорить, партии теперь как никогда было необходимо единство.
Экономическое положение и настроение в Израиле были таковы, что впервые
показалось, что руководству рабочей партии наступит конец, если как можно
скорее не будет создан единый рабочий фронт. Мапай была ослаблена расколом:
откололась партия Рафи, которую возглавили Бен-Гурион и Даян, по правде
говоря, она так и не оправилась после раскола 1944 года, когда от нее
откололась Ахдут ха-авода, и еще через четыре года партия Мапам, которую
поддерживали радикальные киббуцы и молодые интеллектуалы, все еще лелеявшие
мысль о советско-израильском сближении, которого можно добиться, если как
следует захотеть.
Но не так велики были разногласия между Мапай, Рафи и Ахдут ха-авода,
чтобы нельзя было думать о создании объединенной рабочей партии. Нужен был
человек, который бы взялся за наведение мостов, примирение разных точек
зрения и разных людей, заживление старых ран без нанесения свежих, создание
новых, жизнеспособных структур. Кто бы это ни был, он во всяком случае
должен всей душой верить в необходимость рабочей коалиции и представлять
себе единую рабочую партию, способную охватить политические фракции, годами
враждовавшие между собой. Только один такой человек существует - утверждали
мои коллеги, по очереди приходившие меня обрабатывать, - только один, у
которого есть все необходимые качества - и время. Если я из-за своих
эгоистических соображений за это не возьмусь, то объединения не произойдет.
А от меня им нужно только одно: чтобы я стала генеральным секретарем Мапай,
пока не будет осуществлено и обеспечено это объединение. Как только оно
станет реальностью - пожалуйста, я могу опять пойти на покой.
Против такого призыва я не могла устоять. Не потому, что я была уверена
в удаче, не потому, что мне хотелось опять оказаться в самом центре борьбы,
не потому, что я заскучала, как вероятно, думали многие - но по гораздо
более простой и важной причине: я действительно считала, что на карту
поставлено будущее рабочего движения. И как ни мучительно мне было
пожертвовать, даже на несколько месяцев, впервые обретенным спокойствием, я
не могла отказаться ни от своих принципов, ни от своих коллег. Я согласилась
и снова стала работать, разъезжать, выступать на митингах, встречаться с
разными людьми - но дала обещание себе и своим детям, что это моя последняя
работа.
В это время на Ближнем Востоке произошли такие события, которые
угрожали Израилю куда больше, чем отсутствие рабочего единства в стране. В
1966 году арабы закончили подготовку к новой стадии войны. Симптомы уже были
известны. Прелюдия к Шестидневной войне была похожа на прелюдию к Синайской
кампании: банды террористов - при ободрении и поддержке президента Насера -
как и федаины 50-х годов, проникали на территорию Израиля из Газы и
Иордании. Среди них была и новая, созданная в 1965 году организация
Эль-Фаттах, которая под руководством Ясира Арафата стала самой
могущественной и самой разрекламированной из всей "Организации освобождения
Палестины". Было создано объединенное сирийско-египетское командование, и
арабская конференция в верхах ассигновала крупные суммы на накопление оружия
против Израиля; Советский же Союз, разумеется, снабжал арабские государства
и деньгами, и оружием. Сирийцы склонны были, по-видимому, к эскалации
конфликта: они не переставали бомбить израильские поселения у подножия
Голанских высот, и израильские рыбаки и фермеры каждый день рисковали быть
подстреленными подстерегавшими их снайперами. Мне приходилось бывать в этих
поселениях и наблюдать, как жители отправляются на работу будто ни в чем не
бывало - словно пахота под военным прикрытием или детские спальни в
бомбоубежищах были самым обычным делом. Я не могла поверить, что они
"привыкли" жить под огнем. Не верю, чтобы мои родители могли привыкнуть к
мысли, что их детям грозит смертельная опасность.
И вдруг осенью 1966 года Советский Союз стал обвинять Израиль, что он
готовится напасть на Сирию. Это было абсурдное обвинение, но Объединенные
Нации, тем не менее, подвергли его тщательной проверке, и, разумеется,
нашли, что оно лишено всякого основания. Однако русские продолжали обвинять
Израиль в "агрессии", которая вызовет третью арабо-израильскую войну, тем
временем сирийцы, которым Советский Союз оказывал военную и финансовую
помощь, продолжали свои рейды против наших пограничных поселений. Когда
террор сирийцев становился невыносимым, израильская авиация предпринимала
ответные действия против террористов, и поселенцы получали передышку на
несколько недель. Но весной 1967 года эти передышки становились все реже и
короче. В апреле посланные для ответных действий израильские самолеты
приняли воздушный бой и сбили шесть МиГов. Тут Сирия, как всегда
подстрекаемая Советским Союзом, опять завопила об израильских военных
приготовлениях, и советский посол в Израиле г-н Чувахин даже передал
премьер-министру официальную жалобу от имени Сирии. Это само по себе нелепое
происшествие способствовало тому, что в июне разразилась война.
"Нам известно, - очень нелюбезно сказал Чувахин Эшколу, - что, несмотря
на все ваши официальные заявления, происходит большая концентрация
израильских войск вдоль всей сирийской границы". Эшкол на этот раз не
ограничился отрицанием. Он предложил Чувахину отправиться на север и
посмотреть все самому: он даже предложил его сопровождать. Но Чувахин тут же
отказался от приглашения, заявив, что у него другие дела, хотя речь шла
всего о нескольких часах поездки в машине. Конечно, ему пришлось бы, если бы
он поехал, доложить Кремлю и сирийцам, что никакого скопления израильских
войск на границе нет и что так называемая сирийская тревога совершенно
неоправдана. Отказавшись от поездки, он сумел вдохнуть новую жизнь в ложные
обвинения, что привело к выступлению Насера и, таким образом, вызвало
Шестидневную войну.
