Меир Г.. Моя жизнь

продолжить обсуждение создавшегося положения на воскресном заседании
кабинета министров.
В четверг я, как обычно, поехала в Тель-Авив. Много лет я проводила
четверг и пятницу в своем тель-авивском кабинете, субботу - у себя дома в
Рамат-Авиве, а в субботу вечером или рано утром в воскресенье возвращалась в
Иерусалим, и, казалось, что нет нужды менять расписание и в эту неделю. То
была короткая неделя, потому что Судный день начинался в пятницу вечером и
большинство израильтян устраивало себе длинный уик-энд.
Думаю, что теперь, до некоторой степени благодаря той войне, даже
неевреи, никогда прежде не слышавшие ничего о Судном дне, знают, что это
самый торжественный и самый священный день еврейского календаря. Это тот
единственный день в году, когда евреи всего мира, даже не слишком верующие,
объединяются, как-то его отмечая. Верующие не едят, не пьют, не работают и
проводят Судный день (который, как все еврейские праздники, в том числе и
суббота, начинается вечером предыдущего дня и вечером следующего кончается)
в синагоге, в молитве и покаянии, раскаиваясь в грехах, которые они могли
совершить за истекший год. Другие евреи, даже те, что не постятся, находят
свой собственный способ отметить этот день: не ходят на работу, не едят
публично и идут в синагогу, хоть на часок, чтобы услышать великую
вступительную молитву Кол Нидре в канун Судного дня или звук шофара (бараний
рог, в который трубят), извещающего о конце поста. Словом, для большинства
евреев, как бы они его ни отмечали, Судный день непохож на все другие.
В Израиле в этот день вся жизнь останавливается. Для евреев нет ни
газет, ни телевидения, ни радио, ни транспорта на двадцать четыре часа
закрыты школы, магазины, рестораны, кафе и учреждения. Но так как всего
дороже для евреев, даже дороже Судного дня, сама жизнь, то, чтобы не
подвергать жизнь опасности, главные коммунальные услуги продолжают работать,
с минимальным количеством обслуги. В Израиле, к сожалению, главная служба
жизни - это армия, но в этот день выдается обычно больше всего отпусков,
чтобы солдаты могли провести Судный день дома, с семьей.
В пятницу 5 октября мы получили сообщение, которое меня обеспокоило.
Семьи русских советников в Сирии торопливо укладывались и покидали страну.
Мне это напомнило то, что происходило перед Шестидневной войной и очень даже
не понравилось. Что за спешка? Что такое знают эти русские семьи, чего не
знаем мы? Возможно ли, что их эвакуируют? Из всего потока информации,
достигавшего моего кабинета, именно это маленькое сообщение пустило корешок
в моем сознании. Но так как никто вокруг не стал волноваться по этому
поводу, то и я постаралась не поддаваться наваждению. К тому же интуиция -
хитрая штука: иногда ее надо слушаться тут же на месте, а иногда это только
симптом тревоги, который может далеко завести.
Я спросила министра обороны, начальника штаба, начальника разведки: не
кажется ли им, что это сообщение очень важно? Нет, оно нисколько не меняло
их оценки положения. Меня заверили, что в случае тревоги мы будем вовремя
предупреждены, а кроме того, на фронты посланы достаточные подкрепления,
чтобы удержать линию прекращения огня, если это понадобится. Все необходимое
сделано, армия, особенно авиация и танковые части, находится в готовности
номер один. Начальник разведки, выйдя из моего кабинета, встретил в коридоре
Лу Кадар. Потом она рассказала, что он погладил ее по плечу, улыбнулся и
сказал: "Не волнуйтесь. Войны не будет". Но я волновалась; кроме того, я не
понимала его уверенности, что все в полном порядке. Что, если он ошибается?
Если существует малейшая возможность войны, мы, по крайней мере, должны
призвать резервистов. Я решила созвать хоть тех министров, которые останутся
на конец недели в Тель-Авиве. Оказалось, что таких очень мало. Мне не
хотелось накануне Судного дня вызывать в Тель-Авив двух министров - членов
Национальной религиозной партии, которые жили в Иерусалиме, а несколько
других министров разъехались по своим киббуцам, находившимся довольно далеко
отсюда. В городе оставалось только девять министров, и я попросила своего
военного секретаря назначить срочное заседание кабинета на пятницу днем.
