Меир Г.. Моя жизнь

помочь. Я не обольщалась иллюзиями, будто обладаю волшебным даром убеждения.
Ведь как я ни старалась, я не сумела разубедить м-ра Роджерса, считавшего
необходимым участие русских в ближневосточном урегулировании. И не
надеялась, что мне удастся добиться большего, чем удалось нашим талантам -
министру иностранных дел Аббе Эвену или новому послу в Вашингтоне генералу
Ицхаку Рабину. Но мне необходимо было раз навсегда лично для себя
установить, в каком положении наши отношения с Соединенными Штатами, - и
кабинет министров решил, что мне следует поехать. Как только было получено
официальное приглашение из Белого дома, я начала готовиться к поездке.
Конечно, я совсем не была уверена в успехе. Я никогда не встречалась с
Ричардом Никсоном и не знала почти никого из его окружения. Я понятия не
имела, что именно рассказали президенту обо мне, вполне возможно, он считал
меня этаким премьер-министром "на затычку", который не имеет большого веса в
собственной стране и вряд ли будет переизбран. Я была уверена только в
одном: какое бы впечатление я ни произвела на президента, я должна буду
чистосердечно выложить перед ним все наши проблемы и трудности и не оставить
у него никаких сомнений, что мы готовы пойти на множество компромиссов,
сделать множество уступок, только не отказаться от мечты о мире - и не
уберем ни одного солдата ни с одной пяди земли, пока между нами и арабами не
будет достигнуто соглашение. Но это было не все. Нам до зарезу нужно было
оружие, и я понимала, что просить об оружии должна я сама. Как будто все
довольно просто, но я человек, а не машина, и потому страшно нервничала,
думая о том, как все это выскажу.
Подготовка гардероба была много проще. Я купила два вечерних платья (в
том числе бежевое бархатное с кружевом, в котором я была на обеде в Белом
доме), вязаный костюм, две шляпки (которые ни разу не надела) и перчатки
(чтобы держать их в руках). С заботливостью, характерной для его будущего
отношения ко мне, президент Никсон дал указание, чтобы Клару и Менахема с
семьей пригласили на обед, который Белый дом дал в первый вечер моего
приезда в Вашингтон, и мы договорились, что встретимся 24 сентября в
Филадельфии (по каким-то - вероятно историческим - причинам, Филадельфия -
первый город, где обычно останавливаются иностранные гости президента) Из
Филадельфии нас на вертолете доставили на лужайку Белого дома. Перед
отъездом из Израиля у меня было несколько недель для того, чтобы подработать
с моими советниками - особенно с Даяном и начальником штаба Хаимом Бар-Левом
- "закупочный список" для Вашингтона. Помимо специальной просьбы о 25-ти
"Фантомах" и 80-ти "Скайхоках" я собиралась просить президента, чтобы США в
течение пяти лет ссужали нам под низкие проценты 200000000 в год для оплаты
самолетов, которые мы надеялись еще закупить. Должна пояснить тут, что
первым президентом, разрешившим продажу "Фантомов" и "Скайхоков" был
Джонсон, которого Эшкол посетил в Техасе и который обещал "отнестись с
пониманием" к его просьбе. Но потребовалось некоторое время, пока эти первые
"Скайхоки" были нам переданы, почему я и думала, что даже если президент
Никсон и согласится продать нам "фантомы", мы получим их не скоро, если я не
сумею объяснить, в какой крайности мы находимся и как неравномерно
снабжается оружием Ближний Восток. Деньги, полагала я, мы получим (хотя в
деньгах никогда нельзя быть слишком уверенным), хотя бы потому, что у нас
была отличная репутация - Израиль никогда не опаздывал с платежами. Я с
удовольствием вспомнила, как в 1956-1957 годах, после Синайской кампании,
когда надо было возвращать Американскому импортно-экспортному банку большой
заем, который мы от него получили (а в это время официальная Америка
относилась к Израилю очень холодно), нам очень хотелось попросить об
отсрочке платежа. В Израиле продолжался экономический спад, и нам было очень
трудно наскрести необходимые деньги. Но мы взвесили все "за" и "против" и
решили не задерживать выплату ни на один день, как это ни было трудно. Не
забуду, как Эвен описывал изумление на обычно непроницаемых лицах
сотрудников импортно-экспортного банка в Вашингтоне, когда он, точно в
назначенный день и час, вошел туда и предъявил наш чек.