В начале мая Насер, чтобы поддержать Сирию в ее, как он выразился,
"отчаянном положении", отдал приказ сконцентрировать египетские войска и
бронечасти в Синае. Чтобы никто но усомнился в его намерениях, каирское
радио резко заявило, что "Египет, со всей своей мощью... готов к тотальной
войне, которая станет концом Израиля".
16 мая Насер сделал новый шаг - только на этот раз он отдал приказ не
своим войскам, а Объединенным Нациям. Он потребовал, чтобы чрезвычайные силы
ООН, с 1956 года стоявшие в Шарм-эль-Шейхе и Газе, немедленно оттуда
убрались. Он имел на это легальное право, потому что международные
полицейские силы были расположены на египетской земле только с разрешения
самого Египта, но я уверена, что Насер не рассчитывал, что Объединенные
Нации так смиренно выполнят его приказ. Убирать войска, специально
поставленные сюда, чтобы следить за соблюдением условий перемирия, убирать
их по просьбе одной из воюющих сторон и в тот момент, когда перемирие
находится под угрозой, - это не лезло ни в какие ворота: Насер наверняка
ожидал долгих дискуссий, споров и случаев поторговаться. Во всяком случае он
ожидал, что Объединенные Нации будут, по крайней мере, настаивать на
постепенных действиях. Но по каким-то никому, и мне особенно, непонятным
причинам генеральный секретарь ООН У Тан уступил Насеру немедленно. Он ни с
кем не посоветовался. Он не запросил мнения Совета Безопасности. Он даже не
попросил дать отсрочку на несколько дней. Он согласился, на собственный
страх и риск, немедленно убрать войска ООН. Они стали уходить из
Шарм-эль-Шейха и из Газы на следующий же день, и 19 мая, под оглушительные
аплодисменты египтян, ушло последнее соединение, и египтяне остались
единственными стражами своей границы с Израилем.
Не могу описать, до чего болезненно меня поразила смехотворная
капитуляция У Тана. Господи, конечно же, не одна я понимала, что на самом
деле происходит. Но мне опять мучительно вспомнились невыносимые месяцы в
Нью-Йорке после Синайской кампании, когда весь мир навалился на нас, чтобы
мы ушли из Синая и Газы, несмотря на то, что мы знали, мы предупреждали, к
чему это приведет. Снова и снова я вспомнила то, что происходило тогда:
трудные и бесплодные разговоры с Даллесом, такие же трудные и бесплодные
закулисные переговоры с представителями других могущественных государств,
наши постоянные, безуспешные старания объяснить, что мир на Ближнем Востоке
может быть достигнут не постоянным задабриванием арабов за наш счет, а
другим единственным путем: нужно настаивать на пакте о ненападении между
арабскими государствами и Израилем, на разоружении региона, на прямых
переговорах. Почему для нас все это было так просто и очевидно, почему всем
остальным это казалось совершенно недостижимым? Разве мы недостаточно ясно
объясняли реальное положение вещей? А может быть, я допустила какую-нибудь
ужасную ошибку и не сказала чего-то главного? Чем больше я думала о прошлом,
тем яснее видела, что ничего не изменилось, арабам снова позволяют помечтать
о том, что они могут стереть нас с лица земли.
22 мая эти мечтания получили подкрепление: опьяненный своим успехом
Насер решил еще раз проверить, какова будет реакция мира, если он начнет
настоящую войну против Израиля. Он объявил, что Египет возобновляет блокаду
Тиранского пролива, несмотря на то, что ряд стран (в том числе США, Англия,
Канада и Франция) гарантировали Израилю право судоходства через Акабский
залив. Конечно, это был сознательный вызов, и Насер ждал реакции. Ждать ему
пришлось недолго. Никто ничего особенного не собирался предпринимать по
этому поводу. Ну, конечно, были и протесты, были и сердитые заявления.
Президент Джонсон заявил, что блокада "незаконна" и "потенциально
разрушительна для дела мира", и предложил, чтобы конвой судов, включая и
израильские, прошел через пролив и не поддавался запугиванию. Но даже он не
мог уговорить англичан и французов присоединиться к нему. Совет Безопасности
собрался на чрезвычайное заседание, но тут уж постарались русские: никакого
вывода не последовало. Английский премьер-министр, мой добрый друг Харолд
Вильсон, полетел в США и в Канаду и предложил создать международные морские
силы, которые бы наблюдали за Тиранским проливом, но его предложение не
имело последствий. Даже У Тан, наконец сообразивший, какую страшную ошибку
он допустил, побеспокоился и съездил в Каир, чтобы поговорить с Насером, но
было уже слишком поздно.
Насер сделал свои собственные выводы. Если так называемые гарантии,
которые морские державы дали Израилю после Синайской кампании, оказались
пустым клочком бумаги, то что и кто теперь остановит египтян, кто помешает
им одержать славную, решительную, окончательную победу над еврейским
государством, которая сделает Насера главной фигурой в арабском мире? Если у
него и были какие-либо сомнения перед тем, как кинуться самому и ввергнуть
свой народ в эту авантюру, то их развеяли русские. Советский министр обороны
привез Насеру в последнюю минуту ободряющее напутствие Косыгина: Советский
Союз поддержит Египет в предстоящей схватке. Действие было, значит,
подготовлено. Что же касается целей войны, в той мере, в какой Насер
собирался объяснять их народу, уже охваченному первыми приступами военной
истерии, то тут достаточно было повторять:
"Наша цель - уничтожить Израиль". Египетскому национальному собранию
достаточно было сказать, как он сказал в последнюю неделю мая: "Речь идет об
Акабе, не о Тиранском проливе, не о войсках ООН... Речь идет об агрессии,
совершенной против Палестины в 1948 году. Иными словами, война, которая
сейчас готовится, должна, стать последней арабской войной против нас, и
внешне все выглядело так, что у Насера были все основания рассчитывать на
победу.
