Меир Г.. Моя жизнь

соседями, были заклеймены как экспансионисты. И не только это: наши друзья
все время осведомлялись, не тревожит ли нас, что Израиль превращается в
милитаристскую страну (тогда только и слышалось: "маленькая Спарта"),
которая поддерживает закон и порядок на контролируемых территориях с помощью
"грубой силы" - оккупационных войск. И эпитет "непреклонная" прирос ко мне
навсегда. Но ни Эшкол, ни я, ни подавляющее большинство израильтян не
скрывали, что мы не хотим прекрасного, либерального, антимилитаристского и
умершего еврейского государства, или такого "урегулирования", которое
принесет нам лавры умных-разумных людей - и поставит нашу жизнь под угрозу.
Доктор Вейцман говаривал, что стал президентом государства, где все
президенты, Израиль - это живая демократия, и голубей там столько же,
сколько ястребов, но я еще не встречала израильтянина, который считал бы,
что ради того, чтобы внушать симпатию, нам надо навсегда превратиться в
глиняных голубков.
Я была занята объединением рабочих партий всю зиму 1967-1968 годов. И,
конечно, Эшкол всегда находил у меня поддержку при каждом очередном кризисе
- то на контролируемых территориях усиливалась деятельность Эль-Фаттах и
прочих маленьких террористических групп, объявивших себя единственными
истинными представителями арабского народа; то в очередной раз делались
попытки использовать резолюцию 242, чтобы заставить Израиль отступить со
всех контролируемых территорий в неприемлемое для нас время и неприемлемым
образом. В январе 1968 года была создана израильская Лейбористская партия,
объединившая Мапай, Ахдут ха-Авода и Рафи, а в феврале я была избрана ее
генеральным секретарем. Это было только частичное объединение: в таком виде
это была скорее федерация трех партий, и лишь в следующем году было создано
более широкое объединение - Маарах, как его называют на иврите, - куда вошла
и Мапам. Но хотя узы были не слишком тесными, все-таки отныне все три партии
находились под одной политической крышей, чего я и хотела добиться. Теперь,
добившись этого, я могла снова уйти в отставку - что я и сделала в июле
месяце.
Мне было семьдесят лет. Семьдесят - это не грех, конечно, но и не
шутка. Я опять болела в 1967 году и, как вы понимаете, Шестидневная война и
формирование Маараха не слишком согласовывались с врачебными предписаниями.
Я чувствовала, что мне действительно необходим покой и отдых, и тут никто
уже не мог меня отговорить. Я поехала В Штаты по делам израильского займа,
навестила в Коннектикуте Менахема, Айю и детей: Айя получила стипендию в
университете, Менахем преподавал игру на виолончели. Я даже провела
несколько недель в Швейцарии - это были первые настоящие каникулы в моей
жизни, и когда я вернулась домой, я почувствовала себя как будто только что
родилась.
Однако положение дома не слишком улучшилось. Несмотря на прекращение
огня, на Суэцком канале шло нечто вроде войны. Египтяне, зная, что русские
уже поставили им новые пушки, танки и самолеты вместо тех, что были потеряны
в Шестидневной войне, расхрабрились и то и дело устраивали настоящую
бомбовую завесу. "Придет время - мы нанесем удар!" - гремел Насер и повторял
так называемые "принципы египетской политики": ни переговоров, ни мира, ни
признания Израиля. Весной 1969 года он начал "войну на истощение".
Тем, кто наблюдал все это издалека, постоянный обстрел позиций
израильской армии на канале казался, вероятно, просто одним из "инцидентов",
которые происходят на Ближнем Востоке с незапамятных времен; ну, еще одно
доказательство невозможности сосуществования между арабами и евреями;
по-видимому, никто за границей не относился серьезно к постоянному нарушению
Египтом договора о прекращении огня. Но мы относились вполне серьезно,
потому что знали, что эти нарушения обещают в будущем, и потому начали
строить оборонительную линию - линию Бар-Лева - чтобы защищать наши войска
по обоим берегам канала.
