Меир Г.. Моя жизнь

В августе 1970 года осуществилось, наконец, роджерсово прекращение
огня. Насер сказал, что он принимает его на три месяца, но время сказало
свое слово, и в сентябре Насер умер, а президентом Египта стал Анвар Садат.
Садат производил впечатление более благоразумного человека, способного
трезво оценить преимущества, которые прекращение войны сулит его
собственному народу; мало того, были признаки, что он не слишком ладил с
русскими. В Иордании же король Хуссейн, с такой радостью предложивший приют
палестинским террористам, внезапно понял, что они являются для него
серьезной угрозой, и в сентябре расправился с ними. Для Эль-Фаттах это,
может быть, был "Черный сентябрь"; мне же стало казаться, что, чего доброго,
у мирной инициативы США и д-ра Ярринга появились некие слабые шансы на
успех. Арабские лидеры ничуть не изменили свои заявления по поводу Израиля и
по-прежнему требовали полного отвода наших войск, но речь уже шла о том,
чтобы восстановить судоходство по Суэцкому каналу, отстроить египетские
города на его берегах, дабы там началась нормальная жизнь - и все это
порождало в Израиле некоторый оптимизм. Прекращение огня вошло в силу, мы
по-прежнему оставались где были, арабы отказывались встретиться с нами и
вступать в переговоры, и оптимизм постепенно выдохся, но не окончательно, и
войны не было ни в 1971-м, ни в 1972 году, и мира не было тоже, и арабский
терроризм становился все ожесточеннее и бесчеловечнее.
Конечно, никто в цивилизованном мире на одобрял расстрела католических
паломников из Пуэрто-Рико в аэропорту в Лоде, где вместе с ними погиб и один
из самых выдающихся израильских ученых; или похищения и убийства израильских
спортсменов на Мюнхенской олимпиаде; или убийства израильских детей,
запертых в школьном здании в городке Маалот. Никто не одобрял, и после
каждого злодеяния я получала потоки официальных соболезнований и выражений
сочувствия. Тем не менее считалось (и считается до сих пор), что мы должны
прийти к соглашению с убийцами, как это сделали другие государства, и
позволить фанатикам-самоубийцам шантажировать нас и поставить нас на колени.
Давно уже доказано, что уступки террористам только порождают новый террор.
Но никто никогда не узнает, чего стоит правительству Израиля отвечать "нет!"
на требования террористов и понимать, что, ни один из израильских
представителей, работающих за границей, не застрахован от бомбы в письме, не
говоря уже о том, что любой тихий пограничный городок Израиля может быть (и
это бывало) превращен в бойню при помощи нескольких безумцев, взращенных в
ненависти и в убеждении, что они смогут выдавить из Израиля его умение
оставаться непоколебимым перед лицом страдания и печали.
Но мы научились противостоять террору, охранять наши самолеты и наших
пассажиров, превращать посольства в маленькие крепости, патрулировать
школьные дворы и городские улицы. Я шла за гробом жертв арабского
терроризма, я посещала их семьи, и я испытывала чувство гордости, что
принадлежу к нации, которая сумела вынести все эти подлые и трусливые удары
и не сказать: "Хватит! С нас хватит. Отдайте террористам то, чего они
добиваются, потому что мы больше не можем". Другие правительства подчинялись
террористам, отдавали в их распоряжение самолеты, выпускали их из тюрьмы, а
новые левые и иностранная печать называла их "партизанами" и "борцами за
свободу". Для нас, во всяком случае, они остались преступниками, а не
героями, и хотя каждые похороны были для меня мукой, закладка мин в
супермаркеты и автобусы, убийство семи старых евреев в мюнхенском доме для
престарелых и прочие "славные" дела священной войны не поражали мое
воображение. Меня буквально физически стошнило, когда через шесть недель
после мюнхенских убийств 1972 года убийцы были освобождены с огромной
рекламой и отправлены в Ливию. Арабские государства продолжали снабжать
террористов оружием и деньгами, предоставляя им базы, и начинали вопить изо
всех сил, когда, бомбя базы террористов в Сирии и в Ливане, мы давали
понять, что считаем эти страны ответственными за происходящее.
