Меир Г.. Моя жизнь

британское управление общественных работ в Лидде; я стала давать частные
уроки английского. Мне, правда, предложили преподавать в средней школе, но
так как мы собирались в самом скором времени вступить в киббуц, то я решила
не связывать себя постоянной работой. Однако большинство встречавшихся с
нами в Тель-Авиве людей считало преподавание слишком интеллектуальным
занятием для будущего халуца, и мне каждый раз приходилось объяснять, что
это только временно и что не за тем я приехала в Палестину, чтобы
распространять американскую культуру.
В общем, мы справлялись неплохо, хотя понадобилось немало времени,
чтобы соседи привыкли к нашим странным американским обычаям. Мы, например,
вставили в окна сетки от мух. Все ставили на окна сетки, чтобы в комнаты не
лезли бродячие кошки, которых в городе было полно, но мухи? Подумаешь,
важность - мухи! Разве без мух тут проживешь? Но мы хотели сделать квартиру
пригодной для жилья, и в общем нам это удалось. Когда из Неаполя пришли наши
сундуки, мы превратили их в диваны и столы. Моррис расписал голые стены, мы
украсили комнаты покрывалами и занавесками. Но, конечно, самым дорогим нашим
достоянием был патефон с пластинками, и постепенно люди стали заходить к вам
по вечерам выпить чаю и послушать музыку.
Меня часто тянуло рассказать новым репатриантам, как хорошо я понимаю
их трудности и каково было мне, когда я впервые приехала в Палестину, но на
горьком опыте я убедилась, что люди считают все это пропагандой, или, того
пуще, проповедью, а чаще всего вообще не желают слушать. Но факт остается
фактом: мы сами пробивали себе дорогу в стране, которую избрали. Не было еще
ни государства Израиль, ни министерства абсорбции, ни Еврейского Агентства.
Никто не помогал нам устраиваться, или изучать иврит, или найти жилище. Мы
все для себя должны были сделать сами, и нам и в голову не приходило, что
кто-нибудь морально обязан нам помогать. Не хочу сказать, что мы были
"выше", чем те репатрианты, которые приезжают в Израиль сегодня, и никаких
сентиментальных чувств я не испытываю по поводу тех величайших - и в
значительной части совершенно необязательных - неудобств, которые мы
претерпели шестьдесят лет назад и к которым оказались так печально
неподготовленными. Но теперь, глядя назад, я совершенно убеждена, что мы так
быстро акклиматизировались в Палестине потому, что, во-первых, не забывали,
что никто нас туда не приглашал и никто нам ничего не обещал. Мы знали, что
от каждого из нас зависит сделать свою жизнь в Палестине легче, или лучше,
или значительнее, и что для нас возможно только одно решение: устраивать
свою жизнь здесь, и как можно скорее.
Это первое лето и вообще-то было нелегким, а тут еще у сына Шейны,
Хаима, началась глазная болезнь, а у Юдит кишечное заболевание, державшееся
несколько недель. И все-таки, насколько мне известно, никто из нас не думал
серьезно о том, чтобы покинуть страну. И по мере того, как проходили недели,
мы стали ощущать себя ее частью. Конечно, мы писали родителям и друзьям
очень осторожно и несколько лакировали самые неприятные обстоятельства нашей
жизни. Но письмо, которое я написала Шамаю через шесть недель после приезда
в Палестину, до некоторой степени отражает наши чувства:
"О возвращении толкуют те, кто недавно приехал. Старый труженик
преисполнен веры и кипуч духом. И пока те, кто создал то немногое, что здесь
есть, остаются тут, я не смогу уехать, а ты должен приехать. Я не сказала бы
этого, если бы не знала, что ты готов к тяжелой работе. Правда, тут нелегко
найти и тяжелую работу, но у меня нет сомнений, что ты что-нибудь найдешь.
Конечно, это не Америка, и человек должен быть готов к тому, что материально
ему придется трудно. И арабские волнения тоже могут повториться, но если
человек хочет иметь собственную страну и хочет этого всем сердцем, он должен
быть готов ко всему. Когда ты приедешь, мы, я уверена, сможем составить
план... Ждать нечего".
