Меир Г.. Моя жизнь

шипучей газировки, от мороженого, от того, что нахожусь на небоскребе (это я
впервые увидела пятиэтажное здание).
Вообще, город Милуоки показался мне великолепным. Все было такое яркое,
свежее, словно только что сотворенное, я целыми часами стояла на улице,
тараща глаза на людей и на невиданное уличное движение. Автомобиль, в
котором отец привез нас с вокзала, был первым в моей жизни; как
зачарованная, я смотрела на нескончаемую вереницу машин, трамваев и
сверкающих велосипедов, несшуюся по улице передо мной.
Мы пошли гулять. Не веря своим глазам, я заглядывала в аптеку, где
рыбак из папье-маше рекламировал рыбий жир; в парикмахерскую с такими
странными креслами; в табачную лавку с ее деревянным индейцем. С какой
завистью я смотрела на девочку моего возраста, разряженную по-воскресному, с
рукавами-буфами, в высоких ботинках на пуговках, которая гордо катила в
коляске куклу, величественно покоившуюся на собственной подушечке! Как
восхищалась женщинами в длинных белых юбках и мужчинами в белых рубашках и
галстуках! До чего все это было непохоже на то, что я видела и знала раньше!
Первые дни в Милуоки я была в каком-то трансе.
Очень скоро мы переехали в собственную квартиру на улицу Уолнат
(Ореховая), в самый бедный еврейский квартал города. Теперь там живут
черные, такие же бедные, как мы были тогда. Но в 1906 году эти дощатые
домики, с их хорошенькими верандами и ступеньками, казались мне дворцами.
Даже наша квартира, без ванной и электричества, казалась мне верхом
великолепия. Там было две комнаты, крошечная кухня и - то, что особенно
привлекло маму! - длинный коридор, ведущий в пустое помещение для магазина.
Мама тут же решила, что откроет лавочку. Отец, без сомнения, обиженный, что
мама как будто сомневается в его способности нас всех прокормить, да и не
желавший бросать плотницкое ремесло, заявил, что мама вольна делать, что
хочет, но он лавкой заниматься не будет. Эта лавка стала несчастьем моей
жизни. Сперва это была молочная, потом - бакалейная, но она так и не стала
процветающим заведением, зато отравила все мои милуокские годы.
Теперь, вспоминая все это, я только изумлялась маминой решительности.
Прошли только две недели, как мы приехали в Милуоки; по-английски она не
знала ни слова, представления не имела, какие продукты пойдут хорошо, - не
говоря уже о том, что у нее никогда не было собственной лавки, она и не
работала там никогда. И все-таки, может быть, испугавшись, что мы все так же
отчаянно бедны, как и в России, она взвалила на себя эту огромную
ответственность, не задумываясь о последствиях. Держать лавку - значило не
только покупать товары в кредит (свободных денег у нас, разумеется, не
было), но и вставать с рассветом, покупать все необходимое на базаре и
тащить покупки домой. К счастью, соседки ее поддержали. Многие из них тоже
были новые иммигрантки, и для них было естественно помогать вновь прибывшей.
Они обучили ее нескольким английским фразам, рассказали, как вести себя за
прилавком, как обращаться с кассой и весами, и кому можно безопасно
отпускать в кредит.
Мамино поспешное решение, как и злополучный поход отца за покупками в
день нашего приезда, конечно, были их реакцией на совершенно чужое
окружение. К несчастью, эти необдуманные шаги имели серьезные последствия не
только для Шейниной, но и для моей жизни, хотя в разной степени. Поскольку
мама каждое утро уходила, кто-нибудь должен был сидеть в лавке. Шейна, как и
мой отец, наотрез отказалась помогать. Она заявила, что ей этого не
позволяют ее социалистические принципы. "Не за тем я приехала в Америку,
чтобы превратиться в социального паразита, в лавочницу", - заявила она.
Родители страшно рассердились, но она, что характерно, поступила согласно со
своими принципами; нашла себе работу. Мы не успели оглянуться, как Шейна уже
работала в портновской мастерской и обметывала петли вручную. Работа была
трудная, она ее делала плохо и от души ненавидела, хотя и могла теперь
считать себя принадлежащей к пролетариату. Через три дня, за которые она
заработала целых тридцать центов, отец заставил ее бросить портновскую
мастерскую и помогать маме. И все-таки она постоянно старалась куда-нибудь
сбежать из лавки, и мне каждое утро приходилось стоять за прилавком, пока
мама не придет с рынка. Для восьми-девятилетней девочки это было нелегко.