К 1 июня 100000 египетских солдат и больше 800 египетских танков было
сконцентрировано в Синае: на севере 6 сирийских дивизий и 300 танков стояли
наготове. Поколебавшись несколько недель, король Иордании Хуссейн решил
рискнуть и примкнуть к великому делу Насера. И хоть мы все время передавали
ему заверения, что если он не влезет в войну, с ним ничего не случится
(последнее предупреждение - от Эшкола - было передано через ООН для
наблюдения за перемирием утром того дня, когда началась война) - соблазн
участвовать в победе - и страх вызвать гнев Насера - были так велики, что
Хуссейн им покорился и тоже связал свою судьбу с Египтом. Это обогатило
арабскую сторону еще семью бригадами, 270 танками и хоть и небольшими, но
хорошо обученными военно-воздушными силами. Последним в антиизраильскую
коалицию вступил Ирак, подписавший с Египтом договор о совместной обороне за
день до начала войны. Это была, конечно же, огромная армия, и так как Запад
казался то ли парализованным, то ли совершенно равнодушным, а русские на все
сто процентов поддерживали арабов, то, в общем, нельзя особенно упрекать
Насера за то, что он вообразил, что теперь, наконец, он в состоянии нанести
Израилю смертельный удар.
Все это - арабские настроения и арабские мечты. А мы? Что произошло с
нами? Не хочу и не считаю необходимым пересказывать историю Шестидневной
войны, о которой столько уже было написано. Но думаю, что никто, живший в
Израиле перед ее началом, не забудет, как мы встретили страшную опасность. И
израильскую реакцию нельзя постигнуть, не поняв того, что мы поняли насчет
самих себя, насчет арабских государств и всего остального мира в течение тех
страшных трех недель, которые получили на иврите название "коненут"
("готовность"). Я, конечно, уже не была членом кабинета, но, естественно,
меня не могли не позвать, когда кабинет принимал решения о жизни или смерти,
и, думаю, все понимали, что я не стану прятаться от ответственности.
Вначале все как один считали, что войны надо избежать - чуть ли не
любой ценой. Конечно, если придется сражаться, мы будет сражаться - и
победим, но сначала надо испробовать все прочие пути. Эшкол, посеревший от
тревог и забот, стал искать чьего-нибудь дипломатического вмешательства. Вот
и все, о чем он просил; надо ли добавлять, что мы никогда не просили о
военной помощи людьми? Эвен был отправлен с этой миссией в Париж, Лондон и
Вашингтон; в это же время Эшкол подал знак народу, что он должен, в третий
раз за девятнадцать лет, готовиться защищать свое право на существование.
Эвен вернулся - и привез самые безотрадные новости. Самые серьезные наши
опасения подтверждались: Лондон и Вашингтон были обеспокоены и очень нам
сочувствовали, но и теперь не были готовы предпринять что бы то ни было.
Очень жаль, конечно, но, может быть, арабская ярость как-нибудь пройдет. На
всякий случай они рекомендовали терпение и самообладание. Поживем - увидим,
другой альтернативы у Израиля нет. Де Голль был менее уклончив. Что бы ни
случилось, сказал он Эвену, Израиль не должен сделать первого шага, пока
арабы не нападут. Когда это произойдет, Франция выступит и спасет положение.
"А если некого будет спасать?" - спросил Эвен. На это де Голль предпочел не
отвечать, но дал ясно понять Эвену, что дружба с Францией целиком зависит от
того, будем мы его слушаться или нет.
Вопрос о самом нашем существовании за несколько дней был поставлен на
карту.
Мы были одиноки - в самом буквальном смысле этого страшного слова.
Западный мир, частью которого мы всегда себя считали, нас просто выслушал,
выслушал и нашу оценку положения, как крайне опасного; правда, народ и на
улицах и на любом собрании нас поддерживал. И мы начали готовиться к
неизбежной войне. Армия стала готовиться согласно плану. Эшкол объявил
всеобщую мобилизацию. Старики, женщины и дети Израиля принялись энергично
очищать подвалы и погреба, подходящие для бомбоубежищ, набивать песком
мешки, которыми устилали самодельные, выкопанные отцами и дедами траншеи во
всех садиках и школьных двориках страны, и вообще брали на себя обычные дела
гражданской жизни, пока войска, под камуфляжными сетками в песках Негева
ждали, тренировались и снова ждали. Казалось, будто где-то тикают для всех
нас гигантские часы, хотя никто, кроме Насера, не знал, когда пробьет
решающий час.
Та обычная жизнь, к которой мы приспособились за предшествующие месяцы,
кончилась вместе с маем. День, казалось, насчитывал двойное количество
часов, и каждый час длился бесконечно. Стояла жара, начиналось лето, я
сделала то же, что и все: упаковала самое необходимое, что могло
понадобиться в бомбоубежище, в мешочек и положила так, чтобы при первом
звуке сирены его можно было схватить. Я помогла Айе сделать клеенчатые
номерки для детей, затемнила по комнате в каждом доме, чтобы там можно было
зажигать по вечерам свет. Я поехала в Ревивим повидаться с Саррой и с
детьми. Я видела, как знакомый мне с самого рождения киббуц, спокойно
готовится к арабскому нападению, которое может превратить его в груду
развалин; я встретилась, по их просьбе, с некоторыми из Сарриных друзей и мы
поговорили о том, что может случиться. Но больше всего они хотели узнать,
когда же кончится ожидание, и на это я ответить не могла. И часы тикали, а
мы ждали и ждали.