То, что я чувствовала, - по-моему, естественно. В конце концов мне было
немногим более двадцати лет, я делало именно то, что хотела, физически я
чувствовала себя хорошо, энергии было хоть отбавляй, и со мной были самые
дорогие для меня люди - муж, сестра, лучшая подруга. У меня не было детей и
связанных с этим тревог, и мне наплевать было, есть у нас ледник или нет, и
не поражало, что мясник заворачивает наше мясо в кусок газеты, который он
подобрал с пола. Все эти мелкие неприятности возмещались ну хотя бы тем,
что, идя в первый свой предсубботний вечер по тель-авивской улице, я
чувствовала, что нет для меня в жизни большей радости, чем находиться здесь
- в единственном чисто еврейском городе, какой есть в мире, где все, от
шофера до нашей квартирной хозяйки разделяют со мной, в глубочайшем смысле
этого слова, не только общее прошлое, но и цели на будущее. Все эти люди,
спешащие домой с цветами в руках справлять субботу, были мои братья и
сестры, и я знала, что мы с ними связаны до конца жизни. Хоть мы и приехали
в Палестину из разных стран с разной культурой, хоть зачастую мы и говорили
на разных языках, мы все одинаково верим, что только здесь евреи могут жить
по праву, а не потому, что их терпят, и только здесь евреи будут хозяевами -
а не жертвами - своей судьбы. Потому и не удивительно, что несмотря на все
вспышки и раздражения и неутрясенные вопросы, я была счастлива.
Но когда я вспоминаю, как Шейна справлялась со всем и со всеми, даже не
заикаясь о том, что на нее навалили слишком много, - а ведь ее дети болели,
и Шамай был так далеко, и почта работала из рук вон плохо, так что его
письма к ней шли месяцами; когда вспоминаю, как держался Моррис, который и
поехал-то в Палестину не без колебаний, а тут еще его книги, которыми он так
дорожил, пришли в изорванном и подмоченном виде; когда я вспоминаю об этом,
я вновь испытываю восхищение ими и размышляю, сумела ли бы я быть так же
тверда на их месте. Конечно, и тогда были новички, вроде тех, что должны
были нас встретить, которые не смогли принять то, что увидели, и уехали, -
как и теперь некоторые неприемлют и уезжают. Я всегда их жалела, потому что
теряли на этом деле, в сущности, они.
В сентябре мы подали заявление в киббуц Мерхавия в Израильской долине,
которую мы называем "Эмек". Мы выбрали этот киббуц, как часто бывает, по
случайным причинам: там находился наш с Моррисом друг, прибывший в Палестину
с Еврейским легионом. О самой Мерхавии мы знали очень мало - да и вообще о
киббуцах мы знали только то, что это поселения, где фермеры живут сообща, не
имея личной собственности, наемной рабочей силы и частной торговли, и что
коллектив целиком отвечает и за производство, и за обслуживание, и за
индивидуальное снабжение. Но оба мы верили - я без всяких сомнений, Моррис с
оглядкой, - что жизнь в киббуце больше всего поможет каждому из нас выявить
себя как сиониста, как еврея и как человека.
Может быть, здесь следует вкратце рассказать об Эмеке, потому что
борьба за его развитие является неотъемлемой частью всего сионистского
движения. Когда закончилась Первая мировая война, и Лига Наций вручила
Великобритании мандат на управление Палестиной, надежды, порожденные
Декларацией Бальфура на создание еврейского национального очага в полном
смысле этого слова, казалось, были на пути к осуществлению. Но еще в 1901
году сионистское движение создало Еврейский Национальный Фонд с целью
покупать и возделывать землю Палестины для всего еврейского народа. Много
принадлежащей евреям земли в Палестине купил "народ" - булочники, портные,
плотники из Пинска, Берлина и Милуоки. С детских лет я помню синюю жестяную
копилку, что стояла у нас в гостиной рядом с субботними свечами, в которую
не только мы, но и наши гости еженедельно опускали монеты, такая синяя
копилка имелась в каждом еврейском доме, где мы бывали. И на эти-то монеты
еврейский народ начал с 1904 года покупать обширные участки палестинской
земли.
Честно говоря, мне здорово надоело слышать о том, как евреи "украли" у
арабов землю в Палестине. Дело обстояло совершенно иначе. Много полновесной
монеты перешло из рук в руки, и много арабов стали очень богатыми людьми.
Конечно, были и другие организации и частные лица, скупавшие участки. Но к
1947 году только Еврейскому Национальному Фонду - то есть миллионам тех
самых синих копилок - принадлежало больше половины всех еврейских
землевладений в стране. Так что пусть хоть с этой клеветой будет покончено.