Единственным решением вопроса был мир - не только почетный, но и
прочный мир. И единственным способом добиться мира было убедить наших
друзей, поскольку наши враги не хотят с нами разговаривать - что наша
позиция правильна и надо исследовать все возможности, которые могут привести
к переговорам.
О целом ряде моих поездок и бесед рассказывать еще нельзя, но об одной
из них я сегодня уже могу написать. В начале 1972 года помощник министра
иностранных дел Румынии приехал в Израиль с целью встретиться с людьми в
нашем министерстве иностранных дел. Но он попросил, чтобы ему была
предоставлена возможность встретиться со мной, причем с глазу на глаз:
больше никто не должен был присутствовать при нашей беседе. У нас с Румынией
были очень хорошие отношения. Это была единственная восточно-европейская
страна, не порвавшая с нами дипломатических отношений после Шестидневной
войны, отказавшаяся принять участие в гнусной советской антиизраильской
пропагандистской кампании и обличать, вместе с советским блоком, нашу
"агрессию". У нас с Румынией были заключены взаимовыгодные торговые
договоры, мы обменивались выставками, музыкантами, театральными
коллективами, и из Румынии шла некоторая иммиграция. Я в 1970 году
встречалась с энергичным и привлекательным румынским президентом Николае
Чаушеску, он мне понравился и вызвал мое восхищение тем, что не уступил
арабскому нажиму и сумел сохранить дипломатические связи и с нами, и с
арабскими государствами. Я знала, что Чаушеску очень хотел бы способствовать
заключению мира на Ближнем Востоке, и потому не слишком удивилась, когда
заместитель министра иностранных дел, оставшись с глазу на глаз со мной,
сказал, что явился в Израиль специально, чтобы сказать мне следующее:
"Мой президент просил меня передать вам, что во время недавнего
посещения Египта он видел президента Садата и в результате этой встречи
имеет для вас важное поручение. Он хотел бы передать его вам лично, но так
как он сюда приехать не может (он отправлялся в Китай), он предлагает, чтобы
вы приехали в Бухарест инкогнито, или, если хотите, он может прислать вам
официальное приглашение".
Я не согласилась, что предстоящая поездка в Китай автоматически
исключает поездку в Израиль, но сказала, что, разумеется, поеду в Бухарест
при первой же возможности. Не инкогнито - я считала, что такой способ не
подходит премьер-министру Израиля (если только это не совершенно
необходимо), - а как только получу официальное приглашение. Приглашение от
Чаушеску вскоре пришло, и я полетела в Румынию.
Всего в два приема я провела с Чаушеску четырнадцать часов. Он сказал
мне, что со слов Садата понял - Садат готов встретиться с израильтянином -
может быть, со мной, может быть и не со мной; может быть, встреча будет
происходить не на самом высшем уровне. Во всяком случае, встреча возможна.
"Господин президент, - сказала я, - это самое приятное известие, какое мне
пришлось услышать за много лет". Это была правда. Мы говорили об этом
часами, и Чаушеску был почти так же взволнован, как и я. У него не было
сомнений, что он передал исторические и совершенно подлинные слова. Он даже
стал разрабатывать детали. "Мы не будем сноситься через послов и иностранных
представителей, - сказал он, - ни через моих, ни через ваших". Он предложил,
чтобы уже известный мне заместитель министра иностранных дел поддерживал
контакты со мной через Симху Диница, в то время моего политического
секретаря, вместе со мной приехавшего в Бухарест.
Казалось, что после стольких лет лед все-таки будет сломлен. Но этого
не произошло. После моего возвращения в Израиль мы стали ждать - но ждали
напрасно. Продолжения не было. То, что Садат говорил Чаушеску - а он,
конечно, что-то говорил, - не имело никакого значения, и я полагаю, что
Чаушеску никогда больше не упоминал о своей встрече с Садатом потому, что не
мог признаться даже мне, что Садат его надул.