Были и другие зловещие приготовления, которые держались в секрете:
парки во всех городах были освящены, на случай, если они будут превращены в
массовые кладбища; гостиницы освобождены от постояльцев - на случай их
превращения в гигантские пункты первой помощи; неприкосновенный запас
заготовлен на случай, если снабжение населения придется централизовать,
перевязочные материалы, лекарства, носилки были получены и распределены. Но
главнее всего были военные приготовления, потому что, хоть мы уже и усвоили
окончательно, что мы можем надеяться только на себя, не было, по-моему,
человека в Израиле, не понимавшего, что в этой навязанной нам войне у нас
нет альтернативы. Только выиграть. Первое, что вспоминается, когда думаешь о
тех днях, - это поразительное ощущение единства и целеустремленности, в
несколько дней превратившее нас из небольшой общины, нелегко переживающей
всякие экономические, политические и социальные неприятности, в 2500000
евреев, каждый из которых чувствовал личную ответственность за то, чтобы
государство Израиль выжило, и каждый из которых знал, что противостоящий нам
враг поклялся нас уничтожить.
Таким образом, для нас вопрос стоял не так, как иногда для других стран
- как бы не слишком пострадать в неминуемой войне; для нас вопрос был в том
- как выжить народу. Ответ ни у кого не вызывал сомнения. Только победа
позволит нам выжить. Все мелочи, все разногласия от нас отлетели; мы, проще
говоря, стали одной семьей, твердо решившей: ни шагу назад. Ни один еврей не
уехал из Израиля в тяжкие недели ожидания. Ни одна мать не бежала с детьми
из поселений у подножия Голанских высот. Ни один узник нацистских лагерей (а
среди них многие потеряли в газовых камерах детей) не сказал: "Я не могу
больше страдать". И сотни израильтян, которые были за границей, вернулись,
хотя никто их не призывал. Они вернулись, потому что не могли оставаться в
стороне.
Более того. Мировое еврейство смотрело на нас, видело опасность, видело
нашу изоляцию и, может быть, впервые, задалось вопросом: а что, если
государство Израиль перестанет существовать? Только один ответ был на это:
если будет уничтожено еврейское государство, ни один еврей на земле уже
никогда не почувствует себя свободным. После войны, точнее, в последние ее
дни - я полетела в США и выступила на огромном митинге, который Объединенный
Еврейский Призыв организовал в Мэдисон Сквер Гарден. В моем расписании не
оставалось зазора, и я очень торопилась домой - но мне хотелось увидеть
кого-нибудь из тех тысяч молодых американских евреев, которые осаждали
израильские консульства по всей Америке, добиваясь возможности быть в этой
войне вместе с нами. Я хотела понять, что заставляет их - и других,
например, английских евреев, поднявших шум в лондонском аэропорту из-за
того, что Эл-Ал (единственная авиакомпания, летавшая во время войны в
Израиль) не может взять всех желающих, - что заставляет их соваться в петлю,
которая так крепко затянулась у нас на шее? В Израиле их ожидала не
романтическая пограничная стычка. Огромный механизм, созданный, чтобы
убивать, калечить и уничтожать нас, был собран на наших границах и с каждым
днем придвигался все ближе и ближе. Как и мы, они видели по телевизору
отвратительное зрелище - истерические толпы по всему арабскому миру,
требующие устроить кровавую баню, которая прикончит Израиль. Министерство
иностранных дел добровольцев остановило, да и война закончилась за шесть
дней - но мне необходимо было понять, что именно значит для них Израиль, и я
попросила друзей устроить мне встречу с кем-нибудь из тех 2500 молодых
нью-йоркцев, которые во время войны хотели поехать в Израиль.
Нелегко было устроить это за одни сутки, но это было сделано, и более
тысячи юношей пришло поговорить со мной. "Скажите, - спросила я, - почему вы
предложил мне стать заместителем премьер-министра, но меня это не
привлекало. Я решила, что лучше быть полностью бабушкой, чем полуминистром,
и сказала Эшколу, что в самом деле хочу уйти в отставку. "Политической
монашкой я не сделаюсь, - заверила я, - но я хочу иметь возможность читать
книжку, не испытывая угрызений совести, или пойти на концерт, когда мне
захочется, и вообще, в ближайшие несколько лет я не желаю смотреть на
аэропорт".
На "организацию" моей отставки мне понадобилось несколько месяцев.
Начать с того, что пришлось переехать из Иерусалима в маленький домик в
тихом, обсаженном деревьями тель-авивском предместье, рядом с Менахемом и
Аней. Это был не просто переезд из одного города в другой. Часами
приходилось сортировать вещи, решать, что мое, а что принадлежит
правительству, что я хочу взять и что оставить. Я так много путешествовала
за последние двадцать пять лет и скопила столько памятных сувениров, что
разобраться в них была настоящая работа, притом меня не радовавшая. Но тут
приехала из Америки Клара, и вместе с ней и с Лу мы все сделали. К счастью,
я по натуре не коллекционер, и жизнь в музее меня не соблазняет, так что мне
нетрудно было расстаться с большей частью своих владений и подарков,
сохранив лишь те книги, картины, наброски и ключи от городов, которые имели
для меня особое значение. Конечно, я тогда была уверена, что мне никогда не
придется перебирать вещи, распаковываться и упаковываться, - горькое чувство
окончательности немало мне помогало.
Мой новый дом - в котором я живу и сейчас - примерно в четыре раза
меньше министерской резиденции, которую я занимала в течение девяти лет; но
это было именно то, чего я хотела, и с первого же дня я почувствовала себя
там удобно. Я сама проектировала его для себя: комбинированная
гостиная-столовая, уставленная книжными полками, которая выходит в сад,
общий с Менахемом и его семьей; достаточно большая кухня, где можно удобно
хозяйничать, и две комнаты на втором этаже: спальня и кабинет, он же -
комната для гостей. Я надеюсь в этом году пристроить, наконец, еще одну
комнату, но и без нее дом всегда был для меня достаточно велик, а в 1965
году я испытывала восхитительное чувство, что поселяюсь тут навсегда.