В то время, когда мы приехали в Палестину, землю в Эмеке скупали
довольно широко, хотя земля эта в большей своей части представляла черные
малярийные болота, распространявшие малярию и черную лихорадку. Но важно
было то, что эту зачумленную землю можно было купить, хоть и недешево.
Кстати, немалый кусок ее Еврейский Национальный Фонд купил у богатой
арабской семьи, проживавшей в Бейруте.
Затем надо было сделать эту землю пригодной для обработки. Разумеется,
и это в природе вещей, фермеры-частники не заинтересовались проектом,
сулившим хоть какую-то выгоду только через годы каторжного и опасного труда.
Только высокоидейные халуцим, как наши Поалей Цион, готовые взять землю,
несмотря на все предстоящие трудности и жертвы, могли взяться за осушение
эмекских болот. Мало того - они собирались делать это сами, а не руками
наемных арабских рабочих под наблюдением еврейских управляющих. Таковы были
эти первые поселенцы в Мерхавии, и многие из них дожили до того времени,
когда Эмек стал самой плодородной и красивой долиной Израиля с ее цветущими
деревнями и киббуцами.
Мерхавия (в переводе - "Божьи просторы") - один из первых киббуцов,
основанных в Эмеке. В 1911 году группа молодых людей из Европы устроила тут
ферму, но еле-еле справлялась с ней. Когда в 1914 году разразилась война,
соединенные усилия эпидемии малярии, враждебно настроенных соседей-арабов и
турецких властей, уговаривавших покинуть это место, сделали свое дело:
первая группа не устояла и рассеялась. После войны новое поселение было
основано на том же месте, опять-таки пионерами из Европы, к которым
присоединились британские и американские ветераны Еврейского легиона (а
позже - и мы с Моррисом). Но и эта группа распалась. В 1929 году на то же
место пришла третья группа поселенцев, и на этот раз группа выполнила свою
задачу осталась на месте.
Нам так хотелось вступить именно в Мерхавию, мы так торопились подать
свои заявления - и каково же было наше изумление, когда мы просто-напросто
получили отказ, совершенно, по-моему, необоснованный. Собственно, вначале
даже никто объяснить нам не хотел, почему нас отвергли; однако я настаивала,
я хотела знать правду, и, наконец, мне очень неохотно назвали два
препятствия.
Первое - киббуц не хотел еще принимать супружеские пары, потому что
дети - роскошь, которую не может позволить себе новое поселение. И второе,
которое я отвергла с порога: коллектив, состоящий из семи женщин и тридцати
мужчин, не допускал мысли, что "американская" девушка сможет или захочет
выполнять все необходимые тяжелые работы. Они, понятное дело, считали себя
экспертами во всем американском, в том числе и в вопросе о характере и
способностях "американских" девушек, вроде меня. Особенно возражали
некоторые из девушек - членов киббуца: они уже были в Палестине ветеранами и
немало наслышались от экспертов-мужчин об американских девушках. Мне
показалось, что я опять среди литовцев и должна доказать им, что не боюсь
тяжелой работы, хоть и жила в Соединенных Штатах. Я яростно спорила: они не
имеют права делать такие прогнозы, справедливо было бы дать нам
испытательный срок, чтобы мы им показали, на что способны. Помнится, лично
против меня аргументировали тем, что в Тель-Авиве я предпочла давать уроки
английского, чем заняться физической работой. Одно это должно было показать,
как я "избалована".
Мы победили. Нас пригласили в Мерхавию на несколько дней, чтобы члены
киббуца на нас посмотрели и сделали бы свои выводы на месте. Я была уверена,
что в конце концов они позволят нам остаться - и так оно и произошло. Наша
тель-авивская "коммуна" стала распадаться: Регина устроилась на другую
работу, Йосл тоже переехал. В квартире оставалась только Шейна с детьми.
Жарким сентябрьским вечером я радостно укладывала вещи, чтобы ехать в
Мерхавию, когда мне вдруг пришло в голову, что, собственно говоря, мы
бросаем Шейну одну, в квартире, которую она не в состоянии оплачивать в
одиночку, с больными детьми и без Шамая, который все еще был за тысячи миль
отсюда. Тогда я спросила, не хочет ли она, чтобы мы еще немного задержались
в Тель-Авиве, но она и слышать об этом не захотела. "Одну комнату я сдам, -
сказала она резко, - и буду искать работу. Не беспокойся обо мне". Мне она
сказала, что попробует устроиться сестрой без оплаты в Хадассу, больницу,
только что открывшуюся в Тель-Авиве, и, может быть, ее со временем зачислят
в штат. А Шамай, она не сомневалась, скоро приедет в Палестину. А до того
времени она как-нибудь справится. Я сделала вид, что поверила - такова уж
человеческая природа, - сознавая в глубине души, что как ни трудна будет
наша жизнь в Мерхавии, она будет легче, чем предстоит одинокой Шейне в
Тель-Авиве.
