Страница:
серебряного голубя мира с надписью "Премьер-министру Израиля от папы",
прекрасную Библию и - я истолковала это как примирительный жест, искупающий
"неточность" профессора Алессандрини, - каталог древнееврейских изданий в
Ватиканской библиотеке и по медальону для Лу и Симхи. Как бы то ни было, для
меня эта встреча была чрезвычайно интересна и полна значения, и я надеюсь,
что в результате ее Ватикан чуть-чуть ближе подошел к пониманию Израиля,
сионизма и того, как относятся к Ватикану такие евреи, как я.
Надо сказать, что я вспоминаю весну и лето 1973 года без всякого
удовольствия. Бывало, я падала в постель в два часа ночи и лежала без сна и
повторяла себе, что я - сумасшедшая. В семьдесят пять лет я работала больше,
чем когда-либо в жизни, и ездила по Израилю и за его пределами больше, чем
это здорово для кого бы то ни было. Я в самом деле очень старалась уменьшить
число встреч и сократить количество работы, но себя переделывать было уже
поздно. Несмотря на добрые советы близких - детей, Клары (которая регулярно
приезжала теперь из Бриджпорта ко мне на две-три недели), Галили, Симхи, Лу
- я могла, раз уж мне пришлось, быть премьер-министром только по
собственному покрою. А это означало - разговаривать с людьми, желавшими со
мной разговаривать, и выслушивать людей, которые имели, что мне сказать,
Я не могла выступить на симпозиуме учителей, например, не
подготовившись к нему хорошенько и задолго, а читать по бумажке было не в
моих привычках. Заранее подготовленное и написанное выступление всегда
оставляет у меня нерешенными вопросы, которые зачастую оказываются самыми
важными. Меня очень беспокоило, что в новых городках много детей бросает
школу, не окончив ее, и так как учителя попросили меня выступить у них на
симпозиуме, я думала, что это и станет моей главной темой. Но я никак не
могла получить точных цифр - ни от председателя профсоюза учителей, ни от
министерства просвещения - и это меня озадачивало. Как это так - никто не
знает, сколько детей бросило школу в каждом городе? Если учителя сообщают
директору, что такие-то больше не посещают школу, а директор докладывает об
этом в министерство просвещения, почему же нет точных цифр? Чем больше я
расспрашивала, тем яснее понимала и положение вещей, и то, как работают
школы и министерство, и, главное, что такое жизнь в новых городах и каков
там уровень преподавания. Поэтому, придя на симпозиум, я имела что сказать и
о чем спросить и могла рассчитывать на ответы, которые подскажут необходимые
меры для решения проблемы, жизненно важной для будущего Израиля.
И я не собиралась становиться недоступной для кого бы то ни было. Когда
я приглашала евреев, только что эмигрировавших из Советского Союза после
месяцев, а иногда и лет, преследований и страданий, которые хотели и
заслуживали общения с премьер-министром, я старалась провести с ними как
можно больше времени. И когда по вечерам ко мне приходили партийные лидеры
поговорить по политическим вопросам, я вовсе не стремилась сократить наши
беседы. Одно из двух: или я глава лейбористской партии, - или нет, но если
да, то я ею являюсь не для украшения. И я не собиралась сокращать время,
которое я проводила с делегацией "восточных" евреев, или со студентами, или
с домохозяевами, или с кем угодно, кто хотел сказать мне, как плохо (а
иногда даже как хорошо) я веду дела нации. Были и гости из-за рубежа,
которые справедливо считали, что имеют право провести со мной полчасика.
Среди них были американские евреи, много лет оказывавшие Израилю моральную и
финансовую поддержку, европейцы, возможные инвеститоры, в которых мы остро
нуждались, люди, которых присылали другие люди, помогавшие нам в Соединенных
Штатах, Африке и Латинской Америке.
Я с удовольствием встречалась с людьми и сознавала, что встречаться с
людьми мой долг, но чем больше людей я принимала в своем кабинете и дома,
тем больше всевозможных бумаг и почтовых поступлений оставалось мне на
просмотр ночью. Как только предоставлялась возможность, я ездила обедать
домой: порой это бывал официальный ленч, но иногда я часа в два уезжала
вместе с Лу на машине, торопливо обедала и возвращалась в три, для нового
тура встреч и телефонных разговоров. В хорошие дни, когда ничего не было
назначено на вечер, я уезжала из министерства часов в семь-восемь, приезжала
домой, принимала душ, переодевалась и ужинала. У меня, конечно, была
домработница. Она уходила, перемыв тарелки, сразу после обеда (если это был
официальный ленч, то ей в подмогу присылали людей), но обычно оставляла в
холодильнике что-нибудь мне на ужин. Бывало, что я по вечерам оставалась
дома и кто-нибудь с работы являлся с кучей корреспонденции, в которой надо
было разобраться. А иногда - но действительно очень редко - я просто сидела
в кресле, смотрела старый фильм по телевизору или возилась по мелочам,
например, прибирала полки, что всегда меня успокаивает.
Часто заходил кто-нибудь из членов кабинета поговорить о серьезных
проблемах в спокойной и непринужденной обстановке. Разумеется, это бывало
неофициально, и никакие решения тут не принимались. Но я убеждена, что
эффективности работы правительства очень помогало то, что мы могли обсуждать
важные вопросы за кофе и закуской вокруг моего кухонного стола. Каждые
две-три недели Пинхас Сапир, мой министр финансов (потом председатель
Еврейского Агентства) приходил ко мне домой, чтобы основательно обсудить
предложения, которые он собирался внести на заседания кабинета. Сапир -
человек невероятной работоспособности, и к тому же самый удачливый в Израиле
и окрестностях сборщик средств. Когда Сапир встречает за границей еврея, он
спрашивает: "Сколько у тебя денег?" И самое забавное: тот ему это сообщает.
Главная его забота - улучшение жизни, и, особенно, образования в новых
городках, и для этого он сделал больше, чем кому-нибудь известно. Мы всегда
работали дружно, несмотря на то, что по ряду политических вопросов
находились на разных полюсах, и я просто вообразить не могу, как могла бы я
без него возглавлять кабинет.
Другой совершенно необходимый член моего кабинета был Исраэль Галили,
министр без портфеля, советам которого я всецело доверяла. Галили не только
мудрый и необычайно скромный человек: он обладает талантом постигать суть
самого запутанного вопроса и формулировать ее с предельной ясностью.