Мы собрались в моем тель-авивском кабинете. Кроме членов правительства
на встрече присутствовали начальник штаба и начальник разведки. Мы снова
выслушали все донесения, в том числе и о спешном - все еще для меня
необъяснимом! - отъезде русских семейств из Сирии, но и на этот раз оно
никого не встревожило. Я все-таки решилась высказаться. "Послушайте, -
сказала я. - У меня ужасные чувства, что все это уже бывало прежде. Мне это
напоминает 1967 год, когда нас обвиняли, что мы наращиваем войска против
Сирии - именно это сейчас пишет арабская пресса. По-моему, это что-то
значит". В результате, хотя обычно для принятия правительственного решения
нужен кворум, мы приняли предложенную Галили резолюцию, что в случае
необходимости решение можем принять мы вдвоем - я и министр обороны. Я
сказала также, что следует войти в контакт с американцами - дабы они сказали
русским в недвусмысленных выражениях, что Соединенные Штаты не собираются
смолчать в случае чего. Заседание прекратилось, но я еще некоторое время
оставалась в своем кабинете и думала, думала...
Почему я продолжаю с таким ужасом ждать войны, когда три начальника
штаба - один нынешний и два бывших (Даян и Хаим Бар-Лев, в моем кабинете -
министр промышленности и торговли), а также начальник разведки вовсе не
считают, что война неизбежна? Они ведь не просто солдаты, они опытные
генералы, не раз воевавшие, не раз приводившие людей к победам! У каждого из
них доблестное военное прошлое, а наша разведка считается одной из лучших в
мире. Да и иностранные источники, с которыми мы поддерживали постоянную
связь, совершенно согласуются с нашими в их оценках. Откуда же мое
беспокойство? В чем я хочу себя убедить? Я не могла ответить себе на эти
вопросы.
Теперь я знаю, что я должна была сделать. Я должна была преодолеть свои
колебания. Я не хуже других знала, что такое всеобщая мобилизация и сколько
денег она стоит, и я понимала, что несколько месяцев назад, в мае, у нас
была ложная тревога, и мы призвали резервистов - а ничего не произошло. Но
ведь я понимала и то, что, вполне возможно, войны в мае не было именно
потому, что мы призвали резервистов. В то утро я должна была послушаться
собственного сердца и объявить мобилизацию. Вот о чем я никогда не смогу
забыть и никакие утешения, никакие рассуждения моих коллег тут не помогут.
Неважно, что диктовала логика. Важно то, что я, привыкшая принимать
решения, и принимавшая их на всем протяжении войны, не смогла сделать это
тогда. Дело не в чувстве вины. Я тоже умею рассуждать и повторять себе, что
при такой уверенности нашей военной разведки и почти полном согласии с нею
наших выдающихся генералов было бы неразумно с моей стороны настаивать на
мобилизации. Но я знаю, что должна была это сделать, и с этим страшным
знанием я должна доживать жизнь. Никогда уже я не стану той, какой была
перед Войной Судного дня.
В тот день я сидела и мучилась в своем кабинете, пока не почувствовала,
что больше не могу тут сидеть, и уехала домой. Менахем и Айя пригласили
нескольких приятелей заглянуть после обеда. Накануне Судного дня евреи
обедают рано - это их последняя трапеза перед двадцатичетырехчасовым постом,
который начинается с первыми вечерними звездами. Мы сели обедать. Но я не
находила себе места, аппетита у меня не было, и хоть дети просили меня
побыть с их друзьями, я извинилась и ушла спать. Но заснуть я не могла.
Это была тихая, жаркая ночь и через открытое окно до меня доносились
голоса гостей, негромко разговаривавших в саду. Раза два залаяла собака, но
в остальном это была типичная для такого кануна безоблачная ночь. Вероятно,
я задремала. В четыре часа утра телефон у моей постели зазвонил. Это был мой
военный секретарь. Была получена информация, что Египет и Сирия предпримут
совместное нападение на Израиль "во второй половине дня". Сомнений больше не
оставалось, - сведения были получены из авторитетного источника. Я сказала
Лиору, чтобы он вызвал Даяна, Дадо, Аллона и Галили в мой кабинет к семи
часам утра. По дороге туда я увидела старика в талесе с маленьким мальчиком:
они шли в синагогу. Они показались мне символом иудаизма. Скорбно подумала я
о молодых людях Израиля, которые будут сегодня поститься в синагогах и
прервут молитвы, услышав призыв к оружию.