Я ходила в школу - в огромное, похожее на крепость, здание на Четвертой
улице, около знаменитого милуокского пивного завода Шлитца. Ходить в школу я
любила. Не помню, за сколько времени я научилась говорить по-английски (дома
мы, конечно, говорили на идиш - к счастью, на идиш говорили все на нашей
улице), но поскольку я не помню никаких затруднений, то, вероятно,
заговорила я довольно скоро. И подруги у меня появились тоже очень скоро.
Две из моих подруг по первому и второму классу остались моими друзьями на
всю жизнь, и обе теперь в Израиле. Одна - Регина Гамбургер (теперь Медзини)
жила на нашей улице и уехала из Америки тогда же, когда и я; другая - Сарра
Федер - стала одним из лидеров сионистов-социалистов в США. Но я опаздывала
в школу ежедневно, и это было ужасно, и каждое утро, идя в школу, я плакала.
Однажды в нашу лавку даже пришел полицейский - объяснить матери, как плохо
прогуливать уроки. Она слушала внимательно, но вряд ли что-нибудь поняла, и
я продолжала опаздывать, а иногда и пропускать школу, что было еще большим
несчастьем. Маму, по-видимому, не слишком трогало то, что я ненавидела
лавку. Правда, и выбора у нее не было. "Жить-то надо?" - говорила она. Если
отец и Шейна - каждый по своим причинам - не помогают, это не значит, что я
от этого освобождаюсь. "Ну, так станешь ребеци (ученой женщиной) немножко
позже!" - добавляла она. Конечно, я так никогда и не стала ученой женщиной,
но я многому научилась в этой школе.
Прошло более пятидесяти лет. Когда мне исполнился семьдесят один год, и
я была премьер-министром - я вернулась в школу на несколько часов. Школа не
слишком изменилась за эти годы, только подавляющее большинство учеников были
негры, а не евреи, как в 1906 году. Они встретили меня как королеву.
Выстроившись на скрипучей старой сцене, которую я так хорошо помнила,
начищенные и отмытые до блеска, они спели в мою честь множество идишских и
ивритских песен, а когда они запели израильский национальный гимн
"Ха-Тиква", их голоса так загремели, что у меня навернулись слезы. Все
классы были разубраны рекламными афишами об Израиле и ивритским приветствием
"шалом" (кто-то из учеников решил, что это моя фамилия); когда я вошла в
школу, две маленькие девочки в платочках с Маген-Давидами (шестиугольными
еврейскими звездами) торжественно преподнесли мне белую розу, сделанную из
клинекса и ершика для трубки. Я проносила розу весь день, сберегла ее и
привезла в Израиль.
В тот день 1971 года я получила от школы на Четвертой улице еще один
подарок - табель за какой-то класс. Чтение - 95, правописание - 90,
арифметика - 95, музыка - 85, еще какой-то ручной труд, о котором я и вовсе
ничего не помню, - 90. Но когда дети попросили меня что-нибудь сказать, я
решила говорить не о книжном ученье. На четвертой улице я научилась куда
большему, чем дроби или правописание; об этой-то науке я и решила рассказать
энергичным и внимательным детям, с рожденья принадлежащим, как и я, к
национальному меньшинству, и живущим, как и я жила, мягко выражаясь, не в
роскоши. "Не то важно, чтобы точно решить еще в детстве, кем вы станете,
когда вырастете, - сказала я им. - Гораздо важнее решить, как вы хотите
прожить свою жизнь. Если вы будете честны с собой и своими друзьями, если вы
будете участвовать в том, что хорошо не только для вас, но и для других, то
этого, думаю, будет достаточно, а кем вы при этом станете - вероятно, вопрос
случая". Мне показалось, что они меня поняли.
Но если оставить в стороне лавку, Шейну, страдающую от того, что
вынуждена жить с родителями и разлучена с Шамаем, все еще остававшимся в
России, по которому она отчаянно скучала, то я вспоминаю пять лет в Милуоки
с большим удовольствием. Так много можно было увидеть, и сделать, и выучить,
что Пинск почти совсем стерся из памяти. Почти - но не совсем. В сентябре,
когда мы уже прожили в Америке три месяца, отец велел нам непременно пойти
смотреть парад по случаю "Лэйбор дай" (праздник труда), в котором он будет
участвовать. Мама, Ципке и я, в новых платьях, на том углу, который он нам
указал, с нетерпением ждали, когда начнется парад, не очень понимая, что это
такое. Вдруг Ципке увидела двигавшихся во главе шествия конных полицейских.