Для народа и для прессы, и в Израиле, и в Румынии, это был обычный
визит; Чаушеску дал в мою честь завтрак, премьер-министр - обед, я тоже дала
им обед. Единственным значительным результатом моей поездки в Бухарест, на
которую я возлагала столько надежд, было посещение пятничной службы в
Хоральной синагоге, где я встретилась с сотнями румынских евреев; и хотя они
были - и есть - гораздо свободнее, чем евреи Москвы, они были почти так же
взволнованы моим присутствием среди них. Они приветствовали меня с таким
жаром, что я физически почувствовала силу их любви к Израилю, и, пожалуй, я
никогда не слышала более прекрасного и более нежного исполнения ивритских
песнопений, чем в тот вечер. Когда я направлялась к своей машине, я увидела,
что огромная толпа ожидает меня в полном молчании: десять тысяч евреев
прибыли со всех концов Румынии, чтобы меня увидеть. Я повернулась к ним и
сказала: "Шаббат шалом!" И услышала в ответ десять тысяч голосов: "Шаббат
шалом!" Ради одной этой встречи стоило совершить путешествие. А единственным
вещественным воспоминанием об этой поездке оказалась (хоть тогда я этого и
не знала) огромная медвежья шкура, которую подарил мне премьер-министр
Румынии (прославленный охотник) и которую я потом "одолжила" детям Ревивима.
Они ее обожали, и у них с ней не были связаны грустные воспоминания, как у
меня.
Были и другие поездки, и мне пришлось даже пережить приключение, после
которого мне стало ясно, что ни одно мое действие больше никогда не пройдет
незамеченным. Весной 1971 года я предприняла десятидневное путешествие по
Скандинавии (Дания, Финляндия, Швеция и Норвегия). Между Хельсинками и
Стокгольмом как раз выдался уикэнд и редкая возможность, если все правильно
спланировать. оказаться вне пределов достижимости для телефона, телекса,
телеграмм и репортеров. Но не так-то легко найти место для отдыха, которое
бы отвечало всем условиям безопасности, с которыми все больше приходилось
считаться, куда бы я ни отправилась. Иерусалим попросил израильского посла в
Стокгольме подобрать мне место для отдыха недалеко от столицы и своевременно
об этом нас предупредить. Перед самым моим вылетом из Израиля по телефону
позвонил один из министров, который сказал, что очень жалеет, что не имеет
возможности меня проводить, но должен сказать мне теперь же кое-что очень
интересное. Мы поболтали минуты две, и я уехала в аэропорт.
В Хельсинки мне сообщили из нашего посольства в Стокгольме, что им не
удалось ничего найти и лучше всего будет для меня провести эти два дня в
Стокгольме и отдохнуть там в отеле, пока официально визит мой не начался. И
тут я вспомнила о том телефонном разговоре в последнюю минуту перед отъездом
и спросила Лу Кадар, к ее изумлению, не возражает ли она против уик-энда в
Лапландии. "Лапландия!" Ей казалось, что я пошутила.
"Ну, - объяснила я, - я совершенно забыла раньше, а теперь вспомнила:
нас приглашали пожить в прекрасном охотничьем домике, в сердце финской
Лапландии. Домик принадлежит преданному другу Израиля, он обещал, что нам
там будет очень хорошо, и я бы хотела туда поехать".
Посыпались возражения. Мои телохранители находили, что дом слишком
изолирован и находится слишком далеко; Лу сказала, что у нас нет подходящей
одежды, и мы там закоченеем и умрем; финская и шведская службы охраны пришли
в ужас при мысли, что я еду в дом, который всего в 100 км от советской
границы; все согласились, что для двухдневного отдыха отправляться за 1 200
миль - чистое безумие. Но я хотела поехать - и мы поехали.
Разумеется, поездка была засекречена. Мы отправились в Стокгольм, а
оттуда полетели в Лапландию на маленьком самолете и прибыли в Рованиеми,
столицу финской Лапландии, днем, при ярком солнечном свете. Аэропорт там не
больше теннисной площадки; и там нас ожидало несколько такси и мэр Рованиеми
с женой. Ему сказали только, что приезжают важные гости, но не сказали, кто.
Оказалось, что тут еще находился и местный газетчик, который попал сюда
случайно и заметил, что жена мэра держит розу. А кто в Лапландии видит розы?
Он присмотрелся к выходившим из самолета, поглядел на низенькую женщину в
тяжелом пальто - видимо, ту самую особу, которой предназначалась бесценная
роза, сказал себе "не может быть!", но когда мы уже пробирались по снегам в
охотничий домик, внезапно понял, что то была я, и немедленно послал
телеграмму своему редактору.