Боюсь, что даже члены моей семьи не верили, что меня удовлетворит уход
в частную жизнь, - а между тем я была очень довольна. Впервые за долгие годы
я могла сама ходить за покупками, ездить в автобусе, не думая о том, что в
любую погоду на улице меня ожидает шофер, а главное - я сама располагала
своим временем. Право же, я чувствовала себя как узник, выпущенный на
свободу. Я делала списки книг, которые должна была прочесть, приглашала
старых друзей, которых уже много лет не видела, планировала поездки в
Ревивим. И я готовила, я гладила, я убирала - и все это с огромным
удовольствием. Я ушла в отставку вовремя, по собственному желанию, раньше,
чем кто-нибудь мог бы сказать: "Господи, когда же эта старуха поймет, что
пора ей уходить". Я по-настоящему воспрянула духом.
Люди вокруг привыкли к моей новой ипостаси почти так же скоро, как я,
хотя иной раз, признаться, мне оказывали привилегии. Хозяева ближних
магазинов доставляли мне заказы на дом, полагая, что нехорошо бывшему
министру иностранных дел таскать домой сумки с продуктами; шоферы автобусов
иной раз делали лишнюю остановку поближе к моему дому, раза два меня даже
подвезли до самой двери. Но мне самой ничуть не трудно было носить сумки и
ходить пешком - свобода от обязательных встреч и официальных приемов все еще
была для меня ежедневным чудом. И ни на минуту я не чувствовала себя
изолированной от того, что происходит в стране. Я осталась членом Кнессета и
членом центрального комитета Мапай и работала и тут, и там - столько,
сколько хотела, и не больше. В общем, я была очень довольна своей судьбой.
Но мне следовало бы понимать, что покой, которым я так наслаждалась, не
продлится долго. Он нарушался, и не раз, особенно же когда коллеги по партии
стали уговаривать меня возвратиться "на полный рабочий день" - хоть
временно, чтобы помочь объединению партии, которую так потрясло "дело
Лавона". Что и говорить, партии теперь как никогда было необходимо единство.
Экономическое положение и настроение в Израиле были таковы, что впервые
показалось, что руководству рабочей партии наступит конец, если как можно
скорее не будет создан единый рабочий фронт. Мапай была ослаблена расколом:
откололась партия Рафи, которую возглавили Бен-Гурион и Даян, по правде
говоря, она так и не оправилась после раскола 1944 года, когда от нее
откололась Ахдут ха-авода, и еще через четыре года партия Мапам, которую
поддерживали радикальные киббуцы и молодые интеллектуалы, все еще лелеявшие
мысль о советско-израильском сближении, которого можно добиться, если как
следует захотеть.
Но не так велики были разногласия между Мапай, Рафи и Ахдут ха-авода,
чтобы нельзя было думать о создании объединенной рабочей партии. Нужен был
человек, который бы взялся за наведение мостов, примирение разных точек
зрения и разных людей, заживление старых ран без нанесения свежих, создание
новых, жизнеспособных структур. Кто бы это ни был, он во всяком случае
должен всей душой верить в необходимость рабочей коалиции и представлять
себе единую рабочую партию, способную охватить политические фракции, годами
враждовавшие между собой. Только один такой человек существует - утверждали
мои коллеги, по очереди приходившие меня обрабатывать, - только один, у
которого есть все необходимые качества - и время. Если я из-за своих
эгоистических соображений за это не возьмусь, то объединения не произойдет.
А от меня им нужно только одно: чтобы я стала генеральным секретарем Мапай,
пока не будет осуществлено и обеспечено это объединение. Как только оно
станет реальностью - пожалуйста, я могу опять пойти на покой.
Против такого призыва я не могла устоять. Не потому, что я была уверена
в удаче, не потому, что мне хотелось опять оказаться в самом центре борьбы,
не потому, что я заскучала, как вероятно, думали многие - но по гораздо
более простой и важной причине: я действительно считала, что на карту
поставлено будущее рабочего движения. И как ни мучительно мне было
пожертвовать, даже на несколько месяцев, впервые обретенным спокойствием, я
не могла отказаться ни от своих принципов, ни от своих коллег. Я согласилась
и снова стала работать, разъезжать, выступать на митингах, встречаться с
разными людьми - но дала обещание себе и своим детям, что это моя последняя
работа.
В это время на Ближнем Востоке произошли такие события, которые
угрожали Израилю куда больше, чем отсутствие рабочего единства в стране. В
1966 году арабы закончили подготовку к новой стадии войны. Симптомы уже были
известны. Прелюдия к Шестидневной войне была похожа на прелюдию к Синайской
кампании: банды террористов - при ободрении и поддержке президента Насера -
как и федаины 50-х годов, проникали на территорию Израиля из Газы и
Иордании. Среди них была и новая, созданная в 1965 году организация
Эль-Фаттах, которая под руководством Ясира Арафата стала самой
могущественной и самой разрекламированной из всей "Организации освобождения
Палестины". Было создано объединенное сирийско-египетское командование, и
арабская конференция в верхах ассигновала крупные суммы на накопление оружия
против Израиля; Советский же Союз, разумеется, снабжал арабские государства
и деньгами, и оружием. Сирийцы склонны были, по-видимому, к эскалации
конфликта: они не переставали бомбить израильские поселения у подножия
Голанских высот, и израильские рыбаки и фермеры каждый день рисковали быть
подстреленными подстерегавшими их снайперами. Мне приходилось бывать в этих
поселениях и наблюдать, как жители отправляются на работу будто ни в чем не
бывало - словно пахота под военным прикрытием или детские спальни в
бомбоубежищах были самым обычным делом. Я не могла поверить, что они
"привыкли" жить под огнем. Не верю, чтобы мои родители могли привыкнуть к
мысли, что их детям грозит смертельная опасность.