Она страшно испугалась. "Казаки! Это казаки!" - завопила она и так
разрыдалась, что ее пришлось отвести домой и уложить в постель. Но для меня
этот парад - толпы на улицах, медь оркестров, платформы на колесах, запах
жареной кукурузы и сосисок - стал символом американской свободы. Конная
полиция не разгоняла и не давила демонстрацию, как в России, а охраняла ее.
Это был толчок: я почувствовала, насколько новая жизнь отличается от
прежней. Тогда, да и долгое время потом, я об этом не задумывалась, но
теперь мне кажется, что в Висконсине, и в частности, в Милуоки, была очень
либеральная администрация. Милуоки был городом иммигрантов, в нем сильны
были социалистические традиции, мэром города много лет был социалист, первый
в Америке социалист-конгрессмен - Виктор Бергер. Конечно, мы бы
отреагировали так же на любой парад в любом американском городе, впрочем,
может быть, "Лэйбор дэй" в Милуоки и был какой-то особенный: ведь сюда
съехалось такое множество немецких либералов и интеллектуалов после
неудачной революции 1848 года; и, в конце концов, город славился своими
сильными профсоюзами не меньше, чем своими пивными. В общем, когда я в этот
сентябрьский день увидела отца, выступающего в праздничном шествии, мне
показалось, что я вышла из темноты на свет.
Конечно, было бы лучше, если бы маме не надо было так тяжело работать,
если бы Шейна ладила с родителями, если бы у нас было хоть немножко больше
денег. Но даже и так, даже несмотря на мои тайные горести из-за ненавистной
лавки, годы в Милуоки были для меня полными, хорошими годами. Для меня - но
не для Шейны. Все у нее не ладилось, все было трудно: приспособиться,
научиться английскому, найти друзей. Ора была какая-то усталая, апатичная, а
тут еще вечные конфликты с родителями и их неуклюжие попытки найти ей
жениха, словно бы и не было на свете Шамая. Ей было восемнадцать, а жизнь ее
до того сузилась, что ее как бы и не стало.
Вдруг - о, чудо! - она услышала, что в Чикаго открывается большая
фабрика мужской одежды, и ее приняли. Но почему-то и там дело не пошло; она
устроилась швеей на маленькую фабрику женской одежды с настоящей потогонной
системой. Через некоторое время она вернулась в Милуоки - у нее воспалился
палец. Если бы она не была так подавлена, это бы прошло скорее, но тут ей
пришлось просидеть дома несколько недель. Родители торжествовали. Я же очень
ее жалела, и за эти недели, когда я за ней ухаживала и помогала
причесываться и одеваться, мы сблизились.
В один прекрасный день Шейна сказала мне, что получила письмо от тети
из Пинска насчет Шамая. Его арестовали, но он бежал из тюрьмы и теперь
находится на пути в Нью-Йорк. Тетя предусмотрительно сообщила его адрес, и
Шейна тотчас же ему написала. К этому времени воспаление на пальце прошло,
она нашла другую работу и стала планировать приезд Шамая в Милуоки.
Надо ли говорить, как я радовалась, что она воспряла духом. Может быть
теперь, когда Шамай приедет, Шейна будет счастлива, и атмосфера дома
переменится. Я не слишком его помнила, но ждала его почти так же
нетерпеливо, как Шейна. Но родители, особенно мама, встретили эту новость
по-другому. "Замуж за Шамая? - говорила мама. - Но у него же никаких
перспектив. Нищий, неопытный молодой человек без денег и без будущего!" Но -
и не ищите логики - он все-таки был для Шейны слишком хорош: он из богатой
семьи, которая никогда не даст своего согласия! С какой стороны ни смотри,
этот брак был бы несчастьем.
Шейна, как всегда, ринулась напролом и сделала то, что считала нужным.
Она сняла для Шамая комнату и вызвала его в Милуоки. Он приехал угнетенный,
неуверенный в себе - но Шейна не сомневалась, что вместе они преодолеют все
преграды. Через некоторое время он получил работу на табачной фабрике, а по
вечерам они стали вместе заниматься английским.