Сегодня Мерхавия - большой шумный поселок с районной средней школой,
куда съезжаются дети со всех сторон Эмека. Как и в других больших киббуцах,
здесь успешно соединили сельское хозяйство с промышленным производством и
теперь в Мерхавии существует фабрика пластмассовых труб и своя типография.
Люди в Мерхавии живут хорошо, хотя и тяжело работают. Там у них красивые и
удобные комнаты, обширная общая столовая с кондиционером, полностью
механизированная кухня - и все это они получили, не принося в жертву и даже
не меняя радикально тех принципов, на которых была основана киббуцная жизнь
в 1921 году. Киббуцники по-прежнему работают восемь часов ежедневно там,
куда их назначает комиссия по распределению работы, хотя теперь они обычно
имеют возможность делать ту работу, которой они обучены, которую делают
лучше всего и которая дает им удовлетворение. По-прежнему все они поочередно
несут дежурства - в столовой, на кухне, в охране и т. д. - и все участвуют
решении основных вопросов, которые обсуждаются и ставятся на голосование на
еженедельных собраниях. Дети киббуца, как и в 1921 году, воспитываются все
вместе: едят вместе, спят в общих спальнях, вместе учатся, хотя, разумеется,
родительская комната - их дом, место сбора семьи и в некоторых киббуцах дети
даже спят в комнате рядом.
Я лично считала и считаю, что киббуц - единственное место в мире, где
человека судят, принимают и дают возможность полностью проявить себя в
родной общине не в зависимости от того, какую работу он делает и как он ее
делает, но в зависимости от его человеческой ценности. Нельзя сказать, что
киббуцникам неведомы зависть, нечестность или лень: киббуцники - не ангелы.
Но, насколько я знаю, только они в самом деле разделяют поровну почти все -
проблемы, награды, ответственность и удовлетворение. И благодаря своему
образу жизни они способствовали развитию Израиля несравненно сильнее, чем то
позволяло их число. Сегодня в Израиле 230 киббуцов, но невозможно себе
представить - по крайней мере, я не могу, - что собой представляла бы страна
без них. Тридцать лет моя дочь Сарра является членом киббуца Ревивим в
Негеве, и каждый раз, когда я посещаю там ее и ее семью - а в прошлом это
бывало только когда мне это позволяли обстоятельства, то есть нечасто, - я
всегда вспоминаю, с какими надеждами и страхами мы с ее отцом давным-давно
отправлялись в Мерхавию, рассчитывая провести там всю свою жизнь - если
только нас захотят.
Много лет я надеялась когда-нибудь вернуться к киббуцной жизни, и то,
что я так этого и не сделала, - разочаровывает меня в самой себе. Конечно,
всегда были причины, отчего это представлялось невозможным, особенно же
общественные обязанности, которыми я была связана. Но и до сих пор я жалею,
что не нашла в себе сил пренебречь всеми настояниями и убеждениями, а когда,
наконец, пришло время, я была уже слишком стара для перемен. Много есть
вещей, в которых я не уверена, но одно я знаю: если бы я осталась на всю
жизнь членом киббуца - настоящим членом, а не праздничным посетителем, - то
это дало бы мне во всяком случае не меньшее внутреннее удовлетворение, чем
моя государственная деятельность.
Киббуц, куда мы прибыли осенью 1921 года, состоял из нескольких домов и
группы деревень, оставшихся от первого поселения. Не было ни фруктовых
садов, ни лугов, ни огородов - ничего не было, кроме ветра, камней и
сожженных солнцем полей. Весной весь Эмерек цветет. Горы, окаймляющие
долину, даже черные болота, - все покрывается цветами, и на несколько недель
Мерхавия превращается в самое красивое место, какое я когда-нибудь видела.