В это же время арабские террористические организации, которым не
удалось спровоцировать серьезные антиизраильские действия на контролируемых
территориях - если не считать спонтанного, хоть и выражавшего глубокие
чувства марша протеста в Хевроне или забастовки в Дженине, - решил перейти к
террористическим действиям за тысячи миль от Израиля. Разумеется, для них
это было куда безопаснее, и куда эффективнее тоже, да и выбор мишеней был
широкий, в том числе гражданская авиация и ни в чем не повинные пассажиры на
чужих аэродромах. К тому же террористы в то время вовсе не собирались
ограничиться одними евреями. Саудовская Аравия следила за тем, чтобы
Эль-Фаттах не нуждался в деньгах; Насер снова послал ей официальное
благословение ("Эль-Фаттах, - сказал он, - выполняет важнейшую задачу,
пуская кровь врагу"); король Хуссейн опять блеснул искусством канатоходца.
Но, как и в Шестидневную войну и тут просчитался, с энтузиазмом поддержав
террористов, которые скоро начали отчаянную борьбу с ним за господство в
Иордании и стали для него много опаснее, чем для нас. Когда в 1970 году ему
пришлось худо от палестинских террористических организаций и он, как
затравленный, стал озираться по сторонам в поисках помощи, мне пришло в
голову, что он похож на человека, убившего отца и мать, который просит о
милосердии на основании того, что он сирота.
На севере мира не было тоже. Южный Ливан постепенно превращался в
игровую площадку для террористов. Города, поселки и фермы Израиля даже
школьные автобусы с детьми постоянно подвергались обстрелу из мест,
получивших название "Фаттахландии", а ливанское правительство проливало
крокодиловы слезы, заявляя, что ничего не может сделать с террористами и с
тем, что Ливан стал базой для их операций и местом их тренировки.
Но мы решили оборонять линию прекращения огня, не обращая внимания ни
на Насера, ни на Фаттах, более того мы решили продолжать поиски путей к
миру, хотя и не радовало сердце это занятие. Мы привыкли не терять надежды в
любой обстановке, в основном благодаря тому, что наши молодые люди ради
будущего Израиля соглашались неделями сидеть на Хермоне, в Синае и в
Иорданской долине, удерживая линию прекращения огня, что не доставляло им
удовольствия. Надо понять, какие жертвы они приносили. Это была армия
резервистов - фермеров, официантов, студентов, владельцев химчисток, врачей,
шоферов и так далее - мало было среди них профессиональных военных,
получающих приличную зарплату за свою военную службу. Эти люди пошли по
призыву, великолепно исполнили свой долг и теперь больше всего на свете
хотели вернуться домой. У них были свои дела и свои обязанности и, право же,
никогда еще свет не видел такой грустной армии победителей, ибо война,
которую они выиграли, так никогда и не кончилась. Резервисты возвращались по
домам на несколько недель или месяцев, а потом их призывали снова. Они
ворчали, бурчали, но принимали необходимость стоять на линии прекращения
огня, пока не будет достигнут постоянный мир.
26 февраля 1969 года мой дорогой друг Леви Эшкол, с которым я столько
лет проработала и которого так любила и уважала, умер от сердечного
приступа. Я узнала об этом дома и несколько минут сидела у телефона,
оглушенная настолько, что даже не могла собраться с силами и попросить
кого-нибудь отвезти меня в Иерусалим. Казалось невозможным, что Эшкола нет
больше. Ведь я только вчера с ним разговаривала, ведь мы условились о
встрече на завтра. Я не могла вообразить, что теперь будет, и кто станет
премьер-министром вместо него. Приехав в Иерусалим, я сначала пошла к Эшколу
домой. Потом министры собрались на чрезвычайное заседание, а я сидела в
чьем-то кабинете, ожидая конца заседания, чтобы узнать насчет похорон. И тут
вошел израильский журналист.
- Я понимаю, что ты сейчас переживаешь, - сказал он. - Но я прямо из
Кнессета. Все говорят одно: Голда должна вернуться
- Не понимаю, о чем ты говоришь, - ответила я гневно. - Пожалуйста, не
тревожь меня сейчас. Сейчас не время говорить о политике. Пожалуйста,
пожалуйста, уходи!
- Ладно, - сказал он. - Но мой редактор хочет знать, где ты будешь
сегодня вечером. Он хочет с тобой поговорить.
- Слушай, - сказала я. - Я никого не хочу видеть. Я ничего не знаю и не
хочу ничего знать. Я только хочу, чтобы ты оставил меня в покое.