Но тут Шейна заболела, и на этот раз серьезно: у нее определили
туберкулез. Ее надо было отправить в санаторий; неизвестно было, можно ли ей
будет вообще когда-нибудь выйти замуж. Весь ее мир обрушился. Она ушла с
работы, сдала свою комнату и опять нехотя вернулась домой. Родители скрывали
свою тревогу за нее под градом упреков и придирок; я по-детски не слишком
успешно старалась развеселить Шейну и Шамая и заступалась за них перед
родителями, когда напряжение доходило до предела.
Через несколько недель все переменилось: Шейна легла в еврейскую
больницу для туберкулезных в Денвере, Шамай уехал в Чикаго со слабой
надеждой найти там работу, а я на деньги для завтраков стала покупать
почтовые марки, которые посылала Шейне, чтобы она могла мне отвечать. Пару
раз я "одалживала" деньги на марки из маминой кассы, но так как родители с
Шейной не переписывались, и я была единственным связующим звеном между нею и
семьей, то я считала это преступление оправданным.
В письмах к Шейне, которые она, к моему удивлению, сохраняла много лет,
я описывала свою жизнь дома. "Я очень хорошо учусь в школе", - писала я в
1908 году. "Сейчас я в третьем старшем, а в июне перейду в четвертый
младший". И еще: "Могу тебе сказать, что папа все еще не работает, в лавке
дела немного, и я рада, что ты встала с постели".
Дело в том, что такой работы, которую умел делать отец, в те дни в
Милуоки было мало; а когда он получал работу, то платили ему
двадцать-двадцать пять центов в час. Дела в лавке тоже шли очень неважно, и,
ко всему, у мамы случился выкидыш, и доктор уложил ее на несколько недель в
постель. Я готовила, скребла полы, развешивала белье и присматривала за
лавочкой, глотая слезы ярости от того, что мне приходилось пропускать
занятия. Но мне не хотелось волновать Шейну. Ей и так нелегко приходилось в
Денвере, и я старалась, чтобы мои письма были кратки и сжаты, хотя
сознательно я никогда не обманывала ее насчет положения дел у нас дома.
Я очень скучала по Шейне, но годы без нее пронеслись быстро. Школа меня
поглощала целиком, а в немногие минуты, свободные от лавки, от помощи по
дому и от приготовления уроков с Ципке, которую мистер Финн, директор школы,
переименовал в Клару, я читала и читала. Иногда мы с Региной Гамбургер
доставали (вероятно, через школу) билеты на спектакль или в кино. Это всегда
был огромный праздник. До сих пор помню, как я смотрела "Хижину дяди Тома" и
мучительно страдала вместе с дядей Томом и Евой. От ненависти к Симону Легри
я то и дело вскакивала с места. Вероятно, это была первая пьеса, которую мне
довелось увидеть на сцене, и я без конца пересказывала ее маме и Кларе. Мы
чувствовали в ней какую-то особенную реальность.
Важное для меня событие произошло, когда я училась в четвертом классе:
впервые я занялась "общественной работой". Хотя школа в Милуоки была
бесплатная, за учебники все же полагалось платить по номиналу, что для моих
соучеников было недоступно. Кто-то, разумеется, должен был что-то сделать,
чтобы разрешить эту проблему. Я решила, что надо собрать деньги. Это был мой
первый, но далеко не последний опыт сбора денег для создания фонда.
Мы с Региной собрали наших школьных девочек и объяснили, для чего нужно
будет собирать деньги. Мы написали плакаты, где сообщалось, что Американское
Общество юных сестер (мы необычайно гордились названием, которое придумали
для нашей несуществующей организации) проведет публичный митинг по вопросу
об учебниках. Поскольку я сама себя назначила председателем общества, то я
же и сняла зал и разослала приглашения по всему нашему району. Сегодня мне
кажется невероятным, что кто-то согласился сдать зал одиннадцатилетней
девочке, но митинг состоялся в назначенный субботний вечер и на него пришли
десятки людей. Программа была очень простая: я поговорила насчет того, что
всем детям, есть у них деньги или нет, нужны учебники, а Клара, которой
тогда было восемь лет, прочитала социалистические стихи на идиш. Как сейчас
вижу: крошечная рыжая девочка стоит перед аудиторией Пэкн-холла и
декламирует, сопровождая свою декламацию драматическими жестами. Результат
был двойной: было собрано, по нашим понятиям, довольно много денег, и
родители осыпали нас с Кларой похвалами, когда мы все вместе возвращались с
митинга домой. Я жалела только, что нет Шейны. Но все-таки я смогла послать
ей вырезку из газеты с моей фотографией. Там говорилось о митинге: "Группа
детей отдает весь свой досуг и все свои центы делу благотворительности, - да
и благотворительную организацию они создали по собственной инициативе...