Я чудесно отдохнула в Рованиеме, а когда, отдохнувшая, вернулась в
Стокгольм, то узнала, что весь мир хочет выяснить все подробности моей
тайной встречи с русскими. Зачем бы еще Голде Меир понадобилось ездить в
финскую Лапландию? О чем мы с русскими говорили? С кем именно я встречалась?
Никто в Скандинавии, да и во всем мире, не желал знать правду. Только когда,
за день до моего отъезда, в Осло приехал замминистра иностранных дел СССР
г-н Царапкин и со мной не встретился, прессе пришлось признать, что все
сорок восемь часов в Лапландии я только спала, ела, покупала сувениры из
меха северного оленя для внуков и каталась по дивным и безмолвным замерзшим
озерам.
Не раз за эти пять дней мне хотелось сбежать прочь, не потому, что мне
изменяли силы, и не потому, что темп жизни был не по мне, а потому, что я
устала повторять одно и то же снова и снова, без всякого результата. И мне
надоело слушать про мои комплексы от людей, считавших, что вести себя
следует определенным образом, - что, в конце концов, привело бы к передаче
Израиля Садату, а еще лучше - Арафату. То есть, довольно мне вспоминать
уроки прошлого; надо уговорить население Израиля, что поскольку в наш дом
врывались уже один, два, три раза, то надо оттуда уезжать и отправляться
куда-нибудь еще, а не ставить крепкие замки на двери и железные решетки на
окна. Да, у меня были комплексы. Они зародились если не в Киеве, то на
конференции в Эвиане в 1938 году, и все, что с нами произошло потом, не
могло их ослабить. Даже в самом Израиле находились люди, считавшие - и
говорившие об этом громко, - что правительство "недостаточно" старается
найти общую почву для разговора с арабами, хоть им и не удавалось предложить
что-нибудь такое, чего бы мы уже не испробовали.
Была, кроме того, сравнительно небольшая, но очень шумная группа нашего
населения, выступавшая, например, против правительственного решения после
Шестидневной войны, по которому евреям позволялось селиться в Хевроне.
Хеврон - город на Западном берегу Иордана (в 35 км на юг от Иерусалима), в
котором, согласно еврейскому преданию, погребены библейские патриархи и
который был столицей царя Давида перед тем, как он перенес столицу в
Иерусалим. Крестоносцы изгнали евреев из Хеврона, но при Османской империи
некоторые евреи туда вернулись, и в городе была еврейская община до самого
1929 года, когда произошла страшная арабская резня и избежавшие ее евреи
покинули Хеврон. После 1948 года иорданцы не разрешали евреям даже посещать
гробницу патриархов, чтобы там помолиться. Но Хеврон остался для евреев
священным, и накануне Пасхи 1968 года, когда он попал под контроль
израильской администрации, группа молодых и активных ортодоксальных евреев
не подчинилась военному запрету селиться на Западном берегу, вступила на
территорию, занятую хевронской полицией, и осталась там без разрешения.
Конечно, их поведение никуда не годилось и очень вредило репутации Израиля.
Арабы сразу же подняли крик по поводу "еврейской аннексии" Хеврона, а мнение
израильской общественности разделилось. С одной стороны, будущие поселенцы
хотели создать "совершившийся факт" и принудить правительство Израиля к
преждевременному решению судьбы Западного берега и израильских поселений
там. С другой стороны, я, хотя и не одобряла их самоуправства, напоминавшего
времена дикого Запада, думала, что главное - не то, что они сделали или даже
как, а нечто более серьезное.
Логично ли, спрашивала я себя и своих коллег, чтобы мир, и наши голуби
в том числе, требовали от еврейского правительства такого законодательства,
которое бы формально запрещало евреям селиться где бы то ни было?
Что произойдет с Хевроном в дальнейшем - я не знаю и знать не могу, как
и никто не может. Но допустим, что с Божьей помощью мы когда-нибудь заключим
мир с Иорданией и "вернем" Хеврон. Значит ли это, что мы согласимся, чтобы
там никогда не жили евреи? Конечно же, никакое правительство Израиля не
может взять на себя обязательство навсегда запретить евреям селиться в любой
части Обетованной земли. А Хеврон не обычный торговый город: для верующих
евреев он многое значит.