И вдруг осенью 1966 года Советский Союз стал обвинять Израиль, что он
готовится напасть на Сирию. Это было абсурдное обвинение, но Объединенные
Нации, тем не менее, подвергли его тщательной проверке, и, разумеется,
нашли, что оно лишено всякого основания. Однако русские продолжали обвинять
Израиль в "агрессии", которая вызовет третью арабо-израильскую войну, тем
временем сирийцы, которым Советский Союз оказывал военную и финансовую
помощь, продолжали свои рейды против наших пограничных поселений. Когда
террор сирийцев становился невыносимым, израильская авиация предпринимала
ответные действия против террористов, и поселенцы получали передышку на
несколько недель. Но весной 1967 года эти передышки становились все реже и
короче. В апреле посланные для ответных действий израильские самолеты
приняли воздушный бой и сбили шесть МиГов. Тут Сирия, как всегда
подстрекаемая Советским Союзом, опять завопила об израильских военных
приготовлениях, и советский посол в Израиле г-н Чувахин даже передал
премьер-министру официальную жалобу от имени Сирии. Это само по себе нелепое
происшествие способствовало тому, что в июне разразилась война.
"Нам известно, - очень нелюбезно сказал Чувахин Эшколу, - что, несмотря
на все ваши официальные заявления, происходит большая концентрация
израильских войск вдоль всей сирийской границы". Эшкол на этот раз не
ограничился отрицанием. Он предложил Чувахину отправиться на север и
посмотреть все самому: он даже предложил его сопровождать. Но Чувахин тут же
отказался от приглашения, заявив, что у него другие дела, хотя речь шла
всего о нескольких часах поездки в машине. Конечно, ему пришлось бы, если бы
он поехал, доложить Кремлю и сирийцам, что никакого скопления израильских
войск на границе нет и что так называемая сирийская тревога совершенно
неоправдана. Отказавшись от поездки, он сумел вдохнуть новую жизнь в ложные
обвинения, что привело к выступлению Насера и, таким образом, вызвало
Шестидневную войну.
В начале мая Насер, чтобы поддержать Сирию в ее, как он выразился,
"отчаянном положении", отдал приказ сконцентрировать египетские войска и
бронечасти в Синае. Чтобы никто но усомнился в его намерениях, каирское
радио резко заявило, что "Египет, со всей своей мощью... готов к тотальной
войне, которая станет концом Израиля".
16 мая Насер сделал новый шаг - только на этот раз он отдал приказ не
своим войскам, а Объединенным Нациям. Он потребовал, чтобы чрезвычайные силы
ООН, с 1956 года стоявшие в Шарм-эль-Шейхе и Газе, немедленно оттуда
убрались. Он имел на это легальное право, потому что международные
полицейские силы были расположены на египетской земле только с разрешения
самого Египта, но я уверена, что Насер не рассчитывал, что Объединенные
Нации так смиренно выполнят его приказ. Убирать войска, специально
поставленные сюда, чтобы следить за соблюдением условий перемирия, убирать
их по просьбе одной из воюющих сторон и в тот момент, когда перемирие
находится под угрозой, - это не лезло ни в какие ворота: Насер наверняка
ожидал долгих дискуссий, споров и случаев поторговаться. Во всяком случае он
ожидал, что Объединенные Нации будут, по крайней мере, настаивать на
постепенных действиях. Но по каким-то никому, и мне особенно, непонятным
причинам генеральный секретарь ООН У Тан уступил Насеру немедленно. Он ни с
кем не посоветовался. Он не запросил мнения Совета Безопасности. Он даже не
попросил дать отсрочку на несколько дней. Он согласился, на собственный
страх и риск, немедленно убрать войска ООН. Они стали уходить из
Шарм-эль-Шейха и из Газы на следующий же день, и 19 мая, под оглушительные
аплодисменты египтян, ушло последнее соединение, и египтяне остались
единственными стражами своей границы с Израилем.
Не могу описать, до чего болезненно меня поразила смехотворная
капитуляция У Тана. Господи, конечно же, не одна я понимала, что на самом
деле происходит. Но мне опять мучительно вспомнились невыносимые месяцы в
Нью-Йорке после Синайской кампании, когда весь мир навалился на нас, чтобы
мы ушли из Синая и Газы, несмотря на то, что мы знали, мы предупреждали, к
чему это приведет. Снова и снова я вспомнила то, что происходило тогда:
трудные и бесплодные разговоры с Даллесом, такие же трудные и бесплодные
закулисные переговоры с представителями других могущественных государств,
наши постоянные, безуспешные старания объяснить, что мир на Ближнем Востоке
может быть достигнут не постоянным задабриванием арабов за наш счет, а
другим единственным путем: нужно настаивать на пакте о ненападении между
арабскими государствами и Израилем, на разоружении региона, на прямых
переговорах. Почему для нас все это было так просто и очевидно, почему всем
остальным это казалось совершенно недостижимым? Разве мы недостаточно ясно
объясняли реальное положение вещей? А может быть, я допустила какую-нибудь
ужасную ошибку и не сказала чего-то главного? Чем больше я думала о прошлом,
тем яснее видела, что ничего не изменилось, арабам снова позволяют помечтать
о том, что они могут стереть нас с лица земли.
22 мая эти мечтания получили подкрепление: опьяненный своим успехом
Насер решил еще раз проверить, какова будет реакция мира, если он начнет
настоящую войну против Израиля. Он объявил, что Египет возобновляет блокаду
Тиранского пролива, несмотря на то, что ряд стран (в том числе США, Англия,
Канада и Франция) гарантировали Израилю право судоходства через Акабский
залив. Конечно, это был сознательный вызов, и Насер ждал реакции. Ждать ему
пришлось недолго. Никто ничего особенного не собирался предпринимать по
этому поводу. Ну, конечно, были и протесты, были и сердитые заявления.