Заседание началось в восемь. Даян и Дадо не соглашались по вопросу о
размахе мобилизации. Начальник штаба советовал мобилизовать все
военно-воздушные силы и четыре дивизии, говоря, что если провести призыв
немедленно, то на следующий день, то есть в воскресенье, они смогут быть
введены в действие. Даян же считал, что призвать надо военно-воздушные силы
и только две дивизии - одну на Северный фронт, другую - на Южный, потому
что, если мы объявим всеобщую мобилизацию прежде чем будет сделан хоть один
выстрел, мир получит повод назвать нас "агрессорами". И вообще он считал,
что воздушные силы и две дивизии могут справиться с положением, а если к
вечеру оно ухудшится, то мы сможем призвать остальных за несколько часов.
"Таково мое предложение, - сказал он, - но если вы с ним не согласитесь, я в
отставку не подам". "Господи! - подумала я. - И я должна решить, кто из них
прав?" Но вслух я сказала, что у меня только один критерий: если это
действительно война, то у нас должны быть все преимущества. "Пусть будет
так, как сказал Дадо". Но это был единственный день в году, когда наша
легендарная способность быстро отмобилизоваться не сработала полностью.
Дадо считал, что надо нанести превентивный удар. Поскольку ясно было,
что война все равно неизбежна.
- Ты должна знать, - сказал он, - что наша авиация может нанести удар
уже в полдень, но мне нужно, чтобы ты дала мне "добро". Если мы сумеем
нанести такой удар, у нас будет большое преимущество.
- Дадо, - сказала я, - я знаю все, что говорится, о преимуществах
превентивного удара, но я против. Никто из нас не знает, что готовит нам
будущее, но, возможно, что нам понадобится помощь, а если мы нанесем первый
удар, то никто ничего нам не даст. Я бы очень хотела сказать "да", потому
что понимаю, что это означало бы для нас, но с тяжелым сердцем я вынуждена
сказать "нет".
После этого Даян и Дадо ушли каждый к себе, а я сказала Симхе Диницу
(нашему послу в Вашингтоне, который тогда как раз находился в Израиле),
чтобы он немедленно летел обратно в Штаты, и позвонила Менахему Бегину,
чтобы сказать ему, что случилось. Я также назначила правительственное
заседание на 12 часов и позвонила тогдашнему американскому послу Кеннету
Китингу, чтобы он пришел повидаться со мной. Я сказала ему две вещи: что, по
данным нашей разведки, на нас нападут во второй половине дня, и что мы не
нанесем удара первыми. Может быть, еще возможно предотвратить войну, если
США свяжется с русскими или даже прямо с Египтом и Сирией. Как бы то ни
было, превентивного удара мы не нанесем. Я хотела, чтобы он это знал и как
можно скорее сообщил в Вашингтон. Посол Китинг много лет был добрым другом
Израиля и в американском сенате, и в самом Израиле. Это был человек, к
которому я хорошо относилась и которому доверяла, и в это ужасное утро я
была ему благодарна за поддержку и понимание.
На полуденном заседании правительство получило полное описание
положения и узнало о решении провести призыв резервистов, а также о моем
решении - не наносить превентивного удара. Никто не высказал никаких
возражений. И в то время, когда мы еще заседали, мой военный секретарь
ворвался в комнату с сообщением, что перестрелка началась, и почти сразу же
мы услышали, как завыли в Тель-Авиве сирены воздушной тревоги. Война
началась.
Мы не только не были своевременно предупреждены. Мы вынуждены были
воевать одновременно на двух фронтах с врагами, которые несколько лет
готовились напасть на нас. У них было подавляющее превосходство в
артиллерии, танках, самолетах и живой силе, и к тому же мы и психологически
находились в невыгодном положении. Мы были потрясены не только тем, как
началась война, но и тем, что не оправдались наши основные предположения:
маловероятность того, чтобы атака на нас была предпринята в октябре,
уверенность, что мы будем о ней знать заблаговременно, и убеждение, что мы
не позволим египтянам форсировать Суэцкий канал. Это было самое
неблагоприятное стечение обстоятельств. В первые два-три дня только горстка
храбрецов стояла между нами и катастрофой. И нет у меня слов, чтобы
выразить, сколь многим обязан народ Израиля этим мальчикам на канале и на
Голанских высотах. Они дрались и умирали, как львы, но вначале у них не было
никаких шансов.