Подозреваю, что я еще долго буду спрашивать Галили, что он думает, когда
речь зайдет о важных вещах.
Вообще говоря, мне очень повезло, что вокруг меня были такие хорошие
люди. Генеральный директор моего министерства, покойный Яаков Герцог, был
один из самых образованных людей, кого я знала. И ни у кого не было более
преданных помощников, чем Мордехай Газит, принявший дела после безвременной
кончины Герцога, Исраэль Лиор, Эли Мизрахи и, конечно, Симха Диниц и Лу.
В 1973 году произошло нечто, очень приятное для меня: Сарра решила
взять в киббуце годичный отпуск и изучать английскую литературу в Еврейском
университете, а это означало, что ночью я уже не была одна. Но платить за
это приходилось тем, что мы по ночам разговаривали, главным образом о том,
должна ли я снова возглавить партийный список на предстоящих выборах,
назначенных на осень. Я очень даже подумывала об отставке, но отовсюду
раздавались все те же аргументы, которых я наслушалась еще в 1969 году;
проблема с моим "наследием" будет ничуть не менее острой, чем с наследием
Эшкола; три элемента, составившие лейбористскую партию, все еще плохо
сочетаются; военная ситуация - хотя после войны на истощение стало довольно
спокойно - может ухудшиться в любую минуту; мои отношения с президентом
Никсоном очень полезны и вряд ли кто-нибудь сумеет за короткое время
установить такие же; и т. д. и т. п. Я терпеть не могу быть предметом
пересудов - согласится? не согласится? - но мне нечем было отразить эти
аргументы, кроме того, что я чувствовала - я должна уйти в отставку ради
себя самой. Всю весну шли переговоры с моими коллегами по партии, и пресса
жадно следила за ними, словно у Израиля не было других забот. В конце
концов, я сказала: "Ладно. Нет смысла оттягивать решение, нам и без этого
есть о чем подумать". Потом я с горечью соображала, что даже если бы тогда
отказалась, я все еще была бы в октябре премьер-министром, потому что выборы
были назначены только на ноябрь 1973 года.
В марте я опять посетила Вашингтон. Перед тем произошел несчастный
инцидент, который мог бы бросить тень на мой визит: воздушные силы Израиля
сбили ливийский Боинг-727, заблудившийся над Синайским полуостровом, и
погибло 106 человек. Это - одна из трагедий, которых не избежать, когда
страна днем и ночью начеку. Нас предупредили, что готовится действие
"камикадзе" против Израиля: где-нибудь на его территории будет посажен
самолет, груженый взрывчаткой, - и мы не могли рисковать - хотя если бы нам
был сделан хоть намек, что на самолете есть пассажиры, мы все-таки пошли бы
на риск. Но летчик игнорировал все наши попытки опознать самолет, как было
доказано потом, когда был найден "черный ящик". И президент Никсон, и
комитет по иностранным делам палаты общин сочувственно выслушали мое
объяснение, как и почему все это случилось, и за те девяносто минут, что я
провела с президентом, он снова горячо заверил меня, что американская помощь
Израилю будет продолжаться и США будут поддерживать наши требования
переговоров с соседями. Но мне хотелось объяснить нашу позицию и народам
Европы, и когда председатель Европейского совета пригласил меня выступить на
консультативной ассамблее в Страсбурге, я сказала, что охотно туда приеду. В
Париж я на этот раз не заехала. Я попросила нашего посла просто известить
министерство иностранных дел, что я буду во Франции, но ни в коем случае, ни
прямо, ни косвенно, не создавать у французов впечатления, что я хочу, чтобы
меня пригласили в Париж. И я поехала прямо в Страсбург.
Но перед самым отъездом из Израиля я получила чрезвычайно неприятное
сообщение. Арабским террористам удалось "убедить" австрийское правительство
закрыть транзитный лагерь Еврейского Агентства в замке Шенау, неподалеку от
Вены. В течение ряда лет Шенау был необходимой остановкой на полпути из
Советского Союза в Израиль. Но прежде чем рассказывать историю о том, как
уступили шантажу и что я пыталась этому противопоставить, я хочу объяснить,
как функционировал Шенау. Как теперь известно уже многим, храбрые советские
евреи, отважившиеся подать заявление на выезд в Израиль, как правило, ждут
разрешения годами. И когда его, наконец, дают, то никакого предварительного
извещения не бывает. Приходит повестка, что получатель должен выехать из
СССР в течение недели, или, самое большое, десяти дней. Были, разумеется, и
исключения: некоторым евреям говорилось, что если они хотят уехать, то они
должны сделать это в течение нескольких часов. Но обычно будущим эмигрантам
дается несколько дней на сборы и они должны за это время: уложить, провести
через таможенный досмотр и отправить то, что им разрешается увезти в
Израиль; купить билеты; отказаться от советского гражданства... И еще пройти
через кучу формальностей, да еще найти время, чтобы попрощаться с людьми, с
которыми уже, вероятно, не придется встретиться никогда в жизни. Обычные
эмигранты из других стран уезжают не так; это бесчеловечно и непорядочно -
но только так, лишь как высылаемые преступники, могут советские евреи
покинуть Советский Союз.
Первая остановка поезда, который увозит их на свободу - обычно через
Прагу, - маленькая станция на границе Чехословакии и Австрии, где
австрийские власти тут же на месте ставят транзитные визы, дающие
возможность эмигрантам въехать в свободный мир, а представителям Еврейского
Агентства, встречающим эмигрантов в Австрии, дающие возможность узнать имена
и число евреев в данном поезде. От границы поезда - со специальными купе для
еврейских эмигрантов - направляются в Вену, где уже ждут автобусы, чтобы
отвезти эмигрантов в транзитный лагерь. Шенау, маленький белый замок,
нанятый Еврейским Агентством у австрийской графини, был не просто местом,
где эмигранты могли отдохнуть и понять, что они находятся, наконец, на пути
в еврейское государство. Это было место, где эмигранты, измученные и
растерянные, получали первую информацию об Израиле; там выяснялись их
профессии, там они получали самую первичную подготовку к новой жизни в новой
стране.