В общем, сидя в самолете, летевшем в США, я думала только о предстоящей
встрече и гадала, сумеем ли мы поладить друг с другом. Да и вообще, я не
была уверена, какой прием мне окажет Америка. После Шестидневной войны
американское еврейство приветствовало меня с горячностью, любовью и
гордостью; но прошло более двух лет и, вполне возможно, этот энтузиазм к
израильскому делу за это время поостыл. Как выяснилось, все мои волнения
были напрасны.
На филадельфийском аэродроме меня ожидала тысячная толпа; сотни
школьников пели "Хевейну шалом Алейхем", потрясая флажками и лозунгами На
одном было написано: "Ты нам своя, Голда!", и я подумала, что это самое
прелестное выражение поддержки Израилю - и, возможно, лично мне - которое я
когда-либо видела. Но я не знала, как дать понять этим ребятам, если не
ограничиваться улыбками и приветственными жестами, что они для меня - тоже
свои. И я махала руками и улыбалась и очень обрадовалась, разглядев среди
встречающих и моих собственных родных. На Индепенденс Сквер меня встречала
еще большая толпа - 30000 американских евреев, которые ради того, чтобы меня
увидеть, простояли тут несколько часов. Я не могла оторвать глаз от этих
людей, напиравших на полицейский заслон и аплодировавших. Я обратилась к ним
с очень короткой речью, но, как кто-то сказал: "Ты могла просто прочесть
страницу из телефонной книги - толпа все равно кричала бы "ура!"
Мы переночевали в Филадельфии и отправились в Вашингтон на следующее же
утро. Всю ночь шел дождь, и серое облачное небо обещало дождь и на сегодня.
Но - казалось, что и это устроил Белый дом - за те две минуты, что я
добиралась в лимузине от вертолета до зеленой лужайки, где происходил прием,
выглянуло солнце. Президент Никсон сразу же снял всякую натянутость. Он
помог мне выйти из машины, госпожа Никсон подала мне огромный букет красных
роз - и я с самого начала, благодаря такому приему, почувствовала себя как
дома, за что была очень благодарна им обоим.
Официальная часть была и в самом деле очень официальной, с полным
соблюдением всех формальностей. Президент и я стояли на возвышении, покрытом
красным ковром, военный оркестр играл наши национальные гимны; я слушала
"Ха-Тиква", стараясь выглядеть спокойной, но глаза мои наполнились слезами.
Это я, премьер-министр еврейского государства, которое родилось и выжило,
несмотря ни на что, стою рядом с президентом Соединенных Штатов и принимаю
воинские почести, оказываемые моей стране. Я подумала: "Если бы ребята на
канале могли это видеть!" Но я знала, что сегодня вечером тысячи людей в
Израиле увидят все это по телевизору и будут так же растроганы и
воодушевлены, как я. Возможно, другие нации к этим церемониям привыкли, но
мы еще не успели. Это было похоже на наши мечты, на то, как много лет назад
мы с подругами мечтали о том, как у нас будет не только государство, но и
все аксессуары, которые к нему полагаются.
Речь Никсона была короткой и деловой. Он сказал о заинтересованности
США в мире на Ближнем Востоке и сделал мне несколько комплиментов. Одна
встреча, и даже несколько встреч не могут разрешить все вопросы, сказал он,
но борьба за мир - это вопрос первостепенной важности. Я тоже говорила
недолго. У меня было написано несколько слов - тоже о мире и дружбе - и я их
прочла. Но не за речами я ехала в Белый дом и даже не для того, чтобы
принимать военный парад - хотя с этим, учитывая все обстоятельства, я
справилась недурно.
Мои встречи с президентом были такие же теплые, как этот первый прием.