И никогда я даже пытаться не буду рассказывать, чем для меня были те
дни. Достаточно сказать, что я не могла плакать, даже когда была одна. Но
мне редко случалось быть одной. Я почти все время сидела у себя в кабинете,
только иногда выходя в комнату военного штаба; иногда Лу увозила меня домой
и заставляла лечь, пока телефон не призывал меня обратно. Заседания шли днем
и ночью под беспрестанные звонки из Вашингтона и дурные вести с фронтов.
Представлялись, анализировались и обсуждались планы. Я не могла отлучиться
из кабинета более, чем на час, потому что Даян, Дадо, люди из министерства
иностранных дел и разные министры то приходили с докладом о последних
событиях, то спрашивали моего мнения.
Но даже в самые худшие минуты, когда мы уже знали, какие несем потери,
я беззаветно верила в наших солдат и командиров, в дух Армии Обороны
Израиля, в ее способности отразить любое нападение и никогда не теряла веры
в нашу победу. Я знала, что рано или поздно мы победим; но каждое сообщение
о том, сколько человеческих жизней приходится отдавать за эту победу, было
для меня как нож в сердце. Я никогда не забуду о дне, когда услышала самый
пессимистический в моей жизни прогноз.
Во второй половине дня 7 октября Даян вернулся с фронта и сообщил, что
хочет увидеть меня немедленно. Он сказал, что положение на юге такое, что мы
должны сильно отойти назад и создать новую линию обороны. Я слушала его с
ужасом. В комнате находились Аллон, Галили и мой секретарь по военным делам.
Я вызвала Дадо. У него было другое предложение: начать на юге
контрнаступление. Он спросил, можно ли ему отправиться на Южный фронт самому
и там принимать самостоятельные решения на месте. Даян согласился, и Дадо
уехал. Вечером я собрала заседание правительства и получила одобрение плана
предпринять 8 октября контратаку на юге. Оставшись одна, я закрыла глаза и
минуту просидела неподвижно. Думаю, если бы я за все эти годы не научилась
быть сильной, я бы рассыпалась тут же. Но я выдержала.
Египтяне форсировали канал и в Синае наносили сильные удары по нашим
войскам. Сирийцы далеко продвинулись на Голанских высотах. На обоих фронтах
мы несли большие потери. Жгучим вопросом было - должны ли мы сказать народу
уже сейчас, какое тяжелое сложилось положение? Я была уверена, что с этим
следует подождать. По крайней мере, на несколько дней мы могли попридержать
известия, ради наших солдат и их семей. Однако какое-то заявление было
необходимо сделать, и в этот первый день я обратилась с речью к гражданам
Израиля. Ничего труднее этого мне не приходилось делать в жизни, потому что
я знала, что ради всех и каждого я не могу сказать всего.
Обращаясь к народу, который еще не знал, какие страшные потери он несет
на севере и на юге и в какой опасности находится Израиль, пока не все
резервы отмобилизованы и введены в действие, я сказала:

"Мы не сомневаемся, что победим. Но мы убеждены также и в том, что эта
новая агрессия Египта и Сирии - безумие. Мы сделали все, что могли, чтобы
это предупредить. Мы обращались к странам, имеющим политическое влияние, с
просьбой употребить его, чтобы сорвать гнусные планы египетских и сирийских
лидеров. Пока еще было время, мы информировали дружественные страны о
полученных нами сведениях насчет планов нападения на Израиль. Мы призвали их
сделать все, что в их силах, чтобы предотвратить войну, но все-таки Египет и
Сирия начали наступление".

В воскресенье Даян вошел в мой кабинет. Он закрыл дверь и остановился
передо мной. "Хочешь, я уйду в отставку? - спросил он. - Если ты считаешь,
что я должен это сделать, я готов. Я не могу действовать, если ты мне не
доверяешь". Я сказала - и никогда об этом не пожалела, - что он должен
оставаться министром обороны. Мы решили послать на север Бар-Лева, чтобы он
определил и оценил положение. Затем мы начали переговоры с США о военной
помощи. Решения - и правильные решения - надо было принимать очень быстро.
На ошибки уже не было времени.