Никто не задерживался в Шенау надолго. Обычные средние эмигрантские
семьи проводили там два-три дня перед тем как автобус доставлял их в
аэропорт, откуда на самолетах Эл-Ал они прибывали к нам, усталые, но
счастливые. За год перед тем я побывала в Шенау, видела своими глазами, в
каком физическом и душевном состоянии прибывали из Советского Союза эти
люди, и поняла, до чего необходимо это преддверие свободы. Знала я и то, что
у советских евреев нет другого пути, кроме пути через Австрию, и знала, что
для миллионов евреев, все еще находящихся в Советском Союзе, Шенау - символ
свободы и надежды.
Но и арабские террористы все это знали тоже, и в конце сентября 1973
года два бандита ворвались в поезд, когда он пересек австрийскую границу,
захватили семерых советских евреев, в том числе семидесятилетнего старика,
больную женщину и трехлетнего ребенка, и нагло известили австрийское
правительство, что если оно немедленно не прекратит оказывать помощь
советским евреям-эмигрантам и не закроет Шенау, то не только будут убиты
заложники, но и жестокие репрессалии будут приняты против Австрии. К нашему
изумлению и ужасу, австрийское правительство, возглавляемое канцлером Бруно
Крайским, тут же уступило, к восторгу обоих бандитов (немедленно
переправленных в Ливию) и всей арабской прессы, которая с плохо сдерживаемым
ликованием расписывала "успешный удар, нанесенный коммандос по эмиграции
русских евреев в Израиль".
Я знала Крайского давно и довольно хорошо. Он несколько лет был
министром иностранных дел Австрии и мы встречались в Объединенных Нациях. Он
также был социалистом, и последний раз я его видела на съезде
Социалистического интернационала в Вене за два года перед тем. Помню, я
как-то пригласила его приехать в Израиль, и он начал экать и мекать и имел
при этом очень несчастный вид. "Я понимаю, что вы хотите сказать, -
догадалась я. - Вы хотите сказать, что если ехать в Израиль, то перед этим
вам надо поехать в Египет и другие арабские страны. Пожалуйста. Мы не имеем
ничего против, пусть каждый едет сначала туда, а потом сюда - но приезжайте
к нам!" Я увидела, что ему стало гораздо легче, когда я все это сказала за
него.
"Хорошо, я приеду", - сказал он. Он приехал. Как еврей господин
Крайский не проявил к Израилю никакого интереса, хотя в 1974 году и посетил
нашу страну в качестве главы делегации европейских социалистических лидеров.
В Австрии было много социалистов, евреев и неевреев, с которыми у нас
были гораздо более близкие отношения. Но я хотела поговорить с Крайским,
лично объяснить ему, что значит закрыть Шенау и каковы будут последствия не
только для Австрии, но и для русских евреев. Я попросила нашего посла в Вене
выяснить, могу ли я встретиться с Крайским по дороге в Страсбург.
Для вящей справедливости надо отметить, что хоть, по-моему, уступать
террористам вообще непростительно, решение Австрии не было совсем уж
неразумным. Во-первых, Шенау стал уж слишком хорошо известен, хотя мы все
очень старались отбить у посетителей охоту туда ходить, а у прессы - охоту
писать о нем слишком часто, потому что слухи о том, что террористы готовят
нападение на Шенау, никогда не прекращались. Служба безопасности в Австрии
была в самом деле хорошо поставлена: каждый поезд встречали; каждый автобус
с эмигрантами по дороге в Шенау имел сопровождающих и эскорт; сам замок
хорошо охранялся. Австрийцы прекрасно и эффективно нам помогали. Но если
сейчас закрыть Шенау, то любое место, которое нам вместо него предоставят,
окажется под угрозой такого же шантажа. Мне казалось, что если мне удастся
обсудить все это с Крайским, то, может быть, удастся его переубедить. Я
напряженно ждала ответа. В конце концов, мне сообщили, что Крайский не
сможет встретиться со мной, когда я буду по дороге в Страсбург, но сможет
встретиться со мной, когда я поеду обратно.
Я приготовила речь для выступления на Европейском совете, в которой
благодарила Совет в целом и отдельные парламенты и политические партии
Европы за то, что они подняли голос в поддержку требования разрешить
эмиграцию советским евреям; я касалась и разных других вопросов, в частности
- отказа арабских государств от переговоров с нами и перспектив
еврейско-арабского сосуществования, как мы себе его представляли. Речь
кончалась призывом помочь Ближнему Востоку "превзойти тот образец, который
явил нам Европейский парламент", и цитатой из Жана Моннэ, великого
европейского государственного деятеля: "Мир зависит не только от договоров и
заверений. В основном он зависит от создания таких условий, которые, хоть и
не меняют человеческую природу, по крайней мере, направляют поведение людей
по отношению друг к другу в сторону миролюбия". Эти слова, считала я, лучше
всего выражают то, чего Израиль хочет от арабов - и от остального мира.
Но когда я приехала в Страсбург, мне стало ясно, что читать эту речь -
глупо. Теперь у меня были более срочные сообщения.
- Речь моя написана, - сказала я. - Вероятно, она лежит перед вами. Но
в последнюю минуту я решила не помещать между вами и мной бумагу, на которой
она написана, особенно в свете того, что произошло в последние два-три дня.
И я заговорила о решении австрийского правительства.
"Провалившись в Израиле, арабские организации при поддержке арабских
правительств перенесли террор в Европу... Я понимаю чувства премьер-министра
и других членов его кабинета, которые говорят: "Этот конфликт не имеет к нам
никакого отношения. Почему это для подобных действий была избрана наша
территория?" Я понимаю, что правительство может прийти к заключению, что
единственное средство освободиться от этой напасти - сделать свою страну
недоступной или для евреев (и, стало быть, для израильтян), или для
террористов. Каждое государство сейчас стоит перед таким выбором... Но
нельзя идти на сделку с террористами. В Вене впервые правительство пошло на
соглашение с террористами. Основной принцип свободы передвижения для людей -
во всяком случае для евреев - оказался под вопросом, что само по себе
большая победа для терроризма и террористов. Поверьте, мы глубоко благодарны
австрийскому правительству за все, что оно сделало для десятков тысяч
евреев, проехавших через Австрию из Польши, Румынии и Советского Союза. Но
если оно, вместо того, чтобы разделаться с терроризмом, решило отпускать
террористов на свободу и предоставить им то, чего они хотят, то тем самым
оно поставило на повестку дня вопрос: может ли любая страна позволить себе
предоставить евреям право транзита через свою территорию?.."