Заседание кабинета закончилось. Игал Аллон - заместитель
премьер-министра - стал временно исполняющим обязанности премьера. Я вместе
с министрами опять пошла к Мириам Эшкол. Вечером я возвратилась в Тель-Авив.
В 10 часов вечера явился редактор газеты. "Пришел сообщить тебе, - сказал
он, - все решили, что ты должна занять место Эшкола. Ты - единственный
человек в партии, по общему мнению, достаточно для этого авторитетный,
опытный и уважаемый".
Если бы я была в другом настроении, я бы напомнила ему, что при
недавнем опросе общественного мнения - кто должен стать премьер-министром? -
я получила как раз три процента голосов, что никак не назовешь подавляющим
большинством, хоть я ничуть не огорчилась. Больше всех голосов получил Моше
Даян, да и Игал Аллон получил немало. Но не то у меня было настроение, чтобы
все это обсуждать. "Эшкола еще не похоронили, - сказала я редактору, - а ты
уже приходишь об этом со мной разговаривать?" И отправила его домой.
Но через несколько дней партия начала нажимать. "В октябре будут
всеобщие выборы, надо назначить премьер-министра на это время, это же всего
на несколько месяцев! И больше назначить некого!" Сам Аллон меня уговаривал
- ради партии, которая только что объединилась, ради страны, которая все еще
в опасности, сослужить еще эту последнюю службу. Не вся партия, конечно, так
стремилась иметь меня премьер-министром. Бывшая фракция Рафи, возглавляемая
Даяном и Пересом, ничуть об этом не мечтала, и я вполне понимала людей нашей
страны, не уверенных, что семидесятилетняя бабушка - подходящий кандидат для
того, чтобы возглавить двадцатилетнюю страну.
А я никак не могла решиться С одной стороны, я понимала, что если я не
соглашусь, то начнется отчаянна борьба между Даяном и Аллоном, а это Израилю
совсем не было нужно. Хватало и войны с арабами; война между евреями может
подождать, пока закончится эта. С другой стороны, я в самом деле не хотела
ответственности и вечного напряжения своих сил, которые связаны с постом
премьер-министра. Хотелось посоветоваться с родными. Я позвонила Менахему и
Айе в Коннектикут, потом позвонила в Ревивим Сарре и Зехарии, сказала, что
хочу их увидеть, но не могу приехать в гости - очень устала не приедут ли
они сами? В полночь они прибыли на грузовике -- и мы до утра просидели
вместе, разговаривали, пили кофе и курили. Наутро Сарра сказала, что они с
Зехарией приняли решение: они согласны с Менахемом и Айей, у меня нет
выбора. "Има, мы понимаем, как тебе будет трудно, труднее, чем кто-нибудь
может себе представить. Но тут просто нет другого выхода - ты должна
согласиться". И я согласилась 7 марта центральный комитет Лейбористской
партии проголосовал за мое назначение премьер-министром семьдесят - за, ни
одного - против, фракция Рафи - воздержалась. Меня часто спрашивают, что я
чувствовала в эту минуту, и мне хотелось бы найти для ответа поэтическую
форму. Но я только помню, что у меня по щекам текли слезы, что я закрыла
лицо руками, когда голосование закончилось - а из своих чувств помню лишь
изумление. В мои планы никогда не входило сделаться премьер-министром,
собственно, я вообще никогда не думала о должностях, у меня было в плане
поехать в Палестину, отправиться в Мерхавию, принимать активное участие в
рабочем движении, но никогда я не задумывалась о том, какой пост займу. А
тут я поняла, что теперь мне придется принимать решения, от которых будет
зависеть жизнь миллионов людей, и, вероятно, потому я и плакала. Однако на
размышления времени не было, и раздумья о пути, который довел меня из Киева
до кабинета премьера, надо было отложить на потом. Да и сейчас, когда
времени хватает, эти мысли и раздумья меня не занимают. Стала
премьер-министром - и стала, точно так же, как мой молочник стал командиром
нашего аванпоста на горе Хермон. Ни мне, ни ему особого удовольствия работа
не доставляла, и он, и я старались выполнить ее как могли лучше.