В среду, на пятый день войны, мы отодвинули сирийцев за линию
прекращения огня 1967 года и начали собственное наступление; положение в
Синае стабилизировалось настолько, что правительство могло обсудить вопрос о
форсировании канала. Но что, если наши войска форсируют канал и попадут в
ловушку? К тому же я должна была учитывать, что война затянется и мы можем
оказаться без самолетов, танков и снаряжения. Мы отчаянно нуждались в
оружии, а оно вначале событий поступало медленно.
Я звонила Диницу в Вашингтон в любой час дня и ночи. Где воздушный
мост? Почему он еще не действует? Как-то, когда позвонила в три часа утра по
вашингтонскому времени, Диниц сказал: "Мне не с кем сейчас разговаривать,
Голда, тут еще ночь". Но мне было все равно. Я знала, что президент Никсон
обещал нам помочь, и уже знала по собственному опыту, что он не подведет.
Позвольте повторить то, что я говорила неоднократно - и чем огорчала многих
американских друзей. Как бы ни судила Никсона история - возможно, она
вынесет ему жестокий приговор, - но следует помнить то, что он никогда не
нарушил ни одного данного нам обещания. Почему же сейчас такая задержка?
"Мне все равно, который у вас час! - вопила я в ответ Диницу. - Звони
Киссинджеру немедленно, среди ночи. Нам нужна помощь сегодня. Завтра может
быть слишком поздно".
История этой задержки - как министерству обороны США не хотелось
посылать нам военное снаряжение на американских самолетах, какие затруднения
мы испытали, лихорадочно пытаясь закупить самолеты в других странах, -
теперь уже опубликована. А в это же время по морю и по воздуху в Египет и
Сирию шли огромные поставки советского оружия, и мы теряли самолеты каждый
день, не в воздушных боях, а под снарядами советских ракет. Час длился для
меня как столетие - но ничего другого не оставалось, кроме как держаться и
надеяться, что следующий час принесет лучшие новости. Я позвонила Диницу,
что готова, если он сумеет устроить мне встречу с Никсоном, приехать в
Вашингтон инкогнито. Но все обошлось. В конце концов, сам Никсон отдал
приказ, и на девятый день войны, наконец, прибыли гигантские "Галакси"
(С-5), 14 октября воздушный мост стал неоценим. Он не только поднял наш дух,
но и прояснил позицию американцев для Советского Союза, а это в свою
очередь, сделало возможной нашу победу. Услышав, что "Галакси" приземлились
в Лоде, я заплакала, в первый, но не в последний раз после того Судного дня.
И в этот день мы опубликовали первый список наших потерь. Шестьсот пятьдесят
шесть израильтян, погибших в бою, вошли в этот первый список.
Но даже "Галакси", доставившие нам танки, снаряды, одежду, медицинскую
помощь и ракеты "воздух-воздух", не могли обеспечить нас всем необходимым. А
самолеты? "Фантомы" и "Скайхоки" надо было заправлять по дороге; их
заправляли в воздухе. И они прибыли - так же как "Галакси", приземлявшиеся в
Лоде в иные дни по одному каждые четверть часа.
Весной, когда все уже кончилось, американский полковник, отвечавший за
воздушный мост, возвратился в Израиль со своей женой, и они навестили меня.
Это были прелестные молодые люди, относившиеся с энтузиазмом к нашей стране
и восхищавшиеся нашими отрядами наземной службы, которые за одну ночь
научились управляться со специальным оборудованием для разгрузки этих
гигантов. Я однажды специально побывала в Лоде, чтобы на них посмотреть. С
виду это были огромные доисторические чудовища. Я подумала: "Слава Богу, я
была права, не согласившись нанести превентивный удар. Это могло бы спасти
жизнь бойцов вначале, но мы наверняка не получили бы этого воздушного моста,
который спасет столько жизней теперь".
В это время Дадо сновал челноком между фронтами. Бар-Лев возвратился с
севера, и мы отправили Дадо на юг, чтобы уладить разногласия, возникшие там
между генералами по вопросам тактики. Его попросили оставаться там столько,
сколько понадобится. В среду он позвонил с Синая, сразу после колоссального
танкового сражения, в котором наши войска наголову разбили египетские
танковые части; египетское наступление было раздавлено. Дадо всегда говорит
медленно, обдумывая каждое слово, и когда я услышала: "Го-ол-да, все будет в
порядке. Мы - опять мы, а они - опять они", - я поняла: ветер переменился,
хотя предстоят еще кровавые бои, в которых потеряют жизнь сотни молодых и
немолодых людей. Недаром люди потом с горечью говорили, что эта война должна
войти в историю не как "Война Судного дня", а как "Война отцов и сыновей",
ибо нередко сыновья и отцы бок о бок сражались на обоих фронтах.