Я провела в Страсбурге два дня и приняла участие во всех завтраках и
обедах; но думала я только о Шенау и, приехав в Вену, я прямо пошла в
кабинет премьер-министра. Крайский перечислил причины, по которым его
правительство капитулировало перед арабами, и спросил, почему это только
Австрия должна отвечать за русских евреев? Почему не Голландия? Она тоже
может стать транзитным пунктом для эмигрантов. Я сказала, что Голландия
готова разделить с его страной это бремя. Но это зависит не от голландцев;
это зависит от русских. А русские согласились выпускать евреев через
Австрию. И тогда Крайский сказал то, чего я проглотить не могла. "Мы с вами
принадлежим к двум разным мирам", - сказал он мне. При нормальных
обстоятельствах я бы на этом прекратила разговор; но я была тут не ради
себя, и мне пришлось его продолжать.
По вопросу о закрытии Шенау Крайский был непоколебим.
- Я не хочу отвечать за кровопролитие на австрийском вокзале, -
повторял он. - Надо придумать что-нибудь другое.
- Но если вы закроете Шенау, вы дадите русским прекрасный повод не
отпускать евреев. Они скажут: раз нет транзитных возможностей, мы не будем
отпускать эмигрантов.
- С этим, - сказал Крайский, - я ничего поделать не могу. Пусть ваши
люди принимают евреев сразу из поездов.
- Невозможно, - сказала я. - Ведь мы никогда не знаем, сколько в данном
поезде людей. К тому же я не думаю, что безопаснее держать десятки людей на
аэродроме в ожидании самолета Эл-Ал, который за ними прилетит.
Но я уже видела, что все бесполезно, что все мои разговоры ничего не
могут изменить. Крайский прежде всего не желал неприятностей с арабами. Я
поблагодарила его за прием и ушла.
Была назначена пресс-конференция, на которой я и Крайский должны были
отвечать на вопросы. Но когда Крайский провел меня в комнату, где ожидали
корреспонденты, и я их увидела, - я покачала головой.
- Нет, - сказала я, - мне нечего сказать прессе. Я сюда не войду.
Я и по сей день не знаю, отменил ли он пресс-конференцию или ответил на
все вопросы сам; знаю только, что у меня было такое чувство, будто я наелась
пепла и праха. "Мы с вами принадлежим к двум разным мирам". Снова и снова я
вспоминала эти слова. Но, разумеется, я и не подозревала, что ожидает меня в
Израиле.
Из всех событий, о которых я здесь рассказала, труднее всего мне писать
об октябрьской войне 1973 года, о Войне Судного дня. Но она имела место в
действительности, и потому должна стать частью этой книги - не как военный
отчет, этим пусть занимаются другие, но как едва не происшедшая катастрофа,
кошмар, который я пережила и который навсегда останется со мной.
Даже рассказывая свою личную историю, я должна умалчивать о многом, и
потому история эта не полна. Но тут рассказана правда о моих переживаниях и
чувствах во время этой войны - пятой, навязанной Израилю за двадцать семь
лет существования государства.
Есть два обстоятельства, о которых я хочу сказать сразу же. Во-первых,
мы Войну Судного дня выиграли, и я убеждена, что в глубине души политические
и военные лидеры Сирии и Египта сознают, что они потерпели поражение,
несмотря на первоначальные успехи. Во-вторых, пусть знает весь мир, и враги
Израиля в частности, что обстоятельства, стоившие жизни 2500 израильтян,
погибших в Войне Судного дня, никогда больше не повторятся.
Война началась 6 октября, но теперь, когда я о ней думаю, я вспоминаю,
что еще в мае мы получили сведения о необычайно большом скоплении египетских
и сирийских войск на наших границах. Наша разведка считала крайне
маловероятным, что может разразиться война; тем не менее мы решили отнестись
к этому сообщению серьезно. Я поехала в главный штаб. И министр обороны, и
начальник штаба, Давид Элазар (известный всей стране под своим
уменьшительным именем - Дадо), тщательно проинформировали меня по поводу
боевой готовности армии, и я пришла к заключению, что армия готова к любым
неожиданностям, в том числе и к войне. Успокоили меня и по вопросу
своевременного раннего предупреждения. По каким бы то ни было причинам,
общая напряженность ослабела тоже.
В сентябре стали поступать сведения о скоплении сирийских войск на
Голанских высотах, тринадцатого сентября произошел воздушный бой с
сирийцами, в результате которого было сбито тринадцать сирийских МиГов.
Несмотря на это, наша разведка давала очень успокоительную информацию:
никакой серьезной реакции со стороны Сирии ожидать не приходится. На этот
раз напряженность не ослабела и даже передалась Египту. Разведка, однако, не
меняла своего тона. Скопление сирийских войск на границе она объясняла
страхом сирийцев, что мы на них нападем, и весь этот месяц, до самого кануна
моего отъезда в Европу, это объяснение передвижений сирийских войск
повторялось снова и снова.
В понедельник 1 октября Исраэль Галили позвонил мне в Страсбург. В
числе прочих сообщений он сказал, что они беседовали с Даяном и решили, как
только я вернусь, серьезно обсудить вместе со мной положение на Голанских
высотах. Я сказала, что вернусь во вторник, и на следующий день мы
встретимся.
Я встретилась с Даяном в среду, поздним утром. На встрече были Аллон,
Галили, командующий военно-воздушными силами, начальник штаба, и, поскольку
начальник разведки был в тот день нездоров, - начальник военной
контрразведки. Даян открыл заседание; начальник штаба и начальник военной
контрразведки подробно рассказали о положении на обоих фронтах. Кое-что их
беспокоило, но общая оценка оставалась прежней: нам не угрожает объединенное
сирийско-египетское нападение, и маловероятно, что Сирия решится выступить
одна. Передвижения египетских войск на юге вызваны, скорее всего, маневрами,
которые всегда тут происходят в это время года, а наращивание и передвижение
войск на севере объяснялось так же, как и раньше. Переброска нескольких
сирийских воинских частей с сирийско-иорданской границы за неделю перед тем
объяснялась как результат детанта между Сирией и Иорданией и дружественный
жест Сирии по отношению к Иордании. Никто тут не считал, что надо призвать
резервистов, и никто не думал, что война неизбежна. Но решено было
прекрасную Библию и - я истолковала это как примирительный жест, искупающий
"неточность" профессора Алессандрини, - каталог древнееврейских изданий в
Ватиканской библиотеке и по медальону для Лу и Симхи. Как бы то ни было, для
меня эта встреча была чрезвычайно интересна и полна значения, и я надеюсь,
что в результате ее Ватикан чуть-чуть ближе подошел к пониманию Израиля,
сионизма и того, как относятся к Ватикану такие евреи, как я.