ПРЕМЬЕР-МИНИСТР

И опять я переехала, на этот раз в обширную, не слишком уютную
резиденцию премьер-министра в Иерусалиме, где до меня жили Бен-Гурион, Шарет
и Эшкол, - и стала приучать себя к постоянному присутствию полицейских и
телохранителей, к шестнадцатичасовому рабочему дню, к почти полной
невозможности уединения. Конечно, выпадали дни полегче, покороче,
посвободнее - я вовсе не хочу, чтобы думали, что все пять лет моего
премьерства я была какой-то великомученицей и что у меня не было радостей.
Но мое премьерство с войны началось и войной закончилось, и было что-то
символическое в том, что первой моей инструкцией военному секретарю Исраэлю
Лиору было немедленно сообщать мне о каких бы то ни было вооруженных
столкновениях, будь то даже среди ночи.
- Я хочу знать, когда мальчики вернутся и как, - сказала я ему.
Слова "потери" я не употребила, но Лиор хорошо меня понял - и
ужаснулся.
- Не хочешь же ты, чтобы я тебе звонил в три часа ночи? - спросил он. -
Ты же все равно ничего не сможешь сделать, если будут потери. Обещаю, что
позвоню рано утром.
Но я знала, мне будет невыносима мысль, что я буду спать спокойно, а в
эту минуту будут умирать солдаты, и я заставила бедного Лиора покориться.
Конечно, когда новости были плохие, я уже не могла заснуть; немало ночей я
провела без сна, расхаживая по огромному пустому дому в ожидании утренней,
более подробной информации. Телохранители у дома иногда и в 4 часа утра
видели свет на кухне, и кто-нибудь один тогда заходил, чтобы убедиться, что
все в порядке. Я заваривала чай для нас обоих и мы рассуждали о том, что
происходит на канале или на севере, пока я не чувствовала, что теперь смогу
заснуть.
Египетская война на истощение началась в первых числах марта 1968 года
и продолжалась, становясь все более ожесточенной, до лета 1970-го. Советский
Союз не только не старался удержать Насера от убийств, но напротив - срочно
отправил в Египет тысячи инструкторов для переучивания побитой египетской
армии и оказания ей помощи в войне против нас, а также огромное количество
военных материалов, скромно оцениваемых в 3,5 миллиарда долларов.
Не только Египет пользовался советскими щедротами: они доставались и
Сирии, и Ираку, но главным получателем был все-таки Насер. Две трети всех
танков и самолетов, которыми Советский Союз запрудил регион сразу после
Шестидневной войны, предназначались для него, в надежде, что под постоянным
огнем, терпя вечные потери, мы не выстоим на канале, и, сломленные телом и
духом, отступим, не добившись ни мира, ни окончания конфликта.
Вероятно, теоретически и Насеру, и русским все это казалось очень
просто. Они будут продолжать обстреливать наши укрепления на канале, это
будет настоящий ад для наших воинских частей, и рано или поздно (скорее
рано), мы оттуда уберемся. Ни для Египта, ни для Советского Союза не было
тайной, что каждый убитый, каждые военные похороны (а они все время
происходили), каждая осиротевшая еврейская семья - это был нож в сердце
нации, и я понимаю, почему Насер и его хозяева были уверены, что мы
сдадимся. Но мы не сдались - просто потому, что не могли себе этого
позволить. Мы не стремились бороться ни со всеми подряд, ни с египтянами, а
особенно, с русскими, но у нас не было никакой альтернативы. У нас был
только один способ предотвратить тотальную войну, которой, как Насер со всех
крыш провозгласил, окончится война на истощение - наносить жесточайшие удары
по египетским военным объектам не только на линии прекращения огня, но и в
самом Египте: если понадобится - у самого крыльца египтянина, глубоко на его
территории. Нелегко было принять такое решение, особенно потому, что мы
понимали - это может вызвать еще большую вовлеченность Советов. (Кстати, то
была первая советская интервенция за пределами советской сферы влияния со
времен Второй мировой войны). И мы без особого желания начали стратегические
рейды "в глубину", используя самолеты как летающую артиллерию и рассчитывая,
что египтяне, слушая гул наших самолетов над каирским военным аэродромом,
поймут, что они не смогут наслаждаться миром, если будут вести войну против
нас. Ибо война - оружие обоюдоострое.