Мы проводили вместе часа по два и говорили обо всем прямо и откровенно, так,
как я и надеялась. Мы совершенно согласились, что Израиль должен не
уступать, пока не будет заключено приемлемое соглашение с арабами, а также -
что великая держава, которая обещает малой стране оказывать помощь в случае
затруднений, должна держать свое слово. Говорили мы и о палестинцах, и я и
по этому поводу высказалась так же откровенно, как и по другим. "Между
Средиземным морем и границами Ирака, - сказала я, - там, где раньше была
Палестина, существуют теперь два государства, одно - еврейское, другое -
арабское, и для третьего там места нет. Палестинцы должны разрешить свою
проблему с другим арабским государством, Иорданией, потому что "палестинское
государство" между нами и Иорданией неизбежно превратится в базу, с которой
будет удобно атаковать и разрушать Израиль". Г-н Никсон очень внимательно
прислушивался ко всему, что я говорила о Ближнем Востоке, словно ему только
и дела было, что беседовать с Голдой Меир о проблемах Израиля; но он все еще
был очень заинтересован в продолжении разговоров между "большой двойкой" и
"большой четверкой", несмотря на то, что, по-видимому, признал справедливыми
мои доводы о невозможности для России принять хоть что-нибудь, против чего
возражают ее арабские клиенты. В это же время в Нью-Йорке происходила
встреча между советским министром иностранных дел Андреем Громыко и
Роджерсом, узнав об этом, я испытала некоторое удовольствие. Подумать
только, как раздосадован должен был быть г-н Громыко таким совпадением!
Что же касается более существенных вещей, о которых мы говорили с
Никсоном, то я не рассказала о них тогда и не буду рассказывать теперь.
Пресса замучила меня до полусмерти, но я повторяла одно: по моим
впечатлениям и оценкам, в результате наших бесед "американская администрация
собирается по-прежнему следовать своей политике поддержки равновесия военных
сил в регионе". Официального коммюнике не было, и кое-кто из журналистов
сделал из этого вывод, что я уехала с пустыми руками. Но дело в том, что я
вообще не видела смысла в этих коммюнике (которые очень редко что-нибудь
сообщают), и президент Никсон тоже, почему мы и решили никакого коммюнике не
выпускать. Что же касается моего "закупочного списка", то он был переправлен
дальше, что и требовалось.
Вечером президент и г-жа Никсон давали обед в мою честь. Потом
вашингтонцы говорили, что это был один из самых приятных праздников в Белом
доме времен Никсона, хотя никто не мог объяснить, почему. Для меня это был
один из прекраснейших вечеров в моей жизни, частью, вероятно, потому, что я
встретила со стороны Никсона такое понимание, частью потому, то я убедилась
- Соединенные Штаты нас не покинут; впервые за многие месяцы я позволила
себе перевести дух. Да и все было спланировано так, чтобы доставить мне
удовольствие - от присутствия моей семьи до "шарлотки по-ревивимски" на
десерт, - деликатный намек на то, что Сарра и Зехария тоже участвуют в
празднике. Из 120 приглашенных, принадлежавших к обеим политическим партиям,
многие были моими старыми друзьями, в том числе посол США в Объединенных
Нациях Артур Гольдберг и сенатор Джейкоб Джавез. Ну, и, разумеется, м-р
Роджерс, д-р Киссинджер, Эвен и Рабин и много других высших представителей
администрации тоже находились здесь. Во время обеда исполнялась израильская
музыка, а потом нас угостили выступлением Леонарда Бернстайна и Айзика
Стерна, которые снова и снова играли на бис. Я видела, я слышала, как
растроганы они были, а я пришла в такой восторг от их музыки и их
присутствия, что совершенно забыла, где я, и когда они кончили играть,
вскочила с места, чтобы обнять их обоих.
Перед обедом Никсоны и я сделали друг другу подарки. Они подарили мне
золотую копию закрытой греческой урны с прекрасной резьбой и восхитительную
вазу для цветов из голубых и золотых овальных пластин. Я привезла им в дар
израильские древности: ожерелье XI века до н. э. из агатовых бусин в форме
лотоса для г-жи Никсон, древнюю еврейскую масляную лампу для президента,
серебряные подсвечники для Джули и Дэвида Эйзенхауэров, серебряное йеменское
ожерелье и серьги для Триши Никсон. После обеда провозглашались тосты. И
снова президент был очень добр к Израилю и ко мне.
- Народ Израиля, - сказал он, - заслужил мира, не того хрупкого мира,
который записан на никого не интересующем документе, но настоящего прочного
мира. Мы надеемся, что результатом нашей встречи будет большой шаг вперед к
этому миру, который значит так много для людей Израиля, для людей Ближнего
Востока, для людей всей земли.