Надо сказать, что я вспоминаю весну и лето 1973 года без всякого
удовольствия. Бывало, я падала в постель в два часа ночи и лежала без сна и
повторяла себе, что я - сумасшедшая. В семьдесят пять лет я работала больше,
чем когда-либо в жизни, и ездила по Израилю и за его пределами больше, чем
это здорово для кого бы то ни было. Я в самом деле очень старалась уменьшить
число встреч и сократить количество работы, но себя переделывать было уже
поздно. Несмотря на добрые советы близких - детей, Клары (которая регулярно
приезжала теперь из Бриджпорта ко мне на две-три недели), Галили, Симхи, Лу
- я могла, раз уж мне пришлось, быть премьер-министром только по
собственному покрою. А это означало - разговаривать с людьми, желавшими со
мной разговаривать, и выслушивать людей, которые имели, что мне сказать,
Я не могла выступить на симпозиуме учителей, например, не
подготовившись к нему хорошенько и задолго, а читать по бумажке было не в
моих привычках. Заранее подготовленное и написанное выступление всегда
оставляет у меня нерешенными вопросы, которые зачастую оказываются самыми
важными. Меня очень беспокоило, что в новых городках много детей бросает
школу, не окончив ее, и так как учителя попросили меня выступить у них на
симпозиуме, я думала, что это и станет моей главной темой. Но я никак не
могла получить точных цифр - ни от председателя профсоюза учителей, ни от
министерства просвещения - и это меня озадачивало. Как это так - никто не
знает, сколько детей бросило школу в каждом городе? Если учителя сообщают
директору, что такие-то больше не посещают школу, а директор докладывает об
этом в министерство просвещения, почему же нет точных цифр? Чем больше я
расспрашивала, тем яснее понимала и положение вещей, и то, как работают
школы и министерство, и, главное, что такое жизнь в новых городах и каков
там уровень преподавания. Поэтому, придя на симпозиум, я имела что сказать и
о чем спросить и могла рассчитывать на ответы, которые подскажут необходимые
меры для решения проблемы, жизненно важной для будущего Израиля.
И я не собиралась становиться недоступной для кого бы то ни было. Когда
я приглашала евреев, только что эмигрировавших из Советского Союза после
месяцев, а иногда и лет, преследований и страданий, которые хотели и
заслуживали общения с премьер-министром, я старалась провести с ними как
можно больше времени. И когда по вечерам ко мне приходили партийные лидеры
поговорить по политическим вопросам, я вовсе не стремилась сократить наши
беседы. Одно из двух: или я глава лейбористской партии, - или нет, но если
да, то я ею являюсь не для украшения. И я не собиралась сокращать время,
которое я проводила с делегацией "восточных" евреев, или со студентами, или
с домохозяевами, или с кем угодно, кто хотел сказать мне, как плохо (а
иногда даже как хорошо) я веду дела нации. Были и гости из-за рубежа,
которые справедливо считали, что имеют право провести со мной полчасика.
Среди них были американские евреи, много лет оказывавшие Израилю моральную и
финансовую поддержку, европейцы, возможные инвеститоры, в которых мы остро
нуждались, люди, которых присылали другие люди, помогавшие нам в Соединенных
Штатах, Африке и Латинской Америке.
Я с удовольствием встречалась с людьми и сознавала, что встречаться с
людьми мой долг, но чем больше людей я принимала в своем кабинете и дома,
тем больше всевозможных бумаг и почтовых поступлений оставалось мне на
просмотр ночью. Как только предоставлялась возможность, я ездила обедать
домой: порой это бывал официальный ленч, но иногда я часа в два уезжала
вместе с Лу на машине, торопливо обедала и возвращалась в три, для нового
тура встреч и телефонных разговоров. В хорошие дни, когда ничего не было
назначено на вечер, я уезжала из министерства часов в семь-восемь, приезжала
домой, принимала душ, переодевалась и ужинала. У меня, конечно, была
домработница. Она уходила, перемыв тарелки, сразу после обеда (если это был
официальный ленч, то ей в подмогу присылали людей), но обычно оставляла в
холодильнике что-нибудь мне на ужин. Бывало, что я по вечерам оставалась
дома и кто-нибудь с работы являлся с кучей корреспонденции, в которой надо
было разобраться. А иногда - но действительно очень редко - я просто сидела
в кресле, смотрела старый фильм по телевизору или возилась по мелочам,
например, прибирала полки, что всегда меня успокаивает.
Часто заходил кто-нибудь из членов кабинета поговорить о серьезных
проблемах в спокойной и непринужденной обстановке. Разумеется, это бывало
неофициально, и никакие решения тут не принимались. Но я убеждена, что
эффективности работы правительства очень помогало то, что мы могли обсуждать
важные вопросы за кофе и закуской вокруг моего кухонного стола. Каждые
две-три недели Пинхас Сапир, мой министр финансов (потом председатель
Еврейского Агентства) приходил ко мне домой, чтобы основательно обсудить
предложения, которые он собирался внести на заседания кабинета. Сапир -
человек невероятной работоспособности, и к тому же самый удачливый в Израиле
и окрестностях сборщик средств. Когда Сапир встречает за границей еврея, он
спрашивает: "Сколько у тебя денег?" И самое забавное: тот ему это сообщает.
Главная его забота - улучшение жизни, и, особенно, образования в новых
городках, и для этого он сделал больше, чем кому-нибудь известно. Мы всегда
работали дружно, несмотря на то, что по ряду политических вопросов
находились на разных полюсах, и я просто вообразить не могу, как могла бы я
без него возглавлять кабинет.
Другой совершенно необходимый член моего кабинета был Исраэль Галили,
министр без портфеля, советам которого я всецело доверяла. Галили не только
мудрый и необычайно скромный человек: он обладает талантом постигать суть
самого запутанного вопроса и формулировать ее с предельной ясностью.