Но впервые я ее увидела задолго до того, как начались живительные зимние
дожди, и она выглядела совсем не так, как я себе представляла. Но не пейзаж
был там препятствием, которое предстояло преодолеть. Я твердо решила
доказать, что по закалке ничуть не уступаю киббуцникам и смогу справиться с
любым заданием. Не помню уж всех работ, какие мне поручали во время этого
"испытательного срока"; помню, что целыми днями собирала миндаль в роще
около киббуца и участвовала в посадке леса в скалах по дороге в Мерхавию.
Теперь это уже настоящий лес, и каждый раз, когда я там проезжаю, я
вспоминаю, как мы выкапывали бесчисленные ямы между камнями, как осторожно
опускали туда каждый саженец, спрашивая себя, доживет ли он до зрелого
возраста, и воображая, как прекрасна станет дорога, да и вся земля, если
примутся хотя бы вот эти наши деревья. Тут я работала. Возвращаясь в свою
комнату по вечерам, я и пальцем уже не могла пошевелить, но знала, что если
я не приду на ужин, все начнут смеяться: "А, что мы вам говорили? Вот вам
американская девушка!" Я бы с радостью отказалась от ужина, потому что
гороховая каша, которую мы ели, не стоила труда, затрачиваемого мною на то,
чтобы поднять ко рту вилку, но я все-таки шла в столовую. В конце концов
деревья выжили, и я тоже. Через несколько месяцев нас с Моррисом приняли в
члены киббуца, и Мерхавия стала моим домом.
Киббуцная жизнь в двадцатые годы была далеко не роскошна. Прежде всего,
еды было очень мало, а та, что была нам доступна, была страшно невкусная.
Наш рацион состоял из прокисших каш, неочищенного растительного масла (арабы
продавали его в мешках из козьих шкур, отчего оно невероятно горчило),
некоторых овощей с бесценного киббуцного огородика, мясных консервов,
оставшихся после войны от британской армии и еще одного неописуемого блюда,
которое готовилось из "свежей" селедки в томатном соусе. Мы эту "свежатину"
каждый день ели на завтрак. Когда наступила моя очередь работать на кухне,
я, ко всеобщему удивлению, была в восторге. Теперь-то, наконец, я смогу
что-нибудь сделать с этой ужасной едой.
Имейте в виду, что в те дни киббуцницы ненавидели работу на кухне, и не
потому, что это тяжело - по сравнению с другими, эта работа легкая - а
потому, что они считали ее унизительной. Они боролись не за равные
"гражданские" права - в этом у них недостатка не было, - а за равное
распределение обязанностей. Они хотели делать те же работы, что и мужчины, -
мостить дороги, мотыжить землю, строить дома, нести сторожевую службу; они
не хотели, чтобы с ними обращались, как будто они какие-то не такие, и сразу
же отправляли их на кухню. Все это происходило лет за пятьдесят до того, как
был изобретен неудачный термин "уименс'с либ" - но факт тот, что киббуцницы
были первыми мире успешными борцами за настоящее равенство. Но я относилась
к работе на кухне иначе. Я никак не могла понять, о чем тут беспокоиться, и
так и сказала. "А почему? - спросила я девушек, унывавших (или бушевавших)
от работы на кухне. - Чем, собственно, лучше работать в хлеву и кормить
коров, чем работать на кухне и кормить своих товарищей?" Никто не сумел на
это убедительно ответить, и я позволила себе больше думать о качестве нашего
питания, чем о женской эмансипации.
Я начала энергично - с преобразования меню. Прежде всего я избавилась
от ужасного растительного масла. Потом я отменила "свежатину" и ввела вместо
нее овсянку, чтобы люди, возвращающиеся домой с работы в холодное и мокрое
зимнее утро, могли съесть что-то горячее и питательное вместе со своей
обязательной порцией хинина. Никто не возражал против исчезновения
растительного масла, но все восстали против овсянки: "Еда для младенцев! Все
ее американские идеи!" Но я не сдавалась, и Мерхавия постепенно привыкла к
этому новшеству. Потом мне пришло в голову обновить посуду: наши
эмалированные кружки, выглядевшие такими белыми и чистыми, когда их только
что купили, через несколько недель облупились и заржавели, и от одного
взгляда на них у меня начиналась депрессия. И вот, ободренная успехом
овсянки, я, перед тем как опять настало мое дежурство по кухне, купила для
каждого стаканы. Они были куда красивее и пить из них было куда приятнее,
хотя надо признаться, что за неделю почти все они были перебиты, и
киббуцникам пришлось пить чай по очереди из трех оставшихся стаканов.