Я чувствовала, что он говорит от всего сердца. И я, тоже от всего
сердца, сказала: "Господин президент, благодарю вас не только за
гостеприимство, не только за замечательный сегодняшний день и за каждую
минуту сегодняшнего дня, но больше всего за то, что вы дали мне возможность
сказать дома моему народу, что у нас есть друг, большой друг в Белом доме.
Это нам поможет. Поможет справиться со многими трудностями".
В 11 часов ночи президент, г-жа Никсон и я ушли; около моей машины мы с
г-жой Никсон поцеловались на ночь, словно много лет были подругами.
Остальные гости еще танцевали далеко за полночь.
Всего я провела в Вашингтоне четыре дня. Шагая в ногу со звенящим
медалями американским генералом (что было мне довольно-таки нелегко), я
возложила венок из синих и белых цветов на могилу Неизвестного солдата на
Арлингтонском Национальном кладбище. Я посетила м-ра Роджерса в министерстве
иностранных дел и была приглашена им на ленч; видела м-ра Мелвина Лэрда в
министерстве обороны, встретилась с членами комиссии по иностранным делам
конгресса и "появилась" в Национальном пресс-клубе, где встретилась с самыми
жестокими и опытными американскими журналистами; сперва у меня было такое
чувство, какое, наверное, бывает у боксера на ринге. Но они были со мной
очень милы и, по-видимому, были довольны, что я отвечаю на их вопросы очень
коротко и очень просто - хотя, признаться, они не задали мне ни одного
вопроса, которого бы мне раз двадцать уже не задавали прежде.
Правда, два раза я услышала нечто новое. Один газетчик спросил
"Применит ли Израиль ядерное оружие, если его существование будет под
угрозой?" На это я правдиво ответила, что, по моему мнению, мы не так плохо
справляемся и с обыкновенным оружием. Мой ответ был встречен смехом и
аплодисментами. А президент пресс-клуба обратился ко мне с просьбой, которая
рассмешила меня. "Ваш внук, Гидеон, говорит, что вы готовите самую лучшую
фаршированную рыбу в Израиле, - сказал он. - Не дадите ли нам своего
рецепта?"
"Я сделаю другое, - ответила я - Обещаю, что в следующий раз я приеду
на три дня раньше и приготовлю фаршированную рыбу на ленч для вас всех".
Через несколько месяцев во время интервью в Лос-Анджелесе меня спросили,
умею ли я готовить хороший куриный суп.
- Конечно, - ответила я.
- Не пришлете ли нам рецепт?
- С удовольствием, - сказала я, не подозревая, что через неделю
интервьюер получит 40000 требований на этот рецепт. Надеюсь, что, в конце
концов, было сварено сорок тысяч кастрюль хорошего еврейского супа. Но не о
моих поварских талантах шла речь в Вашингтоне, речь шла о дружеских связях
между США и Израилем и об отношении Соединенных Штатов к той политике
которую мы проводили в ответ на войну на истощение. Перед моим отъездом г-н
Никсон сделал заявление для прессы от своего и моего имени, в котором
подводились итоги моему визиту, хотя кое-какие детали там отсутствовали.
- Думаю, - сказал он, - что вы прекрасно понимаете позицию, которую мы
оба занимаем, и что после нашей встречи может начаться некоторый прогресс в
решении труднейших проблем, с которыми мы сталкиваемся на Ближнем Востоке.
Не думаю, что они могли быть разрешены молниеносно. С другой стороны, мы
должны стараться - и мне было очень приятно встретить полное сочувствие
премьер-министра и ее коллег по этому вопросу - искать и найти путь к миру.
Мы не можем сообщить, что собираемся предпринять нечто новое, но мы
полагаем, что достигли лучшего понимания, как двигаться в этом направлении в
дальнейшем.