Долго меня мучил страх, что откроется и третий фронт и на нас нападет и
Иордания. Но, видимо, в Шестидневную войну король Хуссейн усвоил урок, и его
вкладом на этот раз, к счастью, оказалась только танковая бригада,
отправленная в помощь сирийцам. Но мы уже бомбили стратегические объекты на
территории Сирии, а наша артиллерия доставала пригороды Дамаска, и потому
танки Хуссейна так и не пригодились.
15 октября, на десятый день войны, Армия Обороны Израиля начала
форсировать Суэцкий канал с тем, чтобы создать предмостное укрепление на
другом берегу. Эту ночь я провела в своем служебном кабинете, и казалось -
она никогда не кончится. Форсирование должно было начаться в 7 часов вечера;
я решила созвать министров на час раньше, чтобы информировать их о
происходящем. Тут мне сообщили, что начало операции перенесено на 9 часов, и
мы перенесли заседание кабинета на восемь. Но форсирование отложили опять -
на этот раз на 10 часов, и потом опять, потому что возникли непорядки с
мостом. Министры уже собрались в моем кабинете и оставались там всю ночь,
ожидая сообщений о ходе операции. Каждые десять минут кто-нибудь входил и
говорил: "Теперь уже скоро, всего через четверть часа". В таком безумном
напряжении прошла вся ночь. Парашютисты уложились вовремя, но пехота,
артиллерия и танки задержались, потому что им пришлось выдержать жестокую
схватку. Но я не могла уйти, пока не узнала, что операция успешно завершена.
На следующий день я выступила перед Кнессетом. Я очень устала, но речь
моя продолжалась 40 минут, ибо мне было что сказать (в основном - вещи
неприятные). Но я смогла сказать Кнессету, что в эту самую минуту на
Западном берегу канала уже действуют наши войска. Еще я хотела обнародовать
нашу благодарность президенту и народу Америки и наше возмущение
правительствами - в частности, французским и английским, которые нашли
нужным наложить эмбарго на поставку нам оружия как раз тогда, когда мы
боролись за самую свою жизнь. А больше всего хотела я, чтобы мир представил
себе, что произошло бы с нами, отступи мы перед войной на линию 1967 года -
на ту линию, которая не предотвратила Шестидневной войны, хотя этого никто,
по-видимому, не помнит.
Я никогда ни на минуту не сомневалась, что истинной целью арабских
государств было и есть полное уничтожение государства Израиль и потому, даже
если бы мы далеко отступили от линии 1967 года, они все равно старались бы
стереть с лица земли и государство, и нас. Я не настолько наивна, чтобы
воображать, будто речи могут убедить кого угодно в чем угодно. Но 16 октября
1973 года, когда Израиль все еще находился в опасности, я сочла своим долгом
напомнить государствам - членам ООН и арабам, почему мы так крепко и так
упорно - в ожидании мирных переговоров - держимся за то, что взяли в 1967
году. Я сказала:

"Не нужно особенного воображения, чтобы представить себе, что было бы с
государством Израиль, оставайся мы на линии 4 июня 1967 года. Тот, кто не
может нарисовать себе эту кошмарную картину, пусть вспомнит, что произошло
на Северном фронте - на Голанских высотах - в первые дни войны. Не кусочка
земли хочет Сирия, а возможности снова направить свои орудия с Голанских
высот на поселения в Галилее и свои ракеты против наших самолетов, чтобы под
их прикрытием сирийские дивизии ворвались бы в сердце Израиля.
Не нужно особенного воображения, чтобы представить себе судьбу
государства Израиль, если бы египетские армии сумели победить израильтян в
Синайской пустыне и двинуться к израильским границам... Снова война должна
была покончить с нами - как с государством и как с нацией. Арабские
правители делают вид, что их цель - выйти на линию 4 июня 1967 года, но мы
знаем, какова их истинная цель: полное покорение государства Израиль. Наш
долг - сознавать истину; наш долг - открыть ее всем людям доброй воли,
которые стараются ее игнорировать. Мы должны полностью осознать эту истину,
как она ни сурова, чтобы мобилизовать все наши внутренние ресурсы, все