Много чего произошло с того самого времени; и война на истощение уже не
очень свежа в памяти людей. Даже ужасная история советских кораблей, тайно
доставлявших в Египет ракеты "земля-воздух" СА-3, которые советские
специалисты должны были установить и обслуживать в зоне канала, уже не
вызывает большого интереса, хотя все мы знаем, как они были использованы
против Израиля осенью 1973 года. Но для нас это была настоящая война, и
понадобились решительность, мужество, сила и подготовка наших солдат и
летчиков для того, чтобы удержать линию прекращения огня и любой ценой
задерживать продвижение вперед ракетных установок, которые египтяне со
своими русскими друзьями так старательно устанавливали у самой этой линии.
Но нашему умению делать все в одиночку тоже был предел. Нам нужны были
помощь и поддержка, самолеты и оружие, и как можно скорее.
Только одна была страна, к которой мы могли обратиться: Соединенные
Штаты, традиционный великий друг, который продавал нам самолеты, но, как мы
опасались, не вполне понимал наше положение и мог приостановить эту продажу
в любую минуту. Президент Никсон относился к нам более чем дружелюбно. Но
его, как и его министра иностранных дел Вильяма Роджерса, сердил наш отказ
принять любое навязываемое нам другими странами решение ближневосточного
вопроса, а также мое категорическое неприятие идеи м-ра Роджерса,
заключавшейся в том, чтоб русские, американцы, французы, англичане уселись
где-нибудь поудобнее и выработали "выполняемый" компромисс для нас и арабов.
Как я неоднократно объясняла м-ру Роджерсу, такой компромисс, возможно,
будет очень хорош для американо-советской разведки, но никаких гарантий для
безопасности Израиля он не создаст. Да и как бы он мог? Все военные
приготовления Египта направлялись и снабжались русскими; французы в своем
проарабизме почти не отставали от русских, а англичане - от французов;
только американцы были хоть как-то заинтересованы в выживании Израиля. В
лучшем случае окажется, что трое будут против одного, а при таких условиях
никакого осуществимого решения принять нельзя. Но с другой стороны, если все
время вызывать неудовольствие президента Никсона и м-ра Роджерса, то мы
можем лишиться оружия вообще. Что-то надо было предпринять, чтобы вырваться
из тупика.
Надо сказать, что мне лично Роджерс всегда нравился. Это очень милый,
вежливый и терпеливый человек, и, в конце концов, именно он предложил и
осуществил прекращение огня в августе 1970 года. Но боюсь - и надеюсь, что
он простит мне эти слова, - что он никогда по-настоящему не понимал ни того,
что лежит в основе арабских войн против Израиля, ни того, что верность
своему слову арабские лидеры понимают совсем не так, как он сам. Помню, с
каким восторгом он рассказывал мне о своих первых поездках в арабские страны
и о том, как "жаждет мира" король Фейсал. Как многие известные мне
джентльмены, Роджерс считал - и к сожалению, ошибочно, - что весь мир
состоит только из джентльменов.
Все мои попытки завязать прямые контакты с арабскими руководителями
провалились - в том числе и призыв, с которым я обратилась к ним в первый же
день вступления в должность. Я заявила, что "мы готовы вести мирные
переговоры с нашими соседями в любой день и по всем проблемам", а через 72
часа прочла ответ Насера "Нет голоса, который мог бы заглушить звуки войны
нет призыва более святого, чем призыв к войне". Не более вдохновляющими были
отклики из Дамаска, Аммана или Бейрута. Вот выдержка из статьи в ведущей
иорданской газете (июнь 1969), иллюстрирующая арабскую реакцию на мое
предложение немедленно вступить в переговоры:
"... Г-жа Меир готова ехать в Каир беседовать с президентом Насером,
но, к ее огорчению, ее туда не пригласили. Она верит, что в один прекрасный
день на Ближнем Востоке родится мир без пушек. Голда Меир ведет себя, как
настоящая бабушка: перед сном рассказывает внукам сказки"
Мы были словно в тисках. Пока шла война, люди за границей спрашивали,
не входит ли в наши намерения низложить Насера - словно мы его назначали, а
теперь думаем, кем его заменить. Бесило меня и то, что нас спрашивают, в
самом ли деле необходимы наши бомбежки "в глубину", и самооборона ли это,
словно надо дожидаться, чтобы убийца подошел к твоему дому, чтобы иметь
моральное право помешать ему убивать, особенно когда - как в случае с
Насером - его намерения не внушают никаких сомнений.