Из Вашингтона я отправилась в Нью-Йорк, где дела сменяли друг друга с
такой быстротой, что я даже не успела ощутить усталость. Меня замечательно
встретили в Сити-холле, я завтракала с У Таном, провела ряд встреч в своих
апартаментах в отеле "Уолдорф-Астория", посетила дипломатический прием у
Эвена и колоссальный банкет, устроенный ОЕП, израильским акционерным
обществом и еще пятьюдесятью еврейскими организациями - все это в первый же
день. Потом я отправилась в Лос-Анджелес, потом в Милуоки, после чего
возвратилась на Восточное побережье. Я рассчитывала вернуться домой 5
октября, но было одно приглашение, от которого я не могла отказаться - и я
осталась еще на один день, чтобы выступить на съезде АФТ-СИРМ в
Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси. Американская федерация труда и Союз
индустриальных рабочих мира проводят съезды каждые два года. Много лет эта
организация была очень близка с Израилем, особенно с Гистадрутом, и ее
председатель, мой старый добрый друг Джордж Мини, был почетным председателем
Совета американских профсоюзов по Гистадруту. Впервые после отъезда из
Израиля я, обращаясь к этой огромной аудитории профсоюзных деятелей,
почувствовала себя как дома. Говорила я о том же, о чем и в Филадельфии,
Вашингтоне, Милуоки, Лос-Анджелесе, Нью-Йорке, о чем и теперь постоянно
говорю - о мире между нами и арабами. "Это будет великий день, - сказала я
своим друзьям, рабочим и профсоюзным лидерам Америки, - когда арабские
фермеры перейдут Иордан не на танках, а на тракторах, и протянут руку дружбы
- как фермер фермеру, как человек человеку. Может быть, это и мечта, но я
уверена, что в один прекрасный день она сбудется".
Когда я возвратилась в Израиль, я уже знала, что мы "Фантомы" получим,
хотя еще и не могла об этом объявить, и поэтому на сердце у меня полегчало.
Но война на истощение продолжалась, террористы продолжали действовать, число
советских военных в Египте росло не по дням, а по часам, включая летчиков и
обслугу ракет "земля-воздух". Словом до мира было так же далеко, как и
всегда. Собственно, почти ничего не изменилось с тех пор, как я вступила в
должность. Каковы бы ни были причины, по которым я стала премьер-министром,
они, к несчастью, продолжали существовать и накануне всеобщих выборов -
седьмых со времени основания государства. За истекшие месяцы, однако, мои,
так сказать, "оценки" улучшились, и хоть я не могла бы победить в конкурсе
на популярность, все-таки приятнее получить оценку "семьдесят пять" или
"восемьдесят", чем "три" Так или иначе, нельзя сказать, чтобы результаты
выборов были непредсказуемы. Маарах получила 56 из 120 мест в Кнессете, и я
представила свой "всеохватывающий" кабинет без партии Гахал, которая
покинула правительство.
Теперь, когда я стала премьер-министром как бы по закону, я очень
надеялась приступить к разрешению растущих социальных и экономических
трудностей Израиля, которые уже стали создавать настоящие трещины между
разными слоями населения. Я уже много лет заявляла и в Гистадруте, и в
партии, что ввиду невозможности для нас не поддерживать огромный военный
бюджет, нам надо по крайней мере постараться всем вместе что-то предпринять,
чтобы сократился все увеличивающийся разрыв между людьми, у которых есть все
необходимое - если не все желаемое, - и теми десятками тысяч, которые все
еще живут в плохих помещениях, плохо одеваются, иногда даже плохо питаются и
недостаточно образованны. В основном, это была та часть нашего народа,
которая прибыла к нам в 1948, 1950 и 1951 годах из Йемена, Ближнего Востока
и Северной Африки, и чей жизненный уровень в конце 1960-х и начале 1970-х
годов еще оставлял желать лучшего, выражаясь осторожно. Да, мы могли
поздравлять друг друга с тем, что с 1949 по 1969 год мы построили более 400
000 общественных зданий и что в любом, даже самом глухом уголке страны,
теперь имеется школа, детский сад, а часто - и ясли. Но сколь законно мы бы
ни гордились нашими свершениями, оставались и другие, менее приятные
факторы. В Израиле были и богатство, и бедность. Ни то, ни другое не было
чересчур велико, но и то, и другое существовало.
Были и есть еще израильтяне, живущие вдесятером в двухкомнатном домике,
их дети бросают школу (хотя они были бы, вероятно, полностью освобождены от
оплаты за обучение в средней школе), становятся преступниками (в
значительной степени из-за своего происхождения) и, считая, что им угрожает
опасность превратиться навсегда в непривилегированных второстепенных
граждан, смотрят на новых иммигрантов как на людей, из-за которых их
положение станет еще хуже. Есть и другие израильтяне, хоть их и немного,
которые живут в сравнительной роскоши, ездят в больших машинах, устраивают
большие приемы, одеваются по последнему слову моды и вообще усвоили себе
заграничный стиль жизни, который не имеет никакого отношения ни к
экономическим возможностям страны, ни к условиям нашей национальной жизни.