Заслуживает внимания то, что самая благотворительность и есть вопиющий
комментарий к интересному факту: дети, посещающие школу, не обеспечены
учебниками! Подумайте, что это значит..."
Письмо, которое я написала Шейне по поводу митинга, было почти так же
драматично, как Кларины стихи. "Дорогая сестра, - писала я, - могу сказать
себе, что наш успех превзошел все, что когда-либо видел Пэкн-холл. А прием
был просто великолепный..."
Мама упрашивала меня предварительно написать свою речь, но мне казалось
правильнее сразу высказать все, что я хочу, что у меня на сердце. Учитывая,
что это было мое первое публичное выступление, я думаю, что я с ним
справилась. Во всяком случае, и потом, не считая важных политических
заявлений в Объединенных Нациях или в Кнессете, я никогда не читала своих
речей по бумажке и все пятьдесят следующих лет свои речи говорила "прямо из
головы", как я написала Шейне летом 1909 года.
В то же лето мы с Региной получили нашу первую настоящую работу: нас
приняли самыми младшими продавщицами в универмаг в центре города. В основном
наше дело было заворачивать пакеты и бегать по поручениям - но мы
зарабатывали по нескольку долларов в неделю, и я была освобождена от
каждодневного стояния в лавке. Мое место там чрезвычайно неохотно занял
отец. Я себя чувствовала совершенно независимой; каждый вечер гладила свою
юбку и блузку, а на рассвете отправлялась пешком к месту работы. Идти было
далеко, но сбереженные мною деньги за транспорт пошли на мое зимнее пальто -
это была первая вещь, которую я купила на собственные заработки.
В четырнадцать лет я кончила начальную школу. Отметки у меня были
хорошие. Мне поручили сказать от имени нашего класса прощальную речь.
Будущее рисовалось мне в самых светлых красках. Очевидно, я поступлю в
среднюю школу и, может быть, даже стану учительницей, чего мне хотелось
больше всего. Я думала, да и сейчас думаю, что профессия учителя - самая
благородная и дает самое большое удовлетворение. Хороший учитель открывает
перед детьми целый мир, учит их пользоваться своими умственными
способностями и всячески готовит их к жизни. Я знала, что сумею преподавать,
если получу достаточное образование, и я хотела взять на себя именно такую
ответственность. Регина, Сарра и я бесконечно разговаривали о том, что мы
будем делать, когда вырастем. Часами в те летние вечера мы сидели на
ступеньках нашего дома и рассуждали будущем. Как и все девочки-подростки во
всех частях света, мы думали, что принимаем сейчас самое важное в жизни
решение - кроме замужества, но до замужества всем нам было еще так далеко,
что и говорить о нем не стоило.
Но родители - и я должна была это понять, но не поняла! - имели на меня
другие виды. Думаю, что отцу хотелось, чтобы я получила образование; на
церемонии выдачи наших школьных аттестатов глаза у него были мокрые. Мне
кажется, он понимал, как это для меня важно. Но ему самому жилось очень
тяжело, и он был не в состоянии мне по-настоящему помочь. Маму же ужасные
отношения с Шейной ничему не научили; она, как всегда, точно знала, что я
должна делать. Теперь, когда я окончила начальную школу, хорошо и без
акцента говорила по-английски и вообще стала, по словам соседей, "эрваксене
шейн мейдл" - рослой красивой девушкой, - теперь я должна весь день работать
в лавке и раньше или позже - но лучше раньше - подумать серьезно о
замужестве, а замужество, напоминала она мне, женщинам-учительницам
запрещено законом штата.
"Если уж тебе так хочется иметь профессию, - говорила она, - то можно
пойти на курсы секретарш и изучить стенографию. По крайней мере, не
останешься старой девой".
Отец кивал. "Не стоит быть слишком умной, - предупреждал он. - Мужчины
не любят умных девушек". Как когда-то Шейна, я всячески старалась
переубедить родителей. Заливаясь слезами, я объясняла, что теперь
образование необходимо даже для замужней женщины, и, что я, во всяком
случае, и если собираюсь замуж, то очень нескоро. И вообще, рыдала я, лучше
мне умереть, чем всю жизнь, или даже часть жизни, гнуться над машинкой в
грязной конторе.