Подозреваю, что я еще долго буду спрашивать Галили, что он думает, когда
речь зайдет о важных вещах.
Вообще говоря, мне очень повезло, что вокруг меня были такие хорошие
люди. Генеральный директор моего министерства, покойный Яаков Герцог, был
один из самых образованных людей, кого я знала. И ни у кого не было более
преданных помощников, чем Мордехай Газит, принявший дела после безвременной
кончины Герцога, Исраэль Лиор, Эли Мизрахи и, конечно, Симха Диниц и Лу.
В 1973 году произошло нечто, очень приятное для меня: Сарра решила
взять в киббуце годичный отпуск и изучать английскую литературу в Еврейском
университете, а это означало, что ночью я уже не была одна. Но платить за
это приходилось тем, что мы по ночам разговаривали, главным образом о том,
должна ли я снова возглавить партийный список на предстоящих выборах,
назначенных на осень. Я очень даже подумывала об отставке, но отовсюду
раздавались все те же аргументы, которых я наслушалась еще в 1969 году;
проблема с моим "наследием" будет ничуть не менее острой, чем с наследием
Эшкола; три элемента, составившие лейбористскую партию, все еще плохо
сочетаются; военная ситуация - хотя после войны на истощение стало довольно
спокойно - может ухудшиться в любую минуту; мои отношения с президентом
Никсоном очень полезны и вряд ли кто-нибудь сумеет за короткое время
установить такие же; и т. д. и т. п. Я терпеть не могу быть предметом
пересудов - согласится? не согласится? - но мне нечем было отразить эти
аргументы, кроме того, что я чувствовала - я должна уйти в отставку ради
себя самой. Всю весну шли переговоры с моими коллегами по партии, и пресса
жадно следила за ними, словно у Израиля не было других забот. В конце
концов, я сказала: "Ладно. Нет смысла оттягивать решение, нам и без этого
есть о чем подумать". Потом я с горечью соображала, что даже если бы тогда
отказалась, я все еще была бы в октябре премьер-министром, потому что выборы
были назначены только на ноябрь 1973 года.
В марте я опять посетила Вашингтон. Перед тем произошел несчастный
инцидент, который мог бы бросить тень на мой визит: воздушные силы Израиля
сбили ливийский Боинг-727, заблудившийся над Синайским полуостровом, и
погибло 106 человек. Это - одна из трагедий, которых не избежать, когда
страна днем и ночью начеку. Нас предупредили, что готовится действие
"камикадзе" против Израиля: где-нибудь на его территории будет посажен
самолет, груженый взрывчаткой, - и мы не могли рисковать - хотя если бы нам
был сделан хоть намек, что на самолете есть пассажиры, мы все-таки пошли бы
на риск. Но летчик игнорировал все наши попытки опознать самолет, как было
доказано потом, когда был найден "черный ящик". И президент Никсон, и
комитет по иностранным делам палаты общин сочувственно выслушали мое
объяснение, как и почему все это случилось, и за те девяносто минут, что я
провела с президентом, он снова горячо заверил меня, что американская помощь
Израилю будет продолжаться и США будут поддерживать наши требования
переговоров с соседями. Но мне хотелось объяснить нашу позицию и народам
Европы, и когда председатель Европейского совета пригласил меня выступить на
консультативной ассамблее в Страсбурге, я сказала, что охотно туда приеду. В
Париж я на этот раз не заехала. Я попросила нашего посла просто известить
министерство иностранных дел, что я буду во Франции, но ни в коем случае, ни
прямо, ни косвенно, не создавать у французов впечатления, что я хочу, чтобы
меня пригласили в Париж. И я поехала прямо в Страсбург.
Но перед самым отъездом из Израиля я получила чрезвычайно неприятное
сообщение. Арабским террористам удалось "убедить" австрийское правительство
закрыть транзитный лагерь Еврейского Агентства в замке Шенау, неподалеку от
Вены. В течение ряда лет Шенау был необходимой остановкой на полпути из
Советского Союза в Израиль. Но прежде чем рассказывать историю о том, как
уступили шантажу и что я пыталась этому противопоставить, я хочу объяснить,
как функционировал Шенау. Как теперь известно уже многим, храбрые советские
евреи, отважившиеся подать заявление на выезд в Израиль, как правило, ждут
разрешения годами. И когда его, наконец, дают, то никакого предварительного
извещения не бывает. Приходит повестка, что получатель должен выехать из
СССР в течение недели, или, самое большое, десяти дней. Были, разумеется, и
исключения: некоторым евреям говорилось, что если они хотят уехать, то они
должны сделать это в течение нескольких часов. Но обычно будущим эмигрантам
дается несколько дней на сборы и они должны за это время: уложить, провести
через таможенный досмотр и отправить то, что им разрешается увезти в
Израиль; купить билеты; отказаться от советского гражданства... И еще пройти
через кучу формальностей, да еще найти время, чтобы попрощаться с людьми, с
которыми уже, вероятно, не придется встретиться никогда в жизни. Обычные
эмигранты из других стран уезжают не так; это бесчеловечно и непорядочно -
но только так, лишь как высылаемые преступники, могут советские евреи
покинуть Советский Союз.
Первая остановка поезда, который увозит их на свободу - обычно через
Прагу, - маленькая станция на границе Чехословакии и Австрии, где
австрийские власти тут же на месте ставят транзитные визы, дающие
возможность эмигрантам въехать в свободный мир, а представителям Еврейского
Агентства, встречающим эмигрантов в Австрии, дающие возможность узнать имена
и число евреев в данном поезде. От границы поезда - со специальными купе для
еврейских эмигрантов - направляются в Вену, где уже ждут автобусы, чтобы
отвезти эмигрантов в транзитный лагерь. Шенау, маленький белый замок,
нанятый Еврейским Агентством у австрийской графини, был не просто местом,
где эмигранты могли отдохнуть и понять, что они находятся, наконец, на пути
в еврейское государство. Это было место, где эмигранты, измученные и
растерянные, получали первую информацию об Израиле; там выяснялись их
профессии, там они получали самую первичную подготовку к новой жизни в новой
стране.