Президент Джонсон заявил, что блокада "незаконна" и "потенциально
разрушительна для дела мира", и предложил, чтобы конвой судов, включая и
израильские, прошел через пролив и не поддавался запугиванию. Но даже он не
мог уговорить англичан и французов присоединиться к нему. Совет Безопасности
собрался на чрезвычайное заседание, но тут уж постарались русские: никакого
вывода не последовало. Английский премьер-министр, мой добрый друг Харолд
Вильсон, полетел в США и в Канаду и предложил создать международные морские
силы, которые бы наблюдали за Тиранским проливом, но его предложение не
имело последствий. Даже У Тан, наконец сообразивший, какую страшную ошибку
он допустил, побеспокоился и съездил в Каир, чтобы поговорить с Насером, но
было уже слишком поздно.
Насер сделал свои собственные выводы. Если так называемые гарантии,
которые морские державы дали Израилю после Синайской кампании, оказались
пустым клочком бумаги, то что и кто теперь остановит египтян, кто помешает
им одержать славную, решительную, окончательную победу над еврейским
государством, которая сделает Насера главной фигурой в арабском мире? Если у
него и были какие-либо сомнения перед тем, как кинуться самому и ввергнуть
свой народ в эту авантюру, то их развеяли русские. Советский министр обороны
привез Насеру в последнюю минуту ободряющее напутствие Косыгина: Советский
Союз поддержит Египет в предстоящей схватке. Действие было, значит,
подготовлено. Что же касается целей войны, в той мере, в какой Насер
собирался объяснять их народу, уже охваченному первыми приступами военной
истерии, то тут достаточно было повторять:
"Наша цель - уничтожить Израиль". Египетскому национальному собранию
достаточно было сказать, как он сказал в последнюю неделю мая: "Речь идет об
Акабе, не о Тиранском проливе, не о войсках ООН... Речь идет об агрессии,
совершенной против Палестины в 1948 году. Иными словами, война, которая
сейчас готовится, должна, стать последней арабской войной против нас, и
внешне все выглядело так, что у Насера были все основания рассчитывать на
победу.
К 1 июня 100000 египетских солдат и больше 800 египетских танков было
сконцентрировано в Синае: на севере 6 сирийских дивизий и 300 танков стояли
наготове. Поколебавшись несколько недель, король Иордании Хуссейн решил
рискнуть и примкнуть к великому делу Насера. И хоть мы все время передавали
ему заверения, что если он не влезет в войну, с ним ничего не случится
(последнее предупреждение - от Эшкола - было передано через ООН для
наблюдения за перемирием утром того дня, когда началась война) - соблазн
участвовать в победе - и страх вызвать гнев Насера - были так велики, что
Хуссейн им покорился и тоже связал свою судьбу с Египтом. Это обогатило
арабскую сторону еще семью бригадами, 270 танками и хоть и небольшими, но
хорошо обученными военно-воздушными силами. Последним в антиизраильскую
коалицию вступил Ирак, подписавший с Египтом договор о совместной обороне за
день до начала войны. Это была, конечно же, огромная армия, и так как Запад
казался то ли парализованным, то ли совершенно равнодушным, а русские на все
сто процентов поддерживали арабов, то, в общем, нельзя особенно упрекать
Насера за то, что он вообразил, что теперь, наконец, он в состоянии нанести
Израилю смертельный удар.
Все это - арабские настроения и арабские мечты. А мы? Что произошло с
нами? Не хочу и не считаю необходимым пересказывать историю Шестидневной
войны, о которой столько уже было написано. Но думаю, что никто, живший в
Израиле перед ее началом, не забудет, как мы встретили страшную опасность. И
израильскую реакцию нельзя постигнуть, не поняв того, что мы поняли насчет
самих себя, насчет арабских государств и всего остального мира в течение тех
страшных трех недель, которые получили на иврите название "коненут"
("готовность"). Я, конечно, уже не была членом кабинета, но, естественно,
меня не могли не позвать, когда кабинет принимал решения о жизни или смерти,
и, думаю, все понимали, что я не стану прятаться от ответственности.
Вначале все как один считали, что войны надо избежать - чуть ли не
любой ценой. Конечно, если придется сражаться, мы будет сражаться - и
победим, но сначала надо испробовать все прочие пути. Эшкол, посеревший от
тревог и забот, стал искать чьего-нибудь дипломатического вмешательства. Вот
и все, о чем он просил; надо ли добавлять, что мы никогда не просили о
военной помощи людьми? Эвен был отправлен с этой миссией в Париж, Лондон и
Вашингтон; в это же время Эшкол подал знак народу, что он должен, в третий
раз за девятнадцать лет, готовиться защищать свое право на существование.
Эвен вернулся - и привез самые безотрадные новости. Самые серьезные наши
опасения подтверждались: Лондон и Вашингтон были обеспокоены и очень нам
сочувствовали, но и теперь не были готовы предпринять что бы то ни было.
Очень жаль, конечно, но, может быть, арабская ярость как-нибудь пройдет. На
всякий случай они рекомендовали терпение и самообладание. Поживем - увидим,
другой альтернативы у Израиля нет. Де Голль был менее уклончив. Что бы ни
случилось, сказал он Эвену, Израиль не должен сделать первого шага, пока
арабы не нападут. Когда это произойдет, Франция выступит и спасет положение.
"А если некого будет спасать?" - спросил Эвен. На это де Голль предпочел не
отвечать, но дал ясно понять Эвену, что дружба с Францией целиком зависит от
того, будем мы его слушаться или нет.
Вопрос о самом нашем существовании за несколько дней был поставлен на
карту.