Проблемой стала и селедка, которую теперь с утреннего завтрака
передвинули на середину дня. Не у каждого были вилка, нож и ложка; у кого
была только вилка, у кого только ложка или нож. Девушки, работавшие на
кухне, мыли селедку и нарезали ее на маленькие кусочки, но не снимали с нее
кожу, так что за столом каждый делал это сам. И поскольку руки вытирать было
нечем, каждые вытирал их о рабочую одежду. Я стала снимать кожу. Девушки
возопили: "Вот, теперь она их еще и к этому приучит". Но у меня на это был
ответ: "А что бы вы делали у себя дома? Как бы вы подали селедку к столу? А
это ваш дом, ваша семья!"
По утрам в субботу мы варили кофе. Ввиду того, что по субботам мы не
могли отправить в Хайфу молоко, наше субботнее меню на молоке и
основывалось. Из этого молока мы делали "лебен" - простоквашу и "лебениа" -
та же простокваша, но пожирнее. Девушка, которая пекла печенье, входившее в
субботнее расписание, стерегла его как зеницу ока, потому что весь завтрак
состоял из кофе и печенья. В пятницу вечером кое-кто из молодых людей после
ужина начинал рыскать в поисках этого печенья и, случалось, находил его - и
тогда за завтраком разыгрывались трагедии. Когда пришла моя очередь готовить
на субботу, я рассудила так: ни масла, ни сахару, ни яиц (хозяйство наше
начиналось с нескольких тощих кур, иногда откладывавших сиротливые яички)
добавить неоткуда; зато можно прибавить воды и муки и таким образом напечь
столько печенья, чтобы хватило и на вечер пятницы, и на утро субботы. Сперва
это сочли "контрреволюцией", но потом всем понравилось, что печенье, за те
же деньги, будет два раза в неделю.
Но самое "буржуазное" мое нововведение, о котором весь Эмек говорил
месяцами, - была "скатерть", сделанная из простыни, которую по пятницам я
стала стелить на столы для ужина - да еще и цветы поставила посередине.
Мерхавийцы вздыхали, ворчали, предупреждали, что наш киббуц будут
"дразнить", - но позволили мне делать по-своему.
Такие же споры возникали у нас и по другим поводам - об одежде,
например. Тогда все наши девушки носили одинаковые платья: в сотканной
арабами мешковине прорезались три дырки - одна для головы и две для рук -
получалось платье, которое оставалось только подвязать веревкой. В пятницу
вечером киббуцники переодевались: мужчины надевали чистые рубашки, а женщины
- юбки и блузки вместо брюк и рабочих платьев. Но я не понимала, почему
аккуратность допускалась только раз в неделю. Мне неважно было, что носить
по будням, но это должно было быть проглажено. И каждый вечер я тщательно
гладила свой "мешок" тяжелым утюгом на углях, зная, что киббуцники не только
считают меня сумасшедшей, но и в глубине души подозревают, что я не
настоящий пионер. Так же не одобрялся и цветочный узор, которым Моррис
расписал стены нашей комнаты, чтобы они выглядели красивее, не говоря уже о
ящиках, которые он расписал и превратил в шкафы для нас. В общем,
киббуцникам понадобилось немало времени, чтобы принять наши странные
"американские" обычаи, да и нас самих. Очень возможно, что помог этому наш
знаменитый патефон. Я оставила его в Тель-Авиве у Шейны, но через несколько
месяцев решила, что киббуцу он нужнее, чем ей, и перетащила его в Эмек, где
он и стал притягивать в киббуц почти столько же народу, сколько в
Тель-Авиве. Я даже иногда думаю - а не приятнее ли было киббуцу получить
приданое без невесты?
В ту зиму я была назначена работать на киббуцном птичьем дворе и меня
послали на несколько недель в сельскохозяйственную школу, чтобы изучить
всякие тонкости в деле выращивания домашней птицы. Когда, много лет спустя,
я рассказала родным об этом периоде моей жизни, они очень веселились, что я
стала таким специалистом по курам, ибо до работы в Мерхавии я славилась и
семье полным отсутствием любви к животным - и к птицам в том числе. Не могу
сказать, что я полюбила обитателей птичьего двора, но я очень увлеклась
своим делом и была страшно горда, когда птичники со всего Эмека приехали
смотреть наши курятники и перенимать наш опыт. В то время я с утра до вечера
говорила о том, как ее выращивать и кормить, а после того, как однажды возле
курятников показался шакал, я много ночей подряд видела во сне убийство моих