Никто не задерживался в Шенау надолго. Обычные средние эмигрантские
семьи проводили там два-три дня перед тем как автобус доставлял их в
аэропорт, откуда на самолетах Эл-Ал они прибывали к нам, усталые, но
счастливые. За год перед тем я побывала в Шенау, видела своими глазами, в
каком физическом и душевном состоянии прибывали из Советского Союза эти
люди, и поняла, до чего необходимо это преддверие свободы. Знала я и то, что
у советских евреев нет другого пути, кроме пути через Австрию, и знала, что
для миллионов евреев, все еще находящихся в Советском Союзе, Шенау - символ
свободы и надежды.
Но и арабские террористы все это знали тоже, и в конце сентября 1973
года два бандита ворвались в поезд, когда он пересек австрийскую границу,
захватили семерых советских евреев, в том числе семидесятилетнего старика,
больную женщину и трехлетнего ребенка, и нагло известили австрийское
правительство, что если оно немедленно не прекратит оказывать помощь
советским евреям-эмигрантам и не закроет Шенау, то не только будут убиты
заложники, но и жестокие репрессалии будут приняты против Австрии. К нашему
изумлению и ужасу, австрийское правительство, возглавляемое канцлером Бруно
Крайским, тут же уступило, к восторгу обоих бандитов (немедленно
переправленных в Ливию) и всей арабской прессы, которая с плохо сдерживаемым
ликованием расписывала "успешный удар, нанесенный коммандос по эмиграции
русских евреев в Израиль".
Я знала Крайского давно и довольно хорошо. Он несколько лет был
министром иностранных дел Австрии и мы встречались в Объединенных Нациях. Он
также был социалистом, и последний раз я его видела на съезде
Социалистического интернационала в Вене за два года перед тем. Помню, я
как-то пригласила его приехать в Израиль, и он начал экать и мекать и имел
при этом очень несчастный вид. "Я понимаю, что вы хотите сказать, -
догадалась я. - Вы хотите сказать, что если ехать в Израиль, то перед этим
вам надо поехать в Египет и другие арабские страны. Пожалуйста. Мы не имеем
ничего против, пусть каждый едет сначала туда, а потом сюда - но приезжайте
к нам!" Я увидела, что ему стало гораздо легче, когда я все это сказала за
него.
"Хорошо, я приеду", - сказал он. Он приехал. Как еврей господин
Крайский не проявил к Израилю никакого интереса, хотя в 1974 году и посетил
нашу страну в качестве главы делегации европейских социалистических лидеров.
В Австрии было много социалистов, евреев и неевреев, с которыми у нас
были гораздо более близкие отношения. Но я хотела поговорить с Крайским,
лично объяснить ему, что значит закрыть Шенау и каковы будут последствия не
только для Австрии, но и для русских евреев. Я попросила нашего посла в Вене
выяснить, могу ли я встретиться с Крайским по дороге в Страсбург.
Для вящей справедливости надо отметить, что хоть, по-моему, уступать
террористам вообще непростительно, решение Австрии не было совсем уж
неразумным. Во-первых, Шенау стал уж слишком хорошо известен, хотя мы все
очень старались отбить у посетителей охоту туда ходить, а у прессы - охоту
писать о нем слишком часто, потому что слухи о том, что террористы готовят
нападение на Шенау, никогда не прекращались. Служба безопасности в Австрии
была в самом деле хорошо поставлена: каждый поезд встречали; каждый автобус
с эмигрантами по дороге в Шенау имел сопровождающих и эскорт; сам замок
хорошо охранялся. Австрийцы прекрасно и эффективно нам помогали. Но если
сейчас закрыть Шенау, то любое место, которое нам вместо него предоставят,
окажется под угрозой такого же шантажа. Мне казалось, что если мне удастся
обсудить все это с Крайским, то, может быть, удастся его переубедить. Я
напряженно ждала ответа. В конце концов, мне сообщили, что Крайский не
сможет встретиться со мной, когда я буду по дороге в Страсбург, но сможет
встретиться со мной, когда я поеду обратно.
Я приготовила речь для выступления на Европейском совете, в которой
благодарила Совет в целом и отдельные парламенты и политические партии
Европы за то, что они подняли голос в поддержку требования разрешить
эмиграцию советским евреям; я касалась и разных других вопросов, в частности
- отказа арабских государств от переговоров с нами и перспектив
еврейско-арабского сосуществования, как мы себе его представляли. Речь
кончалась призывом помочь Ближнему Востоку "превзойти тот образец, который
явил нам Европейский парламент", и цитатой из Жана Моннэ, великого
европейского государственного деятеля: "Мир зависит не только от договоров и
заверений. В основном он зависит от создания таких условий, которые, хоть и
не меняют человеческую природу, по крайней мере, направляют поведение людей
по отношению друг к другу в сторону миролюбия". Эти слова, считала я, лучше
всего выражают то, чего Израиль хочет от арабов - и от остального мира.
Но когда я приехала в Страсбург, мне стало ясно, что читать эту речь -
глупо. Теперь у меня были более срочные сообщения.
- Речь моя написана, - сказала я. - Вероятно, она лежит перед вами. Но
в последнюю минуту я решила не помещать между вами и мной бумагу, на которой
она написана, особенно в свете того, что произошло в последние два-три дня.
И я заговорила о решении австрийского правительства.
"Провалившись в Израиле, арабские организации при поддержке арабских
правительств перенесли террор в Европу... Я понимаю чувства премьер-министра
и других членов его кабинета, которые говорят: "Этот конфликт не имеет к нам
никакого отношения. Почему это для подобных действий была избрана наша
территория?" Я понимаю, что правительство может прийти к заключению, что
единственное средство освободиться от этой напасти - сделать свою страну
недоступной или для евреев (и, стало быть, для израильтян), или для
террористов. Каждое государство сейчас стоит перед таким выбором... Но
нельзя идти на сделку с террористами. В Вене впервые правительство пошло на
соглашение с террористами. Основной принцип свободы передвижения для людей -
во всяком случае для евреев - оказался под вопросом, что само по себе
большая победа для терроризма и террористов. Поверьте, мы глубоко благодарны
австрийскому правительству за все, что оно сделало для десятков тысяч
евреев, проехавших через Австрию из Польши, Румынии и Советского Союза. Но
если оно, вместо того, чтобы разделаться с терроризмом, решило отпускать
террористов на свободу и предоставить им то, чего они хотят, то тем самым
оно поставило на повестку дня вопрос: может ли любая страна позволить себе
предоставить евреям право транзита через свою территорию?.."