Мы были одиноки - в самом буквальном смысле этого страшного слова.
Западный мир, частью которого мы всегда себя считали, нас просто выслушал,
выслушал и нашу оценку положения, как крайне опасного; правда, народ и на
улицах и на любом собрании нас поддерживал. И мы начали готовиться к
неизбежной войне. Армия стала готовиться согласно плану. Эшкол объявил
всеобщую мобилизацию. Старики, женщины и дети Израиля принялись энергично
очищать подвалы и погреба, подходящие для бомбоубежищ, набивать песком
мешки, которыми устилали самодельные, выкопанные отцами и дедами траншеи во
всех садиках и школьных двориках страны, и вообще брали на себя обычные дела
гражданской жизни, пока войска, под камуфляжными сетками в песках Негева
ждали, тренировались и снова ждали. Казалось, будто где-то тикают для всех
нас гигантские часы, хотя никто, кроме Насера, не знал, когда пробьет
решающий час.
Та обычная жизнь, к которой мы приспособились за предшествующие месяцы,
кончилась вместе с маем. День, казалось, насчитывал двойное количество
часов, и каждый час длился бесконечно. Стояла жара, начиналось лето, я
сделала то же, что и все: упаковала самое необходимое, что могло
понадобиться в бомбоубежище, в мешочек и положила так, чтобы при первом
звуке сирены его можно было схватить. Я помогла Айе сделать клеенчатые
номерки для детей, затемнила по комнате в каждом доме, чтобы там можно было
зажигать по вечерам свет. Я поехала в Ревивим повидаться с Саррой и с
детьми. Я видела, как знакомый мне с самого рождения киббуц, спокойно
готовится к арабскому нападению, которое может превратить его в груду
развалин; я встретилась, по их просьбе, с некоторыми из Сарриных друзей и мы
поговорили о том, что может случиться. Но больше всего они хотели узнать,
когда же кончится ожидание, и на это я ответить не могла. И часы тикали, а
мы ждали и ждали.
Были и другие зловещие приготовления, которые держались в секрете:
парки во всех городах были освящены, на случай, если они будут превращены в
массовые кладбища; гостиницы освобождены от постояльцев - на случай их
превращения в гигантские пункты первой помощи; неприкосновенный запас
заготовлен на случай, если снабжение населения придется централизовать,
перевязочные материалы, лекарства, носилки были получены и распределены. Но
главнее всего были военные приготовления, потому что, хоть мы уже и усвоили
окончательно, что мы можем надеяться только на себя, не было, по-моему,
человека в Израиле, не понимавшего, что в этой навязанной нам войне у нас
нет альтернативы. Только выиграть. Первое, что вспоминается, когда думаешь о
тех днях, - это поразительное ощущение единства и целеустремленности, в
несколько дней превратившее нас из небольшой общины, нелегко переживающей
всякие экономические, политические и социальные неприятности, в 2500000
евреев, каждый из которых чувствовал личную ответственность за то, чтобы
государство Израиль выжило, и каждый из которых знал, что противостоящий нам
враг поклялся нас уничтожить.
Таким образом, для нас вопрос стоял не так, как иногда для других стран
- как бы не слишком пострадать в неминуемой войне; для нас вопрос был в том
- как выжить народу. Ответ ни у кого не вызывал сомнения. Только победа
позволит нам выжить. Все мелочи, все разногласия от нас отлетели; мы, проще
говоря, стали одной семьей, твердо решившей: ни шагу назад. Ни один еврей не
уехал из Израиля в тяжкие недели ожидания. Ни одна мать не бежала с детьми
из поселений у подножия Голанских высот. Ни один узник нацистских лагерей (а
среди них многие потеряли в газовых камерах детей) не сказал: "Я не могу
больше страдать". И сотни израильтян, которые были за границей, вернулись,
хотя никто их не призывал. Они вернулись, потому что не могли оставаться в
стороне.
Более того. Мировое еврейство смотрело на нас, видело опасность, видело
нашу изоляцию и, может быть, впервые, задалось вопросом: а что, если
государство Израиль перестанет существовать? Только один ответ был на это:
если будет уничтожено еврейское государство, ни один еврей на земле уже
никогда не почувствует себя свободным. После войны, точнее, в последние ее
дни - я полетела в США и выступила на огромном митинге, который Объединенный
Еврейский Призыв организовал в Мэдисон Сквер Гарден. В моем расписании не
оставалось зазора, и я очень торопилась домой - но мне хотелось увидеть
кого-нибудь из тех тысяч молодых американских евреев, которые осаждали
израильские консульства по всей Америке, добиваясь возможности быть в этой
войне вместе с нами. Я хотела понять, что заставляет их - и других,
например, английских евреев, поднявших шум в лондонском аэропорту из-за
того, что Эл-Ал (единственная авиакомпания, летавшая во время войны в
Израиль) не может взять всех желающих, - что заставляет их соваться в петлю,
которая так крепко затянулась у нас на шее? В Израиле их ожидала не
романтическая пограничная стычка. Огромный механизм, созданный, чтобы
убивать, калечить и уничтожать нас, был собран на наших границах и с каждым
днем придвигался все ближе и ближе. Как и мы, они видели по телевизору
отвратительное зрелище - истерические толпы по всему арабскому миру,
требующие устроить кровавую баню, которая прикончит Израиль. Министерство
иностранных дел добровольцев остановило, да и война закончилась за шесть
дней - но мне необходимо было понять, что именно значит для них Израиль, и я
попросила друзей устроить мне встречу с кем-нибудь из тех 2500 молодых
нью-йоркцев, которые во время войны хотели поехать в Израиль.
Нелегко было устроить это за одни сутки, но это было сделано, и более
тысячи юношей пришло поговорить со мной. "Скажите, - спросила я, - почему вы