В общем, это был тяжелый период, затруднявшийся еще и тем, что я
унаследовала от Эшкола правительство национального единства, куда входил
оппозиционный блок Гахал (объединявший правую экстремистскую партию Херут и
значительно более умеренную, но маленькую Либеральную партию), возглавляемый
Менахемом Бегином. Не говоря уже о глубоких, основных разногласиях по
идеологическим вопросам, всегда существовавших в Израиле между правыми и
левыми, мы по-разному смотрели на положение, в котором оказался Израиль. В
июне американский министр иностранных дел Роджерс предложил, чтобы Израиль
начал, под покровительством д-ра Ярринга, переговоры с Египтом и Иорданией с
целью достичь справедливого и прочного мира. Переговоры должны были быть
основаны на "взаимном признании суверенитета, территориальной целостности и
политической независимости" и на "отступлении Израиля с территорий,
оккупированных в результате конфликта 1967 года", согласно резолюции 242. Он
предложил также, чтобы прекращение огня, нарушенное во время войны на
истощение, было бы возобновлено снова, хотя бы на 90 дней. Гахал, однако,
стоял на том, что в 1967 году правительство решило сохранять Армию Обороны
Израиля на линии прекращения огня до тех пор, пока не будет заключен мир, и
Гахал выполняет это решение. Формально они были правы. Я знала, что мне
придется обращаться в Кнессет за разрешением изменить политику. Но сколько я
ни объясняла Гахалу, что ситуация сейчас изменилась, они, принимая
предложение о прекращении огня, отказывались вести какие бы то ни было
переговоры об отступлении, пока не будет заключен мир.
"Но мы не получим прекращения огня, если не примем некоторых менее
удобных условий, - повторяла я г-ну Бегину. - Более того: мы перестанем
получать оружие от Америки". "Что значит - перестанем получать? - спрашивал
он. - Мы потребуем его от американцев". Я так и не смогла ему внушить, что,
хотя Америка, конечно, верна взятому на себя обязательству по отношению к
Израилю, мы нуждаемся в м-ре Никсоне и в м-ре Роджерсе куда больше, чем они
в нас, и мы не можем строить свою политику на том, что американское
еврейство сумеет или захочет заставить Никсона поступать не так, как он
хочет или считает правильным. Но Гахал, опьяненный собственной риторикой,
убедил себя, что нам достаточно заявить Соединенным Штатам, что не уступим
никакому давлению, и если будем повторять это все время, то в один
прекрасный день давление исчезнет. Это была какая-то мистическая вера,
потому что на реальности она во всяком случае не зиждилась, и меня дрожь
берет как подумаю, что случилось бы в октябре 1973 года, если бы мы в 1969 и
1970 годах вели себя так вызывающе и самоубийственно, как того хотел Гахал.
Американская помощь могла бы прекратиться еще в 1970 году, и Война Судного
дня кончилась бы по-другому. И когда в августе 1970 года четыре министра
Гахал вышли из правительства на том абсурдном основании, что, принимая
прекращение огня, правительство по сути дела начинает безоговорочное
отступление со своих позиций, - я не слишком удивилась. Чтобы не возникло
новых трудностей, мы попросили их остаться. Но они были непоколебимы и ушли.
Еще одно обстоятельство отравляло мне жизнь в бытность мою
премьер-министром, хотя и не так сильно - и к нему я так никогда и не
привыкла: неограниченное доверие министров к прессе (тут я стараюсь
выражаться очень вежливо). Меня приводила в бешенство утечка информации
после каждого заседания кабинета, и хоть, я и подозревала, кто именно
снабжает так называемых дипломатических корреспондентов сенсационными
откровениями, которыми меня часто приветствовали утренние газеты,
доказательств у меня не было, и я фактически оказалась бессильна. А мои
сотрудники вскоре привыкли к тому, что на следующий день после заседания
кабинета я прихожу мрачная, как туча, потому что за завтраком прочла в
газете в искаженном виде то, что вообще не должно было туда попасть. Но,
разумеется, не утечка информации была главной моей заботой, а выживание и
мир - именно в этой последовательности.
Через несколько месяцев после моего вступления в должность я приняла
решение. Я поеду в Вашингтон, чтобы, если удастся, поговорить с президентом
Никсоном, с конгрессменами и сенаторами и выяснить, как относится к нам
американский народ, что о нас думает, что собирается сделать, чтобы нам