Но ни доводы, ни слезы не помогали. Мои родители были убеждены, что
средняя школа, по крайней мере для меня, - непозволительная роскошь, к тому
же нежелательная. Поддерживала меня Шейна (к тому времени она пошла на
поправку и уже выписалась из санатория) из далекого Денвера да Шамай,
который приехал к ней туда. Они писали мне часто, адресуя письма на адрес
Регины, чтобы о нашей переписке не узнали родители; я знала, что Шамай
сначала мыл посуду в санатории, а потом его взяли в маленькую химчистку,
обслуживающую один из денверских отелей. В свое время он учился на
бухгалтера. Но - самое главное - несмотря на предостережения лечившего Шейну
врача, они собирались пожениться. "Лучше мы проживем меньше, - решил Шамай,
- но вместе". Это оказался один из самых счастливых браков, которые мне
довелось увидеть и, несмотря на мрачные предсказания врача, он длился сорок
три года и результатом его были трое детей.
Поначалу родители наши были очень огорчены, особенно мама. "Еще один
сумасшедший с великими идеями и без копейки в кармане! - фыркнула она. - И
это муж для Шейны? Это человек, который сможет ее поддерживать и
обеспечивать?" Но Шамай не только любил Шейну - он понимал ее. Он никогда о
ней не спорил. Если он был уверен в своей правоте, то поступал, как считал
нужным, и Шейна всегда признавала свое поражение. Но когда ей что-нибудь
было по-настоящему нужно и важно - Шамай никогда ей не препятствовал. Узнав
о том, что они собираются пожениться, я поняла, что Шейна получила то, чего
она больше всего хотела и что ей было всего нужнее, а я, наконец, получила
брата.
Я по секрету писала в Денвер, что вечные скандалы из-за школы делают
мою жизнь дома невыносимой. Осенью 1912 года я бросила родителям вызов:
поступила в среднюю школу, и после обеда и по выходным дням хваталась за
любую работу, только бы не просить у них денег. Но и это не помогло: ссоры
дома продолжались.
И последняя капля, переполнившая чашу: мама подыскала мне мужа. Нет,
она не хотела, чтобы я вышла замуж немедленно, конечно, нет, ей просто надо
было быть уверенной, что я не только выйду замуж, когда достигну подходящего
по ее мнению, возраста, но и, в отличие от Шейны, выйду замуж за человека,
прочно стоящего на ногах. Не за богача - об этом и речи не могло быть, - но
за солидного человека. И она уже под сурдинку вела переговоры с мистером
Гудштейном, симпатичным, приветливым и сравнительно обеспеченным
тридцатилетним человеком, которого я знала, потому что он иногда заходил к
нам в лавочку поболтать. Мистер Гудштейн! Но ведь он старик! Вдвое старше
меня! Я написала Шейне бешеное письмо. Ответ из Денвера пришел немедленно.
"Нет, ты не должна бросать школу. Ты еще молода, чтобы работать, у тебя есть
шансы чего-то добиться", - писал Шамай. И с полным чистосердечием: "Мой
совет тебе: собраться и приехать к нам. Мы тоже небогаты, но у нас ты
сможешь продолжать учиться, и мы сделаем для тебя все, что в наших силах". В
конце письма Шейна прислала теплое приглашение от себя лично: "Ты должна
приехать немедленно. Нам хватит на всех, - уверяла она. - Все вместе мы
сумеем продержаться. Во-первых, у тебя будет полная возможность учиться;
во-вторых, сколько угодно еды; в-третьих - из одежды тоже будет все, что
человеку необходимо".
Я и тогда была растрогана этим письмом, но теперь, перечитывая его, я
чувствую, что у меня замирает сердце. Молодые, совершенно неустроенные - с
какой готовностью они предлагали принять меня и разделить со мной все, что
имеют! Это денверское письмо, написанное в ноябре 1912 года, стало
поворотным пунктом в моей жизни, потому что именно в Денвере по-настоящему
началось мое образование, именно там я стала взрослеть. Вероятно, если бы
Шейна и Шамай не пришли мне на помощь, я ссорилась бы с родителями и плакала
по ночам, но все-таки продолжала бы ходить в школу. Не могу представить
себе, чтобы я, на каких бы то ни было условиях, согласилась бы бросить школу
и выйти замуж за мистера Гудштейна, столь поносимого мною, хотя, вероятно, и
несправедливо. Но предложение Шамая и Шейны было для меня как веревка для
утопающего, и я за него ухватилась.
И еще одно письмо, которое пришло от Шейны перед самым моим отъездом в