Я провела в Страсбурге два дня и приняла участие во всех завтраках и
обедах; но думала я только о Шенау и, приехав в Вену, я прямо пошла в
кабинет премьер-министра. Крайский перечислил причины, по которым его
правительство капитулировало перед арабами, и спросил, почему это только
Австрия должна отвечать за русских евреев? Почему не Голландия? Она тоже
может стать транзитным пунктом для эмигрантов. Я сказала, что Голландия
готова разделить с его страной это бремя. Но это зависит не от голландцев;
это зависит от русских. А русские согласились выпускать евреев через
Австрию. И тогда Крайский сказал то, чего я проглотить не могла. "Мы с вами
принадлежим к двум разным мирам", - сказал он мне. При нормальных
обстоятельствах я бы на этом прекратила разговор; но я была тут не ради
себя, и мне пришлось его продолжать.
По вопросу о закрытии Шенау Крайский был непоколебим.
- Я не хочу отвечать за кровопролитие на австрийском вокзале, -
повторял он. - Надо придумать что-нибудь другое.
- Но если вы закроете Шенау, вы дадите русским прекрасный повод не
отпускать евреев. Они скажут: раз нет транзитных возможностей, мы не будем
отпускать эмигрантов.
- С этим, - сказал Крайский, - я ничего поделать не могу. Пусть ваши
люди принимают евреев сразу из поездов.
- Невозможно, - сказала я. - Ведь мы никогда не знаем, сколько в данном
поезде людей. К тому же я не думаю, что безопаснее держать десятки людей на
аэродроме в ожидании самолета Эл-Ал, который за ними прилетит.
Но я уже видела, что все бесполезно, что все мои разговоры ничего не
могут изменить. Крайский прежде всего не желал неприятностей с арабами. Я
поблагодарила его за прием и ушла.
Была назначена пресс-конференция, на которой я и Крайский должны были
отвечать на вопросы. Но когда Крайский провел меня в комнату, где ожидали
корреспонденты, и я их увидела, - я покачала головой.
- Нет, - сказала я, - мне нечего сказать прессе. Я сюда не войду.
Я и по сей день не знаю, отменил ли он пресс-конференцию или ответил на
все вопросы сам; знаю только, что у меня было такое чувство, будто я наелась
пепла и праха. "Мы с вами принадлежим к двум разным мирам". Снова и снова я
вспоминала эти слова. Но, разумеется, я и не подозревала, что ожидает меня в
Израиле.
Из всех событий, о которых я здесь рассказала, труднее всего мне писать
об октябрьской войне 1973 года, о Войне Судного дня. Но она имела место в
действительности, и потому должна стать частью этой книги - не как военный
отчет, этим пусть занимаются другие, но как едва не происшедшая катастрофа,
кошмар, который я пережила и который навсегда останется со мной.
Даже рассказывая свою личную историю, я должна умалчивать о многом, и
потому история эта не полна. Но тут рассказана правда о моих переживаниях и
чувствах во время этой войны - пятой, навязанной Израилю за двадцать семь
лет существования государства.
Есть два обстоятельства, о которых я хочу сказать сразу же. Во-первых,
мы Войну Судного дня выиграли, и я убеждена, что в глубине души политические
и военные лидеры Сирии и Египта сознают, что они потерпели поражение,
несмотря на первоначальные успехи. Во-вторых, пусть знает весь мир, и враги
Израиля в частности, что обстоятельства, стоившие жизни 2500 израильтян,
погибших в Войне Судного дня, никогда больше не повторятся.
Война началась 6 октября, но теперь, когда я о ней думаю, я вспоминаю,
что еще в мае мы получили сведения о необычайно большом скоплении египетских
и сирийских войск на наших границах. Наша разведка считала крайне
маловероятным, что может разразиться война; тем не менее мы решили отнестись
к этому сообщению серьезно. Я поехала в главный штаб. И министр обороны, и
начальник штаба, Давид Элазар (известный всей стране под своим
уменьшительным именем - Дадо), тщательно проинформировали меня по поводу
боевой готовности армии, и я пришла к заключению, что армия готова к любым
неожиданностям, в том числе и к войне. Успокоили меня и по вопросу
своевременного раннего предупреждения. По каким бы то ни было причинам,
общая напряженность ослабела тоже.
В сентябре стали поступать сведения о скоплении сирийских войск на
Голанских высотах, тринадцатого сентября произошел воздушный бой с
сирийцами, в результате которого было сбито тринадцать сирийских МиГов.
Несмотря на это, наша разведка давала очень успокоительную информацию:
никакой серьезной реакции со стороны Сирии ожидать не приходится. На этот
раз напряженность не ослабела и даже передалась Египту. Разведка, однако, не
меняла своего тона. Скопление сирийских войск на границе она объясняла
страхом сирийцев, что мы на них нападем, и весь этот месяц, до самого кануна
моего отъезда в Европу, это объяснение передвижений сирийских войск
повторялось снова и снова.
В понедельник 1 октября Исраэль Галили позвонил мне в Страсбург. В
числе прочих сообщений он сказал, что они беседовали с Даяном и решили, как
только я вернусь, серьезно обсудить вместе со мной положение на Голанских
высотах. Я сказала, что вернусь во вторник, и на следующий день мы
встретимся.
Я встретилась с Даяном в среду, поздним утром. На встрече были Аллон,
Галили, командующий военно-воздушными силами, начальник штаба, и, поскольку
начальник разведки был в тот день нездоров, - начальник военной
контрразведки. Даян открыл заседание; начальник штаба и начальник военной
контрразведки подробно рассказали о положении на обоих фронтах. Кое-что их
беспокоило, но общая оценка оставалась прежней: нам не угрожает объединенное
сирийско-египетское нападение, и маловероятно, что Сирия решится выступить
одна. Передвижения египетских войск на юге вызваны, скорее всего, маневрами,
которые всегда тут происходят в это время года, а наращивание и передвижение
войск на севере объяснялось так же, как и раньше. Переброска нескольких
сирийских воинских частей с сирийско-иорданской границы за неделю перед тем
объяснялась как результат детанта между Сирией и Иорданией и дружественный
жест Сирии по отношению к Иордании. Никто тут не считал, что надо призвать
резервистов, и никто не думал, что война неизбежна. Но решено было