Много месяцев мы обсуждали и дебатировали этот вопрос, рассматривая все
"за" и "против", и наконец в 1970 году разрешили построить ограниченное
количество домов для евреев на окраине Хеврона, которую поселенцы назвали
"Кирьят-Арба" (другое древнееврейское название Хеврона, означающее "Город
четырех"). Буря по этому поводу утихла. Но другие попытки нелегальных
поселений пресекались более твердой рукой - хотя правительству было
мучительно трудно приказывать израильским солдатам изгонять евреев из тех
мест на Западном берегу, где они хотели поселиться. Кое-где мы селиться
разрешали, но только если новые поселения соответствовали нашим политическим
и военным интересам.
И еще, внимание всего мира было приковано к святым христианским местам
на Западном берегу и в Иерусалиме. И потому я была очень рада поехать в
Ватикан в январе 1973 года, где я получила восьмидесятиминутную аудиенцию у
папы Павла VI. Впервые премьер-министр Израиля получил аудиенцию у папы,
хотя в 1964 году, когда Павел VI совершил однодневное паломничество в Святую
землю, он встретился с президентом Шазаром, Эшколом и, в сущности, со всем
кабинетом министров. Это была не слишком приятная встреча. Папа подчеркнул,
что его визит вовсе не означает признания государства Израиль; штабом его на
три дня стал не Израиль, а Иордания, и прощальное послание с борта самолета
было предусмотрительно адресовано не в Иерусалим, а в Тель-Авив.
Отношения между Ватиканом и сионистским движением всегда были
щекотливы, еще с тех пор, как Пий X, давший в 1904 году аудиенцию Теодору
Герцлю, сказал ему: "Мы не можем помешать евреям отправиться в Иерусалим, но
никогда не сможем это санкционировать... евреи не признали господа нашего;
мы не можем признать евреев". Другие папы были более дружелюбны. Пий XII
дважды принимал Шарета - один раз даже как министра иностранных дел Израиля.
Папа Иоанн XXIII относился к Израилю с сочувствием и даже с теплотой, и наш
представитель был приглашен на его похороны и на коронацию Павла VI. В 1969
году Павел VI официально принял Аббу Эвена, и наши послы в Риме всегда
поддерживали довольно близкие контакты с высокопоставленными особами в
Ватикане. Ватикан, признавший все арабские государства, до сих пор не
признал Израиля, и отношение Ватикана к проблеме Иерусалима все еще неясно.
Но мне думается, что, в конце концов, Ватикан примирился с реальным
существованием еврейского государства.
История моей аудиенции у папы началась не в Риме, а в Париже. Много лет
я приезжала на заседания Социалистического интернационала
(вице-председателем которого я являюсь), где бы они ни проходили. В 1973
году встреча социалистического руководства была назначена в Париже - за
полтора месяца до всеобщих выборов во Франции. Я, разумеется, собиралась
поехать, как и главы других государств, где социалисты были у власти -
например, Австрии, Дании, Финляндии и Швеции, так же, как главы
социалистических партий, находящихся в оппозиции. И тут, ко всеобщему
изумлению, Жорж Помпиду обвинил меня в том, что я приезжаю в Париж для того,
чтобы переманить "еврейские голоса" (понятие, которого во Франции нет) на
сторону социалистов. Во Франции поднялась буря, в результате которой
Социалистический интернационал, на который обычно обращают, к сожалению,
мало внимания, получил неслыханную рекламу - не меньшую, чем непобедимая
враждебность французского правительства к Израилю. Словом, так как я
отправлялась во Францию, наш посол в Риме Амиэль Наджар предложил мне
воспользоваться случаем и выполнить рекомендацию, которую не раз давали его
друзья в Ватикане, - встретиться с папой. Я сказала, что сделаю это с
удовольствием, и через некоторое время нам предложили испросить аудиенцию.
Еще через несколько дней письмо, адресованное мне, пришло в наше посольство
в Риме. Оно было из префектуры Ватикана и в нем стояло: "Ваше
превосходительство, имею честь сообщить Вам, что Святой Отец предоставит Вам
аудиенцию в понедельник 16 января 1973 года".
На меня огромное впечатление произвел - да иначе и не могло быть! - не
только и даже не столько Ватикан, сколько сам папа, простотой и приятностью
своих манер и проницательным взглядом своих глубоко посаженных темных глаз.