Между этими двумя группами находятся массы квалифицированных рабочих и белых
воротничков, с трудом сводящих концы с концами, не имеющих возможности
сохранить свой, отнюдь не высокий, жизненный уровень на одну зарплату, в
течение десятилетий доказывавших свою способность к самодисциплине,
самопожертвованию и патриотизму, и тем не менее, как я считала, отвечавших
за наш бич - забастовки, и виновных в том, что каждый раз, когда повышалась
зарплата низкооплачиваемым, они требовали, чтобы она повышалась на всех
уровнях.
С ними-то я, хотя не слишком успешно, и стала обсуждать сложившееся
положение. Что-то происходило с профсоюзными массами, основой Гистадрута;
что-то происходило со здравым смыслом израильских рабочих, и я не могла и не
хотела об этом молчать. Никто сильнее меня не верил, что профсоюз не только
может, но и обязан защищать права рабочих и призывать к забастовке, если
переговоры затягиваются или соглашение не может быть достигнуто. Но когда
соглашение подписано, то его надо выполнять, а не предъявлять немедленно
новые требования, и тем, кто не находится в самом низу национальной
экономической лестницы, нужно понимать, что повышение зарплаты в первую
очередь должны получать наиболее нуждающиеся. Принцип дифференциации вовсе
не должен быть для нас священным. Я боролась против него в Гистадруте много
лет назад и готова была начать эту борьбу и теперь. Всему должен быть
предел. Да израильским врачам, медсестрам и учителям приходится нелегко
экономически, но все-таки они могут продержаться, тогда как
низкооплачиваемые при постоянном росте инфляции и дороговизны без повышения
зарплаты не выживут. Что может быть проще этого рассуждения ?
Особенно несочувственно я относилась к забастовкам жизненно важных
служб в стране, находящейся в состоянии войны. Вряд ли я должна объяснять,
как нелегко было мне решиться запретить забастовку больничного персонала. Но
не было другого способа избежать возможных в случае забастовки смертей, и я
стиснула зубы и издала приказ о запрещении.
- Правительство не может сделать все сразу, - повторяла я народу. - У
него нет волшебной палочки, при помощи которой можно выполнить все
требования: уничтожить бедность, но не вводить налогообложения, выигрывать
войны, продолжать абсорбцию иммигрантов, развивать экономику и давать
каждому, что ему полагается. Никакое правительство не может сделать все это
одновременно.
Но дело было не только в деньгах. Социальное равенство достигается не
просто с помощью материальных ресурсов. Чтобы уничтожить бедность и ее
последствия, нужно, чтобы усилие было сделано с обеих сторон, и тут я тоже
высказывалась без обиняков.
- Прежде всего те из нас, кто беден, не должны позволить себе
превратиться в объект забот для других. Они тоже должны проявлять
активность. А более устроенные и обеспеченные слои населения должны
включиться в добровольное движение, имеющее целью социальную интеграцию.
Разрыв между теми, кто получил образование и квалификацию, и теми, кто их не
получил, во всяком случае не менее трагичен, чем разрыв между теми, кто
может и кто не может экономически справиться.
Кое-что было достигнуто, но далеко не достаточно. Я сформировала
комиссию при премьер-министре, занимающуюся проблемами молодежи. Туда
входили выдающиеся педагоги, психологи, врачи, полицейские,
инспекторы-наблюдатели за поведением условно осужденных и т.д. Все они
работали бесплатно. Хоть им и понадобилось два года, а не несколько месяцев,
как я надеялась, чтобы выработать рекомендации, но мы воспользовались
некоторыми рекомендациями до того, как они были опубликованы. Когда нам
приходилось поднимать цены на основные продукты питания, мы снимали налог с
низкооплачиваемых; мы строили, сколько могли, дома для низкооплачиваемых, а
я вела свою собственную войну, не имевшую конца, за строительство домов, где
бы квартиры сдавались внаем; строительство, которое можно было бы
субсидировать в случае надобности. Все это приходилось делать или во время
военных действий, или в разгар терроризма, и денег всегда не хватало даже
для самых неотложных нужд. И этого, не говоря обо всем прочем, я никогда не
могла простить нашим соседям. Был бы мир - мы могли бы построить, пусть не
идеальное, но, во всяком случае, куда лучшее общество. Но где тот мир?