Думаю, что я бы куда больше нервничала, если бы папа не начал разговора с
того, что ему трудно понять, как это евреи, которые должны быть больше
других народов расположены к милосердию, поскольку они так жестоко страдали,
могут действовать с такой жестокостью в собственной стране. Этого разговора
я просто не переношу, особенно потому, что неправда, будто мы дурно
обращались с арабами на территориях. В Израиле по-прежнему нет смертной
казни, и вот самое большее, что мы делали: мы сажали террористов в тюрьмы,
мы взрывали дома арабов, которые укрывали террористов, несмотря на
неоднократные предупреждения, и иногда, когда другого выхода не было, мы
высылали из страны арабов, открыто поддерживавших и подстрекавших
террористов. И пусть те, кто нас упрекает, укажет мне точно, где и когда
были проявлены жестокость и грубость. Мне очень хотелось спросить папу,
какие у него источники информации, ибо его сведения слишком разительно
отличались от моих, но я этого не сделала. Вместо этого я сказала, чувствуя,
что мой голос дрожит от гнева: "Ваше святейшество, знаете ли вы, какое мое
самое первое воспоминание? Ожидание погрома в Киеве. Разрешите заверить вас,
что мой народ знает о жестокости все, что возможно, и о настоящем милосердии
мы тоже все узнали, когда нас вели в нацистские газовые камеры".
Вероятно, с папой так говорить не принято, но я чувствовала, что говорю
от имени всех евреев мира, и живых, и тех, кто погиб, когда Ватикан сохранял
нейтралитет во время Второй мировой войны. Я чувствовала, что это
историческая минута. Мы смотрели друг на друга. Думаю, его удивили мои
слова, но он ничего не сказал. Он просто смотрел мне прямо в глаза и я не
опускала глаз. Потом, очень почтительно, но твердо и немножко пространно, я
сказала, что теперь, когда у нас есть свое государство, мы больше никогда не
будем зависеть от "милосердия" других. "Это в самом деле историческая
минута", - сказал он, словно прочитав мои мысли.
Затем мы перешли к другим вопросам, в частности к статусу Иерусалима и
Ближнего Востока. Надо было оговорить специальные условия для святых мест, и
для этого надо было "продолжать диалог" между церковью и нами, о чем он
говорил с энтузиазмом. Он также не жалел слов, говоря о том, как высоко
ценит заботу Израиля о христианских святых местах. Я, со своей стороны,
заверила папу, что мы сделаем все, что от нас потребуется, для охраны не
только христианских, но и мусульманских святых мест в Израиле, но что
столицей Израиля останется Иерусалим. Я попросила папу использовать свое
влияние, чтобы добиться урегулирования на Ближнем Востоке, а также сделать
все возможное, чтобы израильские военнопленные, томившиеся в египетских и
сирийских тюрьмах со времен войны на истощение, которых арабские государства
отказывались отпустить, были возвращены.
После напряженных первых минут атмосфера стала приятной и дружелюбной.
Мы сидели в личной библиотеке папы на втором этаже папского дворца и
непринужденно беседовали - и потому особенно трудно было мне понять
неприятный эпизод, непосредственно за этим последовавший. Профессор
Алессандрини, папский пресс-атташе, кроме предварительно оговоренного
обычного коммюнике, передал прессе необычное "устное сообщение". Это была
явная попытка предупредить тревогу, которая могла возникнуть у арабских
государств из-за моей встречи с папой. Объявив, что тут не было "оказано
предпочтение или предоставлены особые привилегии", профессор Алессандрини
сказал: "Папа исполнил просьбу г-жи Меир о встрече, потому что считает своим
долгом воспользоваться любой возможностью, чтобы действовать ради мира и
защищать религиозные интересы всех людей, особенно самых слабых и
беззащитных, а прежде всего - палестинских беженцев".
Наджар немедленно позвонил в Ватикан и выразил энергичный протест
против вводящего в заблуждение коммюнике. Я тоже не смолчала. В конце
концов, я не врывалась в Ватикан, о чем и сказала на пресс-конференции,
которую провела в тот же день в израильском посольстве в Риме. Независимо от
того, хотел или не хотел Ватикан принизить значение моей аудиенции у Павла
VI, сказала я, "и я, и мой народ высоко ее оценили... По вопросам стремления
к миру и доброй воле между папой и евреями существует полное единство
взглядов".
На следующий день я получила из Ватикана прелестные подарки: